Текст книги "За что? Моя повесть о самой себе"

Лидия Чарская
За что? Моя повесть о самой себе

© ЗАО «ЭНАС-КНИГА», 2015

* * *

Эту повесть детской души посвящаю дорогому отцу и другу

 
Детства дни – луч солнца яркий,
Как мечта, прекрасный луч.
Детство – утро золотое,
Без суровых, мглистых туч.
Как ни грустно горе в детстве,
То, что мнилось им тогда,
То пустым, ничтожным станет
После, в зрелые года.
И охотно вновь ребенком
Я б желала снова стать,
Чтоб по-детски наслаждаться
И по-детски же страдать…
 

Вместо вступления

Розы цвели и благоухали… Небо смеялось, и старый сад светло улыбался жаркой июльской улыбкой…

В глубоком кресле на веранде, облитой потоками золотых лучей, сидела больная. Ее бледное, усталое, изнуренное лицо, глубоко сидящие безжизненные глаза, прозрачная кожа и болезненная худоба говорили о продолжительном недуге.

Взгляд больной покоился на прильнувшей к ее коленям голове молодой женщины, которая устроилась у ее ног.

Эта молодая женщина казалась воплощением жизни, несмотря на печальное выражение глаз, с любовью и сочувствием устремленных на больную.

Взор больной встретился с ее взором, любящим и пытливым… Легкий вздох едва приподнял истощенную грудь… В ее глазах сверкнули слезинки. Больная положила свою прозрачную руку на русую голову, покоившуюся у нее на коленях, и проговорила:

– Дитя мое! Не знаю, поможет ли мне небо юга, куда посылают меня врачи, и долго ли я проживу на свете… Быть может, нам не суждено больше свидеться… А потому у меня к тебе просьба… едва ли не последняя в жизни… Я уверена, что ты мне не откажешь…

Сухой жестокий кашель прервал речь больной. Она откинулась на подушки, а когда приступ кашля прошел, продолжала слабым голосом:

– Наши жизни сплелись так тесно, так крепко… Судьба сблизила нас. Ты помнишь, какую роль я сыграла в твоей жизни? Ты помнишь, сколько горя, злобы и вражды осталось позади; сколько ненависти было до тех пор, пока ты не узнала меня поближе, моя девочка?.. Мы обе были виноваты. Я вторглась в твою жизнь и не смогла понять твою гордую, свободную душу, а потому невольно ранила твои чувства… Ты же возненавидела меня и замечала во мне только дурное, в каждом моем поступке ты видела лишь темные стороны… Почему так распорядилась судьба? Отчего она не дала мне сразу ключ к твоему сердцу? За что мы обе страдали так долго? Ты – от своей ненависти ко мне, а я – от полного бессилия, поскольку никак не могла сладить с этим чувством… Но, слава Богу, все это минуло, как кошмар, как гадкий сон, как темный осенний вечер… И теперь, когда я завоевала твою любовь, мне хотелось бы вспомнить то далекое время, которое уж не вернуть никогда, вспомнить именно теперь, когда, может быть, я последние дни вижусь с тобой…

Голос больной все слабел… Это не был уже обычный человеческий голос: шорохом голубиных крыльев, шелестом ветра, тихим журчанием реки веяло от него…

– Нет! Нет, мама! Не говори так! – с жаром воскликнула молодая женщина, прильнув горячим поцелуем к ее изможденной руке. – Ты должна жить, жить для нас, дорогая… Должна!.. Для семьи, для отца, для меня!.. Неужели же я нашла свое сокровище – мою дорогую маму, – чтобы потерять ее снова? Ты должна жить хотя бы ради того, чтобы дать мне возможность загладить все то зло, которое я невольно когда-то причинила тебе…

Легкая улыбка заиграла на печальном лице больной.

– Выслушай мою просьбу, девочка, – произнесла она едва слышно. – Вся твоя жизнь сложилась так странно, так необычно, совсем не так, как у других. И, по воле судьбы, мне пришлось в этом сыграть свою роль… У тебя, я знаю, есть много юных друзей, которые жадно ловят каждое твое слово… Открой же им историю своей жизни, своего детства, расскажи им всю правду, без прикрас… Наши жизни сплетены так тесно, что это будет повесть и о той, кто так любил тебя и кого ты так долго не могла понять… И пусть твои юные друзья узнают все о жизни одной человеческой души. Кто знает? Быть может, эта правдивая история принесет кому-нибудь пользу. Быть может, им небезынтересно будет узнать о девочке, мечтавшей стать принцессой и оставшейся Золушкой. Увы! Золушки встречаются чаще, много чаще принцесс!.. А одна гордая душа никак не хотела согласиться с этим… Быть может, история этой души научит гордых смирению, а несчастных одарит надеждой. Быть может, иных она наведет на размышления о том, как трудно иногда нам понять наших близких и как легко несправедливо осудить их… Я знаю, что тебе будет трудно раскрывать свои тайны и описывать свою жизнь, не щадя себя… Но ты сделаешь это ради меня и ради тех, кого ты считаешь своими друзьями…

Новый приступ кашля прервал ее речь.

– Да, да… Я все исполню, моя дорогая! – отвечала стоявшая на коленях молодая женщина. – Клянусь тебе, что исполню все, о чем ты просишь меня! Я напишу всю правду, открою заветную тайну моей души, я расскажу им о той женщине, которая отплатила любовью за муки, лаской за вражду… Ты понимаешь меня, дорогая?

Глаза больной широко раскрылись. Улыбка счастья заиграла на ее лице.

А розы цвели и благоухали. Чудная сказка из зелени, солнца и цветов искрилась, сияла и тихо лепетала о чем-то своем вокруг них.

Вскоре больная уехала к другому солнцу, к другому небу и розам. А когда вернулась вполне поправившейся, здоровой и бодрой, у себя на столе она нашла объемистую рукопись, написанную по ее желанию.

* * *

Эта выздоровевшая больная – моя вторая мать, а исполнила данное ей слово я.

Я написала повесть о самой себе, рассказала историю своего странного детства, открыла всю свою душу…

Исполняя волю моей дорогой мамы, я отдаю эту повесть на ваш суд, мои милые юные друзья. Вероятно, многое здесь вызовет ваше недоумение. Быть может, самый способ рассказа, в иных местах фантастический, полусказочный, покажется вам странным. Но прочтите все до конца, и тогда вы поймете, чем объясняются эти кажущиеся странности, потому что, лишь узнав характер той, что написала эту повесть, вы сможете объяснить себе все ее особенности.

Часть первая

Глава I. О чем шептали старые сосны

Синим сапфиром горело небо над зеленой рощей.

Золотые иглы солнечных лучей пронзали и пышную листву берез, и бархатную хвою сосен, и серебряные листья стройных молоденьких тополей.

Ветер рябил изумрудную зелень, и шепот рощи разносился далеко-далеко…

Старые сосны шептали:

– Мы знаем славную сказку!

Им вторили кудрявые белоснежные березы:

– И мы, и мы знаем сказку!

– Не сказку, а быль! Быль мы знаем! – звенели серебряными листьями молодые, гибкие тополя.

– Правдивую быль, прекрасную, как сказка! Правдивую быль расскажем мы вам, – шептали и сосны, и березы, и тополя…

Какая-то птичка чирикнула в кустах:

– Быль! Быль! Быль расскажут вам старые сосны. Слушайте! Слушайте их!

И сосны зашептали так тихо и одновременно так внятно, что маленькая девочка, сидящая под одной из них, самой пышной и пушистой, услышала все от слова до слова.

И правда: то была не сказка, а быль. Славная быль-сказка!

– Жил на свете человек, – шептали старые сосны, – прекрасный, как солнце, с золотым сердцем, полным благородства и доброты. «Честность и труд!» – было его девизом.

И жила-была на свете девушка – нежная, как цветок мимозы, кроткая, как голубка, – она была любимицей всей семьи.

И однажды они встретились, полюбили друг друга и поженились…

Ох, что это была за жизнь! Что это было за счастье! Такое бывает только в сказках… Но жизнь – не сказка, и так не могло долго продолжаться…

Стоял январь. Гудела вьюга. Метель плясала и кружилась над серым городом. Люди спешили в церковь. Было воскресенье. И в этот день у счастливой пары родилась дочь – малюсенькая девочка с живыми серыми глазами.

У колыбели девочки сошлись четыре добрые волшебницы, – или нет! не волшебницы, а четыре добрые простые девушки – родные тетки новорожденной, сестры матери, лежавшей в соседней комнате на смертном одре.

– Какое странное лицо у девочки! – сказала старшая из теток, Юлия, поклонница всего таинственного. – Помяните мое слово, эта девочка не проживет долго.

– Что ты! Что ты! – замахала на нее руками вторая сестра, Ольга, – стройная, высокая, добрая и ласковая. – Дитя должно жить, жить нам на радость… И если что случится с сестрой Ниной, мы вырастим малютку и все вчетвером заменим ей мать.

– Да, да! Она будет наша! – сказала третья сестра, Лиза, – полная, голубоглазая тридцатилетняя девушка с мягким ласковым взором, скрытым за стеклами очков. – Клянусь, я заменю ей мать.

– Сегодня воскресенье, – вступила в разговор самая младшая из сестер – Капитолина, или Линушка, как ее звали в семье, и ее жизнерадостные карие глаза, оживляющие некрасивое, но чрезвычайно симпатичное лицо, остановились на девочке, – ребенок родился в воскресенье! А воскресные дети обыкновенно бывают счастливы.

– Девочка будет счастлива! Она должна быть счастлива! – хором подхватили сестры.

Вдруг им почудилось, будто некая легкая бестелесная тень приблизилась к колыбели. Это была какая-то фигура, одетая в серое платье с капюшоном, похожая на монахиню, в то же время она была призрачной, воздушной, как сон… Она неслышно скользнула между сестрами и, склонившись над ребенком, как будто поцеловала его.

– Это судьба! – шепнула Юлия, заметив призрак. – Судьба поцеловала дитя!

– Судьба поцеловала ребенка! – повторила за ней Лиза и опустила голову.

Когда она подняла ее, призрак уже исчез. Четыре сестры были теперь одни в комнате. Фигура в сером словно растаяла в сумерках. И тогда они все четверо окружили колыбель. Дитя лежало с открытыми глазами, и – странно! – почудилось ли сестрам или нет, но легкая улыбка играла на крошечных губах девочки, которой было от роду всего-то шесть часов.

– Необыкновенный ребенок! – прошептали все четыре тетки разом.

Вдруг порывистый стон метели поразил их слух.

– Как воет ветер! – прошептала Лина. – Вы слышите, как стонет вьюга за окном?

Но то стонала не вьюга – Лина ошиблась. На пороге появился бледный человек с дико блуждающим взглядом. Это из его груди рвались судорожные вопли:

– Скорее… пойдемте к ней… к моей Нине… Она умирает!..

* * *

В ту же ночь прекрасная, кроткая душа Нины Воронской улетела к Богу… Малютка Лидия осталась сиротой…

Вот о чем шептали старые сосны, и их внятный шепот далеко-далеко разносился по округе…

Глава II. Моя особа. – Прекрасный принц и его осел. – Ливень

– Лида! Лидок! Лидюша! Лиденчик! Лидок-сахарок! Где ты? Откликнись, девочка!

Откликнуться или нет? Я зажмуриваюсь на минутку и сладко потягиваюсь, как котенок. Ах, как славно пахнет соснами! Тетя Лиза, моя вторая мама, живущая с нами в доме, говорит, что это очень здоровый запах. Значит, не грех им надышаться вволю, досыта. И потом, здесь так чудесно, в зеленой роще, где я представляю себя заколдованной принцессой из тетиной сказки, а деревья – великанами-волшебниками, заворожившими меня… И мне решительно не хочется никуда идти.

– Лида! Лидушка! Лидок-сахарок! – надрывается резкий голос.

Я знаю, чей это голос: это моя няня Груша.

«Пусть, пусть покричит!» – соображаю я (потому что, хотя мне только четыре года, я все-таки уже умею соображать!).

Я не люблю няню. У нее злое-презлое цыганское лицо. Она строгая, сердитая и никогда не играет со мной и не рассказывает мне сказок, как тетя Лиза. Она только любит наряжать меня, как куколку, и выводить на прогулку в большой парк, в большой Царскосельский парк (мы живем в Царском Селе, недалеко от этого парка), где есть такое чудное прозрачное озеро с белыми лебедями. Тут няня садится на скамейке, и вмиг ее окружают другие няньки.

– А ведь наша Лидюша здесь наряднее всех, – говорит няня, с презрением оглядывая прочих детей в простеньких костюмчиках.

Няньки зеленеют от злости, а моя няня продолжает рассыпаться бисером:

– И красавица она у нас на диво!

Ну, уж с этим никто из них не может согласиться… Что меня нарядили, как куколку, это верно, но что у меня вздернутый нос и толстые губы, этого тоже никто не станет отрицать.

– Ну, уж и красавица! Мальчишка какой-то!

Няня обижается, и они начинают спорить, а я тем временем непременно падаю и разбиваю себе нос. Тут на «красавицу» обрушивается буря нареканий, выговоров, упреков…

Нянька выходит из себя, а я начинаю реветь от незаслуженной обиды. Несмотря на то что я совсем еще крошка, я отлично понимаю, что не любовь ко мне руководит похвалами няни. Просто ей нравится выгуливать нарядную девочку – и только. Конечно, я не могу любить такую няню и рада-радешенька убежать от нее.

– Лида! Лидок! Лидюша! Лиденчик! Лидок-сахарок! – раздается опять ее голос.

Откликнуться разве?

Нет, не откликнусь я ей ни за что на свете! Ведь не скоро еще удастся снова убежать в этот чудный уголок…

И я с наслаждением растягиваюсь в мягкой мураве.

Нянькин голос то приближается, то удаляется. Очевидно, она бегает по прилегающей к нашему саду роще, куда мне ходить строго-настрого запрещено.

Так что ж, что запрещено? А я туда-то и иду! Я уверена, что никто не рассердится на меня за это и не накажет. Меня запрещено наказывать. А что будет злиться няня, это мне решительно все равно. Ведь я «божок» нашей семьи. Тетя Лиза так и говорит всегда: «Лидюшка – наш божок».

Отлично быть «божком семьи», не правда ли? А как приятно сознавать, что все и всё кругом созданы только для тебя, для тебя одной!..

Няня покричала, покричала и умолкла. Верно, ушла искать меня в саду. Ну, что ж, я очень рада! Теперь она не скоро вернется, и я могу поиграть в свою любимую игру. А игра у меня всегда одна и та же.

Я принцесса, принцесса из тетиной сказки. Во всех моих играх я или принцесса, или царевна. Ничем иным я не могу быть и не желаю. А эти деревья кругом – это все злые волшебники, которые наложили на меня свои чары и не дают мне выйти на свободу. Но я знаю, что если найти заколдованный меч, то я смогу им проложить себе дорогу к воле. И я внимательно осматриваюсь по сторонам в надежде найти его. И вот чудесный меч найден. Ура!

Я вижу огромный сук в траве и, обхватив его обеими своими слабенькими ручонками, поднимаю над головой. Теперь злые волшебники-гиганты побеждены!

Моя фантазия летит вперед быстрее птицы. Злые волшебники уже низко-низко склоняются предо мной и почтительно провозглашают хором: «Да здравствует прекрасная принцесса и чудесный меч!»

Колдовство разом рушится, чары исчезают, гиганты-великаны расступаются передо мной, и я, как подобает настоящей принцессе, выступаю важно-преважно со своим суком-мечом. Путь открыт предо мной, и я спешу к выходу из волшебного леса. Я знаю отлично, что на опушке меня ждет прекрасный принц. Он пришел освободить меня, но не успел. Волшебный меч попал в руки мне, а не ему, и я сама победила злых волшебников.

И, помахивая суком, я с гордым видом шествую между деревьями к выходу из заколдованного леса, то есть из рощи.

– Ха-ха-ха! Вот смешная девчонка! Смотри, Савельев! – слышится веселый хохот за моими плечами.

Оглядываюсь и разеваю рот от удивления.

Прекрасный принц стоит передо мной. У него чудесные глаза, яркие, как звездочки, и пышные белокурые локоны вьются по плечам. Но всего удивительнее то, что прекрасный принц приехал за своей принцессой на осле, на настоящем живом осле с огромными ушами и таким смешным видом, точно он совсем, совсем глупый осел.

Прекрасный принц сидит на осле, которого ведет под уздцы высокий загорелый человек в солдатской шинели.

Я невольно замираю от восторга при виде очаровательного мальчика и его не менее очаровательного осла.

– Прекрасный принц! – кричу я. – Вы опоздали, и я сама освободила себя волшебным мечом!

И я низко-низко приседаю перед белокурым видением.

И мальчик, и солдат начинают так хохотать, точно их щекочут. Не понимаю, что они нашли смешного? Право, до сих пор я была лучшего мнения об уме мальчиков и солдат.

И вдруг ко всему этому прибавляется что-то необычайно шумное, гулкое и громкое, как труба. Что за звуки! Боже! Боже!

– Ыу! Ыу! Ыу! Ыу!

Это кричит осел.

Я ничего не боюсь на свете, кроме лягушек и «буки», но тут, услышав этот невозможный, чудовищный крик, я тоже начинаю кричать. И не от страха, а оттого, что я ужасно нервна и впечатлительна от природы – так, по крайней мере, говорят мои тети и доктор, который лечит меня.

– Ыу! Ыу! Ыу! – вопит осел.

– А-а-а-а! – тяну я диким, пронзительным голосом.

Голова моя начинает кружиться, и прекрасный принц становится все меньше и меньше… И вот, в ту самую минуту, когда я готова уже лишиться чувств, с неба хлынул ливень, ужасный ливень. Тучи уже давно собирались над моей головой, но в пылу игры я не замечала их.

– Девочка! Ты намокнешь! – кричит мне прекрасный принц, свешиваясь с седла. – Садись ко мне скорее! Я знаю, ты живешь недалеко от парка, в капитанском доме. Дядя Воронской – твой папа. Я отвезу тебя туда. Савельев, – командует он своему спутнику-солдату, – посади-ка девочку ко мне в седло.

Сильные руки подхватывают меня в воздух и бережно опускают на спину осла, который перестал кричать, – от дождя, должно быть. Маленькие руки обнимают меня.

– Держись за меня! – слышу я звонкий голос принца над самым ухом.

Толстая солдатская шинель закрывает нас с головой, меня и принца. Под шинелью тепло и уютно. Дождик не мочит меня больше. У моего плеча приютилась голова маленького принца. Я не вижу его лица, одни только локоны пушистым облаком белеют передо мной в полумраке.

Осел двигается медленно и важно… Какая-то усталость сковывает меня, потому что я вообще-то хрупкий и болезненный ребенок. Сон незаметно подкрадывается ко мне. Сквозь сон я слышу, как прекрасный принц поясняет мне, что он и не принц вовсе, а Вова Весманд, что он тоже, как и мы, живет постоянно в Царском Селе, что он сын стрелкового командира, наш сосед и… и…

Я засыпаю сладко-сладко, как можно спать только в золотые дни младенчества, без видений и снов.

Глава III. «Бука». – Мое Солнышко

Я просыпаюсь от шумного говора двух сердитых голосов.

– Оставить ребенка одного в роще! Этого еще недоставало! – строго говорит тетя Лиза, стоя у моей постели.

– Да нешто можно углядеть за такой разбойницей! – не менее громко отвечает моя няня Груша.

– Не смейте так называть Лидюшу! – сердится тетя. – Иначе я пожалуюсь барину, и вас не будут держать у нас…

– И пусть не держат! Сама уйду! Не больно-то нуждаюсь я вашим местом! – уже в голос кричит нянька, окончательно выйдя из себя.

– Вы дерзки! Нет больше сил моих с вами! – разом вдруг успокоившись, говорит тетя. – Собирайте вещи и уходите сейчас же! Чтоб через час я не видела вас больше! Чуть не уморили ребенка!

И с этими словами тетя выходит из комнаты, хлопнув дверью.

Я открываю глаза.

В комнате сгустились летние сумерки. Уже вечер. Должно быть, я долго спала – с тех самых пор, как меня привезли сюда сонную на осле прекрасного принца. Няня копошится в углу у своего сундука. Я знаю, что она укладывается, но мне ничуточки не жаль ее. Нисколько. Услышав, что я пошевелилась, она подбегает ко мне, причем лицо у нее красное, как свекла, и она злобно шипит, стараясь, однако, говорить тихо, чтобы не услышала тетя:

– Радуйся, сударыня… Дождалась! Гонят твою няньку… Нехороша, вишь, нянька! Другую надо. Ну, и пущай другую. Мне плевать! А только и тебе, матушка, не поздоровится, – прибавляет она со злым торжеством. – Вот уйду ужо… перед ночью… «Бука» – то и войдет к тебе, как раз и войдет!

Ее цыганские глаза горят, как угольки, хищные зубы так и выскакивают наружу.

– Не смей пугать! Злая нянька! Дурная нянька, не смей! – кричу я нарочно громко, чтобы тетя прибежала на мой голос. – Тебя вон выгнали, вот и уходи!

Озлобленная на нее вконец, я страстно ненавижу ее в эту минуту.

– И уйду, не кричи, уйду, – шипит нянька, – вместо меня она придет, «бука» – то! Беспременно. Слышь, уже шагает по коридору, а?

И, чтобы еще больше напугать меня, взбалмошная женщина опрометью кидается к двери и исчезает за ней.

Я остаюсь одна.

Груша – я это замечаю – останавливается за дверью и ждет, что я ее позову. Но нет, нет! Ни за что! Останусь одна, но ее не позову…

Я не чувствую ни малейшего сожаления к няньке. Больше того, я рада, что она уедет и я не увижу никогда более ее сердитого, угрюмого цыганского лица и щучьих зубов.

Я облегченно вздыхаю в первую минуту ее ухода и поджидаю тетю Лизу. Вот-вот она войдет сейчас, сядет на край моей постельки, перекрестит меня, поцелует…

Но тетя не идет. По-прежнему все тихо в коридорах.

Тогда я приподнимаюсь на локте и кричу негромко:

– Лиза! Лиза! – я всех моих четырех теть называю просто по имени.

Ответа нет. Вероятно, тетя пошла на кухню, где теперь держит совет по поводу завтрашнего обеда с краснощекой кухаркой Машей.

– Лиза! – кричу я громче.

Бесполезно. Никто не идет. Никто не слышит.

Мне становится страшно. «Погоди, ужо придет “бука!”» – звучат в моих ушах грозные нянькины слова.

А что, если и правда придет?

И я вся дрожу от страха.

Что такое «бука», я хорошенько не знаю, но я чувствую под этим словом что-то ужасное. Мне представляется она чем-то бесформенным, шарообразным и расплывчатым, что вкатится в комнату, подкатится к моей постели и, отвратительно гримасничая морщинистым лицом, полезет по свесившемуся концу моего одеяла ко мне на кровать.

Живо представив себе эту картину, я дико вскрикиваю и юркаю под одеяло. Там я вмиг собираюсь вся в комочек, поджав под себя ноги, похолодевшие от ужаса, и лежу так, боясь пошевелиться от страха, с пересохшим ртом и дико расширенными глазами. Какой-то звон наполняет мои уши, и сквозь этот звон я, к своему ужасу, различаю шаги в коридоре. Кто-то почти неслышно, почти бесшумно крадется в детскую. Шаги приближаются… Вот они все ближе… ближе… Меня начинает трясти настоящая лихорадка… Зуб на зуб не попадает, отбивая частую дробь. Во рту так пересохло, что становится невозможно дышать. Язык стал тяжелый-тяжелый – такой тяжелый, что я не могу даже повернуть его, чтобы крикнуть…

И вдруг шаги останавливаются у самой моей постели… Вся обмирая, я вспоминаю внезапно, что «буке» будет легко вскарабкаться ко мне на постель, потому что конец одеяла свесился с кровати на пол. Теперь я уже ясно, ясно чувствую, что кто-то осторожно, но настойчиво стягивает с моей головы одеяло.

– Ай! – кричу я не своим голосом и вскакиваю с постели…

Но передо мной не «бука» – передо мной мое Солнышко.

Он стоит предо мной – молодой, статный, красивый, с черными как смоль бакенбардами по обе стороны загорелого лица без единой капли румянца, с волнистыми иссиня-черными волосами над высоким лбом, на котором точно вырисован белый квадратик от козырька фуражки, в то время как все лицо его почернело от загара. Но что лучше всего в лице моего Солнышка – так это глаза. Они иссера-синие, под длинными-длинными ресницами. Эти ресницы придают какой-то трогательно-простодушный вид всему лицу Солнышка. Белоснежные зубы составляют особое его очарование.

Вы чувствуете радость, когда вдруг после ненастного и дождливого дня увидите солнце?

Я чувствую такую же радость, острую и жгучую, когда вижу моего папу. Он прекрасен, как солнце, и светел и радостен, как оно!

Недаром я называю его «моим Солнышком». Блаженство мое! Радость моя! Папочка мой единственный, любимый! Солнышко мое!

Я горжусь своим отцом. Мне кажется, что нет такого другого на свете. Мое Солнышко – все лучшее в мире, и даже лучше самого мира… Теперь в его глазах страх и тревога.

– Лидюша моя! Девочка моя! Радость моя, что с тобой? – говорит он, и его сильные руки подхватывают меня, поднимают в воздух и прижимают к себе.

Папа быстрыми шагами ходит по детской, сжимая меня в своих объятиях.

О, как хорошо мне, как сладко у него на руках! Я обвиваю его шею ручонками и рассказываю ему про прекрасного принца, и про ливень, и про няню Грушу, и про «буку», причем мое горячее воображение подсказывает то, чего не было. Из моих слов он понял, что я уже видела «буку» и то, как она вползала ко мне, как карабкалась на мою постель.

Папа внимательно вслушивается в мой лепет. Потом лицо его искажается страданием.

– Сестра Лиза! – кричит он свояченице. – Сколько раз я просил не оставлять ребенка одного! Лидюша слишком нервна и впечатлительна! Ей вредно одиночество. – И потом он снова обращается ко мне нежным, ласковым голосом, каким он один только умеет говорить со мной:

– Успокойся, моя деточка! Никакой «буки» нет. «Буку» выдумали глупые, невежественные люди. Крошка, успокойся! Ну, что ты хочешь, чтобы я сделал для тебя? Скажи только – я все сделаю, что ты хочешь, крошка моя!

«Чего я хочу!» – вихрем проносится в моих мыслях, и я мигом забываю и про «буку», и про «событие с няней».

Ах, как многого я хочу! Во-первых, я хочу спать сегодня в комнате у Солнышка; во-вторых, я хочу маленького пони и высокий-превысокий шарабан[1]1
  Шараба́н – открытый двухколесный экипаж.


[Закрыть], такой высокий, чтобы люди поднимали голову, если захотят посмотреть на меня, когда я еду в нем, и я бы казалась им царицей на троне… Потом хочу тянучек от Кочкурова, сливочных, моих любимых. Много чего хочу!

– Все! Все будет! – говорит нежно Солнышко. – Успокойся только, сокровище мое!

Мне самой надоело волноваться и плакать. Я уже давно забыла про «буку» и снова счастлива у родной груди. Я только изредка всхлипываю да прижимаюсь к Солнышку все теснее и теснее.

И я уже неясно, как в дремоте, чувствую, что он бережно заворачивает меня в голубое шелковое одеяльце и несет в свою комнату в самом конце длинного коридора. Там горит лампада перед образом Спасителя и стоит широкая мягкая постель. А за окном деревья парка шумят сурово и печально.

Солнышко бережно опускает меня, сонную, как рыба, на свою кровать, и больше я уж ничего не соображаю, решительно ничего… Я сплю…