Текст книги "За что? Моя повесть о самой себе"

– Да… Девочки чуждаются меня… Не хотят видеть во мне «свою»… Стараются подчеркнуть ежеминутно, что я для них чужестранка… Мне тяжело у вас, фрейлейн, это правда…

– Дитя! Дитя! А сделала ли ты что-либо, чтобы заслужить их ласку?

– Я не люблю заслуживать ласки! – произнесла я с оттенком презрения в голосе.

– Когда я была в твоем возрасте, я говорила так же. Я была независима и горда, как ты, милая Воронская, а потом покорилась… Жизнь всегда покоряет нас, а не мы ее… Ты горда сверх меры и из-за гордости не хочешь первой пойти навстречу своим будущим друзьям… Я понимаю, что тебя тянет к твоим бывшим одноклассницам, но ты постарайся преодолеть себя, реже навещай свой прежний класс… Ты скорее сойдешься с нашими, если…

– Я люблю Марионилочку! – воскликнула я пылко, прервав ее. – Люблю мою Ольгу, люблю их всех!..

– Это похвально, что у тебя такое привязчивое сердце, дитя мое, – сказала Ген, – я сама люблю Мариониллу Мариусовну, хотя не одобряю ее педагогических взглядов. Она слишком снисходительна к детям, слишком распускает их. Она скорее подруга, чем воспитательница, и это выбивает их из колеи.

– Ах, она чудесная! – горячо вырвалось у меня.

– Не спорю, – спокойно отвечала мне Ген. – Я и сама люблю ее.

Потом она помолчала немного и спросила, направляя на меня свой острый взгляд:

– А меня ты любишь хоть немного?

Я смутилась на минуту, потом подняла глаза на ее некрасивое, серое лицо, на котором только чудесные глаза сияли лучисто, как звезды, и сказала, твердо выдерживая их взгляд:

– Нет… Я не успела, может быть, еще полюбить вас… Я вас мало знаю…

– А я уже люблю тебя! – проговорила она. – Я люблю тебя уже за одно то, что ты говоришь всегда правду. Это великая вещь – говорить всегда правду, дитя мое, одну только правду, понимаешь?

И потом, кивнув мне головой, добавила тихо:

– Ступай и постарайся последовать моему совету.

Я сделала реверанс и тихо вышла из комнаты.

9 сентября

Завтра уже неделя, как я здесь. Боже мой, как бежит время! Если оно не уменьшит скорости своего хода, то и оглянуться, пожалуй, не успеешь, как станешь старухой, такой же злой и страшненькой, как наша новая инспектриса, мадемуазель Ефросьева, которая заменила покойную Ролинг, умершую этим летом где-то в санатории на юге Франции.

Ах, что это за несноснейшая особа – наша новая инспектриса! Она поспевает всюду, где неладно. Про нее среди институток сложилось мнение, что она обладает нюхом охотничьей собаки и чутьем узнает, где творится нечто противозаконное, не согласующееся со строгими институтскими правилами…

Сегодня Фрося (так прозвали Ефросьеву) поймала Додошку и Стрекозу, побежавших в буфетную за черным хлебом. Она втащила их в класс за руки, точно они были маленькие девочки, и, сдавая их мадемуазель Эллис, шипела своим нудным, противным голосом, немилосердно крутя, по привычке, свою шейную цепочку:

– Вот вам ваши барышни… Отличаются!.. Только второгодницы способны на подобное!..

И при этом она значительно скосила на меня свой слезящийся взгляд.

15 сентября

Сегодня произошло событие в нашем классе. Немец Галленбек был не в духе. Он вызвал Додошку, чтобы она продекламировала «Лорелею»[45]45
  Стихотворение немецкого поэта Г. Гейне.


[Закрыть].

Додошка, как и следовало ожидать, не знала «Лорелеи», как не знала и многого другого при ее неунывающей и ленивой, как у сурка, натуре. За Додошкой была вызвана старшая Пантарова. И та не могла рассказать немецкого стихотворения. За Катей вызвали Марусю Верг. Она стихотворение знала, но запнулась внезапно на предпоследней строчке. Обозленный дурными ответами других учениц, немец влепил Марусе единицу.

Девочки зароптали.

– Верг знала урок… Единицу ей ставить несправедливо… Верг нельзя ставить единицу. Несправедливо!.. – слышалось из разных углов класса.

Галленбек взорвался:

– Schweigen! Молчать! – бегая от скамейки к скамейке, кричал он.

Но девочки разошлись…

– Безобразие! – все громче и громче роптали они. – С нами обращаются как с маленькими… Мы не дети… Стыдно ста вить единицу незаслуженно… Нечестно!.. Верг знала урок!.. Если будут ставить единицу тем, кто знает урок, то мы отвечать не будем вообще!

Сима Эльская вскочила со своего места и закричала:

– Медамочки! Кого бы ни вызвали – всем молчать!

– Что это значит, Эльская? – окончательно рассвирепел немец. – Извольте сейчас же отвечать «Лорелею»!

– И не подумаю! – пожимая плечами, спокойно ответила Эльская, усаживаясь на место.

– Что-о-о? – нахмурив седые, нависшие брови, воскликнул учитель и застучал линейкой по столу.

– Я отвечать не буду! – еще раз сказала Сима.

– И я! И я тоже! – послышалось снова из разных углов класса.

– Ага! – прошипел Галленбек. – Вы не знаете «Лорелеи»! Хорошо же… Fräulein Дебицкая, Старжевская, Бутузина и Воронская, пожалуйте сюда к кафедре и отвечайте!

Три названные парфетки – будущие медалистки – и я с ними вышли на середину класса. Все трое – Валя, Старжевская и Бутузина, не торопясь, ответили «Лорелею», слово за слово, плавно и красиво, как и подобает отвечать на уроке лучшим ученицам класса.

Галленбек во все время их ответа милостиво улыбался, и по лицу его скользила довольная улыбка.

– Sehr gut! Sehr gut![46]46
  Очень хорошо! Очень хорошо! (нем.)


[Закрыть] – и он поставил каждой из девочек жирно и крупно 12.

– Ну, фрейлейн Воронская, очередь за вами!

Но вместо того чтобы отвечать поэтичную, как природа Рейна, знаменитую легенду в стихах моего любимого поэта, я опустила глаза в землю, закусила до боли губы и упорно молчала, глядя в пол.

– Фрейлейн Воронская! Вы не хотите отвечать?

– Не хочу! – сказали мои губы, а глаза при этом старательно выдерживали свирепо устремленный на меня взгляд учителя.

– Значит, вы не знаете «Лорелеи»?

– Нет, я ее знаю! – обдав его негодующим взглядом, проговорила я.

– Но вы не отвечаете…

– И не отвечу до тех пор, пока вы не зачеркнете Марусе Верг единицу. Она не заслужила ее!

– Это что такое?! – так и подпрыгнул немец. – Барышни в четвертом классе ведут себя как кадеты!.. Фрейлейн Эллис, не обратите ли вы внимание на это? – так же свирепо обратился Галленбек к восседавшей за столом у окна с работой в руках классной даме.

Она подняла на меня тоскующий взгляд и с видом мученицы проговорила:

– Но… Воронская, отвечайте же!

Я молчала.

Немец еще решительнее ударил линейкой по столу кафедры и проговорил:

– Или вы ответите мне сейчас «Лорелею», или… я отправлюсь тотчас же с жалобой к начальнице.

Он обвел весь класс торжествующим взглядом и остановил его снова на мне. И так как я продолжала молчать, глядя на него исподлобья зло и вызывающе, он сбежал с кафедры, метнулся к двери и скрылся за ней, быстро перебирая длинными худыми ногами, словно двигался на ходулях. И тут чьи-то горячие руки обвились вокруг моей шеи, чьи-то горячие губы прильнули к моим губам.

– Воронская… Лида… душка… милая… спасибо!.. – шептала Маруся Верг, сжимая меня в объятиях.

– Воронская – молодец!.. Умница!.. Отлично, Воронская!.. Ну, вот вам и чужестранка, а лучше наших «исподтишниц» поступила! – послышались за мной сдержанные голоса. – Ну, уж и отличились же наши, нечего сказать!

– Стрижка хороша, а Вера еще лучше. Про Бутузину и говорить нечего – эта совсем оказенилась!.. Скорее умрет, чем пойдет против правил института! – кричали вокруг меня девочки.

Мне все улыбались, меня целовали. Те же, кто неделю тому назад считал меня чужестранкой, передатчицей и всячески изводил меня, теперь открывали мне свои объятия. И за что? Я решительно этого не понимала. За то, что я не могла бы поступить иначе! Какой же тут подвиг?

– Воронская! Брависсимо! Дайте мне пожать вашу благородную лапку! – без церемоний, перепрыгнув через парту с сидящими за ней сестричками Пантаровыми, подскочила ко мне Волька. – Ей-богу, удружила!

И шалунья широким жестом протянула мне руку.

– Ну, а я должна сказать вам, что вы поступили непростительно дерзко, – проговорила мадемуазель Эллис, с ангельским видом приближаясь ко мне, причем она тщетно силилась придать строгое выражение своему добродушному лицу. – Месье Галленбек пожалуется Maman. Maman разгневается на вас, и вам придется очень нехорошо, моя милая.

– А я уверена, что Maman поймет меня, – тряхнув по привычке стрижеными кудрями, проговорила я и, пожав плечами, отошла от нее.

– Позвольте и мне поблагодарить вас. Вы поступили благородно, Воронская, – услышала я тоненький и нежный голосок.

Подняв голову, я увидела Черкешенку. Она стояла предо мной. Ее красивая, тоненькая ручка, не менее выхоленная, чем рука Вари Голицыной, была протянута ко мне. Ее огромные черные глаза сияли мне навстречу сверкающими алмазами.

Я невольно подалась вперед и поцеловала ее…

Галленбек, против ожидания, не потащился к Maman с доносом, а ограничился тем, что передал всю историю инспектору классов Тимаеву. Тот зашел перед вечерним чаем к нам, прочел длинную нотацию о том, как нехорошо дерзко обходиться с учителями, которые пекутся о нашем благе, и, попросив мадемуазель Эллис оставить меня без шнурка[47]47
  Шнурки для волос разных цветов выдавались ученицам за успехи в языках и хорошее поведение. Лишение шнурка считалось наказанием.


[Закрыть] в следующее воскресенье, так же поспешно скрылся, как и пришел.

Этим инцидент был исчерпан.

Однако я смутно почувствовала, что с этого дня приобрела уважение класса. Правда, многие из моих новых одноклассниц путались, говоря мне то «вы», то «ты», многие относились еще ко мне недоверчиво, но я ничуть не огорчалась.

– У Лиды Воронской есть свои убеждения, – часто слышала я за своей спиной, и это приводило меня в восторг.

У меня есть убеждения! Не правда ли, шикарно?

30 сентября

Ужасно быть такой неаккуратной. Но что будешь делать, когда обстоятельства складываются так, что совсем мало времени приходится уделять дневнику.

Утром уроки, днем уроки и вечером опять-таки уроки. Когда же прикажете писать?

Вчера, когда я вошла в класс рано утром, на моем тируаре красовались яркие розы редкой красоты.

На маленькой белой карточке было написано мелким красивым почерком:

«Прошу принять как слабую дань моего восторга перед вашим золотым сердцем, душка Воронская!»

– Боже, какая радость! – воскликнула я. – Стрекоза, не знаешь ли ты, откуда это?

– Это Черкешенка, непременно она! – моя соседка была очень убедительна. – Я видела, как она посылала дортуарную Акулину за розами вчера вечером. Она тебя обожает, наша Черкешенка. Разве ты не знала?

– Обожает?

Не скрою: мое тщеславное сердечко возликовало. Красавица Черкешенка обожает меня, дарит мне розы, восторгается мной! Она такая обаятельная, такая всегда серьезная!

Я уже была готова бежать благодарить мою новую поклонницу, как резкий, веселый голос Вольки внезапно раздался над моим ухом:

– Ба-а-т-ю-шки! Розы! Подношение Черкешенки! Как трогательно! «Розы вянут от мороза, твоя же прелесть никогда!» Это сам великий Пушкин сказал. Чувствуете вы это, Вороненок?! Сам гений!.. Можно понюхать ваши розы? – прибавила она. – Надеюсь, они не пахнут табаком?

– Волька, не дури! – остановила ее Рант.

Я, вся красная, смущенная насмешками Симы, подошла к Черкешенке. Она стояла у окна и смотрела на улицу.

– Елена! – проговорила я, заставив ее вздрогнуть от неожиданности. – Не находите ли вы, что смешно дарить розы подругам?

Она быстро взглянула на меня.

– Не судите меня, Воронская! – проговорила она, краснея. – Я подарила бы их каждому, кто заставил бы себя любить и уважать. Я полюбила вас, Воронская, и уважаю вас. Не знаю – чем, но вы, безусловно, чем-то отличаетесь от всей этой толпы. И вы мне нравитесь ужасно! Возьмите эти розы и не забывайте меня.

– Боже! Сколь трогательный дуэт! – воскликнула словно из-под земли вынырнувшая перед нами Волька. – Прекрасная Черкешенка и не менее прекрасная чужестранка! Дети мои, вы недалеко уйдете с вашими розами, уверяю вас! Лучше к русскому уроку готовьтесь. Новый ведь учитель. Отличиться надо.

– Сима, а Леночку Головачеву помните? – заметила я лукаво.

Леночка Головачева была одной из старшеклассниц, за которой бегала шалунья Сима. Волька смутилась на минуту и покраснела; потом громко расхохоталась на весь класс:

– Ну, уж роз-то моей Леночке я не поднесла бы вовеки! Лучше марципановых леденцов и шоколаду послала бы купить вместо них и съела бы за ее здоровье! Понятно?..

2 октября

Я люблю осень с ее картиной общего разрушения. Я люблю, когда желтые и красные листья кружатся в воздухе, гонимые ветром. Я люблю серую дымку осеннего тумана, колючий холодок утренника… Наш большой институтский сад обнажается все больше и больше с каждым днем. Голодные вороны мечутся над ним с пронзительным криком…

Маленьким семиклассницам уже выдали зимние капоры и тяжелые клоки[48]48
  Клок – пелерина, покрывавшая плечи и торс до талии.


[Закрыть]. Мы же, старшие, еще ходим в наших зеленых бурнусах[49]49
  Бурну́с – верхняя одежда, утепленная накидка.


[Закрыть] и вязаных шарфах. И чувствуем себя прекрасно. В особенности сегодня.

Какой-то особенный день выдался сегодня! Солнце играет на золоте и багрянце осенних листьев и придает праздничный вид всему саду.

Утром я гуляла с Олей Петрушевич по последней аллее, где упавшие с деревьев листья покрыли сплошным шумящим ковром длинную, гладкую, ровную дорожку, как вдруг Даурская как стрела вылетела к нам навстречу.

– Воронская! Иди в маленькую приемную! К тебе папа приехал.

– Додошка, ты врешь! – отвечала я хладнокровно.

– Вот ей-богу, приехал! – усиленно закивала головой Додошка и быстро-быстро закрестилась размашистым крестом.

Я мельком взглянула на Петрушу и быстро пошла к крыльцу.

Мы не виделись с папой с самой весны, когда он приезжал провожать меня в Гапсаль. Первые годы после моего злополучного бегства я не ездила на каникулы в Шлиссельбург и на все предложения папы провести лето дома упорно отказывалась, говоря, что тут у меня и подруги, и занятия, и… Бог знает, что я выдумывала еще. И все три года я провела в институте, не выезжая.

За эти три года я совсем, как говорится, «оказенилась». Институт стал моей второй семьей; с девочками я так свыклась, точно всю мою жизнь провела с ними. Правда, иногда острая тоска по Солнышку грызла меня, но в такие минуты я старалась урезонить себя, повторяя самой себе с каким-то злорадством:

– Вот они счастливы без меня: и «она», и папа, – и им никакого дела нет до бедной, далекой девочки… Не надо мне тосковать и не надо думать и страдать по Солнышку. Не надо! Не надо!..

Папа приезжал ко мне очень редко. Зимой было плохое сообщение со Шлиссельбургом, летом же у него, как у военного инженера, бывали большие работы, и он не мог располагать своим временем.

Последний год я сильно болела, и доктора посоветовали везти меня на лето на морские купания. Папа немедленно согласился, подыскал мне знакомую хорошую семью Каргер и по совету доктора отправил меня с ней на берег Балтийского моря, в Гапсаль, который славится своими купаниями. Сам он ехать не мог.

Семья наша за последние годы увеличилась; у меня были уже два брата – трехлетний Павлик и годовалый Саша. Но я знала их только по карточкам.

Все эти мысли вихрем пронеслись в моей голове, пока я пробегала садом.

Как-то мы встретимся? Что я скажу ему? Сердце у меня колотилось так сильно, что я невольно прижала руку к груди, чтобы удержать его биение…

Вот я миновала швейцарскую, музыкальные комнаты и очутилась у затворенной двери в маленькую приемную. Я приостановилась на минуту, машинально обдернула пелеринку и вошла.

Отец стоял у окна, спиной к двери. Он обернулся с живостью мальчика на шум моих шагов.

– Лидочка, здравствуй! – услышала я милый голос.

Я бросилась ему на шею.

Мне показалось в ту минуту, что этих мучительных для меня четырех лет как не бывало. Точно маленькую девочку Лиду впервые привез сюда в институт ее Солнышко, ее папа Алеша…

Боже мой! Как я могла до сих пор отказываться от счастья видеть его целых три летних месяца в году? Как я могла, гордая девочка, позволять своему сердцу обливаться тоской в разлуке с ним?

– Солнышко! Солнышко! – шептала я точно в забытьи, обнимая и целуя его, но плохо сознавая при этом, сон это или действительность.

Он жадно стал расспрашивать меня обо всем: и о том, как я провела лето в Гапсале, и о том, привыкла ли к своим новым одноклассницам.

– Расскажи все, ведь ты была не особенно щедра на письма, – сказал он мне, улыбаясь с легким укором.

И ни слова о прошлом. Ни слова о моем бегстве из дома три года тому назад, ни о моем упорном нежелании проводить у них каникулы.

Милый, добрый папа, как я огорчала его! И он простил мне все это! Простил до конца!..

Мы сидели, обнявшись, на одном из зеленых диванов в маленькой приемной, как было раньше, в первый год моего поступления в институт. Прежних лет точно не бывало. Я снова чувствовала себя маленькой Лидюшей, так горячо любимой им. Я рассказывала ему и о новых впечатлениях, и о новых подругах, о Черкешенке, Вольке, об истории с немцем, о доброте ко мне Ген и многом другом… Он слушал, улыбался, кое-что спрашивал, смеялся вместе со мной…

В самый разгар моего увлеченного рассказа, он вдруг сказал, как-то странно глядя на меня:

– А у нас, Лидюша, новость в семье. Большая новость! – и тотчас же добавил, не дав мне сказать ни слова: – У тебя теперь есть сестричка Ниночка, крошечная Ниночка… У нас ровно месяц тому назад родилась дочка…

О! Зеленая комната ходуном заходила перед моими глазами. Мне показалось, что сразу наступила тьма. Что-то захлестнуло меня… Какая-то волна подступила к моему горлу, грозя задушить меня… Задушить до смерти… Я закрыла лицо руками и тихо застонала…

Тому, что у меня были братья – не родные, а от «нее», моей мачехи, – я не придавала особенного значения: мальчиков обычно воспитывают строго и не балуют так, как девочек. И я была твердо убеждена, что они не могут отнять у Солнышка любви и привязанности ко мне – единственной его дочери. Но теперь у моего Солнышка появилась другая девочка, которую он будет любить и ласкать, как меня, даже, может быть, больше, чем меня… Этого я перенести не могла! Помню, когда я была совсем еще маленькой, я чуть не упала в обморок, когда Солнышко захотел поцеловать рыженькую Лили. А теперь он будет постоянно целовать маленькую девочку, которую я уже возненавидела всей душой!..

– Что с тобой? Ты здорова, Лидюша? – осторожно осведомился Солнышко, увидев мое внезапно изменившееся лицо.

Я точно окаменела. Машинально я слушала его, машинально отвечала на его вопросы, а в сердце моем жила лишь одна боль: «У тебя есть сестра… у твоего Солнышка теперь есть другая дочка… маленькая, которую он будет любить больше тебя! Любить и ласкать!..»

Я не помню, как он простился со мной, как вышел. Не помню, как я сама очутилась в классе. Очнулась я только тогда, когда услышала голос Додошки у самого уха:

– Душка Воронская, тебе сейчас корзину принесли. Дай мне чего-нибудь сладенького, пожалуйста!

Я посмотрела на Додошку с удивлением.

– Я распакую корзину и посмотрю, что там есть, – заискивающим голосом попросила она.

– Делай, что хочешь! – закричала я. – Делай, что хочешь! Бери все! Мне ничего не надо!.. Слышишь – ничего!.. Только отстань от меня, Бога ради!.. Отстаньте все от меня!

И, стремительно подняв крышку своего тируара, я просунула под нее голову и скрылась там от любопытных взоров.

Нежный, чуть слышный аромат, исходящий от пюпитра[50]50
  Пюпи́тр – подставка для книг и тетрадей на рабочем столе.


[Закрыть], привлек мое внимание: в крошечной хрустальной кружечке вновь стояли розы, чудные розы Черкешенки.

– А-а-а-а! – простонала я, внезапно охваченная необъяснимым порывом злости к ни в чем не повинным цветам. И, схватив хрустальную кружечку, швырнула ее на пол. Кружечка разбилась вдребезги. Вода разлилась.

– Вот тебе розы! Столь нежные чувства, столь нежные розы – и вдруг на пыльном и грязном полу! – продекламировала с пафосом всюду поспевающая Симочка.

Бешенство вновь охватило меня.

– Слушайте, вы… Как вас… – закричала я со злостью. – Если вы вздумаете еще раз посмеяться надо мной, то я… я…

– Дуэли не приняты у женщин! – звонко расхохоталась Симочка. – В Америке разве… Но я не поеду в Америку ради вашего удовольствия, госпожа Воронская, чтобы дать вам возможность отправить меня к праотцам.

И потом, внезапно понизив голос, она прибавила совершенно серьезно:

– Я хотела бы сказать вам два слова.

Чуть ли не в первый раз я увидела лицо Симы серьезным. Ее лукавые, плутовские глаза не сверкали по обыкновению тонкой насмешкой, когда, отведя меня к окну, она сказала:

– Слушайте, Вороненок, вы не смотрите на меня, что я бешеная и люблю подтрунивать над всеми. Вы мне ужасно нравитесь, ей-богу!.. Роз я вам подносить не буду, это так же верно, как то, что меня зовут Серафимой… Удивительно не соответствующее моему характеру имя дали мне родители, вы не находите?.. И ловить ваши взгляды, как это делает Черкешенка, я тоже не буду. А другом вашим буду с удовольствием. По рукам, что ли?

Я невольно улыбнулась. Тон этой резкой, прямой и оригинальной девочки нравился мне. И потом, она кого-то страшно мне напоминала, но кого? Я никак не могла припомнить.

Вдруг я невольно расхохоталась.

– Большой Джон! Конечно, Большой Джон! – воскликнула я.

– Что это значит? – удивилась Сима.

– А то, что вы ужасно похожи на Большого Джона, одного веселого парня, которого я люблю как брата…

– Ну, тем лучше!.. Слушайте-ка, вы чего это куксились сегодня, когда вернулись из маленькой приемной?

– У папы дочь родилась, то есть у меня появилась новая сестричка! – сказала я мрачно.

– Вот так невидаль, подумаешь! – звонко расхохоталась Волька. – Да у меня целых восемь сестричек! Что же, по-вашему, я тоже кукситься должна?

– Но у вас другое…

И сама не помня как, слово за слово, я рассказала ей все, начиная с самого раннего моего детства и кончая бегством маленькой принцессы к ее четырем феям.

– Вот это здорово! – воскликнула Сима, едва я дошла до того места, как попала в табор и как спаслась оттуда. – Ну, а потом как? Вы так и не добрались до тетушек?

– Нет, не добралась…

– И не видали их с тех пор?

– Нет, не видала! Когда я вернулась осенью в институт, я узнала от начальницы, что моим тетушкам запрещено навещать меня.

– Ну?

И на выразительном лице Симы отразилось самое красноречивое удивление. Однако в следующую минуту она опомнилась.

– Плохо ваше дело, Воронская, да не так плохо, как кажется! У каждого свое горе… У меня тоже. Я только не показываю. Что пользы хныкать? Ведь этим не поможешь!.. А вы проще на жизнь смотрите. Тогда вам легко будет житься. У вас уже здесь обожательниц сколько: Львова, Черкешенка, а в других классах – и не счесть! К тому же вы учитесь хорошо и стихи пишете. Мне Додошка проболталась. Верно?

– Верно! – засмеялась я.

– Ну, вот, будущая знаменитость, поэтесса! Не оставьте тогда нас, грешных, вашими милостями.

Я расхохоталась.

– Ну, вот, выглянуло солнышко! Слава Богу! Помните же, Волька – ваш друг… А теперь идите к вашей корзине, а то, смотрите, Додошка с вашими лакомствами уже покончила и теперь принимается за корзинку. Когда-нибудь она и нас с вами проглотит, зазевайся только…

1 ноября

Господи! Опять я пропустила чуть ли не целый месяц. Но дело в том, что я приняла совет Эльской и веселюсь теперь от всей души. С ней мы неразлучны. Просто даже времени не было думать о дневнике…

У нас с Эльской какая-то особенная, исключительная дружба. Начать с того, что она говорит мне «вы» и самым бессовестным образом критикует все мои поступки. Но мы отлично дополняем друг друга. И потом, такого разбойника мне еще не приходилось встречать в наших институтских стенах. Она, как безумная, носится на переменках по всему институту, задевает старших, особенно мой прежний третий класс, пресерьезно уверяя, что все они «ни Богу свечка, ни черту кочерга»: от маленьких отстали – к большим не пристали. Фроська гоняется за ней по пятам и не может ее никак поймать.

Я стараюсь, в чем только могу, не отстать от нее. Ольга Петрушевич даже обиделась на меня.

– Ты меня совсем знать не хочешь, Лида, – выговаривала она мне как-то, – хоть бы раз пришла к нам в класс. Даже Марионилочка говорит про это. Я заметила, что ты страшно переменилась с тех пор, как сошлась с этой Эльской!

Как ее все не любят, Симу! Удивительно! А все за то, что она так и режет правду в глаза.

Мадемуазель Ген недовольна нашей дружбой. Она как-то взяла меня за руку и сказала:

– Я ошиблась в тебе, Воронская (она всем без исключения говорит «ты»). Я ожидала, что ты будешь более внимательна в выборе подруг. Неужели на Эльской свет клином сошелся?

– Ну, конечно, сошелся! – отвечала я со смехом, глядя в ее лучистые глаза.

– Ну, вы плохо кончите обе! – пророчески сказала она.

Мадемуазель Ген очень изменилась за это время, сгорбилась, осунулась и кашляет постоянно. Говорят, она едет лечиться в санаторий, в тот самый санаторий, в котором умерла мадемуазель Ролинг. После Рождества у нас будет новая классная дама. Мне жаль Солдатки, хоть она и сердится на меня. Впрочем, мадемуазель Эллис сердится тоже и говорит, что снизит мне балл за поведение, если я не уймусь и не перестану «буйствовать» вместе с Эльской. Но она не понимает, эта мадемуазель Эллис, что у меня в далеком маленьком городке есть теперь крошечная сестричка… Сестра! Бр-р-р! Должна же я хоть чем-нибудь заглушить свою тоску…

2 ноября

Через двенадцать дней будет бал в институте. Но это касается меня ровно столько же, сколько солнечный закат – индейского петуха.

То, что произошло сегодня, захватило меня гораздо больше.

От одиннадцати до двенадцати был урок Бандита. Нам было задано читать про начало падения Римской империи и знаменитые Лукулловские пиршества. Там есть такая строка: «Римские патриции принимали на своих пирах рвотное, чтобы через некоторое время снова приниматься за еду».

Наши парфетки долго совещались, чем бы заменить непоэтическое слово и не нашли ничего подходящего. Бандита за его красивые темные глаза обожало, по крайней мере, полкласса, и всем этим обожательницам казалось чем-то необычайно чудовищным произнести подобное слово в присутствии обожаемого кумира.

Урок начался, и первой вызвали Веру Дебицкую. Она бойко доложила, – как и подобает, впрочем, лучшей ученице, – о том, какую роскошную жизнь вели римляне, какие пиры задавали они, и о том, кто такой был Лукулл, на пирах которого римляне принимали… римляне принимали… римляне принимали… Тут бедная Вера ужасно смутилась и никак не могла закончить фразу – сказать, что именно принимали злосчастные римляне на своих пирах.

Бандит насмешливо улыбнулся в бороду и, устремив свой прекрасный взор на смущенную девочку, предательски молчал.

Томительная пауза показалась нам вечностью.

– Нет, госпожа Дебицкая, вы решительно позабыли, что принимали римляне, – усмехнулся учитель. – Госпожа Пантарова-первая, не можете ли вы напомнить вашей подруге, что они принимали на своих пирах?

Растерянная Катя поднялась со своего места и, глядя на учителя близорукими глазами, лишь хлопала ресницами и молчала.

– Госпожа Даурская! Вы, может быть, скажете нам? – проговорил Бандит, обращаясь к Додошке.

Злосчастная Додошка в этот момент что-то старательно пережевывала и чуть не подавилась от неожиданности, услышав свою фамилию. Даже если бы она и желала что-то сказать, она, к сожалению, никак не могла бы этого сделать.

– Госпожа Гордская, – безнадежно махнув рукой в сторону Додошки, сказал Бандит, улыбаясь теперь с чуть заметным презрением, – не скажете ли вы нам, что принимали на пирах римляне?

Но Черкешенка потупилась вместо ответа, и ее обычно бледные щеки запылали ярким румянцем.

– Госпожа Воронская! Может быть, вы? – и черные насмешливые глаза учителя устремились на меня.

Я встала. Мне показалось, что будет уж совсем неприлично, если и я последую общему примеру. К тому же я совсем не обожала Бандита, как не обожала вообще никого из учителей в институте, и считала просто уродством молчать о том, о чем прямо сказано в учебнике.

– Они принимали рвотное, чтобы снова можно было есть! – ответила я спокойно, без малейшей тени смущения.

– Благодарю вас, госпожа Воронская, что позволили мне довести урок до конца, – произнес Бандит с чуть заметной своей тонкой усмешкой, – а то мы бы так и просидели до звонка и не сдвинулись с мертвой точки… Я не люблю задавать нового урока, не получив отчета о предыдущем, – добавил он, уже будучи не в состоянии скрыть улыбки, и стал объяснять нам следующий урок.

В этот день многие девочки на меня дулись.

Уже поздно вечером в дортуаре Катя Пантарова накинулась на Черкешенку.

– Ну, уж эта твоя Воронская! Нечего сказать, отличается! Идти против всего класса! Прекрасно! Стоит ли обожать такую?

– Молчи! – воскликнула Черкешенка, и ее тоненький голосок разнесся по всему дортуару. – Я не позволю сказать про нее ни одного дурного слова! Она лучше вас всех!

И черные глаза ее чудно засверкали мягким, блестящим огоньком.

– Нечего сказать «лучше», – не унималась Катя. – И розы твои выкинула, и тебя на Симку променяла!

– Ну, и пусть! Ну, и пусть! – горячо возразила Черкешенка. – Она лучше знает, что делать, она знает, она одна!

Меня невольно тронула ее горячая привязанность, и я направилась было к ней, чтобы поблагодарить ее. Но Гордская была уже далеко.

3 ноября

Уже одиннадцать дней осталось до бала! Смешно видеть, как старшие девочки готовятся к нему. Даже третьеклассницы начинают тренироваться! Оля Петрушевич ходит как-то особенно, торжественная и вытянутая, точно аршин проглотила…

– Оля, что с тобой? – недоумевая, спросила я, гуляя с ней по коридору в перемену.

– Ах, Лидочка! Скоро бал! Варин брат будет на балу. Она обещала мне, что он будет танцевать со мной много, очень много… Я каждое утро нарочно для этого учу потихоньку венские па и, знаешь, ем очень мало: боюсь быть тяжелой и не грациозной. Варя находит ужасно не женственным, когда девушка и толста, и красна.

– Да твоя Варя глупа, если говорит это! – воскликнула я. – С какой стати морить себя голодом из-за нескольких туров вальса! Не понимаю!

Впрочем, я многого теперь не понимаю в Оле. Она какая-то смешная стала с некоторых пор. Рассказала мне как-то с восторгом, что недавно узнала, что многие дамы зубной порошок по утрам глотают, чтобы не быть румяными и красными, и в корсете спят, чтобы тонкую талию приобрести, и прибавила, что она думает делать то же. Возмутительно! К чему в таком случае Бог посылает здоровье глупым людям? Вообще она изменилась. И талия у нее стала тоненькая-претоненькая, как у осы, – верно, затягивается напропалую.

4 ноября

Сегодня я была у третьеклассниц. Марионилочка сама позвала меня. Сама Марионилочка!.. Нет! Если бы я умела обожать кого-нибудь, то, конечно, выбрала бы ее, ее одну…

Оказывается, стал известен эпизод с Бандитом. Мадемуазель Эллис сама Марионилочке рассказала. Меня заставили повторить, и все страшно хохотали, потому что я передала в лицах, как спрашивал Бандит и как «давились» наши парфетки, будучи не в состоянии произнести то самое слово. Потом Варя Голицына подошла ко мне и спросила: