Текст книги "За что? Моя повесть о самой себе"

Глава V. Кузины. – Жертва Катиш. – Страшная ночь

Поздние розы цветут и благоухают… Небо нежно голубеет над сиреневой беседкой, где мы сидим с Катиш… Она чуть ли не в сотый раз объясняет мне, сколько видов причастий в русском языке, а я смотрю осовевшими глазами на красивую зеленую муху, попавшую в сети паука.

Хотя уже начало сентября, но теплынь стоит такая, что мы целый день проводим на воздухе – учимся, читаем и обедаем в саду. Учусь я значительно лучше. Решено, что в середине зимы, как только я подготовлюсь, меня отвезут в Петербург, в институт, но не в Николаевский, где воспитывалась Катиш, а в Павловский[18]18
  Павловский институт – женское учебное заведение для благородных девиц.


[Закрыть]. Я это отлично знаю и ничуть не огорчена этим. Катиш сумела привить мне интерес к той таинственной жизни, где несколько сот девочек растут и развиваются среди подруг. И потому я заранее знаю, что меня полюбят там и мне будет хорошо. Разве можно не полюбить «маленькую принцессу»? Недаром Катиш с первых же дней едва не потеряла голову от моего ума, находчивости, резвости…

Вот только насчет уроков… Все мне не даются противные спряжения и эти причастия и деепричастия! Но Катиш терпелива, как ангел, и умеет увлечь меня. Зато я люблю ее ужасно, мою милую Катиш! Она такая молоденькая, такая чудесная, кроткая, она скорее друг мне, чем гувернантка. Вот вам и старая дева с крючковатым носом! Теперь я знаю, что тети нарочно запугали меня, чтобы сделать мне приятный сюрприз, когда моя гувернантка окажется молоденькой и хорошенькой. С Катиш я стала учиться прилежнее. Вот только сегодня мне что-то не везет. Но я знаю, отчего это. К нам приехали кузины, бывшие институтки, Оля и Вера Соснины. Оля – подруга Катиш по институту, Вера – бывшая «павлушка», воспитанница Павловского института, то есть такая же, какой вскоре стану я. Они обе такие жизнерадостные, веселые. Они весь дом наполнили своими молодыми голосами. С тех пор, как они приехали, стрелки-офицеры проводят у нас целые дни. Даже Хорченко отстал от меня и перестал меня дразнить своей невестой и не отходит от Веры, стройной белокурой девушки с бойкими глазами и с такой толстой косой, что все невольно ахают, когда видят ее.

Оля совсем другая. Есть что-то меланхоличное в ее томных серых глазах, в грациозных, размеренных движениях. Вера – хороший боец, разбойник; Оля же очаровательна своей женственностью. Я ужасно люблю их обеих!

Вот они ходят по саду. Вера хохочет и закидывает назад голову, и без того отягощенную ее гигантской косой. Оля улыбается, и ее нежный голосок звенит по всему саду. Я знаю, о чем они говорят: сегодня бал в белом доме, и все они едут туда: и тетя Лиза, и кузины, и Катиш. Солнышка не будет. Он уехал в Гатчину с визитом к родителям этой противной Нелли Роновой. Он приедет завтра, а пока… О, эти надоевшие причастия и деепричастия!..

– Ага! Вы еще учитесь, маленькая мученица! – заглянув к нам в сиреневую беседку, говорит Хорченко. – Да бросьте вы ее терзать, Екатерина Сергеевна! – просит он, умоляюще глядя на мою воспитательницу. – Вы уморите девочку! Смотрите, позеленела вся…

– Неправда! – защищает меня Вера. – И вовсе она не позеленела, а по-прежнему розанчик! Целуй меня, душка!

Я чмокаю Веру, а заодно и Катиш.

– Учиться больше не будем? – говорю я голосом, в который вкрались все семь умильно-ласковых нот разом.

Против этих ласковых нот Катиш не устоять ни за что на свете! Грамматика захлопнута, и я, наконец, вместе со своей гувернанткой присоединяюсь к веселой компании.

– А вы знаете? Вчера ночью квартиру Сумарокова ограбили! – говорю я, задыхаясь от нетерпения рассказать обо всем, что узнала сегодня утром, и во всех подробностях, но оказывается, офицеры уже все знают.

– Безобразие! – возмущается Ранский. – Произвести дерзкую кражу под самым носом у воинской части!

– Наша дача еще глубже в парке стоит… чего доброго… если… – нерешительно говорит Оля.

– Ax, какая ты трусиха! Ведь у дяди Алеши семь ружей, и все заряжены! – говорит веселая Вера и тотчас же прибавляет, задорно блеснув глазами: – Ах, это ужасно интересно: воры! Я бы хотела на них посмотреть…

– Ну, уж подобного мнения я разделить не могу, – вырвалось у меня.

После обеда Катиш, Вера и Оля стали одеваться на бал.

Ах, какие они хорошенькие! Я не могу налюбоваться ими! Bepa – вся в бледно-розовом, светлая и сияющая, настоящее воплощение весны. Оля – вся в голубом, точно осененная нежным сиянием весенней ночи. А моя милая Катиш – в скромном белом платьице, с гладко причесанной черной головкой – настоящая мушка в молоке! На тете Лизе черное бархатное платье, самое нарядное из всех. Я сижу в кресле и смотрю, как они одеваются, причесываются и вертятся перед зеркалом – и Bepa, и Оля, и Катиш. Сначала мне было интересно любоваться, как они собираются, и радоваться чужой радости, но вот неслышными шагами ко мне приближается мальчик-каприз и шепчет на ушко: «А тебя-то и не берут. Тебя оставят дома, как Золушку… И ты бы могла поехать, и была бы такой же хорошенькой и нарядной… Да!»

И вдруг я неожиданно сердито кричу:

– Да, да! Сами едут… а я оставайся… Очень весело, подумаешь!

– Деточка, что с тобой? – бросается ко мне тетя Лиза. – Ведь я только отвезу их, введу в залу и сейчас же обратно… Ведь это тут же, рядом… А ты в это время побудешь с Машей и Петром. Маша у тебя посидит, пока я не вернусь из белого дома.

– Не хочу Машу! Я Катиш хочу! Одну Катиш! Пусть все едут, а Катиш останется со мной. Она моя! – извожусь я, бросая на тетю злые взгляды.

– Но ведь Катиш уже одета… И потом: неужели ты хочешь лишить удовольствия Катиш? – наперегонки уговаривают меня Вера и Оля.

Я кидаю косой взгляд на Катиш. Ах, как она хороша в белом платьице! И вот именно потому, что она так хороша, я и не хочу, чтобы она ехала. Вырядилась, веселиться будет, плясать, а до меня ей и дела нет!

Видимо, я считала Катиш своей собственностью, которая существует только для того, чтобы ублажать меня.

– Ну, уж это из рук вон, Лидюша! – выходит из себя Лиза. – Ты деспотом каким-то стала!

– Ну, и оставьте меня, если я деспот. И уходите все, и никого мне не надо, никого, никого!

– Конечно, уйдем и не будем смотреть на тебя, капризулю. Идем, Катиш! – говорит Bepa и бросает на меня сердитый взгляд.

Я зарываюсь лицом в подушку дивана и замираю так на несколько минут. Потом, когда в комнате все стихает, я осторожно приподнимаю голову и прислушиваюсь. Шаги и шелест платьев едва слышны в отдалении… Вот хлопнула дверь… Вот голос Веры:

– Петр, я забыла мантилью[19]19
  Манти́лья – короткая накидка без рукавов.


[Закрыть]… принесите, пожалуйста, – и шаги снова приближаются… Но это не солдатские шаги Петра: кто-то легко и стремительно несется по коридору. Я с удивлением гляжу на дверь…

Ах! На пороге стоит Катиш и улыбается.

– Я не пойду в белый дом, Лидюша… Голова что-то болит… Да и не хочется! – говорит она, глядя в сторону.

«Голова болит!..» Я понимаю, что она говорит неправду…

– О, милая, милая Катиш!

И я висну у нее на шее.

* * *

Деревья в парке глухо шумят, точно жалуются на что-то. Темень стоит на дворе такая, что хоть глаз выколи. Точно что-то черное и страшное притаилось за дверью и ждет только случая вбежать, ворваться и схватить нас. Жуткая ночная мгла повисла за окнами и заглядывает к нам черными-черными глазами…

– Мне страшно, Катиш, – шепчу я, поджимая под себя ноги и глядя в окно широко открытыми глазами.

Катиш только что прочла мне о том, как маленький Рене пек в камине каштаны, когда перед ним предстал призрак отца. Я знаю этот рассказ наизусть, но каждый раз волнуюсь и дрожу, когда появляется призрак.

– На сегодня довольно, Лидюша! – говорит Катиш. – Видишь, до чего ты дочиталась! Совсем нервная стала… А бояться нечего. Мы сейчас уляжемся с тобой спать и не заметим, как подойдут наши.

– А ты не раскаиваешься, что осталась со мной? – спрашиваю я, ласкаясь к ней, в то время как сердце мое сжимается болью раскаяния оттого, что я лишила удовольствия моего милого друга.

Я говорю ей «ты», когда мы наедине: таково было ее желание.

– Милая моя девчурочка! – отвечает Катиш. – Да разве может мне пустое бальное верчение по зале заменить тебя? – и она крепко-прекрепко меня целует.

Счастливые и довольные друг другом, мы отправляемся в «детскую».

В нашей уютной комнатке перед образом Спасителя тихо мерцает лампада, и это придает ей еще более уютный вид. Только в окошко назойливо лезет черная мгла.

Я опускаю шторы на окне, к великому удивлению Катиш, потому что мы никогда не делали этого раньше: окно нашей комнаты выходит в самую глухую часть парка, где никто никогда не бывает. Потом я раздеваюсь и, прежде чем Катиш успевает остановить меня, забираюсь в ее постель.

– Катиш, позволь мне остаться у тебя… Мне что-то страшно сегодня! – говорю я умоляющим голосом.

У нее не хватает духа прогнать меня в мою кровать, и я устраиваюсь подле нее. Лампадка чуть мерцает у иконы – вот-вот потухнет. Что-то тяжелое душит меня… Смутный страх забирается во все уголки моей души…

Воспоминание о ночных ворах, забравшихся на соседнюю дачу, не дает мне покоя. Я долго ворочаюсь с боку на бок. Катиш уже спит. А я думаю… думаю… думаю… Думаю о том, чтобы поскорей прошла эта черная мглистая осенняя ночь и чтобы наши вернулись… С этой последней мыслью я и засыпаю тяжелым, кошмарным сном…

Глава VI. Воры

Странный шорох привлек мое внимание, когда я внезапно проснулась и села на постели. Точно кто-то ходит по гостиной, мягко шлепая босыми ногами.

– Катиш, ты слышишь? – шепчу я, и холодные капли пота выступают у меня на лбу.

Катиш уже тоже не спит и чутко прислушивается к шорохам в гостиной.

– Кто-то там ходит, – говорит она, хватая меня за руку похолодевшей рукой.

– Катиш! Это «они»? – шепчу я, давясь каждым словом, и волосы у меня на голове встают дыбом.

– Это воры! – скорее угадала, чем услышала я шепот моей наставницы.

Шаги приближаются. Вот они уже в коридоре… остановились у нашей двери… Не обменявшись ни словом, мы, как по команде, откинулись на подушки, точно сговорившись притвориться спящими.

Из-под прижмуренных век я увидела, как распахнулась дверь и два рослых чернобородых оборванца крадущимися шагами вошли в комнату. У одного из них в руках был большой нож, у другого – отмычка. Тот, что был вооружен ножом, в два шага оказался у нашей кровати и склонился над нами. Слабый свет лампадки, бросавший тень на наши лица, помешал ему заметить нашу необычайную бледность.

– Спят обе! – проговорил он хриплым голосом, и, прежде чем я успела опомниться, его черное косматое лицо склонилось над моим лицом, и от него пахнуло на меня водкой и дешевым табаком.

Мое сердце замерло от страха. Я сознавала, что при малейшем движении, даже если судорога пробежит по моим губам, этот разбойник зарежет меня.

– Спят крепко, – хрипло рассмеялся он, вышел в соседнюю комнату и стал помогать товарищу выламывать дверцы шифоньерки.

«Слава Богу, спасены, – вихрем пронеслось у меня в голове, – они не покончат с нами, потому что считают нас спящими…» Но вдруг новый ужас сковал мое сердце и наполнил его леденящим холодом. Я вспомнила, что в шифоньерке лежат деньги, которые накануне получил отец. Это была огромная сумма, притом это были не собственные папины деньги. Солнышко должен был раздать их на следующий день подрядчикам по счетам. Если воры доберутся до ящика в шифоньерке, то… то… Конечно, они унесут все деньги… Бедный папа, какое его ждет огорчение! И откуда он возьмет столько денег, чтобы вернуть ту огромную сумму, которую ему доверили сберечь?.. Нет, нет, нельзя допустить, чтобы воры унесли эти деньги!.. Во что бы то ни стало надо им помешать… Но Петр и Маша спят далеко, за кухней, и не услышат, если их позвать… Да и что они могут сделать – Петр и Маша – с отчаянными вооруженными злодеями?.. Значит, надо поступить иначе…

Моя мысль работала лихорадочно, ее подстегивало отчаяние… И вдруг забрезжил смутный выход… Нужно рискнуть, нужно попытаться спасти папу! Только надо побороть страх… Надо приготовиться к тому, что злодеи могут кинуться на меня и зарезать… Но… но… я все-таки что-нибудь должна сделать, должна!.. Ради Солнышка…

Я вскакиваю с постели, быстро перебегаю коридор и дико кричу, влетая в залу:

– Люди! Сюда! Папа, проснись! Петр! Иван! Андрей! Солдаты! Скорее, скорее! Здесь воры! Воры! Воры!

Никого – ни солдат, ни вообще мужчин, кроме Петра, – не было у нас в доме в эту страшную ночь. Но воры, услышав мой отчаянный крик и, вероятно, решив, что дом полон народу, обратились в бегство. До меня долетели лишь их громкие проклятия и звон разбитого стекла.

В ту же минуту на пороге залы появилась бледная, как призрак, Катиш.

– Они убежали… все цело… им не удалось взять ничего… – успела я сказать и упала без чувств.

Часть третья

Глава I. Красное здание и синие дамы. – Прощание

Ясный мартовский день клонился к вечеру, когда мы все четверо – я, папа, тетя Лиза и Катиш – подъехали в карете к большому красному зданию на Знаменской улице.

– Это и есть институт? – тревожно спросила я.

Тетя Лиза только головой кивнула в ответ. Я заметила, что слезы стояли у нее на глазах.

К подъезду выскочил швейцар в нарядной красной ливрее и закивал, заулыбался при виде папы.

– Ваше высокородие барышню к нам в институт привезли? – любезно осведомился он.

– Да, да, милый! Можно видеть начальницу? – спросил папа.

– Пожалуйте, – почтительно ответил швейцар, снимая с меня шубку и калоши. – Баронесса находятся в приемной. Я сейчас вас проведу туда.

Отец, тетя, Катиш и я последовали за ним. Посреди большой зеленой комнаты с двумя роялями и портретом императора Павла на стене сидели за столом две седые дамы в синих платьях. Одна из них была очень высокого роста и величественной осанки. У нее было красивое, но несколько гордое лицо и большие голубые глаза навыкате. Другая была подвижная, маленькая старушка с быстрыми бегающими глазками, юркая и чрезвычайно симпатичная на вид.

– Это начальница института, баронесса Русен, или Maman, как ее называют институтки, – шепнула мне Катиш, указывая глазами на высокую даму. – А вот эта, рядом с ней, – прибавила она, – инспектриса, мадемуазель Ролинг. Сделай реверанс, Лидюша.

Я повиновалась.

Высокая величественная дама привстала со своего места и протянула руку моему отцу.

– Здравствуйте, капитан. Привезли девочку? В добрый час! – проговорила она и улыбнулась.

Улыбка удивительно меняла ее лицо: озаренное ею, оно становилось обворожительным.

– Ну, девочка, рада ты поступить к нам? – трепля меня по щечке, спросила начальница.

– Ах, нет! – воскликнула я искренне, с тоской оглядываясь по сторонам.

Баронесса нахмурилась:

– Вот как! Очень жаль!.. Институт может принести тебе пользу, – сказала она холодно.

– Она еще очень мала! – вступился за меня папа, и голос у него дрогнул.

Мне показалось, что папа был сконфужен моим поступком.

– Привыкнет, поймет свою пользу и оценит институтское воспитание, – прибавил он.

– Она, кажется, очень избалована у вас, – начальница со снисходительной улыбкой отнеслась к моему раздражению.

– Одна дочь, что поделаешь, баронесса! – с виноватым видом ответил папа.

Мне сделалось досадно на него. «Точно извиняется», – мысленно рассуждала я и уже совсем неприязненно взглянула на начальницу, но та точно не заметила моего взгляда.

– Мадемуазель Ролинг, – обратилась она к своей помощнице, – потрудитесь позвать сюда мадемуазель Рабе. Девочка поступает к ней в класс.

– Сию минуту, баронесса, – ответила та и с самым почтительным поклоном удалилась.

Баронесса Русен между тем стала расспрашивать тетю Лизу и Катиш, по каким предметам и как меня готовили и почему не привезли раньше. Едва только успела тетя сообщить баронессе Русен, что я слишком впечатлительна и нервна и что надо было поэтому подержать меня дома подольше, чтобы подлечить, как дверь распахнулась, и на пороге показалась бледная, чуть-чуть сутуловатая брюнетка среднего роста, с прищуренными водянисто-зелеными глазами, с крупным насмешливым ртом, горбатым носом и яркими пятнами чахоточного румянца на щеках.

Она поклонилась начальнице и, подойдя к тете Лизе, сильно тряхнула ее руку, причем многочисленные браслеты на ее запястье издали долгий мелодичный звон.

– Добро пожаловать! – сказала она, улыбаясь.

Потом склонилась ко мне, заглянула мне в лицо и сказала:

– Ну, здравствуй, Воронская!

Воронская!.. Точно обухом ударило меня по голове! В первый раз в жизни меня назвали так! До сих пор никто не называл меня по фамилии. Дома ко мне обращались по-разному: кто называл меня «Лидюша», кто «Лидок», «Лидка», «Лидочка», «Леденчик», – но фамилии своей я почти никогда не слышала! И вдруг – «Воронская!»

Что-то больно сжало мне сердце. Я вскинула умоляющие глаза на отца. Неужели он не поправит классную даму и не прикажет ей называть меня иначе? Но – увы! – власть моего отца, на которого я всегда смотрела как на всемогущего распорядителя нашего маленького домашнего царства, очевидно, не распространялась на эти красные стены…

Поймав мой тревожный взгляд, папа только улыбнулся и сказал:

– Ну, нам пора, Лидюша. А ты иди, знакомься с подругами. Это тебя развлечет. Я заеду к тебе завтра вечером… если баронесса позволит, – прибавил он поспешно с легким поклоном в сторону начальницы.

И опять мне стало обидно, что Солнышко спрашивает разрешения навестить собственную дочку!..

Баронесса между тем кивнула в знак согласия, а мне велела проститься со своими.

Я вздрогнула, точно не ожидала, что может наступить минута, когда придется прощаться…

Какое-то странное, непонятное, никогда раньше не испытанное чувство охватило меня…

Если б я заплакала в эту минуту, то мне стало бы легче. Но точно колючие тиски сжали мне горло, и ни слезинки не выкатилось из моих глаз.

И с Солнышком творилось что-то неладное. Лицо его заметно побледнело, а веки как-то разом вздулись и покраснели…

Тетя Лиза первой бросилась ко мне, обвила мою голову обеими руками, прижала ее к груди. Тщетно старалась она успокоиться. Ее сдержанные рыдания становились все громче и громче, и слезы градом катились из глаз.

Мадемуазель Рабе (так звали классную даму, которая явилась в приемную по приглашению баронессы) осторожно отвела от меня тетю и, посадив в кресло, стала утешать. Я в это время молча подошла к Солнышку.

– Христос с тобой, девочка! – прошептал он, перекрестив меня трясущейся рукой. – Храни тебя Господь на радость папке!.. И… и не забывай меня, Лидюша… Не забывай своего папку, дитя мое!..

Последние слова он произнес чуть слышно. С растерзанным сердцем упала я в его объятия, но по-прежнему ни единая слезинка не омочила моего нервно подергивающегося лица. Но как же билось мое бедное сердце!..

Мадемуазель Рабе снова подошла к нам, взяла меня за руку и подвела к баронессе.

Та перекрестила меня и проговорила:

– С Богом!

Я снова кинулась было к папе. Но он только махнул рукой и, придерживая шашку, вышел из приемной, закрыв лицо рукой. Тетя тихо всхлипывала в кресле. Я метнулась было к ней, но рука мадемуазель Рабе удержала меня, и я была принуждена следовать за ней к дверям. Катиш бросилась за нами, крича:

– А со мной-то! Со мной-то забыла проститься, Лидюша!

Но я уж ничего не слышала больше. В ушах стоял непрерывный звон. Голова трещала… Мне казалось, точно какая-то свинцовая глыба давит, душит меня.

Глава II. Первая стычка. – Оля Петрушевич

Дзинь! Дзинь! Дзинь! – прозвучал невидимый колокольчик, когда я вышла из приемной начальницы в коридор.

– Это звонок к обеду! – сказала моя спутница. – Мы сейчас пойдем в столовую, где соберется весь институт.

Бесконечный темный коридор с дюжиной газовых рожков представился моему воображению какой-то таинственной древней подземной гробницей.

– Это нижний коридор, – поясняла мне мадемуазель Рабе. – Вон там, – она показала назад, – лазарет и квартира Maman. Дальше комнаты для музыкальных упражнений, гардеробная, бельевая и комнаты преподавателей музыки… А вот и столовая, – заключила она и ввела меня в огромную длинную комнату с бесчисленными столами, поставленными в два ряда с широким проходом между ними.

– Сейчас сюда соберутся все наши, – пояснила мадемуазель Рабе.

Не успела она договорить, как на пороге столовой появилась барышня в сером платье и черном переднике, ведя за руку двух малюсеньких девочек в зеленых платьях с белыми передниками. За этими тремя фигурами замелькали другие зелено-белые фигурки, ровно выстроенные в ряд, настолько ровно, что все многочисленные пары казались одной прямой зелено-белой лентой. Сначала шли маленькие девочки, потом – ростом побольше, дальше – еще выше и, наконец, самые высокие замыкали шествие.

– Это твой класс, – проговорила мадемуазель Рабе, указывая мне на девочек седьмого класса, – а эта барышня в сером – наша пепиньерка. «Пепиньерками», – прибавила она, – мы называем старших воспитанниц, которые готовятся в наставницы и которые у нас наблюдают за младшими институтками… Сделай реверанс пепиньерке.

Я повиновалась.

Девочки подошли к столам и быстро расселись по своим местам. Их было более сорока, и все они показались мне на одно лицо.

Никто из них не обратил на меня особого внимания, по крайней мере, так мне показалось. Я же не сводила глаз со всех этих черненьких и белокурых девочек, с белыми фартучками и смешными полотняными трубочками вместо рукавов или же с очень коротенькими рукавами.

– Воронская! – послышался надо мной голос мадемуазель Рабе. – Закрой рот! Ворона влетит! Это дурная привычка – разевать рот от удивления!

Я страшно сконфузилась и взглянула на классную даму: ее глаза насмешливо сверкали, а крупный рот снисходительно улыбался.

Кто-то хихикнул позади меня. Я быстро оглянулась. Красавица девочка с карими глазами и белокурыми, цвета льна, пушистыми волосами кривила свои тонкие недобрые губки, всеми силами стараясь удержать смех.

При виде насмешливого лица маленькой красавицы я вспыхнула, но не от смущения, нет! Злость разбирала меня: как могла эта маленькая и, наверное, глупая девчонка смеяться надо мной?!

Я пристально взглянула на белокурую красавицу и вдруг заметила, что рот у нее кривится поминутно и что это, очевидно, одна из ее дурных привычек. Забыв только что пережитую тяжелую сцену прощания с папой и резкое замечание классной дамы, я подошла почти вплотную к насмешливо улыбающейся девочке, высоко подняла голову и, дерзко глядя на нее, громко сказала:

– Нечего надо мной смеяться. Сами-то хороши! Криворотый херувимчик!..

Девочка даже в лице изменилась.

Мадемуазель Рабе отошла в это время к соседнему столу. Я стояла у крайнего, ближайшего к буфетной стола, и она не могла слышать того, что я сказала. Зато все девочки, как по команде, повернулись в мою сторону.

– Как тебе не стыдно задираться? – спросила одна из них – бледная, довольно плотная брюнетка с симпатичным серьезным лицом. – А еще новенькая!

– Это не твое дело! – крикнула я запальчиво. – Вот она (тут я ткнула указательным пальцем в белокурую красавицу) первая задирается, а я только ответила ей!

– Грубо ответила! Вот что! Плохо тебя дома воспитывали! Да! – расставив локти по столу, громким шепотом говорила рослая полная девочка со вздернутым носом, с лицом отъявленной шалуньи. – Кто тебя воспитывал? Верно, солдат какой-нибудь или денщик…

– Не смей говорить так! – я стучала кулаком по столу и кричала, вне себя от злости. – Меня Солнышко воспитывал. А Солнышко не может худо воспитывать. Поняли? Он умнее всех в мире…

– Кто? Кто? – так и покатились со смеху девочки.

– Батюшки! – кричала сидевшая напротив толстая девочка со вздернутым носом. – Да она совсем порченая, душки! Что говорит-то! Солнышко ее воспитало! Будет солнце воспитывать такую глупую невежу девчонку.

– Солнышко, а не солнце! – ничего не понимая, кричала я. – Солнышко – это мой папа, папа Алеша! Ну, поняли, наконец?

Но хохот только усилился.

– Она отца по имени называет! Слышали?.. – неслось с одного конца стола на другой.

– Да она дикарка какая-то!

– Наверно, из племени зулусов…

– Ей надо серьгу в нос продеть…

– Как она смеет нападать на нашу Колибреньку!..

– Зина, Зиночка, До́рина! Не обращай, душка, внимания на нее! – бросились сразу несколько девочек к белокурой красавице, которую я в припадке злости назвала криворотым херувимчиком.

Пепиньерка в сером платье и черном фартуке, услышав шум, вскочила со своего места за первым столом и подбежала к нам.

– Что за шум? Что такое?

– Да вот, новенькая обижает Колибри, – бойко отвечала толстая девочка, вздергивая свой и без того курносый нос.

– Дорину обижает… Да неужели? Новенькая Дорину обижает?! – так и всколыхнулась та. – А ты чего смотришь, Лида? – обратилась она к серьезной темноглазой девочке. – Лучшая ученица, ей доверяют, а она Бог знает как следит за девочками! Стыдно вам, моя милая!

– Мадемуазель Комиссарова, дуся, не сердитесь. Мишка не виновата! – воскликнула русая девочка с коротко остриженными волосами, которую, как я узнала впоследствии, звали Милой Рант, прозвали же Стрекозой за ее веселость и шалости. – Мишенька смотрела, но она не могла же зажать рот этой нахальной… – и ее серые глаза с негодованием впились в меня.

– Так вот ты какая! – значительно протянула пепиньерка, сердито глядя на меня. – Не успела перезнакомиться с девочками, а уже обижаешь их!.. А я-то вообразила, что ты самая милая девочка на свете!.. Изволь сидеть смирно!.. – прикрикнула она на меня и топнула ногой, причем маленькое птичье личико ее покраснело, а глаза смешно округлились.

«Злючка какая!» – подумала я, стараясь не смотреть в сердитое лицо пепиньерки.

Между тем столовая понемногу наполнилась бесчисленными зелено-белыми девочками всех возрастов, от десяти до девятнадцати лет.

За крайними столами у выхода уселись барышни в серых платьях и черных фартуках, как и наша пепиньерка.

Там было шумно и весело. Пепиньерки держали себя далеко не так чинно, как младшие институтки, и довольно громко разговаривали между собой.

Впрочем, шумели одинаково все – и большие, и маленькие, – и смутный гул трехсот голосов стоял под сводами длинной комнаты. От этого шума, напоминающего пчелиное жужжание, у меня начинала кружиться и болеть голова.

С ближайших столов, где размещались ученицы пятого и шестого классов, к нам то и дело долетали отдельные фразы:

– У седьмушек новенькая.

– И какая бойкая!

– Хорошенькая девочка…

– Нет, дурнушка…

– Неправда – дуся! Бледненькая только…

– Ах, много ты понимаешь, Македонская.

– Урод какой-то!

– Неправда – душка!

– Нет, урод!

– Сама ты урод!

– Прелестно!.. Я мадемуазель пожалуюсь.

– Ябеда, фискалка!

Эти фразы долетали и до меня, и я не знала, куда девать глаза и от похвал, и от порицаний, и потому была рада-радехонька, когда одна из воспитанниц пятого класса стала читать предобеденную молитву, а старшие повторяли ее хором, и вскоре в столовой зазвенели тарелки. Девушки-служанки в полосатых платьях разнесли дымящиеся миски, и девочка, сидящая на краю стола, принялась разливать суп по тарелкам.

Я не дотронулась ни до супа, ни до второго, ни до сладкого.

Когда подали десерт, подле меня раздался умильный голосок:

– Ты, наверное, не будешь есть пирожного, новенькая, так отдай его мне!

Я вскинула глаза на девочку, которая попросила оставить ей пирожное. Это была та самая толстушка, которая смеялась над тем, что меня «солнышко воспитало». Она смотрела на меня смущенными и в то же время просящими глазами.

Я уже протянула руку к тарелке с горячей пышкой, облитой вареньем, чтобы передать ее девочке, как неожиданно в меня вцепилась чья-то рука.

– Не смей делать этого! – ужасно громко воскликнул кто-то рядом со мной.

Я повернулась и увидела смуглую, тоненькую, как былинка, девочку, со смелыми черными глазами, чуть-чуть вздернутым носом и короткой заячьей губой над белыми, острыми, как у мышонка, зубами.

Ее так и звали Мышкой, как я узнала впоследствии, эту черноглазую и подвижную, как ртуть, Олю Петрушевич.

– Не смей отдавать своей порции этим девчонкам! – произнесла она смело необычайно звучным голосом. – Гадость какая! – вся пылая румянцем и сверкая разгоревшимися глазами, сказала она, обращаясь к сидящим за столом девочкам. – Нападать, дразнить, ябедничать, а потом к ней же лезть и клянчить: «Дай пирожного!» Срам! Ты класс свой позоришь, Мендель, – прибавила она, обращаясь к моей соседке, просившей сладкого. – Стыдись!

И она обдала таким негодующим, таким презрительным взглядом толстячку, что мне стало совестно за нее.

На минуту за столом воцарилось молчание. Потом чей-то иронический голос произнес:

– Мышка выступает в роли защитницы угнетенных. Очень похвально!

Это говорила Колибри, немилосердно кривя свой хорошенький рот.

– Лучше быть защитником угнетенных, нежели командиром над теми, кто не имеет силы воли не подчиняться тебе! – гордо ответила черноглазая девочка.

Зина Дорина – она же Колибри – позеленела от злости. Она снова скривила рот и хотела было ответить, но в эту минуту задребезжал колокольчик. Воспитанница-пятушка прочла послеобеденную молитву. Старшие пропели ее хором, и мы, быстро встав парами, двинулись к выходу из столовой.

Подле меня шла черноглазая девочка, пристыдившая за столом тех, кто смеялся надо мной.