Текст книги "За что? Моя повесть о самой себе"

– Столько и даже больше! – Я была готова пообещать им все что угодно!

– Тогда… – старая цыганка заговорила шепотом, – будь сегодня ровно в полночь у трех сосен, что стоят на опушке леса, у реки… Мариула встретит тебя и проводит к нам в табор… А теперь будь здорова и помни про серебряные гроши.

И она, словно девчонка, резво отпрянула от окошка. Мариула бросилась за ней. Я выглянула из окна, желая узнать, кто напугал моих новых знакомых.

Мадемуазель Тандре, мачеха и Большой Джон шли по дубовой аллее к дому.

Глава X. Я привожу свой план в исполнение. – В табор!

Я смутно помню, как прошел этот бесконечный день. За обедом я почти ничего не ела. Солнышко ни словом не обмолвился со мной, о «ней» уж и говорить нечего.

Одна только мадемуазель Тандре бросала на меня красноречивые взгляды, стараясь дать мне понять, что все же хорошо бы мне попросить прощения у мачехи. В самом конце обеда папа взглянул на меня и проговорил сухо:

– Теперь ты можешь не извиняться. Маме не нужно вырванное насильно извинение. А завтра я еще поговорю с тобой…

«Не придется! Завтра я буду далеко, далеко отсюда», – хотела крикнуть я, но спохватилась, с трудом удержавшись, чтобы не выдать своей тайны.

В восемь часов мадемуазель Тандре позвала меня проститься с папой и с «нею», так как они уходили на весь вечер из дома.

Не знаю, какой демон вселился в меня, но я не чувствовала ни малейшего раскаяния, ни желания просить прощения, ни смириться и остаться дома с тем, кто до сих пор был светлым лучом в моей жизни.

Когда он с тем же холодным лицом крестил меня, когда его губы коснулись моего лба поцелуем, ничто не дрогнуло в моей душе от жалости и любви.

«Ты не любишь меня больше, и я вправе уйти от тебя к тем, кто меня любит», – выстукивало мое оскорбленное сердце. И я, потупившись, отошла от него.

– Bon soir, Lydie! – простилась со мной «она» холодным, ровным голосом, но я сделала вид, что не слышала.

Однако мадемуазель Тандре тихо шепнула мне по-французски:

– Вы не слышите, Lydie? Maman прощается с вами.

Тогда я медленно повернулась и сказала:

– Bon soir, maman.

– Разве ты не слышала, что сказала мама? – спросил отец строго.

– Слышала, – отвечала я.

Он только сердито нахмурился и промолчал.

Потом они ушли, а я осталась дома.

Не отрываясь, я смотрела на быстро удаляющуюся фигуру отца, который уходил под руку с «ней», смотрела и думала:

«Завтра ты меня уже не увидишь! Будь счастлив! Забудь свою Лидочку!.. Забудь, забудь!»

Потом я бросилась на траву и, прижимаясь горячим лбом к влажной земле, шептала:

– Одинокая… нелюбимая… несчастная… заброшенная!.. Не могу я здесь оставаться, не могу… не могу!..

И сердце мое рвалось от жалости к маленькой принцессе – к себе самой…

* * *

Боже мой, какая черная ночь! Ни зги не видно. В такую же ночь мы с Катиш были свидетельницами страшного события на даче в Царском. И теперь мне предстоит некое событие, только иное, особенное…

Маленькая девочка, с большим, но не умеющим прощать и смиряться сердцем, медленно поднимается на локте и прислушивается… За окнами шумят деревья, да тяжело под порывами ветра ударяется парусина о балки террасы. Мерное дыхание мадемуазель Тандре едва доносится до меня, заглушаемое ропотом деревьев и свистом ветра. Как темно в саду! Только там, вдалеке, смутно белеет дорога. По ней мне придется идти к лесу, где у трех сосен на опушке меня будет ждать Мариула. Нельзя терять ни минуты, пора!

Я вскакиваю с постели, проворно одеваюсь и, захватив с собой золотые часики, которые мне достались от мамы, – я постоянно носила их на шее, – надеваю на руку тоненький порт-бонер (ее же) и проскальзываю на балкон.

Это уже второй побег за мою коротенькую жизнь. Помнится, я пыталась бежать в первую же ночь, когда меня отдали в институт… Но, однако, какая разница! Тогда я бежала к тетям, мечтая, что вернусь к моему Солнышку, теперь же я бегу от него…

Я распахиваю балконную дверь. Что-то мохнатое кидается мимо меня, и вот я уже слышу дребезжащий грохот падающей на пол посуды. Холодный пот выступает у меня на лбу, но я догадываюсь, что это кошка, забравшись на балкон, прельстилась простоквашей француженки, которую та оставляла себе на утро для омовения. Мне становится смешно, но тут неожиданно раздается голос Калины, нашего лакея:

– Кто тут шумит? Откликнитесь!

Он стоит где-то совсем близко от меня.

Я бегу вниз по ступеням балкона и, присев у ближайшего куста, замираю, как мышка. Шаги Калины стихают в отдалении. Тогда я выбегаю на дорожку и лечу… лечу стрелой, точно за мной гонится сам Вельзевул с миллиардами его черных слуг… Сначала я бегу по дубовой аллее, потом мимо своего уголка, места моих детских игр, и, наконец, выскакиваю за калитку и вихрем мчусь по дороге. Сердце бьется так сильно, что даже страшно становится: вдруг оно сейчас разорвется от напряжения и боли… Но и остановиться нельзя… Меня могут схватить, догнать, вернуть…

Невольная радость охватила меня, когда я ураганом вылетела на опушку леса, где три огромные сосны важно покачивали своими мохнатыми верхушками. Слава Богу! Я у цели!

– Мариула, где вы? – кричу я, ничего не опасаясь в этой черной чаще под покровом ночи, где ни одна живая душа не отыщет меня, затерявшуюся во мраке. – Где вы, Мариула, отзовитесь! – повторяю я еще громче.

Но ответа нет!

– Мариула! Мариула! Мариула! – кричу я снова и снова, ужасаясь при мысли, что цыганка не придет за мной.

Черные сосны, которые во тьме кажутся страшными призраками, вторят моему отчаянному призыву своим меланхолическим шумом.

– Мариула! – голос мой уже дрожит от отчаяния. – Если ты здесь, откликнись, Мариула!

Но и лес, и ночь по-прежнему молчат.

У меня от страха даже появилась мысль вернуться назад, но я с ненавистью отбросила ее.

– Нет! Надо идти! Идти во что бы то ни стало, прямо через лес… Отыскать табор! Во что бы то ни стало!

И я бросилась в чащу.

Деревья обступили меня так тесно, и в лесу было так темно, что мне пришлось ощупью выбирать себе дорогу, чтобы не разбиться о деревья, стоявшие у меня на пути. И чем дальше я шла, тем труднее мне было пробираться сквозь чащу. Наконец, я совсем выбилась из сил.

Руки мои были исколоты и исцарапаны ветвями и не могли больше служить мне. Ноги подкашивались от усталости… Я поняла, что идти дальше я не могу, и готова была уже рухнуть на землю, чтобы хоть немножко отдохнуть, как неожиданно чьи-то руки схватили меня в темноте. Я дико вскрикнула и отшатнулась назад.

– Тише… не бойся… Это я, Мариула, – услышала я гортанный голос молодой цыганки.

– Мариула, вы! Как я счастлива!

– Опоздала… Никак не могла прийти раньше… Надо было приготовить ужин… Матушка велела, а то наши вернутся с работы… И тогда ох как больно досталось бы Мариуле!.. Да они, уж, вероятно, пришли… Идем скорее…

И она повлекла меня за собой.

Странно! Прежней моей усталости как не бывало! Должно быть, надежда окрылила меня и придала мне новых сил. К тому же Мариула в этом черном лесу чувствовала себя как дома. По крайней мере, мы не наткнулись ни на один сук, ни на один куст. Скоро мы свернули направо, потом еще раз направо, и огонь костров указал нам приближение табора.

– Мы дома! – сказала Мариула и выпустила мою руку.

Глава XI. Золотая приманка. – Я узнаю ужасные вещи

Четыре цыганки, в том числе и знакомая мне старуха, наворожившая скорую смерть Джону, сидели около костра, над которым на железных прутьях висел сомнительной чистоты котелок. В нем что-то варилось. Три цыганки, сидевшие у огня рядом со старухой, были еще молоды; одна из них казалась девочкой лет пятнадцати. У другой – рябой, измученной болезнью и нуждой, – на руках был грудной ребенок.

Около котла возилась плотная высокая цыганка. В некотором отдалении стояли две крытые телеги; к одной из них была привязана худая, как скелет, собака, а у колес четверо полуголых, грязных, кудрявых ребятишек играли, подбрасывая камешки, и так взвизгивали при этом, что звон стоял в ушах от их крика. Увидев меня и Мариулу, полная цыганка перестала мешать в котле и подошла к нам.

– Хорошенькая девочка! Куда лучше нашей Катеринки! – проговорила она, в то время как старуха кивала мне головой.

Та, которую звали Катеринкой и которую я сочла ребенком, оказалась высокой мускулистой девушкой со злыми черными глазами и тонкими губами.

Она подошла ко мне, окинула всю меня с головы до ног пристальным взглядом сверкающих, как уголья, глаз и остановилась на золотых часиках, висевших у меня на груди:

– Дай-ка мне эту блестящую игрушку. Что тебе в ней?

Я прикрыла свою драгоценность рукой:

– Нет, нет! Это память о моей матери. Я никогда не разлучаюсь с ними!

– Дай же, дай! – упорно твердила она. – Что ж, что память? Память в мыслях, а это золото на груди. Дай золото – счастлива будешь!

Я все прикрывала свое сокровище, и черноглазая Катеринка схватила меня за руку и уже готовилась сорвать часы с моей груди, но полная цыганка подбежала к ней, толкнула ее в спину и закричала:

– Ну… ну! Не больно-то спеши! Часы не твои, а таборные…

– Как таборные? – я была потрясена. – Мои часы, а не таборные! Что вы такое говорите?

– Ну, уж это ты врешь… и часы наши… и вот эта кофта (тут она указала пальцем на мой летний жакет), и туфли – все наше! Да! Да, наше, таборное… И сама ты наша!

– Но… ведь тети отдадут вам деньги за меня, когда мы доберемся до них! – воскликнула я в отчаянии.

– Э-э-э, когда еще отдадут! Да и когда мы доберемся до Питера? Ведь еще неизвестно, как «большие» поведут табор… Пока прямо на Свирь пойдем, по каналам…

Ужас охватил меня.

– Как на Свирь? – закричала я, исполненная отчаяния. – А я-то как же? Ведь вы меня в Петербург обещали доставить к тетям!

– Мало что обещали! – грубо ответила Катеринка. – Ну, да что с тобой разговаривать!.. Снимай туфли, платье и золото и отдавай нам… Да поворачивайся же! Сейчас наши придут с работы… До них надо все меж собой поделить, а то отнимут, чего доброго!

– А потом вы отпустите меня домой? – спросила я прерывающимся от волнения голосом.

Действительно, куда же мне было деваться, как не домой?! С повинной, со смирением… Ведь не на Свирь же ехать с табором!

Катеринка молчала, полная цыганка тоже. Старуха сосредоточенно глядела в огонь. Тогда худая, бледная, рябая цыганка, кормившая грудью ребенка, проворчала сердито:

– Пусть убирается на все четыре стороны! Куда нам ее! И самим-то есть нечего! Вон дети-то какие худые стали: Иванка совсем зачах! Чем мы ее кормить станем?

– Хорошенькая девочка, жаль! – проворчала старуха, одобрительно кивая головой.

– Мало ли что! Хорошеньких много. Мариула на что красавица, а дармоедка порядочная: ни погадать, ни заработать как следует не умеет.

Я взглянула на Мариулу; она стояла в некотором отдалении и сердито хмурила черные брови.

Минуту длилось молчание. Потом Катеринка подскочила ко мне, и вмиг и золотые часики, и моя летняя кофта очутились в ее руках. От толчка я упала на землю. И в ту же минуту обе мои щегольские желтые туфли очутились в ее руках.

– Не хотела добром отдать – отобрали силой, – она засмеялась.

– Ладно, не обижайся, красавица, – усмехнулась старая цыганка, – не прогневайся: у нас и хлебушек, и одежда – все пополам. Хочешь поужинать с нами?

Но я отказалась от ужина, чувствуя себя оскорбленной.

– Я домой хочу… Вы должны меня отвести домой, – наконец, проговорила я.

– Ночью-то? – произнесла старуха. – Нет, ночь ты проведешь в таборе, а уж утром я разбужу тебя, барышня, и сама домой пойдешь! – проговорила старуха. – А пока ложись спать. Ступай в телегу. Проводи ее, Мариула!

– Пойдем! – коротко бросила та, и мы пошли мимо костра и толпы ребятишек к одной из телег, откуда слышалось хрюканье поросенка и еще какая-то возня.

– На, укройся и спи! Завтра дам тебе свои сапоги и отведу до опушки, благо старухи тебя отпускают, – проговорила Мариула, помогая мне взобраться под холщовый навес, где лежали какие-то перины, валялись грязные одеяла и стояли деревянные ящики вроде сундуков. Тут же, в углу, в корзине восседала курица-наседка, а в противоположной от нее стороне отчаянно визжал связанный поросенок.

Конечно, в другое время мне было бы трудно уснуть в обществе курицы и поросенка, но пережитые волнения и сильный озноб усугубляли мою усталость.

Я была страшно утомлена и позволила Мариуле укутать меня какими-то грязными тряпками.

Мариула, да еще, пожалуй, старуха внушали мне здесь больше доверия, чем все остальные.

– Скорее бы наступило завтра, чтобы я могла уйти отсюда! – шептала я с тоской. – Не дай Бог остаться в этой грязной кибитке, с этими грубыми оборванцами, которые обманули и ограбили меня, стоило лишь мне появиться в таборе. Конечно, мне тяжело жить с Солнышком, потому что он больше меня не любит. Но – кто знает? – может быть, мне удастся уговорить его вернуть меня моим добрым феям-тетушкам, добровольно отдать!..

Теперь я уже чувствовала раскаяние в том, что убежала из дома. Бедное мое Солнышко! Что он должен будет испытать, когда вернется домой и не найдет меня в моей комнатке? А мадемуазель Тандре? Она, наверное, голову потеряет от страха за меня! Ведь она предобрая, в сущности, только смешная, ах, какая смешная! И нос у нее такой смешной, и ее привычка мыться простоквашей – смешная, и сапоги с дырочками, прорезанными на косточках… И она, в сущности, любит меня… Единственный человек, кто не пожалеет о моем исчезновении, это, пожалуй, «она», мачеха, но зато папа…

Ах, что́ бы я дала теперь, чтобы очутиться на моей свежей, чистенькой постели, где нет кур и поросят по соседству и такого дурного, кисло-прелого запаха, который исходит от грязного одеяла!..

И я незаметно уснула под кудахтанье курицы и визг поросенка.

Глава XII. Я узнаю, с какой работы вернулись «большие». – Открытие. – Услуга Мариулы

Я открыла глаза как раз в тот момент, когда к берегу, к тому месту, где горел костер, причалила лодка. Я подползла к краю телеги и увидела, как четверо бородатых смуглых мужчин с довольно-таки разбойничьими физиономиями вышли из нее. Они привязали лодку к колышку, вбитому на берегу, и подошли к костру.

Женщины засуетились. Неизвестно откуда появились ложки, чашки и большие ломти черного хлеба. Котелок был снят с огня, и Катеринка разлила варево по чашкам. Мужчины с жадностью набросились на еду. Они ели и говорили все разом, перебивая друг друга, крича и так размахивая руками, что мне даже стало страшно за них: вдруг они сейчас подерутся!

Говорили они на непонятном мне языке, вероятно, по-цыгански. Потом один из них поднялся и направился к лодке. Он вернулся к костру с огромным мешком на спине и спустил его на землю.

Ах!

Я даже вскрикнула от неожиданности…

Он стал доставать из мешка разные вещи: серебряный самовар, ложки, ножи, вилки и огромную вазу – вазу, которую я бы узнала из тысячи, потому что это была наша ваза, самая любимая ваза мачехи… Эту вазу она очень редко подавала на стол с фруктами или конфетами, и только тогда, когда у нас были гости. Но чаще эта ваза красовалась на мраморной доске открытого буфета рядом с этим самым серебряным самоваром.

Я, конечно, поняла, каким образом очутились здесь эти вещи.

Буфет стоял у нас на нижнем этаже, в столовой нашей дачи, окна которой выходили на большую дорогу. Очевидно, лакей забыл запереть их; цыгане проникли в столовую через открытое окно и похитили серебро из буфета.

Я выскочила из-под навеса, спрыгнула на землю и, подбежав к костру, закричала:

– Это наши вещи!.. Это вещи моего папы!.. Я узнала их!.. Вы влезли к нам на дачу и украли их! Это подло, гадко! Вы воры! Воры!

От неожиданности они замерли и сидели с открытыми ртами, а их черные глаза с недоумением разглядывали маленькую девочку, внезапно выросшую перед ними и так смело обвинившую их в воровстве. Потом самый старший из них ядовито улыбнулся, сделал неуловимый знак рукой, бросив несколько слов своим товарищам.

И сейчас же рослый молодой цыган подскочил ко мне, сорвал с себя красный кушак и связал меня не хуже, чем того поросенка, что визжал в телеге.

Потом он подхватил меня на руки, и я снова очутилась под парусиновым навесом телеги, как и пять минут назад, с той только разницей, что теперь я лишилась свободы передвижения…

* * *

Костер погас. Цыгане после ужина улеглись у колес телеги. Женщины и дети давно уже спали под навесом – я видела курчавые, черные как смоль головенки вокруг себя. Даже поросенок угомонился, перестал визжать и заснул. Я одна лежала без сна.

Невеселые мысли тревожили меня, и одновременно подступало жгучее раскаяние. «Не надо было выскакивать из телеги и выражать свое негодование этим бородатым бродягам, – размышляла я. – Бог знает что меня ждет теперь. Они связали меня, значит, опасаются, чтобы я не сбежала, значит… Хорошо, если дело ограничится пленом. А если… если…»

Невольная дрожь охватила меня… Мысль, пришедшая мне на ум, была слишком ужасна!..

Действительно, разве судьба моя не была в их руках?.. И если бы им пришла в голову мысль убить меня, кто узнает об этом: черная ночь, золотые звезды и – никто, никто, ни один человек в мире, в этом огромном подлунном мире!..

Черная ночь и золотые звезды!.. Я вижу их в просвет полога над телегой. Как они ласково кивают мне из своего чудесного далека…

«Звезды! Вы дети небес!..»

Кто сказал эти слова?

Ах, да! Это я сама придумала, там, в милом далеком Царском, в ночь перед заутреней, в великую светлую Пасхальную ночь…

Ах, какая разница между той счастливой маленькой принцессой, которую все любили и баловали, и этой несчастной падчерицей Лидой!..

Все эти мысли не давали мне покоя… Вдруг темная фигура закрыла проем навеса телеги.

– Кто там? – спросила я шепотом.

– Слушай, барышня! – прошептала Мариула, осторожно проползая ко мне между грудой спящих ребятишек и наклоняясь к самому моему уху. – Наши «большие» дурную штуку задумали. Они решили оставить тебя у нас, чтобы ты, пока они на заработок ходят, на них работала, как я и Катеринка… Они тебя на Свирь возьмут, а потом в Вологду и еще дальше… Куда мы поедем, туда и ты должна… «Большие» говорят, что отпустить тебя домой нельзя, потому что ты видела их «работу» и все дома порасскажешь… И тогда на наш табор полиция нагрянет, и «больших», и нас в тюрьму поведут… Так вот они и решили тебя не отпускать…

Я похолодела от ужаса. Жить всю жизнь с этими грязными цыганами, вдобавок ворами и грабителями?!

О-о, это было выше моих сил!

Как я могла поверить уверениям цыганки, что они отвезут меня в Петербург, к моим добрым феям?!

– Мариула! Голубушка! Спаси меня! – схватив обеими руками смуглую худенькую руку молодой цыганки, шепотом попросила я. – Спаси меня, добрая, милая Мариула!

– Спасти? – услышала я в темноте ее голос у самого уха. – А потом что? «Большие» не простят, они прибьют меня до смерти…

– Так, по крайней мере, помоги мне бежать! – от отчаяния я потеряла страх и почти кричала, умоляя Мариулу помочь мне. – Они не узнают…

– Помочь бежать, это, пожалуй, можно, – тихо ответила Мариула, оглядываясь по сторонам, не подслушивает ли нас кто-нибудь. – А ты мне дашь тот золотенький обруч, что я видела на твоей руке? Его не заметила Катеринка… – прибавила она.

– Браслет? Да, да, возьми его, я отдам его тебе, Мариула!

И я сорвала с руки тоненькую золотую браслетку и вложила ее в невидимую руку цыганки.

Тут я почувствовала, что ноги мои освободились от стягивавшего их кушака.

– Беги! – сказала шепотом Мариула. – Беги прямо к берегу… Там стоит лодка… Садись в нее, и ты спасена…

Едва очутившись на земле, я бегом пустилась к берегу. Я уже миновала груду пепла, где дотлевали последние угольки костра, как неожиданно услышала громкий гортанный окрик:

– Куда? Стой! Держи ее, держи!

И большой кнут, какие употребляют обыкновенно, когда гоняют лошадей на корде[38]38
  Ко́рда – длинная веревка, на которой лошадей гоняют по кругу.


[Закрыть], щелкнул позади меня, звонко разрезая воздух.

Но я лишь прибавила скорости и теперь неслась стрелой к лодке. Кто-то бежал за мной, щелкая страшным кнутом и бранясь на чем свет стоит.

– Остановись подобру-поздорову, не то худо будет! – кричал мне мой невидимый враг, но я только все прибавляла и прибавляла шагу.

От бега по острым камням и сучьям чулки мои болтались, как ветхие лохмотья, и из ран на ногах сочилась кровь. Но я не чувствовала боли: то, что ждало меня в таборе, казалось страшнее любых физических страданий…

Человек нагонял меня. Я слышала его шаги все ближе и ближе. Еще чуть-чуть – и он схватит меня… К его запаленному дыханию и топоту босых ног стал примешиваться глухой шум: в предутренних сумерках мелькнула передо мной темная, вздутая волнами и глухо рокочущая Нева… Я уже не бежала, а летела прямо к берегу со всей скоростью, на которую только были способны мои израненные ноги.

Вот темный силуэт крошечной лодчонки на берегу. Слава Богу! Я у цели. Но теперь я ясно слышу, что не одна пара ног, а целых четыре пары гонятся за мной. Мой преследователь своими криками, очевидно, разбудил весь табор, и все бродяги бросились за мной в погоню. Вот-вот они догонят меня, и тогда, тогда…

Теперь от преследователей меня отделяло уже только две сажени[39]39
  Сажень – старинная русская мера длины, чуть больше двух метров.


[Закрыть]… Еще секунда – и я буду в их руках…

Как безумная, выскочила я на берег, изо всей силы дернула веревку, которой лодка была привязана к колышку, и, оттолкнув ее от берега, прыгнула в нее.

Волны моментально отнесли лодку на середину реки, и когда мои преследователи очутились на берегу, лодка уже неслась с огромной скоростью и волны едва не опрокидывали ее. Бродяги метались по берегу и кричали что-то, но за шумом волн я уже не могла их слышать…