Текст книги "За что? Моя повесть о самой себе"

Глава VII. Я съедаю завтрак француза. – Астраханка. – На суде. – Истерика

Дни летели за днями, и я понемногу привыкла к моей «тюремной» жизни в институте. Солнышко навещал меня почти ежедневно в маленькой зеленой приемной, где мы могли сидеть с ним, обнявшись по-домашнему, и говорить обо всем, не опасаясь проницательно-насмешливых глаз классного начальства. Два раза в неделю приходили ко мне тетя Лиза с Олей, а иногда и Линуша с Катиш.

Я их познакомила с моими новыми подругами. Петруша им ужасно понравилась. Горячая, непосредственная, увлекающаяся девочка с добрым сердцем, необычайно ласковая, она не могла не понравиться кому бы то ни было. Зато аристократка Варя не сумела завоевать их симпатий. Линуше и Катиш она показалась чересчур вычурной; тетя Оля заметила, что смешно маленькой девочке так заниматься своей внешностью – полировать ногти, и прочее…

Только тетя Лиза сумела оценить по заслугам эту гордую, скрытную, чрезвычайно щепетильную в делах чести и порядочности девочку. Она была горда, сдержанна, вышколена и никогда внешне не выражала своих чувств. Ее мать, холодная, важная и гордая аристократка, не умела ласкать дочь, и маленькая Варя росла, не имея понятия о материнской ласке. Мне она показалась слишком холодной, да и я как-то чуждалась ее. Зато с Петрушей мы сошлись так, что я полюбила ее не меньше Лели Скоробогач и Коли Черского.

Была суббота, одна из тех томительных постных суббот, когда по всему институту носился запах жареной на постном масле корюшки[27]27
  Ко́рюшка – рыба семейства лососевых.


[Закрыть] и вареного с красным вином саго[28]28
  Са́го – крупа из картофельной муки.


[Закрыть]. Я не могла есть постного. Меня не приучили к постной пище дома, и поэтому неудивительно, что под ложечкой у меня сосало от голода, и в желудке была довольно красноречивая воркотня.

– Я есть хочу! – шепнула я тихонько моей соседке по парте Вальтер.

Катя Вальтер, миловидная шатенка из парфеток, то есть лучших учениц, сделала сердитые глаза, потому что учитель французского языка, месье Вале, объяснял нам в эту минуту на французском языке, что Франция была бы великой державой, если бы…

Но мне так и не пришлось узнать, почему Франция «могла бы быть великой державой», так как месье Вале, заметив мою рассеянность, вызвал меня к доске и велел повторить то, о чем он рассказывал.

Но повторить я не могла, поскольку не слышала ни слова, занятая мыслями о том, что мне придется весь день просидеть голодной.

– Вы очень невнимательны, мадемуазель! – не на шутку рассердился француз. – Я вам ставлю ноль! Вот так-то!

– Месье Вале, – сказала я жалобным голосом, – я совсем не виновата: просто я голодна.

Доброе лицо француза, которому он только что придал строгое, сердитое выражение, задрожало от смеха.

Девочки дружно фыркнули. Комиссарова даже на стуле подскочила от неожиданности.

– Воронская, не срамись! – прошипела Дорина со своей скамейки.

– Ничего я не срамлюсь! – сверкнув в ее сторону взором, крикнула я запальчиво. – Срам падать притворно в обморок, а есть хотеть нисколько не срам.

И потом, глядя в глаза французу уже веселым, смеющимся взглядом, я сказала с каким-то особенным задором:

– Я уж-ж-жасно хочу есть, месье Вале, у-жа-а-а-а-с-но! Я в постные дни постоянно голодна, потому что, как вы сами понимаете, корюшкой, салакушкой и печеной картошкой насытиться нельзя!

Комиссарова, заменявшая на этом уроке мадемуазель Рабе, позеленела от злости. Девочки переглядывались и тихонько посмеивались. Вале, понявший все от слова до слова (он отлично говорил по-русски), хохотал, трясясь на стуле.

За ним засмеялись и девочки, дружно, весело, всем классом.

– Ох! Ох! – стонал он между взрывами хохота. – Их держат впроголодь, бедняжек! – Потом он опустил руку в карман и, вытащив из него маленький сверток, подал его мне со словами: – Это мой собственный завтрак, который я принес для себя. Берите!

Без малейшей тени смущения я подошла к кафедре, взяла сверток у француза и, вернувшись на место, развернула его. Там оказалось два бутерброда с ветчиной и печеное яблоко. Я спокойно рассмотрела их и принялась есть. Парфетка Вальтер, моя соседка, брезгливо косясь на меня, отодвинулась на самый край скамейки и смотрела на меня оттуда круглыми от ужаса глазами. Но я, нимало не смущаясь ее взглядом, неторопливо съела оба бутерброда и яблоко. Потом аккуратно сложила пропитанную жиром бумажку и, встав с места, сделала низкий реверанс французу, подкрепив его значительным «Merci».

Вале, улыбаясь, закивал мне головой и сказал, обращаясь ко всему классу:

– Совсем недурной аппетит! – и снова засмеялся.

Девочки вторили ему, причем одни глядели на меня снисходительно, насмешливо, другие – поощрительно и шутливо. Но когда окончился урок, сердитая Комиссарова подскочила ко мне и стала трясти меня за плечи, приговаривая:

– Дрянная девчонка! Осрамила наш класс! Осрамила! Как у тебя язык повернулся выклянчивать завтрак у учителя?! Позор! Надо совсем стыд потерять, чтобы так поступить! Это будет вписано в скрижали институтской истории, да! И тебе не совестно, Воронская?

– Ничуть! – отвечала я, спокойно глядя на разозлившуюся пепиньерку. – Вот если бы я два завтрака съела, то это было бы позорно, а то ведь я к казенной салакушке и не притронусь! Можете ее отдать своей любимице Дориной!

– Молчать, дерзкая девчонка! Замолчи сию минуту!.. Ты будешь наказана!.. – топая ногами, кричала пепиньерка и, схватив меня за руку, потащила вперед и поставила перед первой парой (класс выстроился, чтобы идти к завтраку).

Обыкновенно перед первой парой ставили какую-нибудь провинившуюся ученицу, – «на позор», как говорили в институте, – и называли ее «факельщиком». Наказанная таким образом всегда шла, закрыв лицо руками, вся в слезах. Но я и не думала плакать!

Я видела торжествующую улыбку Колибри и ее любимицы Додошки, видела испуганное личико моей милой Петруши и укоризненные покачивания головой аристократки Вари, но сегодня мне все это было как с гуся вода. Знакомое мне шаловливое настроение овладело мной. История с французским завтраком представилась мне такой комичной, что я чуть ли не фыркала, идя в столовую впереди всего класса.

– Медамочки, смотрите-ка: опять у семиклассниц «факельщик»! – кричали наши соседи-шестиклассницы, увидев, как я важно выступаю с гордо поднятой головой впереди первой пары нашего класса.

– Говорят, Воронская у Вале завтрак из кармана выудила, оттого и в «факельщики» попала, – услышала я предположения старших воспитанниц.

А мне было смешно, ужасно смешно.

– Вовсе не выудила, – совершенно забывшись, крикнула я им в ответ. – Он сам его мне отдал. Ветчину из кармана вынул и мне отдал! Целый окорок!

– Наказанные не разговаривают! – шипела за моим плечом пепиньерка.

Но до шестиклассниц долетели мои слова, и они пришли в дикий восторг.

– Ха, ха, ха! – неистовствовали они. – Целый окорок! Из кармана! Только Воронская может выдумать подобное! Молодец, Воронская! Прелесть! Душка, Воронская, я обожаю тебя! – неслось нам вдогонку.

– Мальчишка! Кадет! Разбойник! – выходила из себя Комиссарова.

«Ладно, ладно, ругайся! – мысленно говорила я. – А все-таки меня уже многие здесь любят, а тебя никто! Никто! Никто! Разве что Дорина, да и то потому только, что подлизывается, а искренно ни одна душа не полюбит тебя никогда, ни за что…»

Однако бутерброд француза, очевидно, не мог вполне удовлетворить мой голод, и очень скоро я почувствовала это. К часу дня у меня снова поднялась воркотня в желудке, и снова засосало под ложечкой.

Недолго думая, я отправилась наверх к дортуарной девушке Матреше, которой щедро перепадало «на чай» от Солнышка. Она мне и постель стлала «под шумок» за два целковых в месяц, и черного хлеба таскала в «голодные» дни. Увидев меня на пороге умывальной, Матреша сразу догадалась, зачем я пришла. Она запустила руку в карман и извлекла оттуда огромный ломоть черного хлеба, густо посыпанный солью.

– Вот вам свеженького, мамзель Воронская, кушайте на здоровье! – приветливо улыбаясь, проговорила она, протягивая краюшку.

– Ах, хлеб, Матреша! Ну-у! Только хлеб?.. – разочарованно протянула я. – Мне бы солененького чего-нибудь!

– Ишь вы какая прихотливица! – засмеялась Матреша. – Ишь, чего выдумали! Ну, ладно, принесу вам солененького. Говорите, чего бы?

– У меня только восемь копеек в кармане, – отвечала я с грустью, – на это многого не купишь.

– Да уж свежей икры не получите! Вот астраханку разве…

– Что такое, Матреша, астраханка?

– Это селедка копченая, – пояснила она. – В мелочной лавочке продается. Страсть до чего вкусна!

– Вроде сига? – спросила я, и напоминание о моем любимом копченом сиге заставило меня облизнуться.

– Ну, сиг не сиг, а похоже! Да вот сами увидите. Давайте деньги, я сбегаю в лавочку…

И приняв от меня медные грошики, Матреша схватила платок и стрелой вылетела из дортуара, крикнув мне, чтобы я дождалась ее.

Спустя несколько минут она уже снова была в дортуаре.

– Вот нате-кась скорее, – запыхавшись от бега, говорила она, протягивая мне что-то большое, обернутое жирной бумагой, – меня надзирательница кличет.

И она исчезла за дверью. Я развернула бумагу. На меня пахнуло странным запахом, но голод взял свое. Я со всех сторон осмотрела большую коричневую рыбу и, отломив кусочек от хвоста, сунула его в рот.

«Бр-р-р! Запах неважен, а на вкус еще хуже! Гадость порядочная!» – решила я, и вдруг у меня мелькнула неожиданная мысль: она сырая, эта астраханка! Ее, вероятно, испечь надо. Печеная она, во всяком случае, должна быть вкуснее!

Я подбежала к печке, которая уже не топилась, а только тлела красноватыми углями, и сунула туда мою астраханку вместе с бумагой.

Едва я успела отойти от печки, как страшное зловоние наполнило все кругом – и дортуар, и умывальню. Казалось, в печке лежала не селедка-астраханка, а труп, который уже начинал разлагаться. Страх охватил меня. Я заметалась по комнате, не зная, что предпринять, за что схватиться. Пока я бегала из угла в угол – от печки к двери, от двери к кровати, – на пороге неожиданно появилась Колибри.

– Воронская! Что ты делаешь здесь одна? – подозрительно оглядывая комнату своими карими глазами, которые я так не любила, спросила она.

– Не твое дело! – крикнула я грубо.

Колибри разом изменилась в лице и, поводя носом, испуганно закричала:

– Воронская! Что это? Что за ужасный запах? Что ты наделала? Ты что-то спалила в печке! Воронская, говори же! Говори! Кого ты там сожгла?

– Никого! Не выдумывай, пожалуйста! – внушительно проговорила я.

Ho она уже не слушала меня. С неистовым криком понеслась она по дортуару, выскочила в умывальню, оттуда в коридор и через минуту уже кричала на лестнице:

– Мадемуазель! Мадемуазель! Идите сюда! Скорее идите сюда! Воронская кого-то сожгла в печке.

Я замерла от ужаса.

Через минуту-другую к нам в дортуар заглянули две пятиклассницы и, зажимая носы от невыносимого смрада, спросили:

– Воронская! Кого ты сожгла в печке?

Я только что собралась ответить им, что мне подвернулся черт и что его-то я и сунула в печку, как в дортуар вошла мадемуазель Рабе в сопровождении Комиссаровой и с целой свитой моих одноклассниц. Все они старательно зажимали носы носовыми платками и смотрели на печку.

Взглянув на меня полными ужаса глазами, мадемуазель Рабе величественно приблизилась к месту моего преступления, собственноручно открыла печную дверцу и осторожно щипцами вытащила оттуда злополучную астраханку, успевшую обуглиться и сморщиться.

– Ах, какой ужас! Змея! – воскликнула Додошка и закрыла лицо руками.

– Даурская, не юродствуй! – прикрикнула на нее аристократка, ничуть не стесняясь присутствия начальства.

Между тем мадемуазель Рабе подошла ко мне, держа злосчастный полусгоревший труп селедки и, потрясая им в воздухе, проговорила:

– Что это такое? Откуда ты достала эту гадость?

Я охотно ответила девочкам, смотревшим на меня с нескрываемым любопытством, на первый вопрос, что это просто «такая рыба, похуже сига, но получше селедки», по месту своего рождения называемая «астраханкой»… Но вот где я достала ее…

Тут я запнулась.

Не могла же я выдать дортуарную Матрешу! Я молчала.

– Откуда она у тебя? – снова спросила классная дама.

– Надеюсь, астраханка не сама приплыла к тебе? – с ехидной улыбочкой вставила Комиссарова.

«Господи, до чего она неостроумная! – подумала я, несмотря на жуткую минуту. – Я бы куда лучше сострила!»

– Изволь отвечать! – прикрикнула мадемуазель Рабе. – Откуда у тебя эта гадость?

Я молчала.

– Ты не ответишь?

Молчание.

– В последний раз спрашиваю тебя, Воронская, где ты взяла эту селедку? Ответишь ли ты мне?

Я по-прежнему молчала. Зеленые насмешливые глаза Рабе впились в меня. Мне стало жутко от пристального, жуткого взгляда ее сердитых глаз. Мне казалось, что они плывут по воздуху ко мне, как две зеленые яркие точки. Мне стало мучительно, невыносимо тяжело. Я почувствовала, как жилы у меня на лбу надулись, на нем выступили капли пота. Я вся похолодела. Зеленые глаза точно впились мне в душу, точно завладели ею.

Чтобы как-нибудь случайно не проговориться, я схватилась за голову и, дико вытаращив глаза, пронзительно закричала:

– Не смотрите на меня так! Скальпируйте меня, колесуйте меня, сдерите с меня живой кожу, я не скажу вам ничего! Ей-Богу, не скажу! Клянусь, не скажу! Честное слово! Честное слово! Честное слово!

Я чувствовала, что при последних словах лицо мое стало подергиваться судорогой, а глаза начали блуждать, как это случалось иногда со мной в минуты сильного волнения.

– Это еще что за кликушество? – строго прикрикнула на меня моя мучительница. – Сейчас же перестань! Сию минуту! Слышишь?

И ее пальцы больно впились мне в плечо.

– А теперь марш в дортуар, – и она толкнула меня к моей кровати.

Но тут случилось нечто неожиданное. В припадке гнева мадемуазель Рабе так взмахнула астраханкой, что хвост злополучной рыбы остался у нее в руках, а туловище отлетело в угол.

Не знаю, то ли мне показалось это смешным, то ли просто натянутые нервы не выдержали, но я рассмеялась. Вскоре смех перешел в хохот, хохот – в рыдание. Я хохотала без удержу, и крупные слезы катились по моим щекам.

– Никто не принес! Никто не дал! Сама взяла, сама принесла! – кричала я между всхлипываниями.

– С ней истерика! – воскликнула Комиссарова. – Надо ей дать воды!..

– С Воронской истерика! Воронской дурно! – закричали девочки и забегали по дортуару.

Все испугались моего припадка: и мадемуазель Рабе, и Комиссарова, и девочки. По крайней мере, никто уже не кричал на меня. Напротив, кто-то подавал мне воду, кто-то расшнуровывал платье, кто-то нежно похлопывал по плечу. Лицо Комиссарихи приняло ласковое, заискивающее выражение, когда она наклонилась ко мне со словами:

– Ну, ну, будет, Лида Воронская. Поплакала – и будет!

Лида! А? Каково? Вот когда я дождалась, что меня назвали Лидой…

Глава VIII. Предательница. – Нападение

На другое утро я проснулась здоровая, бодрая, со смутным воспоминанием чего-то неприятного, что случилось накануне и чего поправить уже нельзя.

Я не помню, чем кончилась моя истерика, потому что, когда меня, все еще всхлипывающую, перенесли на кровать, я вскоре уснула и спала весь день и всю ночь. Такая продолжительная спячка, очевидно, порядком напугала весь институт. Сквозь сон смутно помню, как ко мне подходила и наклонялась надо мной мадемуазель Рабе, как тихим шепотом спрашивала она свою помощницу, не просыпалась ли я, и как Комиссариха, добровольно вызвавшаяся дежурить у моей постели, взволнованно отвечала: «Нет!» Потом, когда они обе ушли, я почувствовала, как чьи-то горячие губы прикоснулись к моему потному лбу, и услышала голосок моей Оли, которая шепотом говорила, обращаясь к стоявшей рядом Голицыной:

– Она очнется, Варя, как ты думаешь, очнется? – и тотчас же она добавляла с каким-то страстным отчаянием: – Какая она чудная, особенная, необыкновенная, эта Воронская! И никто ее здесь не понимает и не поймет! Никто, никто!

На это голос рыженькой аристократки отвечал невозмутимо:

– Пожалуйста, не увлекайся, Ольга. Эта Воронская – самая обыкновенная, заурядная, сильно избалованная девочка, и все!

– Если ты будешь говорить так, я перестану любить тебя, Голицына! – горячо воскликнула моя маленькая заступница. – Слышишь, Варя, раз-люб-лю!

С каким наслаждением поцеловала бы я смуглое личико моей любимой Петруши! Но я могла только слышать, но не двигаться. Губы мои были точно скованы, а все тело как будто онемело…

Я проснулась только утром, проспав около восемнадцати часов кряду. Проснулась, встряхнулась и почувствовала себя сильной и здоровой, как никогда.

Первое лицо, которое я увидела рядом с собой, была моя ненаглядная Петруша. Радостно сияющие черные глазенки ее так и заблестели, едва я очнулась от долгого сна.

Молча, без объяснений, мы обнялись…

Часть четвертая

Глава I. Стихи. – Первая заутреня. – Триумф

Светло, радостно и торжественно звонят, перекликаясь, бесчисленные колокола. Они отзываются в сердце девочки, пытливо вглядывающейся в ночные сумерки апрельской ночи.

Эта девочка – я. Я не могу спать. Катиш уложила меня на тетиной постели, а сама растянулась на низеньком диванчике. Она спит. Ее пухлое личико так спокойно… А мне не хочется спать. Совсем, совсем не хочется. Жизнь так и бьет ключом в каждой клетке моего существа. Неделю дома, в Царском! Целую неделю! Господи! Мое сердце то бьется сильно-сильно, то замирает до боли сладко, до боли радостно. Мне кажется, что я не вынесу, задохнусь от прилива странного и непонятного мне самой восторга. Что-то до того огромное, до того светлое вливается волной в меня под звук колоколов этой пасхальной полночью!

А впереди еще лучшее, еще более радостное ждет меня. Сегодня я иду с тетей и Катиш в первый раз к заутрене. Я столько лет ждала этого дня! К первой заутрене, понимаете ли вы это? Столько лет ждать и наконец… дождаться. Теперь я большая. Я институтка, меня уже не гонят спать, как маленькую.

Тетя Лиза заглянула в комнату на минутку.

– Ты не спишь, Лидюша?

От нее пахнет свежеиспеченным тестом и шафраном, и пальцы у нее совсем красные, точно в крови. И я знаю отчего, знаю.

– Ты яйца красила? – восклицаю я, и, не дождавшись ответа, прибавляю:

– Ах, Лиза, есть ли кто счастливее меня на земле?

Она улыбается и кладет мне руку на голову. В глазах ее что-то таинственное и ободряющее.

– Мы не знаем, что ждет нас в будущем, и… и… надо молиться, – говорит она как-то загадочно и целует меня.

Мне становится страшно!.. Мне кажется, что она хочет сказать мне что-то и недоговаривает.

Видя испуг, живо отразившийся в моих глазах, тетя обнимает меня обеими руками за голову, прижимает к груди и шепчет:

– Господь с тобой, детка, будь счастлива, моя родная!

В это время Маша появляется неожиданно на пороге и, обращаясь к тете, таинственно говорит:

– Барышня, пожалуйте! Время тюлевую бабу[29]29
  Тю́леваябаба – пасхальный кулич, испеченный по особому рецепту.


[Закрыть] из печи вынимать.

И обе – и она, и тетя – исчезают за дверью. Я снова одна. Катиш по-прежнему спит. В окна смотрит голубоватая полумгла и звезды, звезды без конца, без счета…

«Они светят, эти звезды, сейчас и ему, моему дорогому Солнышку! – мелькает в голове моей быстрая, как зарница, мысль. – Он едет теперь, смотрит в окно поезда и думает, глядя на звезды: “И Лидюша тоже смотрит на них…”»

– Христос Воскресе, мой дорогой! Звезды, золотые, милые, передайте ему это!.. – и вдруг неожиданно я поднимаю голову и прислушиваюсь…

Кто это говорит? Что за странные звуки носятся вокруг меня и поют, поют?.. Что за удивительные слова слышу я, сказанные властным голосом, приказывающим мне произнести их громко?.. Я невольно подчиняюсь этому голосу, и прямо из сердца или, может быть, откуда-то еще глубже плавно, чуть слышно льются, как струйки ручейка, как песня жаворонка, звучные, стройные строчки:

 
Звезды, вы дети небес!
Пойте свой гимн светозарный,
Пойте! «Спаситель Воскрес!» –
Ангел сказал лучезарный.
Слышишь ты дивный привет,
Ты, одинокий, родимый…
Здесь тебя около нет…
В сердце моем ты, любимый…
Ты далеко… ты в пути…
Все же я вижу родного…
Солнышко! В детской груди
Много восторга святого.
Солнышко! Сердце поет,
Папу Алешу зовет…
О, приезжай, ненаглядный!
 

Я стою, вся точно заколдованная… Теперь мне понятно только, что слова эти никем не сказаны, а выросли из меня самой, вырвались из моей груди. Я сочинила их… Я сама!

Шум и звон наполняют меня. Все поет, все ликует в моей душе. Я сочинила стихи, я, Лидюша Воронская! Я – поэтесса!

– Лиза! Тетя Лиза! – кричу я неистово и несусь по коридору. – Слушай, слушай, что я придумала! Скорей, скорей! И Маша… Все слушайте, все!

Я пулей влетаю в кухню, бросаюсь к тете, отскакиваю от нее, потому что в руках у нее кастрюля с горячей глазурью, и, отлетев на пять шагов, попадаю руками во что-то теплое, мягкое, волнообразное и душистое.

– Барышня! Бабу! Бабу помяли… тюлевую! Ах ты, Господи!

И румяное лицо Маши исполняется глубокого трагизма и отчаяния.

Бабу помяла – экая важность! Что такое баба в сравнении с тем, что я – поэтесса!..

* * *

Колокола гудят протяжно, звонко и непрерывно по всему городу. Всюду расставлены плошки, зажжена иллюминация. Стрелковая церковь освещена тысячей огней. Мы храбро шагаем через улицу, на которой растаявший мартовский снег оставил лужи и неровности. Тетя крепко держит меня за руку. Катиш идет рядом. У меня такое сияющее лицо, точно для меня одной затеян этот праздник, расставлены эти плошки, зажжена иллюминация.

«Вот если бы Солнышко появился сейчас внезапно, вот было бы отлично! – мечтаю я. – А то жди его еще три дня! Зато когда он приедет, я ему сюрприз устрою: так вот и так, целуй свою Лидюшу – она поэтесса!» – И я мысленно повторяю слова моего неожиданно сложившегося стихотворения:

Звезды, вы дети небес!..

Мы пришли как раз вовремя. Крестный ход только что обошел вокруг церкви, и священник громко и звучно провозгласил трижды:

«Христос Воскресе! Христос Воскресе! Христос Воскресе!»

И хор грянул торжественным, радостным песнопением. Меня точно оглушило, ослепило и отуманило в первую минуту. Залитая огнями церковь, нарядные туалеты батальонных дам, парадные мундиры стрелков – какое великолепие!

Но лучше всего и всех – это радостное, торжественное, полное глубокого смысла пение, голубоватый дымок, вьющийся из кадильниц, дивные слова «Христос Воскресе»…

– Неужели это Лидочка? Как выросла, похорошела! Христос Воскресе, дитя мое! – слышу я позади себя.

Я оглядываюсь. Перед нами мадам Весманд и ее муж, весь в орденах, а рядом… Неужели это лукаво улыбающееся, румяное, жизнерадостное лицо, эта красивая голова и гибкая, стройная фигура в ловко сшитом мундире – мой Вова, мой «рыцарь», мой прекрасный принц? А та нарядная девочка с рыжими волосами, которая стоит за ним, – неужели это Лили?!

– Лидочка Воронская! Моя невеста! – слышу я веселый оклик и вижу широкое хохляцкое лицо Хорченко с бородавкой на левой щеке.

– Христос Воскресе! Елизавета Дмитриевна, можно похристосоваться с Лидочкой?

Это говорит Хорченко. А рядом с ним стоит Ранский и бледный, томный Гиллерт.

– Ну, христосуйся же, Лидюша! – тихо шепчет мне Катиш и легонько подталкивает меня вперед.

– А ты будешь? – спрашиваю я и лукаво прищуриваю один глаз.

Офицеры улыбаются. Вова хохочет. Лицо Катиш делается красным, как кумач.

– Что касается меня, то я терпеть не могу лизаться, – говорю я задорно.

– Грех не христосоваться! Не по-христиански! – говорит Хорченко и протягивает мне губы. Я равнодушно подставляю ему щеки – одну, другую – и тотчас же вытираю их платком, как бы уничтожая самый след его поцелуя.

Когда мы вышли из церкви (обедню стоять мы не могли, так как тетя Лиза очень устала за Страстную неделю, готовясь к Пасхе), Вова протиснулся ко мне.

– А со мной ты не хотела бы похристосоваться, Лида? – спросил он с укором.

– Целоваться с тобой! Ты с ума сошел! – с искренним негодованием восклицаю я.

– Но ведь ты же целовалась с Хорченко!

– Слушай, Вова! – говорю я самым серьезным тоном. – Неужели ты такая баба, что… что любишь лизаться? Терпеть этого не могу! И не понимаю даже, что в этом за радость. Вот дикие или китайцы – те остроумнее придумали, нос об нос потрут – вот тебе и поцелуй…

– А все-таки ты должна похристосоваться со мной! Я так долго тебя не видел, – не унимается Вова.

– Ну, если так… – я поднимаюсь на цыпочки, потому что Вова куда выше меня, и чмокаю его прямо в нос, и оба мы заливаемся хохотом.

Обратный путь из церкви куда веселее. Тетю уговорили идти разговляться к Весмандам, и я по обыкновению чуть не завизжала от восторга, когда она согласилась.

За большим столом уселись около пятидесяти человек. Вова, Лили, Катиш, Хорченко и Ранский заняли тот конец, где стоял залитый чем-то белым отварной поросенок с красным яйцом во рту, и Хорченко пресерьезно уверял Катиш, что вид этого поросенка чрезвычайно напоминает ему одну мистическую картину о переселении душ в животных.

– Вот и вы когда-нибудь скушаете меня за пасхальным столом, – говорит он всем нам, напуская на себя крайне меланхолический вид.

– Ну, уж нет, – кричу я чуть ли не через весь стол, потому что мой сосед Ранский успел налить мне рюмку наливки, которую я и выпила залпом, как настоящий лихой гусар, – ну, нет, не придется, – особенно звонко несется мой голос под влиянием злополучной наливки, – потому что, когда ваша душа переселится, я стану старая-престарая, и поросенок мне будет не по зубам.

– Браво! Лидочка! Браво! За ваше здоровье! – весело подхватывает Ранский и чокается со мной.

– Лида, а помните, как вы трепака плясали? – лукаво улыбается рыжая Лили.

На минуту я конфужусь при этом невыгодном для меня воспоминании, но только на минуту. Вслед за этим я встряхиваю локонами, мастерски подвитыми к заутрене тетей Лизой, и говорю:

– Ну, так что ж, что плясала! Тогда я меньше была и глупее. Теперь плясать не буду… Теперь я…

– Что теперь? – насмешливо щурится на меня Лили.

– Я теперь стихи сочиняю, вот что! – неожиданно для себя выпаливаю я.

Ах, ненавистный мой язык! Выкинул же ты со мной эдакую штуку!

– Стихи? Вы – стихи? Лидочка Воронская стихи пишет! – басом загудел Хорченко. – Прочтите нам, прочтите нам! Непременно прочтите! Вова, проси хорошенько твоего друга! – пристал он к маленькому пажику.

– Воображаю эти стихи! – сквозь зубы цедит Лили. – Верно, нечто в таком вот роде:

 
Тихо все было. Тихо кругом.
Рано и поздно, ночью и днем,
Рано и поздно, ночью и днем,
Ем я ватрушки да с творогом…
 

И она расхохоталась, довольная своей остротой.

– И вовсе не такое… А стихотворение настоящее! – неожиданно обозлилась я. – И если вы так говорите… – тут я повернулась к ней, – то вы завидуете мне. Да, да, завидуете! – повторила я со злостью.

– Как можно завидовать тому, чего не знаешь! – пожала она плечами и тотчас же добавила с ноткой презрения: – Могу себе представить это стихотворение, воображаю…

– Прочти его, Лида! Прочти непременно! – попросил и Вова, очевидно обиженный на кузину, так непочтительно говорившую с его другом.

– Да, да, прочтите, Лидочка, непременно! Мы ждем!

Не знаю, что сделалось со мной. Если бы не задорное поведение Лили, я бы и не подумала читать свое произведение. Но тут какое-то странное желание «показать себя» овладело мной. Я поднялась со своего места и, вся красная от смущения, но с высоко поднятой головой, звонко отчеканила:

– «Звезды». Стихотворение Лидии Воронской. Солнышку посвящается.

Звезды, вы дети небес!..

Не успела я договорить последнюю фразу, как мадам Весманд поднялась со своего места, с шумом отодвинув стул, почти бегом устремилась ко мне, схватила мою голову и, покрывая поцелуями мое лицо, растроганно прошептала:

– Девочка моя, прелестно! Очаровательно! Такая крошка! Непостижимо!.. Елизавета Дмитриевна, – обратилась она затем к тете, – поздравляю вас: у вас не племянница, а сокровище!

Бурный взрыв аплодисментов покрыл слова генеральши.

Громче всех аплодировал Хорченко.

– Ай да Лидочка, ай да принцесса! Чудо что за девочка! Ай да моя невеста! Талант!

У меня горели уши, пылали щеки, а сердце билось так, точно выскочить хотело из груди. Тетя Лиза, умиленная и счастливая, ловила мой взгляд, Катиш тоже. Я кивала им и улыбалась.

Потом я повернулась в сторону Лили, побледневшей, как мне казалось, от зависти, и проговорила насмешливо:

– Вот вам и ватрушки с творогом! Не ожидали?..

После разговения тетя заторопилась домой. Возбуждение, триумф, шумное общество – все это сделало свое дело: глаза мои слипались. Гиллерт и Хорченко любезно вызвались проводить нас. Они сложили крест-накрест руки, посадили меня на них, как в кресло, и понесли домой.

Детские грезы окутывали меня: мне казалось, что двое верных рыцарей-вассалов мчат владетельную принцессу через горы, дебри и леса, спасая от погони. Действительность перестала существовать для меня…

Прислуга приняла меня с рук моих кавалеров и отнесла прямо в мою комнату.

Сквозь сон я слышала, как нежные руки тети расстегивали крючки, развязывали тесемки, потом кто-то долгим поцелуем приник к моим губам, и голос Катиш прошептал чуть слышно:

– Бедная наша девочка! Такая таинственная, такая чудная, непосредственная и живая! Нерадостную долю уготовила ей судьба!

– Тс-с! А что, если она не спит? – прошептала взволнованно тетя Лиза.

– Да спит она! – повысила голос Катиш. – Бедная девочка! Хоть бы ты проспала подольше!..

Я смутно почувствовала сквозь сон, что они меня обе жалеют… Но почему? Я не могла этого понять. Не все ли равно, что ждет меня когда-нибудь потом? Если я самая талантливая, умная, милая, то какое мне дело до всего остального? Тут уж я окончательно предалась крепкому и здоровому сну.

Ах! Того, что мне суждено было узнать утром, я ожидала меньше всего…