Текст книги "За что? Моя повесть о самой себе"

Глава VIII. 25 июля. – Подношение. – Сестрички Вильканг. – Большой Джон появляется, как фея из сказки. – Я выдаю тайну Кикиморы

Двадцать пятое июля – день ангела моей мачехи. Мадемуазель Тандре, которая оказалась добродушнейшим существом в мире, подчинившимся деспотичной власти маленькой принцессы, еще за месяц до этого торжественного дня все уши мне протрубила, что надо сделать сюрприз ко дню ангела мачехи. Она достала канвы, гаруса[33]33
  Гарус – пряжа для вышивания.


[Закрыть], шелку и… И тут-то и началось мое мучение: я должна была вышить плато[34]34
  Плато – подставка, вышитая или кружевная салфетка.


[Закрыть] под лампу.

Ах, это несносное плато! Я никогда не любила никаких вышиваний, никаких «девичьих работ», как выражалась тетя Лиза. В жизни своей я сделала только одну-единственную работу: вышила закладку Солнышку. И что это была за закладка! Крестики шли вкось и вкривь, вкривь и вкось. И все-таки закладка показалась папе прекрасной! Он наградил меня за нее горячими поцелуями и пришел в восторг от сюрприза своей девочки. Но тогда я работала с удовольствием и с любовью усеивала канву косыми и кривыми крестиками, а теперь… теперь я должна была работать для мачехи! Немудрено поэтому, что иголка скрипела и гнулась в моих руках, становилась мокрой в моих вспотевших от усилия пальцах, а гарус пачкался и рвался! Мою бедную Кикимору я приводила в совершенное отчаяние.

– Нет! Не хочу больше работать! – вскрикивала я, забрасывая в очередной раз под стол злополучное плато.

– О, Lydie! Что же вы подарите вашей maman? – искренне ужасалась мадемуазель Тандре, собственноручно извлекая из-под стола мою работу.

– Во-первых, она не maman, а мачеха! – кричала я со злостью. – А во-вторых, вместо этого глупого плато я лучше расскажу ей сказку, в которой маленькая принцесса бросается в воду, потому что ее мучает злая мачеха…

– О-о, вы не расскажете такой сказки вашей maman, Lydie! – самым искренним образом пугается гувернантка. – Вы не расскажете ее, во имя неба!

– Нет, расскажу! – кричала я, уже топая ногами.

– O! Вы маленький демон в юбке! – прошептала француженка и стала уговаривать меня «не делать скандаль» и продолжать начатую работу, хотя бы только для того, чтобы не огорчать отца.

Последние слова ее подействовали на меня. Хотя и с отвращением, я все же принялась заканчивать ненавистное плато, делая вид, что не замечаю, что часть работы исполняет за меня под предлогом «исправления» мадемуазель Тандре.

Двадцать пятое июля подошло незаметно.

Солнышко не спал накануне всю ночь и украшал дом гирляндами из зелени и цветов. Все окна, двери, вся терраса и балкон – все было обвито гирляндами и венками. Это было чудо как хорошо! Кроме того, по всему фронтону развесили фонарики, потому что вечером, когда съедутся гости, предполагалось зажечь иллюминацию.

Как только мы с мадемуазель Тандре встали (причем я сразу заметила, что с головой моей гувернантки случилось некое необычайное превращение: она ложилась спать гладенькая, а встала кудрявая-кудрявая, как негритянка) и как только мы были готовы, мы отправилась искать maman.

Она была вся в белом. Даже лента для лорнета нынче была белой, а в волосах был приколот белый цветок.

Я присела перед ней, проговорила казенную фразу:

– Je vous félicite, maman![35]35
  Поздравляю вас, мама! (франц.)


[Закрыть] – и протянула ей плато.

Она как-то снисходительно улыбнулась, поцеловала меня, поблагодарила. Но тут же прищурилась, внимательно разглядывая мою работу. Не довольствуясь этим, она поднесла к глазам лорнет и…

– Вот здесь неправильно вышито, Lydie… – заявила она своим не допускающим возражений тоном. – Эти крестики должны идти в одну сторону, а у тебя они в разные стороны идут… Пора бы, душечка, научиться… Такая большая девочка, и не умеешь вышивать… Однако спасибо за доброе побуждение сделать мне приятное…

И быстро наклонившись ко мне, она запечатлела холодный поцелуй на моем разгоревшемся от стыда лице.

Вот вам и сюрприз! Я сто раз пожалела в эту минуту, что не рассказала ей сказку, вместо того чтобы дарить злополучное плато…

Я уже собиралась ответить ей, но тут стали съезжаться гости. Положив мой подарок на стол, она отправилась встречать гостей, но вскоре я снова услышала ее голос:

– Lydie, вот барышни Вильканг: мисс Луиза, мисс Кэтти, мисс Лиза, мисс Мэгги, мисс Алиса, мисс Елена!

Мисс!.. мисс!.. мисс!.. мисс!

Я решительно растерялась от неожиданности при виде шестерых барышень, которым было от девяти до семнадцати лет. Даже мачеха, увидев мои испуганные глаза и растерянность, не могла не улыбнуться. Сестрички Вильканг молча приседали. Все шесть сестер были на одно лицо: рыжеватые, длиннолицые, худенькие, в одинаковых платьях и с одинаковыми прическами. Даже у самой маленькой волосы были собраны крендельком на макушке. Их белые пикейные[36]36
  Пике́йный – из пике́, плотной хлопчатобумажной ткани с выпуклым узором.


[Закрыть] платьица поразили меня своей свежестью. Все в них было донельзя корректно и чисто-чисто-чисто! Точно их только что вытащили из ванны, всех этих английских сестричек. Я слышала о них и прежде. «Она» мне ставила их всегда в пример: «Вот барышни Вильканг, дочери директора шлиссельбургской ситцевой фабрики, что за милые англичаночки! Я бы хотела, чтобы Lydie походила на них». Так «она» говорила…

– Lydie! Займи барышень! – приказала она мне и устремилась навстречу новым гостям.

Что мне делать с ними, со всей этой шестеркой в беспримерно чистых пикейных платьицах, в свежих желтых ботинках и с прическами à la кренделек? Как мне быть с этой шестеркой, не говорящей ни слова по-русски? Какой чумичкой кажусь я им, должно быть, в моей затрапезной матроске и в простой соломенной шляпе, болтающейся, по обыкновению, за спиной!

Я набираю в грудь как можно больше воздуху и говорю мрачно по-французски:

– Пойдемте, я покажу вам наш сад.

Пикейные барышни дружно изъявляют свое согласие.

– Yes! Yes! В сад!.. Отлично! – лопочут они.

Две из них идут в авангарде, две – по обе стороны от меня, точно два жандарма около преступника, и две замыкают шествие. Так мы обходим весь сад, мерно, большими шагами, глядя прямо перед собой. Англичанки шагают, как настоящие гренадеры. И ноги у них такие огромные, в новых желтых ботинках!

Торжественным шествием мы доходим до пруда. Там на воде качается крошечная лодочка. Мне строго запрещено кататься в ней, но ради такого дня и посещения пикейных барышень я могу сделать исключение.

– Я предлагаю покататься в лодке, – говорю я в тайной надежде, что они откажутся.

Но, к моему ужасу, они все разом согласились, все шестеро! И едва я успела вскочить в лодку, как и все они попрыгали в нее с проворством лягушек.

Делать нечего! Расплачивайся теперь, бедненькая принцесса!

Я беру в руки весла и начинаю грести. Сначала все идет отлично. Мы скользим по воде. Англичаночки притихли и смотрят широко раскрытыми глазами на мутную зеленую воду, которая колышется по обе стороны лодки. Но вдруг… Что это? Мы сидим на мели в самом лучшем виде! В отчаянии я начинаю работать веслами, как самый настоящий матрос, но лодка не движется. Я стараюсь изо всех сил, но она все-таки не движется!

Ах ты, Господи! Что же делать? Если бы их было чуточку меньше, лодка пошла бы. Но целых шесть англичанок, хотя и таких тощих, – ведь это порядочный груз! И меня охватывает жгучая злоба против злополучной шестерки.

– Зачем вас так много! – кричу я на них. – Было бы вас двое или трое – лодка сошла бы с мели!

– O, yes! yes! – залопотали они с самым невинным видом, ни слова не понимая по-русски и воображая, должно быть, что я говорю им что-то очень приятное.

– Тьфу ты! – окончательно выхожу я из себя и со злостью так ударяю по воде веслом, что мириады брызг окатывают всех, кто сидит в лодке. Англичанки дико взвизгивают и подаются назад. Их белые пикейные платьица покрываются отвратительными зелеными пятнами.

Зато лодка медленно сходит с мели и под мерными ударами весел движется к берегу. Через минуту мы были уже у пристани. Но, Боже мой, в каком виде оказались мои англичаночки! Младшие горько плакали, глядя на свои испорченные костюмы. Старшие смотрели на меня такими глазами, какими обыкновенно смотрят на тигра, когда он попадается навстречу безоружному путнику в лесу…

Назад к дому мы уже шли не тем торжественным маршем, каким обходили сад… По крайней мере, у англичанок был очень понурый вид…

В дубовой аллее нам встретилась «она», окруженная целым обществом нарядных дам и кавалеров.

– Lydie! Что это значит? – в ужасе прошептала она при виде плачущих младших англичанок в испачканных платьях и сурово молчащих, надутых старших сестер.

– Мы катались в лодке, maman… и… и…

– Вы не умеете держать себя в обществе, ma chêre! Ступайте ко мне в комнату и сидите там, пока вас не позовут! – гневно приказала она.

Вся красная от смущения, я резко повернулась и ушла. Мне хотелось провалиться сквозь землю. Моя бедная маленькая душа разрывалась на части, но ни одной слезинкой, не единым вздохом я не показала, как мне было тяжело. Гордо и спокойно прошла я в комнату, но здесь гордость и спокойствие точно испарились. Голова у меня раскалывалась от ужасных мыслей, душа была растерзана, как никогда… Я бросилась на кушетку и громко разрыдалась.

Наказать меня! Лидию Воронскую! Меня, маленькую принцессу! Божка семьи! О! И притом на глазах чужих людей! «Лиза! Оля! Лина! Уляша! Зачем вы позволили увезти меня? Господи! До чего я несчастна!» – громко причитала я сквозь слезы.

– Маленькая Русалочка! О чем вы горюете? – раздался надо мной знакомый голос с иностранным акцентом.

Я вскочила с дивана и огляделась по сторонам.

Верхом на подоконнике сидел Большой Джон. Его длинные ноги болтались одна в комнате, а другая – в саду. Лицо улыбалось широкой улыбкой. Острые серые глаза-иглы внимательно и зорко глядели на меня.

– Большой Джон! Спасите меня! – бросилась я к нему, вытирая глаза.

– В чем дело, Маленькая Русалочка?

– Меня наказали… при всех… прогнали сюда… И все это из-за противных пикейных англичанок.

– Каких? Каких? – расхохотался Большой Джон.

– Пикейных! Разве вы не видели их? Отвратительные чопорные создания! С рыжими волосами… с глазами навыкате… О, какие они гадкие, все шестеро, точно лягушки!.. Но вы не можете понять меня, – внезапно опомнившись, проговорила я, – ведь вы не видели их…

– Напротив, не только видел, но и знаю их! – усмехнулся в ответ Большой Джон.

– Как так? – удивилась я. – Вы знаете этих шестерых противных англичанок?

Бр-р-р!

– Еще бы! Конечно, и видел, и знаю, потому что они мои родные сестры! – во весь голос расхохотался Джон.

Ах! Я села на пол и закрыла лицо руками.

– Не смущайтесь, милая Маленькая Русалочка! – произнес Большой Джон, вдруг очутившись в комнате и опускаясь рядом со мной на пол. – Было бы хуже, если бы вы похвалили их, не считая достойными вашей похвалы… Похвалили бы, желая сделать приятное вашему длинноногому другу. Ведь вы меня считаете вашим другом, не правда ли, Русалочка? Я вижу, как доверчиво смотрят на меня ваши глазки. И в качестве друга я иду к вашей belle-mère[37]37
  Мачехе (франц.).


[Закрыть] и попрошу у нее прощения для вас.

– Я не хочу просить прощения! – буркнула я себе под нос.

– Очень хорошо быть гордой, Русалочка, но все же не мешает покаяться в своей вине, когда чувствуешь себя немножко виноватой. Что вы думаете по этому поводу?

И он состроил такую потешную физиономию, что я невольно расхохоталась. Потом, не дожидаясь моего ответа, вскочил на подоконник, выпрыгнул в окно и через две минуты уже принес мне прощение мачехи.

В этот вечер я ни на секунду не разлучалась с Большим Джоном. Я полюбила его как брата, несмотря на то, что видела только второй раз в жизни. Впрочем, его нельзя было не полюбить. Он был душой общества в этот вечер. Он помогал Солнышку устраивать фейерверк, помогал мачехе занимать гостей и, что всего удивительнее, растормошил своих пикейных сестриц, которых я про себя окрестила «шестью спящими девами». По крайней мере, он заставил их бегать и в горелки, и в жмурки, и в пятнашки наравне со мной. За ужином мы сели рядом. Он болтал и дурачился вовсю. Я была в восторге, но мне ужасно хотелось придумать что-нибудь смешное, чтобы завладеть общим вниманием, как владел им Джон. Его лавры не давали мне покоя. Случай не замедлил представиться.

Посреди стола стояла большая миска с простоквашей. Одна из сестричек потянулась к ней.

– Нет, не берите простокваши, мисс Мэгги! – воскликнула я с громким смехом, кидая предательский взгляд в сторону моей гувернантки, которая сидела по другую руку Большого Джона. – Не берите простокваши, она нужна мадемуазель Тандре. Мадемуазель моется простоквашей каждый вечер, чтобы сохранить белый и нежный цвет лица!

И сказав это, я расхохоталась на весь стол. Кикимора покраснела, а потом побледнела. Никто не смеялся вместе со мной: за столом воцарилось неловкое молчание. И вдруг, после продолжительной паузы, я услышала голос Большого Джона:

– А ведь Маленькая Русалочка не должна была говорить этого…

Жгучий стыд охватил меня, прожигая всю душу насквозь. Я молча опустила голову, не зная, что сказать, что сделать. Потерять расположение моего нового друга было бы для меня ужасным несчастьем. И тут я вскочила со своего места, подбежала к мадемуазель Тандре, крепко обняла ее сухую, жилистую шею и, наскоро чмокнув в щеку, шепнула:

– Ради Бога, простите! Простите! Я не хотела вас обидеть… Это получилось нечаянно…

– Я не сержусь на вас, милое дитя! – поспешила ответить француженка.

Через секунду я уже сидела на прежнем месте и, вся сияя, спрашивала соседа:

– Ну, что, теперь вы довольны мной, добрый Большой Джон?

– Вполне, милая, славная Маленькая Русалочка. Пью за ваше здоровье по этому случаю!

И он протянул ко мне свою рюмку.

Мы чокнулись и рассмеялись, потом чокнулись опять…

Милый Большой Джон! Как жаль, что он доводится братом не мне, а этим скучным рыжим пикейным барышням!..

Глава IX. Письмо. – История. – Меня наказывают вторично. – Цыганки

«Милая маленькая принцесса!

Вот уже четыре месяца, как ты уехала из Царского Села, а о тебе нет ни слуху ни духу Мы с Вовой соскучились по тебе. С тех пор, как ты улетела от нас, маленькая принцесса, мы не ходим в нашу рощу. Ведь нам больше не с кем играть в заколдованную принцессу и прекрасного принца. Для этой игры нужна ты. Непременно ты, и никто больше. Ты одна только умела изображать из себя настоящую принцессу. Другие девочки не сумели бы сделать этого. И потом, на ваш пустой дом так тяжело смотреть, что и не тянет в рощу…

Недавно сюда приезжала твоя тетя Лиза. Она не заходила в дом, а прошла в сад (дом заперт на ключ, и огромный замок повешен на его двери). И она, тетя Лиза то есть, долго сидела в саду, знаешь, у нашей любимой сиреневой беседки, там, где разрослись так хорошо кусты смородины. И она плакала. Я не знаю, о чем она плакала, но мне кажется, о том, что нет рядом с ней маленькой принцессы.

Ах, принцесса… Принцесса, как жаль, что тебя нет с нами! Если б я был волшебником, я бы силой чар вернул тебя обратно. И Вова тоже хочет быть волшебником, чтобы ты вернулась к нам.

Мы часто играем с ним в саду белого дома, и я как-то больше сошелся с ним после твоего отъезда. Мы достали географическую карту России, где твой гадкий Шлиссельбург обозначен маленькой черной точкой. Я смотрю на эту точку, точно надеюсь, что она обратится в настоящее изображение города, на улице которого я увижу тебя…

Когда-то мы снова тебя увидим? Верно, не скоро. Я по-прежнему хочу быть учителем, а Вова – гусаром, но мы бы охотнее сделались волшебниками, чтобы по мановению волшебной палочки переселить тебя снова сюда, милая маленькая принцесса!

Вова скоро уедет в корпус. Лиля уже уехала. Поверишь ли, даже она спрашивала о тебе!.. Скоро и у меня начнутся занятия в гимназии. Я рад этому. Ты знаешь, я люблю учиться, хотя одновременно с этим начнутся и истории с дядей. Но теперь он стал добрее. Генерал Весманд достал ему такое место, что он совсем мало бывает дома, и я живу почти один.

А ты как живешь, маленькая принцесса? Какова твоя мачеха? Надеюсь, что она не такая, как мачеха Золушки в сказке, не правда ли? Однако будь здорова! Я, Вова и наша роща шлют тебе горячий привет. Еще раз прощай. Не забывай нас.

Коля.

Р. S. № 1. В вашем саду уже поспела рябина.

Р. S. № 2. Часто читаю «Всадника без головы», которого ты мне подарила на прощание. И всегда думаю о тебе в это время. Прощай!»

* * *

Милый, дорогой Коля! Он вылился весь в этом письме… Такой нежный, кроткий, великодушный!.. Я раз десять подряд перечитывала тщательно выписанные строки, четыре длинные страницы без единой кляксы, без единой ошибки, и готовилась приняться за него в одиннадцатый раз, как вдруг знакомые шаги заскрипели по песку аллеи. И прежде чем я успела сунуть письмо в карман, мачеха уже стояла передо мной. Я помертвела.

Дело в том, что все письма, которые приходили к нам, получала всегда сама мачеха. Но сегодня я встретила почтальона у калитки и взяла у него письмо Коли. Разумеется, я не понесла его к «ней», а вскрыла и прочла его тут же на скамейке в дубовой аллее.

– Что это за бумага была сейчас у тебя в руках? – спросила мачеха, прищуриваясь по своему обыкновению и окидывая пронзительным взглядом всю мою фигуру.

Казалось, самое письмо Коли, зажатое в кулак, тлело у меня в руке – так горячи были мои трепещущие пальцы. Потом они разом стали холодными, как лед, и вся я стала холодной, когда «она» сказала спокойным и строгим голосом:

– У тебя в руках было какое-то письмо. Как оно к тебе попало и что это за письмо?

Затем, помолчав немного, проговорила:

– Ты мне сейчас же покажешь это письмо, сию же минуту, Lydie!

– Ни за что! – вырвалось у меня так горячо и неожиданно, что даже мачеха удивленно вскинула глаза.

– Ты мне покажешь письмо сию же минуту! – повторила она еще более веско, выговаривая членораздельно каждое слово.

Не знаю, что сделалось со мной. Мне показалось такой обидной, отвратительной слабостью отдать ей письмо моего друга, в котором многое ей покажется, может быть, непонятным и над которым она даже, пожалуй, посмеется в душе… О, нет! Тысячу раз нет! Я не покажу ей письма…

Между тем рука ее уже тянулась к конверту, который теперь я держала у груди, плотно прижав его к сердцу. Еще минута – и он очутится у нее!

– Lydie! В последний раз говорю: отдай мне письмо!

– Нет, нет и нет! – воскликнула я.

И я сделала то, чего она уж никак не могла от меня ожидать: я быстро скомкала письмо, сунула его в рот и стала жевать.

– Вот! – проговорила я, изжевав до неузнаваемости листки, которые еще совсем недавно были письмом моего друга, и выплевывая на землю какую-то грязно-белую массу. – Вот что сталось теперь с письмом!

Я хотела прибавить что-то еще и обомлела. Перед нами стоял Солнышко с таким суровым лицом, какого я еще в жизни у него не видела.

– Вот, Alexis, взгляни, как отличается твоя девочка, – сказала мачеха.

Отец ничего не ответил. Он взял меня за руку и повел по саду. Мы прошли в зловещем молчании всю дубовую аллею, потом большую площадку для крокета, потом поднялись на балкон, а оттуда вошли в летний кабинет отца с темно-зеленой кожаной мебелью, огромным письменным столом и бесчисленными картинами, развешанными по стенам. Все так же храня молчание, Солнышко подвел меня к дивану, приподнял и посадил очень глубоко, так что спина моя уперлась в кожаную спинку дивана. Потом строго сказал:

– Сиди здесь до тех пор, пока не одумаешься и не попросишь прощения у мамы… И если ты этого не сделаешь… И вообще – если еще раз повторится что-либо подобное, то я перестану любить тебя… Пе-ре-ста-ну лю-бить, Лида! Понимаешь?

Он перестанет меня любить! Он, мое Солнышко, он, мой папа Алеша! Он, без которого мне радость не в радость! Жизнь не в жизнь!

«Папа! – хотелось мне крикнуть. – Папа, не говори так! Папа! Милый! Голубчик! Солнышко! Не пугай так свою Лидюшу! Папа, золотенький, драгоценный, ненаглядный мой, я умру, умру, понимаешь, умру, если ты перестанешь любить свою дурную, злую девочку!»

Слова рвались у меня прямо из сердца, губы дрожали… Я готова была упасть на колени и целовать ноги моего отца…

Но вместо всего этого я сурово сдвинула брови и, глядя на него исподлобья, угрюмо проговорила:

– Зачем было брать меня от тетушек, если ты не будешь любить меня? Я была бы у них счастливее!..

– Лидя!..

Я не узнала в первую минуту, кто сказал это, так глух и странен показался мне голос, произнесший мое имя. Я медленно подняла голову и искоса глянула на папу. Лицо его было очень бледно, и нижняя челюсть тряслась.

– Лидя! – произнес он голосом, в котором слышались и скорбь, и страдание, и печаль, и угроза.

Мое сердце сжалось при виде этого потемневшего, осунувшегося лица. Злое, маленькое сердце! Оно зачерствело, должно быть, в ту минуту, когда, прямо глядя в глаза отца, я проговорила, торопясь, волнуясь и задыхаясь от невообразимого прилива горя, злобы, муки:

– Да! Да! Зачем ты отнял меня от них, от Лизы, Оли, Лины и Уляши?.. Мне было хорошо с ними… Они окружили меня самыми нежными заботами… Они любили меня… А здесь… Господи! Господи! До чего я несчастна! Здесь никто меня не любит… Ты должен отвезти меня к ним… Ты должен, должен, должен, папа! Я не хочу быть больше с мачехой… Не хочу! Слышишь? Отвези меня! Сейчас же, сию минуту отвези!..

Я судорожно рыдала, вздрагивая всем телом, и едва не захлебывалась слезами.

Снова наступило молчание, зловещее молчание. Слышно было только, как оса бьется о стекло, не находя выхода на волю…

Мой отец смотрел на меня, скрестив руки на груди, стоя перед диваном, в углу которого в конвульсивных рыданиях билась маленькая фигурка. И вот его большие руки протянулись ко мне, мягко, но сильно охватили мои плечи, приподняли меня, и в следующую же минуту я стояла перед ним, вся трепещущая от охватившего меня припадка острого отчаяния.

– Слушай, девочка! – его голос звенел металлом. – Ты никогда не вернешься к ним… Больше того, ты никогда не увидишь их, потому что они своей безумной любовью избаловали тебя, своей нежностью изнежили, своей лаской совершенно испортили тебя… Ты не увидишь их больше, повторяю тебе, ни за что, никогда!.. Это решено!..

Затем, громко вздохнув, он прибавил:

– А теперь ты должна пойти к маме и попросить у нее прощения…

И с этими словами он круто повернулся и вышел из комнаты. Его шпоры еще звенели в отдалении, когда я вскочила с дивана и, подняв залитое слезами лицо к небу, прокричала:

– Ты видишь, Господи, какая я несчастная! Я не могу больше, не могу, не могу!..

Потом я повернулась к двери и прошептала чуть слышно:

– Вы решили, что я не вернусь больше к тетям, вы не пустите меня к ним, к моим дорогим, не отдадите им, так я уйду сама! Да, уйду, убегу! Убегу! Сегодня же убегу! Это так же верно, как то, что зовут меня Лидией Воронской!

Мне не нужно было специально вызывать в памяти милые образы моей дорогой второй мамы Лизы, крестной Оли, Лины, Уляши – они всегда были со мной, в моем измученном сердце. Я их всегда любила бесконечно, но в эту минуту мне казалось, что я обожала их… Самая любовь моя к Солнышку померкла и побледнела, казалось, как бледнеет сияние утренней звезды перед рассветом. Я видела в своем воображении только их, своих любимых тетушек…

Ведь Солнышко, – так решала я в уме, – не любит меня больше, или, по крайней мере, он сказал, что разлюбит, если я не попрошу прощения у «нее»…

Просить прощения у «нее»! Ни за что! Ни за что на свете! Лучше умереть!

А еще лучше – убежать! Вот именно: убежать к ним, к моим добрым феям!

«Иду, милые, к вам! Иду! Скоро-скоро увидимся!..» – шептала я в каком-то сладком экстазе, протягивая руки вперед к милым, туманным образам, маячившим у меня перед глазами, вся сгорая на том огне, который пожирал меня.

– Lydie, можно войти? – послышался голос мадемуазель Тандре за дверью. – Моя маленькая Лидия! – говорит она сладким голосом, осторожно проскальзывая в дверь кабинета. – Разве это так трудно – попросить прощения у вашей доброй maman?

– Прощения? Ни за что!

Я скрещиваю руки на груди и топаю ногой.

– Ах, как можно!.. – теряется француженка и вдруг, как бы спохватившись, говорит: – А какую чудесную лодочку купил вам сегодня папа!.. Она уже спущена на воду… Не хотите ли прокатиться по Неве? Дворник Никанор гребет отлично…

Лодка! Вот это новость! Сердце мое вздрагивает от радости. Но я тут же вспоминаю: чтобы иметь право кататься на лодке, необходимо попросить прощения… Нет!

И я уже вновь полна гнева и негодования.

– Уйдите! – кричу я исступленно, глядя злыми глазами на мадемуазель Тандре. – Уйдите, говорят вам! Мне никого и ничего не надо!

Она испуганно пятится к двери и исчезает за ней, бормоча что-то о маленьком «демоне в юбке».

– Никого мне не надо! Никого! Никого! – кричу я и с новым рыданием кидаюсь на кожаный диван.

– Как никого? И меня вам не надо, Маленькая Русалочка? – раздается милый знакомый голос с резким иностранным акцентом.

Заинтригованная, я поднимаю голову.

Точно колдун в сказке, Большой Джон всегда появляется неожиданно и странно.

Должно быть, ему жарко, потому что он обмахивается шляпой, стоя у окна.

– Ба-а! – восклицает он с комическим видом. – Маленькая Русалочка опять наказана!

– Оставьте меня!.. Мне не до шуток! – бурчу я себе под нос, не желая даже взглянуть на своего нового друга.

– Разве Маленькие Русалочки умеют капризничать? – говорит он, прищуривая то один глаз, то другой. И видя, что я молчу, он берет мою руку и начинает тянуть таким голосом, каким обыкновенно поют слепые на церковных папертях:

– Я был сейчас на берегу реки Невы глубо-о-кой… Я видел на ней лодочку ма-а-лень-кую… Эту ло-о-до-чку… папа дочке купи-ил… дочке изба-а-ло-ванной…

И видя, что в лице моем мелькнула слабая тень улыбки, он весело воскликнул уже своим обыкновенным голосом:

– Полно кукситься, Русалочка! Взгляните-ка лучше, как Нева играет на солнце, а там, видите, у леса, на берегу, костры горят. Это цыгане… На заре они приехали целым табором из Ладоги, кажется… Пробираются дальше в Петербург. Сейчас мне повстречались двое, навязывались погадать. Я и позволил сдуру; молоденькая цыганочка мне и счастья, и богатства, и славы – всего посулила, а ее подруга, старая-престарая цыганка, та взглянула мне на ладонь, да и говорит: «Глаза у тебя, молодец, ястребиные, а жизни Бог тебе мало даст». Каково, а? Вот у вас, Русалочка, глаза не такие, и проживете вы сто лет и три года… И будете вы тогда такая же дряхлая, как та старая цыганка… Но что это, Русалочка, вы не слушаете меня?

Я действительно не слушала его. Мои зоркие, как у кошки, глаза так и впились туда, куда указывал Большой Джон.

Там действительно мелькали точки костров и виднелись безобразные контуры крытых холстом телег. Какие-то смутные силуэты людей мелькали в отдалении.

Сегодня они пришли из Ладоги, завтра или послезавтра будут в Петербурге, – мелькала у меня смутная мысль, – то есть там, где живут четыре добрые феи, четыре мои тети, которые тоскуют в разлуке с маленькой принцессой. А что, если?.. Папа сказал: «Ты не увидишь их ни за что, никогда». А моя мысль и мое сердце ответили: «Я убегу! Убегу к ним, к моим четырем добрым феям, к моим милым тетям Лизе, Оле, Лине и Уляше».

У меня нет денег, чтобы ехать на пароходе, да и потом, меня, наверное, вернут тотчас же с пристани в дом отца, меня, такую беспомощную, такую маленькую… А что, если с ними, с этими смуглыми цыганками пробраться в Петербург? Кто догадается? Кто узнает?.. Ах! Идея великолепна!.. Вечером Солнышко с «ней» отправляются в гости на соседнюю дачу… Мадемуазель Тандре спит крепко, как сурок… и… тогда – прощайте: я убегу к цыганам и с ними доберусь до Петербурга. Это так просто, так легко!.. Конечно, я не увижу «его» больше. Он не простит мне никогда моего поступка. Ну, а разве так он простит меня? Разве он будет любить меня так же, как раньше, если я не попрошу прощения у «той»?..

Прощения! Никогда! Сто тысяч раз никогда! Нет!

Нет!..

Итак, решено: я убегу… Когда все смолкнет и стихнет у нас на даче, я убегу…

– Да что с вами, Русалочка! Что у вас за трагическое лицо! – Большой Джон между тем покатывался со смеху.

– Разве? – произнесла я, машинально проведя рукой по лицу и широко раскрывая глаза. Трепет пробежал по всему моему телу, потому что у моего окна по обе стороны Джона, точно из-под земли, выросли две цыганки: одна старая, с крючковатым носом и острыми черными глазами, с седыми прядями волос, выбивающимися из-под косынки; другая – смуглая, юная, прекрасная, с черными блестящими волосами. Обе они были одеты в какие-то пестрые лохмотья, в которых преобладали желтые и красные цвета.

– Ага, опять моя роковая пророчица! – воскликнул Большой Джон, спрыгивая с подоконника, на котором он было умостился. – Нет, довольно с меня ворожбы!.. Пойду лучше нанесу визит вашей maman, Русалочка, а вы… берегитесь! Они нагадают вам много неприятного, а еще хуже – стянут что-нибудь!

И с этими словами он удалился, посвистывая себе под нос.

– Давай погадаю, красавица, – широко улыбаясь, проговорила молодая цыганка, обращаясь ко мне и обнажая свои белые, как пена, зубы.

– Нет, нет, не то… не гадать мне надо! – поспешно заговорила я, поминутно озираясь. – А только… Как тебя зовут? – неожиданно спросила я молодую.

– Мариула! – ответила она, снова блеснув улыбкой.

– А это твоя мать? – спросила я, указывая на старую. Обе женщины закивали головами.

– Дай мне денежку, красавица, всю правду скажу, – снова проговорила с улыбкой Мариула, а ее мать внимательно разглядывала меня.

– Я дам тебе… денег… много… много, – зашептала я, сбиваясь и торопясь. – Но не я дам, а добрые феи… то есть тетки мои… Лиза, Оля, Уляша, Линуша… Они дадут… Только за это вы должны довезти меня до них… Взять в свой табор, когда двинетесь в Петербург… в столицу… Они там, в Петербурге, ждут меня… Но меня не пускают к ним… Понимаете? Тети наградят вас… только… Только возьмите меня сегодня с собой… Я так несчастна! Так несчастна!..

Цыганки переглянулись, потом заговорили между собой на непонятном мне языке. Потом старуха приблизилась к самому окошку и, протянув через подоконник свою крючковатую руку, похожую скорее на лапу хищной птицы, так поразительно тонки и кривы были ее скрюченные пальцы, сказала:

– Ты хочешь бежать отсюда, девочка?

И ее острые черные глаза так и впились в меня.

– Да, да! Спасите меня! Возьмите меня к себе в табор… Довезите до Петербурга… Мои тети денег не пожалеют, чтобы наградить вас… Клянусь вам! Клянусь всей душой!

Вероятно, голос маленькой девочки звенел искренностью и внушал веру, потому что старуха, обменявшись с молодой несколькими словами, проговорила:

– Хорошо, барышня! Мы довезем тебя до Петербурга, если ты обещаешь дать нам столько серебряных грошей, сколько уместится в кармане старой Катерины.