Текст книги "За что? Моя повесть о самой себе"

Глава II. Ужасное открытие. – Мое отчаяние

Солнце стояло уже высоко, когда я проснулась. Смутное воспоминание о чем-то радостном и приятном всплыло в моем сознании, лишь только я открыла глаза.

Что было вчера?

Ах, да! Стихи! Успех! Триумф! Аплодисменты! Как жаль, что Солнышка не было с нами! Должно быть, приятно ему будет сознавать себя отцом поэтессы!

Я спрыгнула с постели и подбежала к туалетному столику. Вот так поэтесса! В зеркале отразилась смешная заспанная рожица, всклокоченные волосы, большие серые глаза и потешная миниатюрная фигурка в ночной сорочке.

Я начала было пристально рассматривать свое изображение в надежде найти в нем какую-нибудь характерную черту будущей знаменитости и вдруг увидела большой пакет на стуле около моей кровати, тщательно завернутый в тонкую бумагу. Я дрожащими руками сорвала обертку… Огромная французская кукла в костюме институтки стояла предо мной в зеленом камлотовом платье, в манжах, белом фартуке и пелеринке.

Я ненавидела кукол, но кукла-институтка мне ужасно понравилась. В нашем классе была мода на кукол-институток, у каждой девочки была такая кукла – и у Стрекозы, и у Миши, и у Лорановой, и даже у гордой Голицыной. Мне давно хотелось иметь такую же. А тетя Оля точно угадала мое желание и, верно, сама сшила и платье, и передник моей институтке, чтобы побаловать свою крестницу.

Я поцеловала куклу и перебежала к маленькому столику, сплошь уставленному подарками… Великолепный бювар[30]30
  Бюва́р – папка для бумаг.


[Закрыть] от Солнышка, чудный зонтик от тети Лизы, «Всадник без головы» от Катиш, десятифунтовая изящная бонбоньерка с конфетами, с надписью «Милой Лидочке от стрелков», другая бонбоньерка – от офицеров, товарищей отца, и, наконец, изящная тросточка, на которой была четко вырезана надпись: «Другу Лиде от товарища». Ах, Вовка, Вовка, знал, чем мне можно угодить! Я схватила тросточку в зубы, книгу, бювар, конфеты – под мышки, куклу и зонтик – в руки и двинулась было к двери… Но тут вспомнила, что я не одета, бухнула все это на постель, расхохоталась и стала в дикой пляске кружиться по комнате…

«Нет, – думала я. – Решительно, я самый счастливый человек в мире! И любят меня все, и стихи писать могу и… и… и…»

Тут я стремительно начала мыться, причесываться, одеваться, и все это одновременно, давясь беспричинным радостным смехом. Наконец, я была готова. Я выскользнула из спальни в коридор, оттуда в гостиную и только у порога столовой задержалась на минуточку. Может, мне появиться неожиданно и сделать сюрприз Катиш и тете Лизе? Они и не думают, что я уже встала…

Вдруг я услышала чужой голос:

– Несчастный ребенок, – говорил кто-то за дверью в столовой. – Как-то она перенесет это!

Какой несчастный ребенок? Кто у нас «несчастный ребенок»? И что он должен перенести? Мое любопытство было возбуждено до крайности. Никогда в жизни я не подслушивала, считая это подлостью, но тут…

В дверную щелку было видно тетю Лизу, Катиш и какую-то чужую даму в шляпке, очевидно гостью, с которой я еще не была знакома. Они сидели у пасхального стола.

– Жаль! Ужасно жаль девочку, – между тем говорила дама. – О, она, наверное, примет это очень близко к сердцу… Хоть она еще и мала, но все же поймет… Мне сейчас рассказывали, что она у командира стихи свои читала. Даровитая девочка…

Ах, «даровитая», «стихи читала», – значит, это про меня они говорят, про меня! И сердце мое замерло в ожидании чего-то ужасного, что, мне кажется, я услышу сейчас. Господи! Господи!.. Дыхание останавливается у меня в груди… Голова холодеет, и руки, и ноги тоже. Зубы начинают дробно стучать… Вот-вот, сейчас, сию минуту случится что-то… И ужас, сплошной холодный ужас обнимает меня с головы до ног.

– Я всеми силами старалась ради Лидюши удержать Алексея от этого шага, – с усилием различаю я голос тети. – Я ведь предвидела, как это должно сильно подействовать на бедную девочку. Но все напрасно. Мы с Алексеем ссорились, пререкались, говорили даже грубости друг другу… Ничего не помогло. Алексей женился. У Лидюши теперь мачеха…

«Женился! Мачеха! Солнышко женился, женился, женился! Мачеха, мачеха, мачеха!»

Точно дождь забарабанил по крыше. Точно поезд, стуча колесами, пробежал где-то близко-близко от меня. И в воображаемом шуме колес, и в свисте дождя, и кругом меня, и подо мной, и над моей головой слышалось на все лады, дробно, назойливо, ясно, до боли ясно:

«Женился… Мачеха… Мачеха… Мачеха… Женился…»

Мне хотелось удариться об пол и зарычать, как рычат звери. Хотелось кататься по земле, рвать на себе волосы, кусаться… Хотелось побежать куда-то далеко-далеко, без оглядки, без цели, чтобы только бежать и бежать… Но я не бросилась на пол и не побежала.

Что-то огромное, страшное бурным ураганом подхватило меня, заставило застонать от боли. И вдруг разом внезапная тишина воцарилась в моей душе… Я подняла глаза к небу и, несмотря на то, что было утро, прошептала:

– Звезды! Вы, дети небес! Зачем вы не спасли меня, Лиду?..

И какое-то холодное, тупое равнодушие охватило мою душу…

Медленно, осторожно отворила я дверь столовой и вошла. Три женщины, сидевшие у стола, тихо ахнули.

– Ты больна, Лидюша! Что с тобой! – тетя Лиза с тревогой смотрела на меня.

Должно быть, хорошо я выглядела в ту минуту!

Но я не ответила ей ни слова, подошла к ней вплотную, стиснула ее руку и сквозь крепко сжатые зубы проговорила каким-то чужим голосом:

– Я все слышала… Я все знаю… Ах, Лиза, милая тетя Лиза! За что? За что?.. Он Солнышко мое… Он мой папа Алеша, мой дорогой, и вдруг… мачеха! Он женился!.. Хорошо же он любит меня, если не пожалел меня и решился дать мне мачеху!

Слезы подступили к горлу и тотчас же отхлынули назад, внутрь меня, в самую глубину моего сердца.

Жгучая злоба и что-то еще острое-острое, непонятное еще тогда мне, десятилетней девочке, невидимыми иглами вонзилось мне в душу.

– Лиза, тетя Лиза! – закричала я, как безумная. – Ты должна мне сказать, кто она!

Я вся дрожала.

Тетя вскинула растерянные глаза на Катиш, Катиш глядела на тетю. Чужая дама суетилась подле меня, предлагая то воды, то спирту, чтобы растереть виски.

Но я отстранила ее и снова подняла на тетю Лизу свои широко раскрытые глаза. И, верно, во взгляде десятилетней девочки было что-то не по-детски властное в ту минуту, потому что голубые добрые глаза Лизы метнулись в сторону и скрылись под опущенными ресницами. Когда она снова подняла их, я услышала, как она сказала:

– Ее зовут Нелли Ронова.

И обвив мою шею руками, Лиза глухо зарыдала.

Глава III. Безумное решение. – Неожиданный утешитель

Я лежу под моим любимым голубым одеяльцем.

Одеяло выстегано тетей Олей, кружева на простыне сплетены Линушей, метки на белье вышиты Уляшей. Туфельки, миниатюрные кавказские туфельки, стоящие на полу у постели, – подарок Лизы. Все, куда ни кинешь взгляд, полно любви, нежности, заботы. Они умели баловать свою маленькую принцессу! И теперь… теперь…

«Звезды! Вы, дети небес…» – вы видите, что сделали со мной!

И прежнее безумие отчаяния овладевает мной…

Завтра приедет он – Солнышко! Тетя просила меня не говорить ему, что я все знаю. Ей будет неприятно, моей бедной тете! Не надо показывать вида, что ты все знаешь… Но как скрыть свое состояние, когда в сердце что-то оборвалось со звоном и трепетом, как струна на гитаре?

Звезды моей души, вы, дети небес! Понимаете ли вы, что это значит?! Я сама ничего не понимаю… Я не понимаю ничего с того самого часа, как узнала роковую весть. Это случилось только вчера, а мне кажется, что прошли уже недели, месяцы, годы…

В моем мозгу сверлит неустанно: «У тебя теперь мачеха! Твой отец вторично женился… Ему было мало твоей детской любви… Между вами – тобой и Солнышком – теперь будет стоять чужая женщина, которую он сделал своей женой… Она, эта чужая женщина, должна заменить ту, которая давно лежит в гробу и которой ты даже не знала, но к которой ты тем не менее питаешь какое-то странное, неопределенное, неясное, врожденное сильное чувство – чувство любви к родной матери…»

Я редко, почти никогда не вспоминала покойную маму. Я никогда не думала о том, какой она была, как она выглядела. Но теперь мне казалось, что она стоит рядом со мной, грустная-грустная, и, обнимая мою голову, говорит:

– Да, Лидюша, теперь у тебя будет другая мать… будет мачеха… Ты у твоего Солнышка больше не одна… Я понимаю твое горе, понимаю, как это тебе должно быть обидно… Ты думала, что он может и должен любить только тебя одну, и вдруг…

Я вскакивала на кровати, билась головой о подушки и повторяла бесконечное число раз:

– Ах, Господи! Господи!.. За что Ты меня так наказываешь?..

Тетя Лиза долго уговаривала меня, утешала. Добрая, милая тетя Лиза всей душой понимала мое горе.

Однако и она не могла меня утешить.

Солнышко, мое Солнышко решился дать мачеху своей Лидюше! Решился жениться!

И передо мной выплыл ненавистный образ той, которую Солнышко сделал своей женой: серые близорукие глаза, неровные, но белые, как пена, зубы, черные, гладко причесанные с пробором волосы, такие гладкие, точно их все время мазали помадой, и худенькая фигурка с впалой грудью…

– Нет! Невозможно! Я не хочу, чтобы она была моей мачехой!.. Не хочу!.. Умру лучше!.. Да, да, умру, умру!.. Не хочу!.. Не хочу!.. – щелкая зубами и вся дрожа, кричу я, грозя кулаками кому-то невидимому. – Да, да, умру!.. Непременно умру, во что бы то ни стало!..

Не помня себя, я вскакиваю с постели, накидываю на себя юбочку, платье и босая вылетаю из комнаты в коридор, оттуда через кухню на черное крыльцо и в сад.

План мой ясен и прост: я хочу умереть. Для этого, как я решила, надо только побегать хорошенько по сырой апрельской земле, еще холодной после зимы, и схватить горячку, воспаление легких, чахотку, тиф…

Это будет моя месть. Месть Солнышку за то, что он любил меня слишком мало, за то, что променял на какую-то Нелли Ронову! Я покажу им всем Нелли Ронову!..

И я несусь, как угорелая, по саду, по холодной, как лед, дорожке, голыми пятками чуть касаясь земли.

В голове моей роятся картины.

Я умираю… Солнышко и тетя сидят у моей постели. Солнышко рыдает. «Я погубил тебя, моя бедная девочка, прости, прости! У тебя не будет мачехи, ни за что не будет!»

И он рвет на себе волосы. Но я все-таки умираю… Умерла… Меня кладут в гроб, непременно в белом, в белом подвенечном платье. Ведь я «невеста Христа». Варя Клеонова говорила, что все, кто умирает в девичестве, – Христовы невесты…

Стрелки – Хорченко, Гиллерт, Ранский – несут мой гроб. А стрелковые дамы, то есть жены офицеров стрелкового батальона, наши соседки, все, хорошо знавшие меня, плачут и говорят:

– Такая юная! Такая миленькая, такая талантливая – и умерла! Из-за Нелли Роновой умерла!..

– Да, да, из-за нее! Из-за нее! – кричу я, задыхаясь, и несусь вперед, как стрела, между голыми кустами смородины и сирени.

Апрельская ночь дышит мне в лицо своим студеным дыханием. Серый полумрак полуночи скользит неслышно, как призрак, окутывая прозрачным покровом и дом, и сад. Там, в этом доме, спят Лиза и Катиш. Они не ведают и не чуют, что придумала их взбалмошная принцесса, их божок…

А божок все несется и несется по поляне, стуча зубами от холода и волнения, злорадно торжествуя победу… Умру! Теперь уж непременно умру!

В углу сада лежит огромная куча еще не растаявшего снега. И вот я уже оказалась подле нее. Взбежать на этот снег, провалиться в него по пояс и остаться в нем до утра с голыми ногами, и – смерть мне обеспечена!

Я быстро отбегаю подальше, разбегаюсь и… останавливаюсь как вкопанная.

Около снежной кучи стоит хорошо знакомая мне фигура Женщины в сером. Я знаю ее. Черные глаза, светящиеся из-под капюшона, тоже хорошо знакомы мне. Она является мне второй раз в моей жизни: тогда, перед отъездом папы на войну, и теперь, перед моей смертью. Какая-то странная тайна невидимыми узами связывает меня с ней. Кто она – я не знаю. Но что-то светлое и жуткое одновременно испытываю я при ее появлении.

– Кто ты? – спрашиваю я дрожащим голосом.

Она молчит, только из-под капюшона сверкают ее черные и глубокие, как пропасть, глаза.

– Слушай, скажи мне, кто ты? Ты должна мне сказать, кто ты! Ты всегда появляешься, когда случается что-нибудь важное! Ты точно охраняешь меня, значит, любишь! Скажи мне, кто ты? И сделай так, чтобы я умерла!

Выкрикнув со страстным отчаянием эти слова, я жду ее ответа.

Она тихо качает головой.

– Ты не умрешь! Ты не умрешь, дитя! Ты должна жить, – слышится мне тихий-тихий, как шелест ветра, голос.

– Вздор! – кричу я исступленно. – Мне невыносимо тяжело!

И я со всего разбега бросаюсь в сугроб.

Ощущение холода слегка отрезвляет меня.

И тут кто-то сильный подхватывает меня на руки и несет куда-то. Женщина в сером исчезает, сливаясь с прозрачными сумерками апрельской ночи.

– Лида! Милая, можно ли так безумствовать! – слышу я чей-то знакомый голос.

Я открываю глаза. Оказывается, я лежу на садовой скамейке. Высокий, стройный мальчик с бледным лицом стоит предо мной.

– Коля! – кричу я неистово. – Как ты очутился здесь, Коля? – и я бросаюсь к нему на шею.

– Очень просто, – говорит Коля, – ведь мы еще не уехали с дачи и живем здесь. Я видел тебя у заутрени.

– Почему же ты не подошел ко мне?

– О, ты была слишком великолепна. Точно принцесса среди своих рыцарей и дам…

Он тихо улыбается.

– А вот как ты босая попала в сад? Объясни, пожалуйста.

– Ах, не принцесса я, Коля, принцессы не могут быть так несчастны, как я! – и я судорожно зарыдала, прижавшись к его груди.

Он дал мне выплакаться, не перебивая моего отчаянного порыва.

Рыдая и всхлипывая, я рассказала ему все-все: и про «измену» Солнышка, и про мачеху, и про мое желание умереть.

– Глупая, бедная, маленькая девочка! – сказал он, тихо покачивая головой. – И тебе не стыдно? Ну, подумай только, что станет с твоим отцом, если ты в самом деле заболеешь и умрешь?

– Ему все равно. Он женился на Нелли Роновой, и ему нет до меня никакого дела! – угрюмо, не глядя на Колю, говорю я.

– Лида! Лида! Ну, можно ли говорить так! – шепчет он в испуге.

– Умру! умру! – твержу я с отчаянием. – Умру, назло им всем умру, нарочно! Я самый несчастный человек в мире, и мне надо умереть!

– Молчи! – вдруг сердито крикнул Коля. – Не смей так говорить!

Я не узнала всегда покорного и тихого голоса моего «рыцаря» – так он окреп в эту минуту.

– Молчи и слушай! – прибавил он серьезно и повелительно.

Его лицо бледным пятном выделялось на фоне серых апрельских сумерек. Глаза блестели. Он выпрямился и точно вырос в эту минуту.

– Слушай, я открою тебе тайну, которой не знает ни одна душа. Ты узнаешь, что бывает горе и больше твоего… Слушай. Живет на свете мальчик. Живет в бедной маленькой комнатке рядом с грубым, черствым человеком. Человек этот вечно зол, желчен и каждый вечер скрывается из дому, а когда приходит, то от него пахнет водкой, и он едва держится на ногах. При виде мальчика, когда тот сидит за работой, он кидается на него, как зверь, отнимает книгу, рвет ее в клочья, а мальчика бьет, жестоко бьет, приговаривая: «Книги до добра не доводят. Не читать и не учиться надо, а работать, работать, работать!..» И когда избитый, израненный мальчик теряет сознание, жестокий человек оставляет его в покое. А мальчик все-таки учится, урывками, тайком, а в промежутках между уроками переплетает книги, клеит коробочки на продажу и отдает весь заработок тому жестокому человеку. И снова колотушки и побои так и сыплются на него… Ну и пусть бьет, пусть увечит! А мальчик все-таки не бросит ученья никогда! – пылко заключил свой рассказ Коля.

Лицо его побледнело еще больше. Глаза ярко сверкали на чудно преобразившемся, теперь почти прекрасном лице.

– Коля! Милый! Неужели?.. – прошептала я, боясь поверить тому, что только что услышала.

– Смотри! Вот! Вот следы жестокого человека на руке мальчика! – воскликнул Коля и отвернул рукав курточки.

На белой нежной коже этого полуюноши-полуребенка были частые синие пятна от кисти до плеча. Это был один сплошной синяк – след беспощадных побоев.

– Коля! Бедный Коля! – воскликнула я. – Бедный мученик!

И прежде чем он успел отдернуть руку, я прильнула губами к больному месту.

– Вот видишь, Лида, я же терплю! – сказал он тихо, но значительно. – Терпи и ты! Так велит судьба!

– Не судьба, а Женщина в сером! – прошептала я чуть слышно.

– Кто?

Я не ответила – никак не могла я выдать ему свою тайну.

«Если я расскажу ему о таинственной Женщине, она, пожалуй, не будет охранять меня больше», – мелькнуло у меня в голове. И я прибавила вслух:

– Ты ужасно страдаешь, Коля, но… но ты все-таки счастливее меня.

– Почему? – удивился он.

– Ты не видел лучшей жизни! А мне… мне… нельзя же быть принцессой для того только, чтобы стать, в конце концов, Золушкой… А я буду Золушкой, у мачехи буду… Все мачехи злые… гадкие и мучают падчериц…

– В сказках, – поправил меня Коля. – Стыдись же верить сказкам. Ты уже большая!

– Ах! И ты против меня! Значит, ты меня не любишь, не любишь… – воскликнула я, вскакивая со скамейки, на которой до сих пор смирно лежала, слушая Колю. – Ты защищаешь ее… и не жалеешь меня! – твердила я, задыхаясь. – Уйди от меня, уйди!

– Нет, я не уйду от тебя. Я должен отвести тебя домой. Смотри, ты босая и вся дрожишь. Дай, я тебя отнесу, – предложил он.

Я устала волноваться. Нервы мои не выдерживали такого напряжения. Наступило какое-то оцепенение. Жуткий холод, который я не чувствовала раньше, пронизывал меня насквозь. Голые ноги уже посинели, и я дрожала вся, как в лихорадке. Коля был выше меня на целую голову и, несмотря на кажущуюся хрупкость, в свои четырнадцать лет он был очень сильным мальчиком. Он легко поднял меня со скамейки и понес.

У крыльца он спустил меня на землю, обнял и проговорил торопливо:

– Надо подчиняться обстоятельствам… Нельзя быть принцессой, только принцессой всю жизнь… Мне кажется, так бывает только в сказках…

– Нет, нет, я не хочу, не хочу подчиняться! – закричала я, задыхаясь от слез, вырвала свою руку из рук Коли и проскользнула в дверь. Никто и не заметил, что меня не было в доме.

Глава IV. Встреча. – Я заболеваю

На другой день в четыре часа вернулся Солнышко. Я сидела в своей комнате и машинально одевала свою новую куклу-институтку, когда в передней раздался громкий и властный звонок. Его звонок! Что-то замерло в моей душе и словно оборвалось. Сердце перестало биться…

Я слышала, как он спросил тетю: «У себя Лидюша?» – и как тетя ответила: «В детской. Не хотите ли кофе с дороги?»

«Хотите», а не хочешь!

Теперь передо мной раскрылась тайна их натянутых отношений, их ссоры стали мне понятны. Я все, все поняла! Тетя оберегала меня, охраняла от мачехи, а он сердился на нее за это, и они ссорились. Я смутно сознаю все это сейчас. Смутно оттого, что все мои мысли устремлены только к одному: как бы не броситься к нему на шею, когда он войдет ко мне. Две недели, что я его не видела, кажутся мне вечностью, и легко позабыть все ради одного его поцелуя, одной ласки! Ах, Солнышко, Солнышко! Что ты сделал со мной?!

И я замираю. В гостиной слышатся шаги… Вот они ближе, ближе… теперь в коридоре, теперь у самой двери… Сейчас он войдет. Господи, Боже мой, помоги мне!

Вот он. Кожаная дорожная тужурка, милое, чуть помятое от бессонницы в вагоне лицо, небритый подбородок.

О, милый ты мой, милый папа! Все во мне рванулось к нему навстречу. Кукла отброшена далеко в угол.

– Лидюша! Девочка моя! Радость моя! – ласково говорит он и широко раскрывает мне свои объятия.

«Солнышко!» – готово привычно сорваться с моих губ, но вдруг кто-то ясно и твердо говорит во мне, в самой глубине сильно бьющегося сердца: «У него есть жена, Нелли Ронова; он дал тебе мачеху!» И я останавливаюсь, кусаю губы и гляжу в упор в дорогие, славные серые глаза, которые недоумевающе мигают мне длинными ресницами.

– Здравствуй, папа, – говорю я, медленно подхожу к нему и подставляю свое лицо для поцелуя.

Град частых, горячих поцелуев сыплется на мои щеки, лоб, глаза и волосы.

– Милая моя большая девочка! Милая! Милая моя! – шепчет он, радостный и счастливый, а я стою холодная и окостеневшая, как изваяние, с потупленными глазами, не отвечая на его горячие ласки. Он, наконец, замечает мое странное состояние.

– Что с тобой? Здорова ли ты? – говорит он, и в одну минуту его большая мягкая рука щупает мой лоб и щеки.

– У тебя жар, малютка! Ты нездорова!

Силы небесные, темные и светлые! Что я пережила в эту минуту!

И все-таки я не кинулась к нему, не бросилась на шею, не покрыла бесчисленными поцелуями его робко улыбающееся лицо, а каким-то деревянным, чужим голосом ответила на его полный страха и тревоги вопрос:

– Не беспокойся, папа, я здорова!

Но он и теперь не понял моего состояния, моего тупого, недоброго, блестящего взгляда.

– Лидюша, деточка моя, – сказал он радостно дрожащим голосом. – Говорят, ты стихи для меня сочинила. Хорченко встретился мне на вокзале и сказал. Прочти мне их скорее, Лидюша, прочти сейчас!

«Звезды, вы дети небес!..» – чуть было не начала я читать помимо воли, но только крепче стиснула губы и, прижав руку к сильно бьющемуся сердцу, процедила сквозь зубы:

– Не знаю… Не помню… Забыла… Вот и все!

Это «вот и все» открыло ему, наконец, глаза. В этих словах – «вот и все!» – дерзко вылилась вся душа взбалмошной, горячей, избалованной натуры. Отец вперил в меня пронзительный взгляд. Наши глаза встретились: мои – злобно торжествующие, его – печальные, грустные и добрые, добрые без конца.

Мы смотрели так друг на друга долго, долго…

И вдруг добрые нежные глаза моего Солнышка опустились под пристальным взглядом гордой маленькой девочки. Когда же он поднял их снова, я увидела, что он понял все – понял тяжелую драму, свершавшуюся в моей душе, и мою тоску, и мое горе.

Он порывисто обнял меня.

– Лидюша! Детка моя! Родная моя! – шепнул он мне тихо и значительно, глубоко заглянув мне в глаза.

И тут случилось то, чего я сама не ожидала. Я вывернулась из-под его руки и, с равнодушным видом отойдя от него на несколько шагов, сказала:

– Меня Коля Черский ждет играть в саду, я пойду, папа!

И выбежала из комнаты.

* * *

Зачем, зачем я сделала это?

К несчастью, раскаяние приходит к нам гораздо позднее, чем следовало бы…

Следующие дни были для меня сплошной пыткой. Я редко видела папу. А когда встречала, то он все куда-то торопился. Таким образом, у нас не было возможности поговорить до моего отъезда в институт.

В воскресенье на Фоминой неделе тетя Лиза должна была отвезти меня обратно в мою «тюрьму», то есть в институт. Все утро воскресенья я была как бешеная: то бегала взапуски с Колей Черским и Вовой, пришедшими проститься со мной, то сидела задумчивая и бледная, с широко раскрытыми, застывшими глазами.

Папа должен был прийти к завтраку, и я волновалась в ожидании этого часа.

За полчаса до завтрака я сбегала в сад, где меня ждали Коля и Вова.

– Помни, Лида, не все происходит так, как нам хочется, – говорил юный Черский, – надо уметь покоряться.

– Ну, ты и покоряйся, – со злым смешком отвечала я, – а я не хочу и не буду!

– Лидочка, – в свою очередь говорил Вова, – не горюй, пожалуйста. Потерпи немного. Когда я вырасту, я приеду за тобой и увезу тебя от мачехи (он уже знал, что у меня мачеха!). Я украду тебя, как богатырь Бова украл сказочную принцессу. Хорошо?

– Хорошо! – отвечала я и, наскоро простившись с ними, помчалась к дому. Мой слух уловил знакомые шаги и бряцание шпор. Я не ошиблась – это был папа.

Скучно и натянуто прошел завтрак. Солнышко будто умышленно избегал разговаривать со мной. Во время завтрака почти никто из нас не притронулся к еде. Когда все встали из-за стола, вошел денщик и доложил, что лошади поданы. Я побежала одеваться, а когда вернулась, Солнышко стоял у окна и, барабаня пальцами по стеклу, смотрел на улицу.

– Прощай, папа! – сказала я спокойно, в то время как сердце мое рвалось на части.

– Прощай, Лидюша!

Он наклонился ко мне, перекрестил и поцеловал. Я повернулась и пошла к двери. Мне казалось, что потолок рухнет надо мной и задавит меня своей тяжестью. Но ничего подобного не случилось. Мы вышли на крыльцо – тетя Лиза, я и Катиш. Лошадь стояла у подъезда. «Сейчас, сейчас он догонит меня, бросится ко мне, поцелует, унесет обратно домой, и мы будем счастливы, счастливы, счастливы!» – кричало и стонало все внутри меня. Но он не догнал, не вернулся. Я даже не видела его фигуры в окне, когда мы отъезжали. Тогда я поняла, что все кончено, поняла, что я потеряла его…

Всю дорогу от Царского до Петербурга я упорно молчала и смотрела в окно вагона, приводя в отчаяние бедную тетю Лизу.

В Петербурге, перед тем как ехать в «тюрьму», мы заехали к тетям.

– Что такое? Почему ты так бледна, Лидюша? – спрашивали они с тревогой, вглядываясь в мое изменившееся лицо.

– Оставьте ее, девочка все знает, – сказала чуть слышно тетя Лиза.

Тогда Уляша обняла меня и повела к себе.

– Пойдем ко мне, я покажу тебе «монашек». Ты их так любишь… и все, все, что хочешь, покажу тебе в моем туалете! – проговорила она.

В другой раз я бы пришла в неистовый восторг от предложения доброй тети Уляши, но не сегодня… Не сегодня! Однако я пошла за ней. Она вынула из своего туалетного столика все, что, по ее мнению, могло интересовать меня: и роговую коробочку, и старинный веер и, наконец, черных, как уголь, «монашек», и зажгла их. И тотчас же приятное благовоние разлилось по комнате. «Монашки» курились, сизый дымок отделялся от них и вился к потолку, все выше и выше. Я смотрела на синий дымок, дышала пряным ароматным курением, и голова у меня кружилась, кружилась без конца, а тяжелая истома постепенно разливалась по всему телу. И вдруг меня точно тяжелым молотом ударило: и туалетный столик, и «монашки», и сама Уляша – все закружилось, замелькало перед глазами. И потолок будто опустился и придавил мне голову. Я хотела оттолкнуть его от себя, но сил не хватило, и я грохнулась на пол без чувств. Последнее, что я слышала, был отчаянный крик тети Оли, стремительно вбежавшей в комнату. И больше уж я ничего не помню, ровно ничего…

* * *

Господи! Какая пытка! Белый коршун то и дело подлетает ко мне, кружит надо мной и грозит выклевать мне глаза… Его крылья почти касаются моего лица… Но ужаснее всего то, что мне кажется, что это не коршун, а… мачеха. Мачеха! Вы понимаете этот ужас?.. Женщина в сером, спаси меня!.. Но она точно не слышит. Она проходит мимо моей постели – величавая, молчаливая, – и только ее черные глаза сверкают из-под капюшона, низко надвинутого на лоб… А вон жестокий дядя бедного Коли. Он его бьет, бьет, бьет!.. Господи! Да помогите же, он его убьет до смерти!.. Коля, милый… Я бегу к тебе… бегу… бегу… Только снимите этот камень с моей груди, он меня давит, давит!

Я срываюсь с места и бегу куда-то… В то же время что-то холодное, холодное стягивает мне голову. Ни Коли, ни его изверга-дяди, ни коршуна нет… Надо мной склоняется чье-то бледное лицо, залитое слезами.

«Это Солнышко! – мелькает в моей странно отяжелевшей голове вялая мысль. – Это Солнышко!» – и я блаженно улыбаюсь…

Только на вторую неделю я пришла в себя. Я была очень больна. У меня оказался тиф, который стал осложнением жесточайшей простуды. Беготня ночью босыми ногами по саду не прошла даром – я была при смерти. Но молодая натура, – как говорил потом доктор, – победила смерть. Я стала поправляться…

Первое, что я увидела, когда ко мне вернулось сознание, – это лицо Солнышка. Но, Боже мой, какое лицо! Исхудалое, бледное, унылое… Бедное Солнышко! Бедный папа!

Все четыре тети стояли рядом с отцом, точно добрые феи вокруг маленькой, любимой, взбалмошной своей принцессы…

Ноги у меня стали до того слабы, что я не могу даже пошевелить ими, а между тем мне хочется к окошку, куда ласково и робко заглядывает золотое весеннее солнце. Но не только этого хочется мне. Я бы с удовольствием съела мороженого или… апельсин… Вкусный, сочный апельсин и непременно королек.

– Хочу королек, хочу мороженого! – тяну я слабым, до смешного изменившимся голосом.

Тут мои четыре добрые феи начинают всячески ублажать меня, отвлекать мою мысль от злополучного апельсина, а Солнышко целует меня без счета, без конца.

Но я реву с горя, поскольку мне так и не дали апельсина, хотя мне его вовсе не хочется уже, а хочется клюквы, сочной, свежей, засахаренной клюквы, которая продается в фунтовых коробках. Но и клюквы мне нельзя. И я реву снова. Болезнь делает меня раздражительной и капризной.

Зато я могу вдоволь любоваться цветами, которые Солнышко привозит мне каждое утро. Но цветы не клюква, как они не могут этого понять!..

Я поправляюсь медленно, ужасно медленно. И с каждой новой толикой вливающегося в меня здоровья во мне появляется безумная потребность жить, жить, жить… О, как я была глупа в ту ночь, когда бегала по саду, мечтая о смерти!..

Когда я поднялась с постели, слабая до жалости, исхудавшая, вытянувшаяся, то первым делом я потребовала, чтобы меня подвели к зеркалу.

Господи! Я ли это? Этот высокий, худенький мальчик с коротко остриженными волосами, с огромными глазами, занимающими добрую треть изжелта-бледного лица, этот слабенький мальчик – неужели это я, Лидия Воронская?

– О, какая дурнушка! – сокрушенно шепчут запекшиеся от жара губы несчастного мальчика, и я бросаюсь на грудь одной из своих теток, ища у нее защиты от того маленького урода, который глянул на меня из зеркального стекла…