Текст книги "За что? Моя повесть о самой себе"

– Тебе Ольга ничего не говорила про «секрет»?

– Секрет? – я так вся и встрепенулась.

– Ты ничего не знаешь?

– Решительно ничего!

Аристократка пожала плечами.

– Странно! Где ты обретаешься? За какими высотами? Весь институт знает это. – И потом тихо и веско добавила: – Марионилочка выходит замуж.

– Замуж? Марионилочка?

И прежде чем Варя успела удержать меня, я была подле кафедры у ног Марионилочки.

– Мадемуазель, дуся! – кричала я в исступлении, точно меня обрекали на казнь. – Не выходите замуж, не выходите! Ради Бога, не выходите, дуся, мадемуазель!

Она сначала даже испугалась как будто, потом улыбнулась, обняла меня и сказала:

– Странная ты девочка. Почему я не должна выходить замуж? Объясни-ка мне!

– Да потому, что вы нужны всем нам – и вашему классу, и мне, наконец, и всему свету, – отвечала я пылко.

– Нужна! Да, теперь, может быть. А потом, когда вы выпорхнете отсюда, как птички из клетки, я уже не буду вам нужна. А когда состарюсь, мне будет тяжело одной, без семьи, без мужа. Придется идти в богадельню и умирать в одиночестве…

Она задумалась немного, потом по прелестному лицу ее пробежала улыбка.

– Вот поэтому я и хочу найти себе друга на всю жизнь, подле которого я не чувствовала бы себя одинокой, – продолжала она. – Мне хочется тоже испробовать, что такое счастье, узнать его, какое оно бывает на земле!

Я не знаю почему, но слова ее произвели на меня странное впечатление…

Грустная ушла я к себе, пробралась в свой дортуар и, умостившись на подоконнике, долго смотрела на месяц. Мне показалось, что месяц и счастье – одно и то же. Но месяц я видела, а счастье – нет. Мне оно представлялось почему-то красивой златокудрой феей с лазоревыми глазами. И пока я сидела в дортуаре, чудно озаренном лунным светом, что-то давно знакомое, нежное и туманное приблизилось ко мне, обвило меня легким облачком, коснулось моего лба. И он запылал, и щеки запылали. Чуть слышные аккорды полились мне в душу…

Точно невидимая музыка заиграла где-то поблизости. Потом она затихла, и мои трепещущие губы зашептали:

 
Белый кречет кричит в облаках,
Расцветают в долине цветы…
Побежали потоки в горах,
То смеясь, то рыдая… Где ты?
Я долины кругом исходил,
На утесы крутые влезал…
Я тебя беззаветно любил…
Я тебя бесконечно искал…
Где ты, фея воздушных высот?
Где ты, роза цветущих долин?
Где найду твой лазоревый грот:
В высоте иль на лоне низин?
Где ты, сказка лучистого дня?
Где ты, песня воздушных ночей?
Где ты, пламя живого огня
И сиянье небесных очей?..
Ты обвей меня нежным крылом,
Обними белоснежной рукой,
Очаруй очарованным сном…
Фея счастья! Хочу быть с тобой…
 

Я вся еще трепетала от прилива горячего экстаза, как дверь в дортуар отворилась, и Фрося, подозрительно поводя своим крючковатым носом и пришепетывая, спросила меня:

– Что вы делаете здесь одна, Воронская?

– Любуюсь луной! – отвечала я, рассерженная тем, что она явилась некстати.

– Вы дерзки! Ступайте в класс! – прошипела она.

Противная Фроська! Ну, можно ли стать поэтессой в подобных условиях!

8 ноября

Я узнала странные вещи… Так вот о чем они шушукались: креолка, Правковская, «Татьяна», Катя Макарова и Радя Карская, сбившись у постели Зины Бухариной!

Вся замирая от сладкого ужаса, Катя Макарова сообщила, что сама видела кости на последней аллее.

Кости! Какой кошмар!

– И знаете, медамочки, – повествовала, блестя разгоревшимися глазами, Катя, – это кости человеческие, непременно человеческие! Ведь наш институт монастырем был прежде, и в саду было кладбище: там покойников хоронили…

– И все-то ты врешь! – к ним подошла Малявка. – Наш институт замком был одного чухонского барона еще до основания Петербурга Петром Первым, и здесь…

– Юлька, умолкни! Ну, где ты у чухонцев барона видела?! – разом остудила ее пыл Зиночка Бухарина. – А что здесь замок был, так это правда, – тут же добавила она. – Иначе зачем тут подземный ход, который выходит на галерею?

– И совсем это не подземный ход, а просто подвал, где зимой капусту хранят! – огорошила нас Радя Карская своим прозаичным объяснением.

– Ну, «старушка Божья», вечно ты что-нибудь выдумаешь… самое что ни на есть заурядное, – рассердилась на нее пушкинская Татьяна, любившая в свою очередь все поэтичное, таинственное и выходящее из ряда вон. – Я утверждаю, что и в саду кости, и в подземелье… Я знаю, это кости казненных…

– Каких казненных? – воскликнули мы все разом.

– Ах, медамочки! – заволновалась «Татьяна». – Тут ведь замок был, и жил в нем жестокий-прежестокий барон…

– Как Синяя Борода, – ввернула свое словцо подскочившая Додошка.

– Даурская, вы глупы! – рассердилась Елецкая. – Синяя Борода – это сказка, а злодей, живший в замке, – быль. Я твердо верю в то, что это правда. Он казнил своих врагов и бросал их трупы в подземелье. Я могу поклясться чем хотите!

Глаза ее сверкали в полутьме дортуара. Щеки побледнели.

– А что, если ты все это врешь, душка? – спросила ее Карская, скептически относившаяся ко всем этим бредням.

– Сама ты врешь! – рассердилась «Татьяна».

– А от кого ты это слышала? – не унималась та.

– Конечно, ей все это приснилось, – засмеялась креолка.

– Ну, уж нет! – неожиданно вступилась я за рассказчицу. – Такие вещи не снятся. Так откуда же кости на последней аллее?

И тут же, охваченная назойливой мыслью, я продолжала с горячностью:

– Знаете, я думаю, что нам надо пойти в подземелье и узнать, что там на самом деле.

– Не в подземелье, а в подвал. Называйте вещи своими именами! – возразила неумолимая Карская.

– Но только, медамочки, и нагорит же нам, если попадемся! Фроська, как голодный волк, по всему институту рыщет, – предостерегала Малявка, нервно поеживаясь от страха.

– Вздор! Чепуха! Я беру все это на себя, – сказала я с обычной горячностью. – Завтра после обеда, когда мадемуазель Ген уйдет пить кофе в свою комнату, мы идем! Только кто готов спуститься со мной? Надо это решить сейчас, – и я оглядела всех девочек.

– Я!

– И я! – послышались голоса со всех сторон.

– И я! – раздался около меня тоненький голосок. – Если вы пойдете, Воронская, возьмите и меня! Умирать, так вместе!

Передо мной стояла Черкешенка. Она успела расплести на ночь отливающие синевой черные косы и стояла теперь перед нами такая таинственная, с блестящими глазами, черными, как ночь.

– Ай, привидение! – закричала пронзительным голосом Додошка, отскакивая от двери.

– Додошка, как ты смеешь пугать! Это не привидение, а мадемуазель Ген.

Действительно, мадемуазель Ген вышла из своей комнаты, осведомилась, что здесь за шум, и велела нам ложиться спать.

Когда я уже почти засыпала, кто-то прыгнул ко мне на кровать.

– Воронская! Неужели вы верите в эту чушь и пойдете с ними в подвал?

Я с трудом открыла глаза.

– Ну, конечно! – проговорила я заплетающимся языком. – И что тут удивительного? – добавила я чуть слышно.

– Удивительного нет ничего. Удивительно только то, что я идеализировала вас и считала безусловно выше всех, а вы такая же наивная дурочка, как они, – ясно отчеканивая каждое слово, сказала Сима, и ее голос отчетливо прозвенел в тишине дортуара.

– Ну, и отлично! Оставьте меня в покое! – произнесла я сердито. – Дайте же мне спать, наконец, несносная гувернантка!

9 ноября

Весь день мы хохотали и дурачились без всякой причины – Зина Бухарина, «Татьяна», Макарова и скептическая Карская, не отказавшаяся, однако, спуститься с нами в подземелье, Додошка, Черкешенка… И чем ближе подходил назначенный час, тем несноснее мы становились. Даже Черкешенка разошлась против своего обыкновения. Ее глаза беспокойно поблескивали, бледные щеки разгорелись.

– А вы трусите, кажется? Признавайтесь, Елена! – пошутила я.

– С вами я не боюсь ничего! С вами я куда угодно пойду! – горячо возразила она.

– Даже несмотря на то, что я ваши розы выкинула?

– Ах, Лида, не напоминайте мне про эти злосчастные розы! Это была глупость. Но чем же еще я могла доказать вам свою любовь? А полюбила я вас давно, с той самой минуты, помните, как вы, такая гордая, стояли среди девочек, а они кричали, что вы шпионите. Вот тогда-то вы и пленили мое сердце. И потом, потом, правда, что у вас есть мачеха, Лида? – неожиданно спросила она.

– Да…

– А у меня есть отчим… Я очень несчастна… А глупые девочки считают меня кисляйкой… Они не поймут меня… А вы понимаете, я это чувствую… Мой отчим очень жестоко обращается со мной… он…

– Воронская! Гордская! Идти пора, а вы тут в сантименты пустились, – закричала вдруг Бухарина, внезапно появляясь перед нами. – Ключ от шкафа я выманила у дежурной. Теперь остается лишь по очереди взять платки, незаметно прокрасться в столовую, а оттуда через буфетную и сени – на галерею. Только не зевать!

И Зина первой бросилась к шкафу, достала зеленую шаль и выбежала из класса. Через две-три минуты тот же маневр проделала Додошка, а за ней и другие. Когда я брала свой платок, меня остановил голос Симы:

– Ну, уж коли погибать, так погибать вместе. Стойте, Воронская, я пойду с вами.

И Сима Эльская присоединилась к нам.

– Все это ужасно глупо – то, что вы задумали! – говорила она между тем с какой-то необычайной суровостью в голосе. – Глупость, достойная Додошки, но не вас. Но что делать, отстать от вас невозможно.

Через полчаса мы присоединились к остальным. Девочки, в одних платьицах, с легкими зелеными шалями на плечах, стояли в галерее и, щелкая зубами, переминались с ноги на ногу.

– Ужасно холодно, – жаловалась Додошка.

– Если холодно, сидела бы дома, – Бухарина сердито блеснула глазами. – Ну, Лида, веди нас! – бросила она мне.

– Госпожа Воронская, в авангард!

– Дорогу королеве! – закричала Сима, но ее остановили:

– Во-первых, того и гляди – Фроська услышит, если в буфетную зайдет, а во-вторых, к подземелью замка надобно же питать хоть некоторое уважение…

– Ох, уж это мне подземелье! – заговорила Волька, но ее опять уняли.

– Ш-ш… ш-ш… Как можно! И не стыдно тебе?!

Мы спустились по трем скользким ступенькам и очутились в огромной сводчатой комнате, откуда ступени вели куда-то вниз, в темноту.

Додошка глянула вперед и, как говорится, обомлела.

– Хоть убейте меня, не пойду. Ни за что не пойду! Избави Бог!

– Додошка! Ты все дело погубишь!.. Воронская, иди ты первая… Сима, ты тоже… Вы обе отчаянные, ничего не боитесь… Бухарина, ты за ними…

И Катя Макарова, отдававшая распоряжения дрожащим голосом, толкаясь между оробевшими и притихшими девочками, дергая их за руки похолодевшими от волнения пальцами, шагнула вперед.

– Ну, медамочки, так мы далеко не уйдем. Или домой, или вперед. Я предлагаю для храбрости затянуть марш Буланже, – и Сима, стараясь казаться равнодушной и спокойной, пошла вперед.

Я стремительно опередила ее и первой вбежала в темный узкий коридор, где царил полумрак, было сыро и тянуло каким-то специфическим, затхлым запахом, свойственным, вероятно, всем подвалам.

– Ну, не подземелье разве? – шепотом воскликнула «Татьяна».

Мы шли, тесно сбившись в кучку и затаив дыхание, испуганные и взволнованные непривычной обстановкой. Даже Волька притихла, и от обычной ее веселости не осталось и следа. Про Додошку и говорить нечего! Она повисла на руке Бухариной, и Зина тащила ее, словно на буксире.

Чем дальше мы шли, тем шире становилось подземелье, или, попросту говоря, подвал. Вскоре перед глазами нашими предстала круглая сводчатая комната, сквозь узенькие оконца в стене которой слабо пробивались вечерние сумерки. Когда мы вошли, что-то зарычало, закряхтело и заворчало в углу комнаты, и при слабом свете угасающего дня мы увидели высокую фигуру человека с огромной черной бородой, грозно поднявшегося нам навстречу. Особенно бросались в глаза его всклокоченные волосы и налитые кровью глаза.

– Ах! Ах! – пронзительно воскликнула Додошка и бросилась сломя голову назад по узкому коридору. За ней устремились остальные. Я неслась впереди всех, шелестя тяжелым камлотом форменного платья. Мне казалось, что черный человек гонится за нами следом, что вот-вот его рука опустится мне на плечо…

Мы вздохнули с облегчением лишь тогда, когда снова очутились в галерее, прилегающей к сеням.

– Слава Богу! Унесли ноги! – осеняя себя широким крестом, произнесла Бухарина.

– Это был он, – задыхаясь, сказала Додошка, едва сдерживая истерические рыдания.

– Кто он? – вскрикнула Черкешенка, впиваясь в мою руку.

– Он, конечно, призрак того злодея… – начала пушкинская Татьяна, но внезапно смолкла на полуслове и широко раскрытыми от ужаса глазами уставилась на дверь, ведущую в сени.

Мы дружно вскрикнули: на пороге сеней стояла Ефросьева.

В первую минуту нам пришло в голову броситься назад, прямо в сад, обежать его кругом и явиться в класс через задние двери. Но было уже поздно.

– Даурская, Бухарина, Елецкая, Воронская и все остальные, идите за мной!

Она сказала это каким-то зловещим голосом, упавшим почти до шепота, потом медленно повернулась и, не переставая теребить часовую цепочку у себя на груди, направилась через буфетную и столовую в нижний коридор.

Мы шли за ней в гробовом молчании, не смея проронить ни слова. Даже Додошка притихла. Сима значительно поджала губы, и обычная насмешливая улыбка не играла сейчас на ее лице. Мы шли чинно, парами, точно на прогулку, особенно старательно выворачивая ноги, чтобы, согласно строгому институтскому этикету, не шаркать ими.

– Батюшки, да она нас к Maman тащит! – прошептала, замирая, Додошка. – Вот так фунт!

Действительно, Ефросьева с видом карающей Немезиды вела нас по освещенному газовыми рожками нижнему коридору прямо к Maman.

Начальница, предупрежденная, очевидно, о приходе «преступниц», вышла из внутренних апартаментов в своем обычном голубом шелковом платье, величественная и грозная как никогда.

Захлебываясь и заикаясь, Ефросьева живо изложила, в чем дело, рассказав, что «эти негодные», «эти нарушительницы порядка», эти «мальчишки-кадеты» были в нижнем подвале, где живет садовый сторож, и Бог знает зачем они ходили туда.

– Так это был сторож? – чуть слышно и разочарованно протянула Додошка, едва инспектриса окончила свою речь.

– Неужели бородатый мужик – просто сторож? А мы-то думали!.. – протянула ей в тон Макака.

– Что такое? Что за чушь? – строго хмуря брови, спросила начальница.

Мы не знали, что и сказать.

Тогда Волька выступила вперед и, путаясь и сбиваясь, изложила, в чем было дело: мы, мол, думали узнать, есть ли в подвале кости чухонского барона или же там просто хранится капуста… И вдруг там оказался вовсе и не барон чухонский, а бородатый мужик и… и…

– Ты… ты… и ты… – проговорила начальница, едва дослушав пояснительную речь Вольки.

Она указывала на нас по очереди своим белым пальцем.

– Снимите передники и будете стоять у стола во время обеда всю неделю… А если повторится что-либо подобное, вы будете наказаны гораздо строже. Сегодня вы уже достаточно наказаны, но в другой раз я буду беспощадна. Ступайте!

– Батюшки! У четвероклашек опять «столпники Божии»… – шушукались пятиклассницы, поглядывая из-за своих столов туда, где шесть девочек без передников стояли у обеденного стола.

– Ну, а я «столпничаю» за компанию, – сказала вдруг Сима, – чувствуете вы это, Воронская? Ей-богу, уж если про падать, так пропадать вместе! Глядите-ка на Черкешенку: она совсем раскисла.

Действительно, Черкешенка была вся красная, щеки ее так и пылали. Она жалобно смотрела на нас глазами насмерть раненной лани и точно жаловалась на что-то.

– Елена, да ты совсем больна, – дернула Гордскую за рукав ее соседка. Но та только глазами повела и ничего не сказала. Ночью, когда мы спали, ее отвели в лазарет.

10 ноября, утром

Вчера вечером, когда мы уже лежали в постелях, дверь в дортуар неслышно распахнулась, и Марионилочка в белом ночном пеньюаре вошла к нам.

– Дуся, ко мне! Ко мне, дуся! – кричали наперерыв девочки. – Поцелуйте меня… Нет, меня, пожалуйста, – и они протягивали к ней руки.

Неслышная и легкая, она скользнула, как видение, и, с тихим смехом освобождаясь от девчоночьих объятий, подошла к моей постели.

– Добрая волшебница, это вы?! – воскликнула я, вся затрепетав от радости при виде любимой наставницы.

– Я, маленькая капризница, и пришла пожурить тебя с разрешения мадемуазель Ген. Что ты опять наделала! А? Не могу себе представить, чтобы умная, развитая, воспитанная девочка верила в существование каких-то костей в подземелье… то есть в простом институтском подвале, где живет садовый сторож, которого вы так огорошили своим неожиданным появлением.

– Да я и не верю!

– Зачем же было это делать? Неужели так приятно морочить себя и других? Лида! Лида!

– Мадемуазель Вульф! Дуся, – проговорила я шепотом, – вы понимаете, что значит беситься от отчаяния, а? Вы понимаете, что я потеряла Солнышко? Вы понимаете, что у меня есть мачеха, которую я ненавижу? Есть сестра, которую я презираю, есть братья, которых видеть не хочу… Я никому не нужная и всем чужая… И пусть они знают, что и мне никто не нужен, и радовать их своими успехами и хорошим поведением я не хочу… Не хочу! Им неприятно, что я стала отчаянная, дерзкая, что я почти не учу уроков, – и пускай! Мне запретили видеть тетушек, а я хочу их видеть, хочу! Я люблю их, а «ее» (тут я вскочила на постели и затопала ногами в припадке ненависти и жгучей злобы) – ее я не хочу видеть, не хочу, ни за что, ни за что! Я ее ненавижу! Да, ненавижу!

И я со всего размаха бросилась на подушку, схватила ее зубами и крутила, и терзала ни в чем не повинную наволочку, в то время как в груди моей клокотали рыдания…

Не знаю, долго ли я пролежала так в исступлении, злая и ожесточенная, но неожиданно тихое всхлипывание долетело до моего слуха. Я в недоумении подняла голову. Газ уже спустили в рожке, и керосиновый ночник освещал спальню. Мадемуазель Вульф сидела у меня на постели и тихо плакала. По ее красивому, словно из мрамора изваянному лицу катились слезы.

– Мадемуазель, дуся! Что с вами? – так и встрепенулась я, хватая ее руки и покрывая их жаркими поцелуями.

– Это ничего… это пройдет… Я о себе плачу… Я… я… ведь тоже мачехой буду… Я ведь за вдовца выхожу… Лидочка, и у меня падчерица будет, твоих лет. Что, если девочка будет меня так же…

Она не докончила: слезы бесшумным градом катились из ее глаз.

– Вы… вы… вы… не то. Вы другая… вы ангел, и не любить вас нельзя! – я снова осыпала руки Марионилочки жаркими поцелуями.

– А откуда ты знаешь, что твоя мама не ангел? – внезапно устремив на меня свой загоревшийся взгляд, спросила она. – Откуда ты знаешь, что она будто бы тебя не любит, равнодушна к тебе?.. Откуда?

Откуда я знаю? Да, откуда я знаю?..

В эту ночь я не могла спать. Сидя в умывальной под газовым рожком, я усиленно долбила физику. Физика мне не давалась. К тому же физик был зол на меня за неудачный ответ и дал слово меня вызвать снова. Но не могла же я учить про электричество, про грозу и прочие явления природы, когда сердце мое трепетало и билось, как подстреленная птица! Мне казалось такой несправедливостью судьбы сделать добрую красавицу Марионилочку «мачехой», что я не находила покоя. С другой стороны, образ сероглазой, черноволосой, высокой девушки с прищуренными близорукими глазами всплывал перед моим взором. Кто знает, может быть, и она плакала так же, как плакала Марионилочка накануне своей свадьбы у меня на постели?..

Разумеется, физику я не выучила и уснула тут же на табурете в умывальной с отяжелевшей головой и пустым сердцем.

11 ноября, после урока словесности

Какой триумф! Какое счастье! Сладко сознавать себя знаменитостью!

Как это случилось? Ах, да!

Начать с того, что дня три тому назад из моего тируара исчезла «Фея счастья» – стихотворение, написанное мной под влиянием грядущей свадьбы Марионилочки. Я напустилась на Стрекозу, заподозрив ее в присвоении чужой собственности. Но бедная Мила тут же рухнула передо мной на колени и поклялась всем, чем только могла, что не видала моего стихотворения «ни одним глазком», – так она уверяла. И вдруг все объяснилось. На уроке русской словесности, после того как всегда элегантный, корректный и изящный Чудицкий пояснил нам заслуги Державина перед отечественной культурой, Волька неожиданно поднялась со своего места и звонко сказала:

– А у нас есть в классе поэтесса, Владимир Михайлович!

Чудицкий поднял глаза от классного журнала, обвел ими весь класс и, отчеканивая по обыкновению каждое слово и улыбаясь, сказал:

– Вот как! Любопытно! Чрезвычайно даже любопытно!

– Хотите, Владимир Михайлович, я познакомлю вас с одним из ее произведений? – не унималась Сима.

Ее живое личико дышало задором. Все невольно подняли головы.

Я, усердно долбившая происхождение грозы под крышкой тируара, чтобы не быть замеченной учителем, насторожила уши. Червячок зависти засосал мне сердце. Есть какая-то поэтесса в классе… А я-то? Значит, автор «Звезд – детей небес» отойдет теперь на второй план. Ужасно! Честолюбие заговорило на тысячу голосов в моей гордой, тщеславной душе.

Между тем Волька звонко откашлялась, сложила руки «коробочкой», как и подобает пай-девочке, отвечающей урок, и начала с особенным подъемом и воодушевлением:

 
Белый кречет кричит в облаках,
Расцветают в долинах цветы…
Побежали потоки в горах…
 

– Ах! – я тихо вскрикнула и рванулась с парты.

Это ведь мое стихотворение! Мое! Мое! Хотя я едва узнала его в декламации Симы – с таким чувством, с таким умением читала она. Сима так читала стихи, что и Владимир Михайлович, и девочки заслушались… Когда она закончила читать, Чудицкий сказал медленно и серьезно, вглядываясь в меня так, будто увидел впервые:

– Автора называть не надо. Он выдал себя сам своим пылающим лицом и пурпуровыми ушами… Госпожа Воронская, у вас есть талант!

«Есть талант! Есть талант!» – все пело и кричало во мне на разные голоса, когда я стояла, вся малиновая от смущения, не зная, куда девать глаза.

– Продолжайте, госпожа Воронская, работать в том же направлении, не зарывайте в землю ваш талант, и из вас выйдет толк, я уверен!

Господи, не во сне ли я слышу все это? Чудицкий, этот строгий, суровый критик, Чудицкий, везде и всюду находивший «недостатки», «неровности», «отсутствие поэзии», он, слывший у нас «тонким критиком», знатоком литературы, – и вдруг похвалил мое стихотворение!..

«Не насмехается ли наш словесник над бедной поэтессой?» – мелькнуло у меня в голове. Но серьезное выражение лица Чудицкого, никогда не позволявшего себе никаких шуток или насмешек, указывало на то, что он говорил то, что думает…

Когда урок закончился, я не знала, куда деваться от восторженных восклицаний, объятий, поцелуев…

– Наша Воронская – гордость класса! Наш милый поэтик! Воронская, ты будешь знаменитостью! – девочки буквально затормошили меня.

Боже мой, как приятно чувствовать себя «знаменитой»!

Теперь во всем классе уже никто не говорит мне «вы»! Я не чужестранка больше, а «гордость класса»! Ах, если есть счастливцы на свете, то сегодня я воистину была счастлива…

Как мало, однако, надо, чтобы упасть с высот на землю! Как ужасно мало!

Я поэт, я гордость и краса нашего класса, я общий восторг – и вдруг!..

Как раз в ту минуту, когда я, еще гордая и торжествующая, стояла в кругу моих подруг, принимая от них заслуженную, как мне казалось, дань восхищения, в класс нервной походкой вошел физик Роденберг.

– Что это? Что за толкучка? – спросил он отрывисто, бросая на нас свирепые взгляды.

– У нас Воронская стихи сочиняет! – ни с того ни с сего брякнула Додошка и, покраснев до ушей, опустила голову.

– Мадемуазель Воронская? А-а!.. – как-то неопределенно протянул Роденберг и тотчас стал пояснять что-то классу, чего я не могла понять.

Я сидела как на иголках. Я – героиня дня! Я – поэт! Я – талант!

Подруги восхищаются мной, и весь свет будет восхищаться мной!..

И «она», и Солнышко, да, да, все они – как они будут горды своей знаменитой дочкой! Ах, как будут горды! Да, да! «Она» будет теперь заискивать передо мной, ласкать меня, всячески ухаживать за мной. А я отвечу на все ее заискивания и ласки гордо и надменно!

Я даже вытянулась на своем месте, воображая, как я ей отвечу. «Вы не хотели меня знать скромной маленькой девочкой – не знайте же меня и знаменитой русской поэтессой… Я не хочу ни вас, ни вашего поклонения!» И я с особенным выражением повторила в душе: «Да, я не хочу вас!»

– Госпожа Воронская! Не потрудитесь ли вы объяснить мне, каким образом происходят грозовые явления в природе? – послышался отрывистый голос физика, который остановился прямо около моего стола.

Господи! Да неужели я промечтала пол-урока?

В ужасе я поднимаюсь со своего места, открываю рот и делаю круглые глаза.

– Электричество… электричество… электричество… это… это… – говорю я совершенно заплетающимся языком, вся дрожа от охватившего меня волнения.

– Ну, что такое электричество? – невозмутимым голосом снова спрашивает Роденберг.

Ах, что я могу ответить?

Внезапно мне в голову приходят странные вопросы, совершенно не относящиеся к физике. Что с Черкешенкой? Почему ее не выписывают из лазарета? Почему физика прозвали Блохой, а не иначе, и почему Марионилочка должна стать мачехой? Все это приходит мне в голову в ту минуту, когда мне нужно рассуждать о грозе и об электричестве.

– Госпожа Воронская! – я снова слышу скрипучий голос физика. – Не знаю, насколько вы сведущи в поэзии, но по физике я вынужден поставить вам нуль, будущая поэтесса!

И с отвратительной улыбкой он невозмутимо нарисовал нуль в журнальной клетке напротив моей фамилии.

Противный!..

Я от души ненавидела его в эту минуту, хотя и старалась утешить себя тем, что сам Пушкин, говорят, был порядочным лентяем в юные годы…

12 ноября

Их венчали сегодня. Вся церковь была украшена цветами. Старшие пели, как херувимы.

Когда я увидела ее, нашу Марионилочку, медленно поднимавшуюся по лестнице с высоким, худым, темноусым артиллеристом, в белом длинном платье и с миртовым венком в волосах, она мне показалась ангелом. Рядом с ней шла девочка с огромным букетом белых роз в руках, высокая, хорошенькая, с лучистым взглядом. Когда я увидела ее кроткое личико (я догадалась, что это будущая падчерица Марионилочки), я сразу успокоилась. Эта не может обидеть свою мачеху… Нет! Нет! Не может! Ни за что!

Зато третьеклассницы совсем с ума посходили сегодня: все ревели, точно на панихиде. Точно не венчали, а хоронили Марионилочку. У моей Петруши даже нос распух от слез, а Клеонова выскочила чуть ли не на середину церкви и, не обращая внимания на нарядную толпу гостей, стала отбивать земные поклоны, повторяя шепотом:

– Господи! Даждь ей счастья! Даждь! Даждь! Даждь! По обету в Колпино пойду… По обету пешком туда и обратно… Господи! Господи! Только сделай ее счастливой!..

Несмотря на свою набожность, Клеонова любила «торговаться» с Богом, выпрашивая милостей Его за обещание сделать то или это…

Какой-то блестящий адъютант – шафер, – едва поспевавший за шлейфом невесты, наткнулся на усердно молившуюся девочку.

– Боже! – воскликнул он в патетическом ужасе, глядя на кучу чего-то зеленого и белого, распростертого на полу. – Вам дурно?

И он с галантностью блестящего офицера, шаркнув ножкой и сделав настоящее балетное па, кинулся поднимать Клеонову с пола. Та глянула на него затуманенными глазами, а потом внезапно рассердилась не на шутку:

– Вас Бог накажет, – глядя в упор на опешившего адъютанта, проговорила она, – непременно накажет – вы молитву прервали!

Тот в смущении расшаркался перед ней, недоумевая, за что сердится на него эта смешная, покрасневшая от волнения девочка.

– И за то, что в церкви пляшете, накажет тоже! Разве это можно? – не унималась Варя.

Не зная, что ответить, адъютант пробормотал извинения, потоптался на месте и исчез.

И тут Maman прислала сказать третьеклассницам, что, если они «не уймутся со своим похоронным плачем», она прикажет их вывести из церкви. Это подействовало. Носовые платки скрылись, как по мановению волшебной палочки, всхлипывания и сморкания прекратились…

Как хороша была Марионилочка под венцом! Когда наш батюшка говорил проповедь о том, какое великое назначение ждет женщину – жену и мать, – у нее было лицо точно у святой. Оно так и светилось. Но вот обряд венчания закончился, и мы бросились поздравлять молодых. Тут уж никакие увещевания не помогали: слезы лились без удержу. Только и было слышно среди всхлипываний: «Дуся… прелесть… не забывайте… помните нас… любите…»

– Дуся, мадемуазель! Красавица! – воскликнула Додошка, протискиваясь к амвону и покрывая руки Мариониллы Мариусовны поцелуями и слезами.

– Не мадемуазель, а мадам! Вы глупы, Даурская, если не можете усвоить это, – послышался чей-то голос.

– Нет! Нет! Она всегда для нас останется нашей дусей, мадемуазелечкой! – говорила Петруша.

– Всегда! Всегда! – подхватили девочки хором, и я вместе с ними.

Марионилочка только тихо, ласково улыбалась. Потом она медленно двинулась из церкви, опираясь на руку мужа. Мы шли за ней. Как обезумевшие, кинулись мы с лестницы вслед за молодыми, окружив их тесным кольцом. Маленькая падчерица Марионилочки шла рядом с мачехой, которая нежно обняла ее. Так мы спустились до самого низа – до дверей швейцарской.

– Назад, дети, назад! – суетилась мадемуазель Ген, взявшая на себя обязанность присматривать за третьим классом, так как мадемуазель Эллис была в числе приглашенных гостей.

Мы еще раз заглянули в стеклянные двери, где мелькала белая фигура нашей красавицы, посылавшей нам воздушные поцелуи, и уныло побрели в класс.

– Я никогда не выйду замуж! – решительно заявила Додошка с тупым и упрямым видом.

– Да тебя и не возьмут, душка, – подхватила Юля Пантарова не без ехидства. – Или нет – возьмут! Ты понадобишься для домашнего хозяйства, потому что у тебя нос как электрическая кнопка: динь-динь, и звонка заводить не надо!..

– Если я похожа на электрическую кнопку, – вдруг неожиданно разозлилась Додошка, – то вы сами на старый самовар смахиваете…

– А у тебя руки – грабли огромные.

– Медамочки, не грызитесь! – остановила их незаметно подошедшая пушкинская Татьяна. – А ты почему не хочешь выйти замуж, Додошка? – полюбопытствовала она.

– Ах, медамочки, страшно, – делая круглые глаза, воскликнула Додошка. – Подумать только: церковь освещена… старшие поют… и я вся в белом… и тут же жених… Страшно!

– Додошка! Ты очень наивная, Додошка, если не сказать больше! Говоришь о женихе, точно о волке. Он тебе нос-то не откусит, не бойся!

– А я бы хотела умереть молодой! – мечтательно проговорила «Татьяна», поднимая блуждающие глаза к потолку. – Тоже в церкви поют… и цветы, и подвенечное платье… Ах, хорошо!

– Ну, поехала! – неожиданно вмешалась Сима. – Полно врать-то… От твоих слов покойником пахнет, как от листьев на последней аллее… Бр-р-р! Жить лучше! Хорошо жить!.. И еще если бы… – она внезапно замолкла, и по ее жизнерадостному лицу скользнула печальная улыбка…