Текст книги "За что? Моя повесть о самой себе"

Глава III. Первый вечер в неволе. – Немецкие спряжения. – В дортуаре

Высокая, бесконечно высокая лестница. Сумрачный длинный коридор, по обе стороны которого тянутся классы.

Мы в классе. Огромная светлая комната с бесчисленными партами и кафедрой посередине. На стене развешаны географические карты; в двух углах – четыре классные доски на мольбертах. В простенке между окнами – столик классной дамы, а у дальней стены – огромный шкап, длинный и низкий, где хранятся платки, калоши и шарфы, которые воспитанницы надевают на прогулку по институтскому саду. В этом же шкапу хранились и гостинцы, и домашняя провизия, которую девочкам приносили родные.

Все это я разглядела, когда вошла в стеклянные двери, отделяющие седьмой класс от коридора.

Когда мы расселись по своим местам, мадемуазель Рабе поднялась на кафедру и обратилась к девочкам:

– Не шумите, дети. Мы с мадемуазель Комиссаровой должны идти с вечерним рапортом к Maman. Будьте умницами, готовьте уроки на завтра. Кстати, объясните новенькой, что было задано.

И, кивнув нам головой, она вместе с пепиньеркой вышла из класса.

Едва за ними закрылась дверь, как в классе поднялся невообразимый шум.

Девочки окружили меня со всех сторон. Они были такие разные: живые, шумливые, белокурые, черненькие и русые, хорошенькие и дурнушки, разного телосложения, манер и привычек.

– Дикарка! Дикарка! – кричала одна из них. – Откуда ты явилась к нам, из Австралии или из Америки?

– Оставь ее, Додошка, она укусит! Видишь, уж и зубы выставила!

– Не кусай нас, пожалуйста, Воронская! – и русая кудрявая головка Милы Рант склонилась к самому моему лицу.

Меня неудержимо тянуло броситься на задорную девчонку, выцарапать ей глаза или вцепиться зубами в ее бледное личико со смеющимися глазами.

Я едва сдерживала себя, до боли стиснув пальцы, и, нервно похрустывая ими, оглядывалась кругом с видом затравленного зверька.

– Ай! Ай! Ай! Вот злючка-то… – подскочила с другой стороны толстенькая, как кубышка, девочка, очень маленького роста, по прозвищу Додошка, а по имени Дуня Даурская. – Медамочки, берегитесь! Она сейчас бросится! Ворона противная! Недаром и фамилия-то у нее такая: Воронская. От вороны происходит. Рот большой, глаза злющие… по шерсти и кличка!

– Ворона, и правда ворона! – запищали, закричали и завизжали девочки вокруг меня.

– Ворона! Ворона! Дикарка! Кусака! Злючка! – кричали девочки. Но громче всех кричала Колибри, которая, очевидно, возненавидела меня всей душой.

Крики все усиливались, когда внезапно перед нами как из-под земли выросли две девочки: уже знакомая мне Оля Петрушевич и изящная рыжая девочка с точеным носиком и большими карими глазами навыкате. Все в ее внешности было аристократичным, начиная с гордого личика и кончая крохотной ручонкой необычайной красоты, за которой, судя по отточенным ногтям, она тщательно ухаживала.

Рыжая девочка вместе с Ольгой Петрушевич с трудом протиснулась в круг, встала подле меня и, обведя класс презрительным взглядом, произнесла, безупречно выговаривая слова с чистейшим парижским прононсом:

– Ayez donc honte, mesdemoiselles, de taquiner la petite. Il vous manque à с’est qui parait du coeur et de pitié![20]20
  Стыдитесь, барышни, обижать маленькую. У вас недостает сердечности и сострадания! (франц.)


[Закрыть]

– О! О! француженка! Зафранцузила!

– Ваше сиятельство сподобились снизойти до нас, грешных! – ломаясь и кривляясь, подскочила к ней толстушка Мендель по прозвищу Менделыня.

– Какая пошлость! – повела плечами рыжая девочка. – С тобой (тут она ткнула своим холеным изящным пальчиком по направлению Мендель) я и разговаривать не хочу. Ты слишком пуста и ничтожна. Но ты, Рант, и ты, Дорина, и вы, все прочие, стыдитесь! Ольга, пойдем! – резко оборвала она свою речь и позвала подругу.

– Ваше сиятельство, великолепная княжна Голицына, светлейшая графиня Остерман, не извольте лишать нас вашего чудесного общества! Не повергните нас во тьму кромешную, где будет плач и скрежет зубовный! – пищала кудрявая Рант, низко кланяясь рыжей девочке.

– Француженка из Митавы! – крикнула до сих пор молчавшая Колибри.

Княжна Голицына резко обернулась.

На ее матово-бледных щеках вспыхнул яркий румянец.

– Молчи! – произнесла она внушительно и веско, ни на йоту не повышая, однако, своего звучного голоса. – Ты забыла, Дорина, кто ты и кто я! Имя моего прапрадеда известно всему миру за его заслуги перед Россией, а кем были твои предки – покрыто мраком неизвестности.

– Гордячка! Противная! – зашипела Дорина ей вслед, и все ее лицо перекосило от злости.

Княжна только плечами повела, игнорируя брань.

Петрушевич подошла ко мне и сказала:

– Слушайте, Воронская. Помните поговорку: на всякое чиханье не наздравствуешься. Пусть себе бранятся и шумят. У нас в институте на каждую новенькую нападают. Это уж так заведено и повторяется постоянно. Вы лучше сядьте в уголок да на завтра уроки выучите. Нам немецкие глаголы спрягать задано. Хотите, я вам помогу?

Я от души поблагодарила ее и охотно погрузилась в немецкие спряжения. Но глаголы мне решительно не давались в этот вечер. Усталость ли брала свое, или масса впечатлений, пережитых за день, давала себя чувствовать, но то, что мне казалось таким легким и простым на уроках Катиш, совсем не шло в голову сегодня. Я билась, мучилась, терзалась, доходя до десятого пота, но проклятые глаголы выучить не удавалось. Мадемуазель Рабе и пепиньерка давно вернулись от начальницы. Первая села на кафедре, вторая – у столика, и вмиг и столик, и кафедра были окружены девочками, желающими ответить заданный на завтра урок.

Уже более половины класса сдали злосчастные глаголы, а я все еще сидела над ними.

Наконец, Петрушевич подошла ко мне, взглянула мимоходом на то, что я делаю, и спросила:

– Не идет?

– Ах, совсем не идет! – отвечала я чистосердечно.

Тогда она подсела ко мне и живо объяснила урок. Минут через двадцать я успешно отвечала заученные глаголы у кафедры, не обращая ни малейшего внимания на Колибри, стоявшую напротив и строившую мне гримасы.

В восемь часов раздался звонок, призывающий нас к молитве и вечернему чаю. Снова выстроились пары, снова смуглая черноглазая девочка заняла свое место подле меня, и мы чинно двинулись в столовую, где нас ждала вечерняя молитва и кружки мутного коричневого, отдающего мочалом чая с сухой булкой.

После чая мы поднялись по «черной» лестнице на четвертый этаж и вошли в дортуар, как называлась в институте спальня.

Это была длинная комната, в которой спали два класса, шестой и седьмой, в конце ее находились двери в комнаты классных дам и ширмы, отгораживающие от нас постели дежурных пепиньерок. С другой стороны к дортуару прилегала небольшая комната, где был устроен медный желоб для умывания с дюжиной кранов над ним. Тут же стояли комоды с выдвижными ящиками, в которых дортуарные девушки устраивали себе на ночь постель.

Когда мы поднялись в дортуар, мадемуазель Рабе подвела меня к крайней от дверей кровати, застланной жидким нанковым[21]21
  На́нковый – сделанный из на́нки, дешевой грубой хлопчатобумажной ткани.


[Закрыть] одеялом, и сказала:

– Тут ты будешь спать.

В головах у меня была постель рыжей княжны-графини. Я видела ее изящную фигурку подле кровати, спешно расстегивающую платье.

Рядом находилась кровать некрасивой рябой девочки, самой старшей и самой ленивой из всего класса, как я узнала в тот же вечер от Петрушевич. Фамилия ее была Беклешова, прозвище Бабушка, так как она была самая старшая из семиклашек.

Едва я успела оглядеться, как услышала чей-то насмешливый голос:

– Что ж ты стоишь сложа ручки, а? Или ты думаешь, что тебе кто-то расстелит постель?

И Зина Дорина, пробегая мимо меня в нижней юбочке, с мыльницей в одной руке и зубной щеткой в другой, дерзко расхохоталась.

– Стели постель! – неожиданно скомандовала она, и прелестное лицо ее приняло вдруг злое, отталкивающее выражение.

– Зачем? – спросила я спокойно. – Дома мне постель расстилала прислуга. И теперь девушка постелет. У папы довольно денег, и он будет платить здешней прислуге, чтобы она служила мне.

– Я вижу, ты совсем глупая, Воронская, – расхохоталась Колибри, – никто даже за деньги не притронется к твоей постели, можешь быть уверена в этом…

– Ты сама глупая, – произнесла я, с ненавистью глядя в ее красивое лицо.

– Не смей меня называть так! – вспыхнула она.

– И ты тоже не смей! Тогда и я не буду. Сама глупая, а…

– Кто? Я? Я глупая? Ты опять! Медамочки! – плаксивым голосом обратилась она к классу. – Слышите, как она обижает меня?

– Кто? Новенькая? Да как ты смеешь! – внезапно окружив меня со всех сторон, напали на меня девочки.

– Ах, ты, ворона!

– Вот постой, мы проучим тебя.

– Гордячка!

– Злючка!

– Вороненок ощипанный!

Так кричали они, прыгая и вертясь вокруг меня.

Они уже успели снять с себя форменные платья и белые пелеринки и теперь были в холстинковых юбках, кофтах и чепчиках-колпачках, завязанных тесемками на темени.

Они скакали вокруг меня, приговаривая:

– Злючка этакая! Гордячка! Заиньку выдумала обижать! Вот еще!

Я заткнула уши, зажмурила глаза и бросилась лицом в подушку, чтобы не слышать и не видеть их.

К несчастью, Петрушевич и Голицына были далеко и на этот раз не могли защитить меня, как в классе.

Долго ли, коротко ли пролежала я так, зарывшись с головой в подушку, как вдруг почувствовала чье-то прикосновение к моему плечу. Я дернула плечом, чтобы освободиться, в полной уверенности, что это одна из моих мучительниц трогает меня. Но тут услышала строгий голос:

– Это еще что за новости? Валяться в платье на постели! Сейчас же поднимись! Сию минуту!

Надо мной склонилось строгое лицо мадемуазель Рабе, и ее насмешливые глаза на сей раз были сердиты.

Пепиньерка Комиссарова стояла за ней и, покачивая головой, говорила:

– Сейчас видно избалованную девчонку. Этакая капризница, право!..

– Дуся мадемуазель! Она и постели стлать не хочет! – раздался сладенький голос Колибри. – Она говорит, что ей девушка стлать будет и что у ее папы хватит денег заплатить за это.

– Какой вздор! – вспыхнув, произнесла мадемуазель Рабе. – Сейчас же изволь стлать постель. Слышишь? У нас в институте заведено, что воспитанницы сами стелют свою постель. Понимаешь?

Нечего делать – пришлось покориться. Недовольная, надутая и сконфуженная, я принялась за непривычное занятие, стараясь не встречаться с насмешливыми взглядами одноклассниц.

– Ну, вот и отлично! – немного смягчилась мадемуазель Рабе. – А говорила, что не умеешь…

Потом она положила мне на плечо звенящую браслетами, порт-бонерами[22]22
  Порт-боне́р – тонкий браслет или амулет из металла, ткани или ниток, часто сделанный своими руками. Их носили на запястье руки, по несколько штук одновременно.


[Закрыть], руку и проговорила:

– Помни, Воронская, тут все равны и никто не смеет уклоняться от тех обязанностей, которые должны исполнять все воспитанницы.

Затем, отвернувшись от меня, она захлопала в ладоши и закричала.

– Schlafen, Kinder, schlafen! Спать, дети, спать!

Все сорок девочек уже лежали в своих постелях. Ученицы шестого класса – наши соседи – тоже уже улеглись. Девушка-служанка спустила газ в рожке, и дортуар погрузился в полутьму.

Глава IV. Мечты о доме. – Я решаюсь бежать. – Волшебница

Ночник слабо освещает длинную казарменного типа комнату с четырьмя рядами кроватей. Все давно спят: и наши, и шестиклассницы. Тишина стоит в дортуаре. Только изредка слышатся вздохи сонных девочек или невнятное бормотание… Только эти звуки и прерывают иногда давящую тишину ночи. В полумраке дортуара лишь чуть белеют постели и легкие тени скользят по стенам, поднимаются призраками к потолку спальни и колеблются от слабого пламени ночника. На душе у меня грустно и больно. Так грустно и больно, такая гнетущая тоска в ней, что я, кажется, задыхаюсь под ее бременем. Ужасная тоска!.. Не того я ждала от института!

Мне казалось, что меня встретят с распростертыми объятиями. Как же так? Я, Лида Воронская, любимица всей семьи, Лида Воронская, маленькая принцесса, божок Солнышка, кумир своих теток: Лизы, Оли, Лины и Уляши! Лида Воронская – прелестное, шаловливое, изнеженное, избалованное дитя, которому все всегда и во всем старались угодить, и вдруг – такая встреча!

Даже мадемуазель Рабе обошлась со мной так холодно и так сурово, хотя и обещала Катиш заботиться обо мне! И Комиссарова со своим злым птичьим лицом, и шалуньи-девчонки: противная, несмотря на всю свою красоту, Колибри, и Мендельша, и Рант, и Додошка… Одна только Петрушевич с рыжей княжной заступились за меня. Да и то лишь в классе, а тут… Им будто и горя мало… И все они злые, гадкие, противные!.. Ненавижу их всех, ненавижу! Ах, зачем, зачем Солнышко отдал меня в институт? Господи! Как хорошо, как чудно было с ним! Милая дача в Царском Селе, милый наш садик… милые гиганки и пруд! А мои «рыцари» – Коля и Гриша!.. И Леля, дорогая моя подружка!.. И Вова, разбойник Вова, которого, несмотря на ссоры, я так любила! Как он ласково простился со мной…

И, вспомнив наше прощание, я уткнулась в подушку и беззвучно зарыдала.

«Папочка! – разрываясь на части, выстукивало мое истерзанное сердце. – Милый мой, родной мой! Солнышко ты мое! Зачем ты отдал меня сюда? Зачем?! Зачем?! Зачем?.. Ты, верно, не любишь меня больше, Солнышко?.. Да, да, не любишь, не любишь!.. Иначе бы не допустил, чтобы так обижали, так мучили меня!»

При одной мысли о том, что отец меня не любит больше, сердце мое разом озлобилось, окаменело. Первый раз в жизни я почувствовала жгучую обиду на отца.

«Отдал, бросил, запер в эту противную тюрьму – и горя ему мало! – мысленно растравляла я свое сердце. – Ну, и хорошо, пусть разлюбил, пусть бросил, пусть запер, а я убегу… К моим тетечкам убегу, к тем, которые живут в Петербурге, на Николаевской улице… Сейчас убегу… Они все не спят, наверное, а сидят в столовой вокруг стола. Самовар потух давно, а им и сон не идет на ум! О Лидюше говорят, верно. Жалеют ее… “Бедная Лидюша! Заперли ее в институт…” А я тут как тут, на пороге: “А вот и я!” Воображаю, сколько радости будет, счастья, слез! Непременно убегу! Сейчас же, сию минуту убегу!»

И, недолго думая, я поднимаюсь с постели, дрожащими руками натягиваю на себя чулки, ботинки и накидываю мое собственное матросское платьице. Но найду ли я дорогу? Да, да, найду! Я хорошо ее запомнила. Только надо непременно достать шубку – она в швейцарской. Во что бы то ни стало надо проскользнуть туда и упросить красного швейцара, чтобы он выпустил меня. Я отдам ему мой браслет, мой портбонер, и цепочку с креста, чтобы только он открыл мне дверь. Я скажу ему, что не могу жить со злыми девчонками в этой гадкой, красной тюрьме, где все так противно и ненавистно. Ужасно ненавистно!

Зубы у меня стучат, все тело охватывает нервная дрожь возбуждения, плохо застегнутые ботинки того и гляди свалятся с ног.

Я поспешно перебегаю короткое пространство от моей постели до двери в умывальную. Девушки-служанки спокойно храпят в своих выдвижных ящиках-постелях. Отблеск ночника играет на медных кранах, и они отливают червонным золотом.

Быстро пробегаю мимо желоба и спящих девушек. Дверь тихо, чуть слышно скрипит, и… я в коридоре. Длинный-предлинный коридор, заканчивающийся огромным окном с одной стороны и черным, зияющим, как яма, пространством с другой… Прямо передо мной дверь в дортуар старших учениц и рядом стеклянная дверь на «черную» лестницу.

Я бросаюсь к двери, толкаю ее. Она не поддается. Снова толкаю, и она снова не поддается. Увы! Дверь заперта.

Тогда, не теряя драгоценного времени, я бросаюсь влево, прямо в черное пространство, смутно припоминая, что там находится парадная лестница с выходом в швейцарскую. С безумно вытаращенными глазами, в одном ботинке (другой слетел с ноги где-то по дороге) я несусь прямо на лестницу. На верхней площадке ее находится церковная паперть. Я лечу мимо и кидаюсь вниз по пологим ступеням, покрытым ковром… Вот и площадка второго этажа, которую, как я узнала впоследствии, девочки называют «чертовой долиной». Жуткая темнота царит везде, только газовые рожки из верхнего коридора бросают легкий отблеск на верхнюю и среднюю площадки. А внизу, в классном коридоре, черная, как сажа, страшная мгла…

Мое сердце тревожно сжимается и замирает. Я боюсь, что там, внизу, я увижу знакомую Женщину в сером, которую я совсем не хочу видеть теперь. Я знаю, у меня закружится голова и захватит дыхание, если я ее увижу, я упаду в обморок и тогда – прощай мой побег! «Нет, не надо, не надо! Господи! Не надо!» – шепчу я и всматриваюсь в темноту.

Теперь, когда моя душа так страстно не хочет видеть призрака, мое сердце уже выстукивает с уверенностью, убежденно: «Ты ее увидишь! Сию минуту! Сейчас!»

Я тихо вскрикиваю, охваченная ужасом и отчаянием, и рвусь вперед. Вдруг из темной мглы выплывает белая воздушная фигура. Что-то высокое, большое движется ко мне, стремительно приближаясь. Чуть слышные шаги шелестят по ковру лестницы. Я знаю, что это не Женщина, одетая в серое платье с капюшоном. Это что-то величественное, но оттого еще более страшное… Я не могу оторваться от странного видения. Ужас, холодный, леденящий душу ужас сковал меня…

А белое видение приближается ко мне! Видит оно или не видит мою темную маленькую фигурку, прижавшуюся к перилам лестницы? Верно, видит, потому что идет прямо на меня. Волосы шевелятся у меня на голове. Теперь я ясно вижу призрак. Он весь окружен чем-то белым, как облаком.

И он подходит все ближе, ближе ко мне… Вот он протягивает руку… Что-то теплое касается моего лица, призрак уже совсем рядом со мной… Я дико вскрикиваю и лишаюсь чувств…

* * *

Не знаю, как долго я пробыла в обмороке, но когда я открыла глаза, меня поразило то, что я увидела. Передо мной стояла женщина, высокая, даже чересчур высокая для женщины, в белом бальном платье с легким газовым шарфом, накинутым на плечи. Я лежала на деревянной скамейке на церковной паперти и смотрела снизу вверх в ее прекрасное лицо, склонившееся надо мной с заботой и тревогой. Здесь было достаточно света, чтобы я могла разглядеть ее. Боже! Какая она была красавица! Белокурая, нежная, с точеными чертами лица и благородной маленькой головкой на пышных, полных плечах. Белое газовое платье, которое я приняла за облако, облегало ее высокую, стройную фигуру.

Я с восторгом смотрела на нее. Мне казалось, что она фея, потому что такого лица и такой фигуры не могло быть у простой смертной. Я так была подавлена силой впечатления, которое она произвела на меня, что с восторгом взирая на нее, воскликнула:

– Вы, верно, добрая волшебница? Скажите! Да?

Она ласково, светло улыбнулась мне:

– Я напугала тебя, крошка. Прости!.. – она подсела ко мне. – Я возвращалась с бала, который давали мои близкие родственники… А ты, верно, малютка Воронская, поступления которой все ждали последнее время?

– Да, я Воронская, – ответила я, вглядываясь в ее очаровательное лицо. – А вы, конечно, добрая волшебница? Ответьте же мне.

– Как ты попала сюда, на лестницу, в столь поздний час? – спросила она, не отвечая на мой вопрос.

Тогда я рассказала ей все: и про мое поступление, и про первый день в «тюрьме», и про злых девчонок, и про строгую Рабе, и про злющую Комиссариху – словом, про все, про все.

– Я хотела убежать отсюда! Да, да, убежать! – проговорила я со злостью и с вызовом взглянула на нее.

– Бедное дитя! Бедная взбалмошная головка! – проговорила белокурая красавица, и мне показалось, что голос ее задрожал. – К счастью, Бог послал меня на твоем пути. Хорошо, что ты не дошла до дверей швейцарской.

– А что? – заинтересовалась я.

– А то бы тебе порядком досталось, потому что швейцар непременно отвел бы тебя к Maman.

– Ах! – вырвалось у меня из груди тяжелым вздохом. – Значит, и уйти отсюда нельзя?

– Нельзя! – эхом отозвалась она.

Мои нервы не выдержали, и я зарыдала. Сквозь горькие всхлипывания я стала рассказывать белокурой красавице, как хорошо мне жилось дома, как меня решили отдать в институт, как тетя плакала, узнав об этом, как тяжело мне самой здесь, как не хватает мне моей тети Лизы, Солнышка моего, моей крестной Оли, Катиш и всех, всех…

Она слушала меня, давая мне выплакаться, и только нежно гладила мою взъерошенную головку.

Возбуждение мое разом прошло, нервы успокоились. Сладкая истома охватила все мое тело. Благодатный сон подкрался ко мне.

– Ты хочешь спать, детка? – спросила красавица. – Хочешь, я отнесу тебя в постель?

– Хочу, – прошептала я, улыбаясь. – Отнесите меня, но прежде все-таки скажите: вы добрая волшебница или нет?

– Нет, нет! Я не волшебница!

– А я вас еще увижу? – допытывалась я. – Я не могу, чтобы вас не видеть! Вы такая добрая! – и я потянулась губами к ее щекам.

– Тс-с! Тс-с! – лукаво улыбнувшись и погрозив мне пальцем, произнесла она. – Мы увидимся, и очень скоро! Ты счастлива?

– Ужасно! – сказала я, засыпая.

Две нежные, но сильные руки подняли меня и понесли куда-то осторожно, как самую дорогую, хрупкую ношу.