Текст книги "За что? Моя повесть о самой себе"

Глава XIII. Между жизнью и смертью. – Дома. – Отъезд

На дне лодки оказались два весла. За лето на нашем пруду я отлично выучилась грести и потому отважно схватилась за весла. Но пруд – не река, к тому же в эту ночь на ней бушевали волны, и я, совершенно выбившись из сил, очень скоро поняла, что вполне могу утонуть, не справившись с управлением утлым суденышком.

Между тем на Неве разыгралась настоящая буря. Волны, точно живые, играли моей скорлупкой, грозя разбить ее вдребезги. Они подхватывали ее и с отчаянной силой перебрасывали с гребня на гребень.

Вскоре я совершенно выбилась из сил и не могла больше грести. Тем более, что мне предстояло подняться по Неве против течения, туда, где черным пятном маячила Ладога и где в первых лучах рассвета смутно проступали белые силуэты домов нашего дачного городка. Меня тянуло вниз по течению, и я никак не могла выгрести в нужном мне направлении. В какие-нибудь десять минут меня снесло так далеко, что стоявшие на берегу цыгане казались отсюда малюсенькими точками.

В отчаянии я бросила грести, причем одно весло выскользнуло из уключины и запрыгало по волнам.

С одним веслом я и не пыталась уже ничего сделать. Оставалось лишь смирно сидеть на носу лодки и ждать…

Ждать? Чего? Смерти. Да, именно, смерти!

С ужасом смотрела я на беснование стихии, отлично понимая, что моя лодчонка не вынесет напора волн, и если не сейчас, так через час-другой она всяко пойдет ко дну!..

Я подняла глаза к небу, где сияли значительно побледневшие в утреннем свете созвездия, потом опустила их вниз, на черную речную стихию, и жгучая жажда жизни вдруг пробудилась во мне.

«Жить! Жить! Жить! Только жить! – шептали мои помертвевшие губы. – Господи, сделай так, чтобы я жила… Господи, спаси меня! Дай мне увидеть еще раз Солнышко, тетушек, Большого Джона, Петрушу, Верочку, Мариониллу Мариусовну, всех моих институтских подруг, Кикимору-Тандре, с ее длинным, безобразным лицом, и даже «ее»…

Да, даже «ее», мою мачеху, из-за которой я теперь неслась по волнам, хотела я видеть в эту минуту!..

Моя жизнь казалась мне теперь далеко не такой ужасной… Смерть, вне всякого сомнения, была гораздо хуже… О, хуже стократ!..

Как могла я тогда, в Царском Селе, при первой вести о «ней» желать себе смерти?.. Ах, жизнь так прекрасна! Расстаться с ней, расстаться в юности, когда еще так много неведомого ждет тебя впереди, когда ты не узнала о жизни еще почти ничего… Ах, как это ужасно!.. Нет, нет! Только бы не умереть!.. Оставь мне жизнь, Господи, оставь!..

В отчаянии, заломив над головой руки, я взглянула на реку, и… Страшный крик пронесся над поверхностью воды и протяжным гулким эхом покатился к противоположному берегу… Перед моим испуганным взором черными огромными глыбами торчали из воды скользкие, мокрые чудовища, пересекая всю реку от берега до берега.

Я поняла, что это были пороги, и холодный пот ужаса выступил у меня на лбу. Ивановские пороги на Неве считаются самым гибельным и опасным местом: даже пароходы замедляют здесь ход, искусно лавируя между ними в «проходах». Но мне без весел, а к этому моменту и второе весло было унесено хищной стихией, нечего было и думать попасть в проход между камнями. Что могла я сделать без руля и весел?.. А между тем лодка мчалась теперь с безумной быстротой прямо на гибельные камни… Каких-нибудь пять – десять минут еще, и… она разобьется вдребезги… И бедный мой папа никогда не увидит своей девочки!..

– Папа! Папа! – кричала я, простирая руки туда, где, по моему убеждению, должен был сейчас находиться мой отец, хотя я уже не видела нашего городка – так он был далеко теперь, бесконечно далеко!..

– Дер-жись!.. И-и-д-ем! – донесся ко мне с левого берега чей-то голос, и я увидела большую рыбачью лодку с тремя фигурами в ней, гребущими ко мне изо всех сил.

Как ни велик был мой страх, мне показалось, что я узнала невских рыбаков, часто приезжавших к нам в Шлиссельбург.

– Спасение! Боже мой, спасение! Благодарю Тебя, Создатель! – шептала я, с мольбой протягивая руки к посветлевшим небесам.

Теперь, если рыбаки успеют перехватить мою лодчонку, то я спасена. Но пороги были уже близко, совсем близко, а рыбачья лодка с тремя смельчаками еще так далеко от меня!..

– Дер-жись! Де-р-ж-ись! – несется ко мне зычный голос одного из рыбаков.

Но, Боже мой, как удержаться?! Лодка так и несется, точно спешит к верной гибели!.. Теперь я вижу ясно, что спасатели не успеют подойти к моей лодке, чтобы избежать крушения. Вот уже в нескольких саженях я вижу черные, страшные головы чудовищ… Лодка с рыбаками спешит, она приближается ко мне с невероятной быстротой. Но еще быстрее я приближаюсь к торчащим из воды черным камням, которые вот-вот разобьют мою лодку вдребезги…

О! Как страшно глядят из воды эти черные чудовища, точно поджидая свою жертву… Я хочу закрыть глаза, чтобы не видеть их, – и не могу!.. Не могу, и мне кажется, точно на одном из порогов, на том, что всех ближе, стоит хорошо знакомая мне фигура – моя Женщина в сером… Я открываю глаза…

Трах! Что-то со страшным, оглушительным треском ударилось в дно лодки… Но тут будто крылья приросли ко мне, и я очутилась в чьих-то крепких руках…

А река шумела, бурлила и злилась, точно жалуясь кому-то, что добыча на сей раз ускользнула от нее…

* * *

Я просыпалась, опять засыпала и просыпалась снова… И каждый раз, что я открывала глаза, надо мной склонялось чье-то добродушное бородатое обветренное лицо.

Я слышала сквозь сон, как чьи-то руки с необычайной нежностью завернули меня в старый рыбачий кафтан, от которого пахло рыбой и смолой.

Потом кто-то сказал:

– Спи, крохотка! Спи, болезная!.. Ишь намаялась… Шутка сказать: на волосок была от гибели…

И я уснула.

Спала я долго, очень долго…

* * *

Когда я открыла, наконец, глаза, то пришла в неописуемое удивление.

Я лежала в своей мягкой теплой постели на шлиссельбургской даче. На краю постели сидела мадемуазель Тандре с вытянувшимся еще более, встревоженным лицом, и как только я открыла глаза, она сказала дрожащим от волнения голосом:

– Слава Богу! Наконец-то вы проснулись, дорогая! Мы так боялись за вас… Дитя мое, можно ли так пугать нас всех?.. Ах, Lydie! Lydie!

– Я долго спала, мадемуазель? – спросила я.

– О, ужасно! Я думала, вы умерли! Вы спите целые сутки. Вчера утром вас привезли сюда в лодке рыбаки… Вы не можете себе представить, что сделалось с вашим отцом… Он обезумел от горя… Но, слава Богу, вы очнулись! Теперь вы поправитесь… Идите к нему скорее, успокойте его…

Я вскочила с постели, умылась, кое-как засунула свои израненные ноги в башмаки, оделась и, прихрамывая, отправилась разыскивать того, к кому так безумно рвалось мое детское сердце.

Сознание того, что я живу, дышу, хожу, вижу солнце, ясный день, цветы и деревья, наполняло неизъяснимо счастливым трепетом все мое существо. Но особенно делала меня счастливой мысль, что я сейчас, сию минуту, увижу мое Солнышко, про гнев и неудовольствие которого я давно забыла.

Я пробежала через гостиную, столовую и, не найдя там никого, выбежала на террасу. Там сидела «она»; Солнышка рядом не было. Я оглянулась по сторонам, но не нашла его.

– Где папа? – воскликнула я в отчаянии.

Она только пожала плечами; в ее серых глазах выразилось и удивление, и некоторый испуг, и странное недоумение.

– Твой папа только что ушел, его вызвали по важному делу, – проговорила она совершенно спокойно. – Он не мог ждать, когда ты проснешься… Он будет к обеду.

Я повернулась и хотела уйти, но мачеха остановила меня:

– Постой… не беги… успеешь… Выслушай сперва меня… Ты много наделала нам хлопот и своим безумным поступком очень взволновала отца… Я не буду говорить тебе, насколько дурно ты поступила… Вдруг, ночью, одной пуститься по Неве! Это непростительная шалость… Больше того – это безумие!.. Подумала ли ты о том, сколько волнений пережили мы, что пережил твой папа, узнав, что ты исчезла?.. Еще раз такого волнения он не переживет… Уследить за тобой, чтобы ты не придумала опять какой-нибудь шалости, чрезвычайно трудно. И потому мы с папой решили отправить тебя в институт, не дожидаясь конца каникул… сегодня же… Страшно велика ответственность держать дома такую взбалмошную девочку, которая каждую минуту может совершить какой-нибудь безумный поступок!.. Теперь ступай… Мне не о чем больше говорить с тобой…

Так вот оно что!

Они считают то, что со мной произошло, «шалостью», «безумным поступком»! Они даже не подозревают, каким образом я очутилась у рыбаков, привезших меня на дачу, и не находят нужным спросить об этом меня!.. Они думают, что я просто вздумала прокатиться по Неве, и не допускают даже мысли, что я бежала от «нее», бежала с намерением добраться до Петербурга, до моих тетушек!.. Рассказать ли об этом моему Солнышку? Сказать ли ему всю правду и выплакать у него на груди все свои обиды?.. Нет, нет, ведь он меня не поймет, не захочет понять!..

Все мое радушное настроение исчезло. Я не ждала больше свидания с Солнышком, не жаждала видеть его, как всего минуту назад…

Понурая и печальная, я бродила по саду, прислушиваясь к шепоту деревьев, к треску стрекоз и к тихому плеску Невы за оградой…

Мы встретились или, вернее, столкнулись с отцом на пороге террасы.

Я даже невольно вскрикнула, увидев, как он осунулся и побледнел за трое суток. Жалость, раскаяние, сострадание и любовь заставили меня было кинуться к нему навстречу. Но он поднял глаза… и в них я прочла холодное, чужое, незнакомое еще моей детской душе чувство. И мой порыв иссяк.

– Здравствуйте, папа! – проговорила я сухо и, быстро наклонившись к его руке, запечатлела на ней поцелуй.

– Ты не чувствуешь раскаяния, не правда ли? – произнес он натянутым тоном.

Я молчала.

– Лидя! Я тебе говорю!

Я молчала.

Что я могла ответить ему? Нужно было или сказать все, сказать, что я хотела уйти туда, где чувствовала, что мне будет лучше, или же… молчать.

И я молчала.

Я молчала и тогда, когда он говорил мне что-то долго и много прерывающимся голосом. Из-за охватившего меня волнения я могла уловить лишь немногое, запоминая отдельные фразы: «Я любил тебя… Ты была для меня единственным утешением… Продолжаю любить тебя так же… И не перестану любить, несмотря на все твои поступки… Мне больно, когда я вижу, как ты обращаешься с мачехой…» И так далее… и так далее…

Молчала я и во все время обеда, и когда лакей вынес мои вещи и положил маленький чемоданчик, уложенный заботливыми руками мадемуазель Тандре, на извозчичью пролетку. Молчала и тогда, когда отец быстро перекрестил и поцеловал меня…

Бледная, угрюмая, села я подле моей гувернантки, не глядя на тех, кто стоял на террасе, провожая меня…

Ах, зачем я молчала тогда? Зачем?! Почему у меня недостало силы воли, чтобы броситься к отцу, чистосердечно рассказать ему обо всем, раскаяться и… попросить прощения? Ведь я знала, что достаточно было сказать лишь несколько слов, чтобы Солнышко опять стал прежним, обнял меня, прижал к себе и простил.

Когда мы вышли на пристань и по шатким мосткам перешли на палубу парохода, готового отплыть в Петербург, я долго смотрела на белый городок, где пережила столько грустных часов бедная маленькая принцесса…

Мадемуазель Тандре, стоя подле меня на палубе, плакала. Бедняжке, вероятно, жаль было расставаться с маленькой мучительницей, доставившей ей, может быть невольно, немало тяжелых минут.

Несмотря на все мои «шалости», несмотря на то, что я насмехалась над ней и над ее привычками, бедная Кикимора успела привязаться ко мне.

– Вы не забудете меня, Lydie? Не правда ли? – шептала она чуть слышно, сморкаясь в перчатку, вынутую по ошибке из кармана вместо носового платка.

Звонок… свисток… и пароход двинулся к Петербургу…

Я молча и угрюмо смотрела на мирно катящиеся волны и думала о своем…

Часть пятая

Дневник Лидии Воронской

2 сентября

Четыре года! Целых четыре года!

А кажется, точно все было вчера… И побег, и цыгане, и бушующие волны холодной реки, и вслед затем – длинные, бесконечные дни институтской жизни, полные новых впечатлений, новых приключений…

Жаль, что мне раньше не пришло в голову писать дневник! Столько событий, столько перипетий в жизни маленькой Лиды произошло за эти четыре года!..

Теперь, когда Лида стала почти взрослой пятнадцатилетней барышней, – теперь без дневника обойтись уж никак нельзя!..

Итак, решено: я веду дневник! Начинаю со вчерашнего дня.

– Лидия Воронская, будь умной, взрослой девочкой и постарайся быть последовательной и аккуратной!

– Постараюсь…

* * *

Вчера мы приехали из Гапсаля, где я провела на морских купаниях минувшее лето. Моя спутница, мадам Каргер, в семействе которой я там жила и которая провожала меня до Петербурга, не давала мне покоя всю дорогу, стараясь всячески развлечь меня.

Пароход, поезд и, наконец, серое осеннее небо Петербурга… Улицы, улицы без конца.

– Ну, Лидочка, выходите! Приехали! – услышала я над самым ухом, и доброе лицо моей спутницы озарилось ободряющей улыбкой.

Действительно приехали. И как скоро! Должно быть, славно прогрезила я! Вот оно, красное, огромное здание института передо мной. Вот стеклянные двери, за которыми гордо высится фигура институтского швейцара в красной ливрее – «кардинала», как мы его звали. Вот и знакомый вестибюль…

– Барышня Воронская, изменились-то как за лето, и не узнать даже! – говорит с почтительным поклоном швейцар, оглядывая меня со всех сторон. – А уж барышни спрашивали про вас… А в особенности Марионилла Мариусовна и мадемуазель Петрушевич…

Я быстро сбросила пальто и вместе с мадам Каргер прошла через темный нижний коридор в бельевую, чтобы сменить на казенный костюм мое домашнее платье.

В бельевой все было по-прежнему. Маленькая, юркая дама, заведовавшая бельевой, – Александра Трофимовна – передала мне белье, сапоги и зеленое камлотовое платье, из которого я за лето порядочно выросла. Мадам Каргер расстегнула мне корсаж, помогла снять платье и готовилась уже накинуть на мои худенькие плечи зеленую камлотовую дерюгу, как дверь бельевой распахнулась, и смуглая, высокая девочка появилась на пороге.

– Лида! Милая!

– Олечка! Петруша!

И мы бросились в объятия друг друга. Она очень изменилась за лето, моя Ольга. Глаза у нее стали еще чернее, лицо как будто чуточку пополнело и округлилось. Она немного похорошела и стала выглядеть значительно старше.

– Ну, что, помог тебе Гапсаль? Как ты доехала? Заезжала ли в Шлиссельбург к отцу? Хорошо ли тебе было? А знаешь, ты прелесть что за дуся стала! Тебе страшно идут эти короткие локоны! Ты на мальчика похожа теперь! – трещала она, поворачивая меня во все стороны и целуя в обе щеки.

Я едва успевала отвечать ей, что в Гапсале мне было отлично, что я целые дни проводила на берегу моря, что к отцу не заезжала, а приехала прямо сюда с Александрой Павловной. Тут я представила ее мадам Каргер, которая ласково улыбалась, слушая нашу болтовню. Потом я наскоро поцеловала мою спутницу, прося не забывать меня, и побежала с Олей в класс.

В институте все было по-старому: та же широкая, застланная коврами лестница, та же площадка с часами, тот же верхний коридор с большой мрачной библиотекой, помещавшейся как раз против лестницы, с классами по обе стороны.

– Вот и наш класс! – проговорила Петруша, останавливаясь перед одной из стеклянных дверей, выходящих в коридор. – Вон Марионилочка, видишь? Она делает французскую диктовку… Теперь тебе нельзя войти к нам… Это сейчас порядок нарушит. Я сама тихонько удрала, когда узнала о твоем приезде. А потом, в перемену, ты приходи… Слышишь? Твоя дама, говорят, очень добрая и отпустит тебя…

– Моя дама!.. Какая дама?.. Ах!..

И тут только я вспомнила все.

Как я могла забыть! Забыть то, что составляло немалую горечь моей теперешней жизни, постоянную заботу целого лета, которая томила и грызла меня! Я второгодница… Я осталась в четвертом классе. Моя милая смуглая Оля была уже в третьем, а я все еще оставалась в четвертом, как и в прошлом году.

И там, за этой стеклянной дверью, уже не мой класс, а чужой – старший, и очаровательная Марионилочка уже не моя классная дама, а чужая… И Оля уже не одноклассница моя, а только подруга!

Я не имею права войти в эту дверь, когда мне захочется, и не имею права сесть на скамейке с моей бывшей соседкой Вальтер, и не могу по-прежнему приходить на уроки с бывшими одноклассницами, с которыми я провела более двух лет…

Я так погрузилась в печальные размышления, что едва услышала голос смуглой Оли:

– Иди к своим теперь, Лида… А в переменку – к нам. Слышишь? Непременно!

Я молча кивнула и медленно двинулась по коридору.

– Воронская! Лида! – услышала я снова тихий призыв, и вот уже Петрушевич стоит подле меня.

– Слушай, Лида, ты помни, – зашептала она мне на ухо, – хотя мы и в разных классах теперь, но люблю я тебя по-прежнему. И остаюсь по-прежнему твоей подругой! Поняла?

И, наскоро чмокнув меня в щеку, она скрылась за дверью своего класса.

Я уныло поплелась по коридору и остановилась у знакомой двери, над которой была прибита дощечка: «4-й класс».

О, как я ненавидела четвертый класс в эту минуту!..

Полная, кругленькая, небольшого росточка дама в пенсне добродушно оглядела меня, когда я, распахнув дверь, очутилась на пороге класса. Учителя не было, и девочки готовили уроки на завтра. Я медленно подошла к маленькой даме, присела перед ней и поздоровалась:

– J’ai l’honneur de me presenter à vous de mon retour des vacances d’été[40]40
  Имею честь представиться по случаю моего возвращения после летних каникул (франц.).


[Закрыть].

– Bonjour, ma chère! Contente de vous voir![41]41
  С добрым утром, моя дорогая! Рада вас видеть! (франц.)


[Закрыть] – приветливо улыбнулась мадемуазель Эллис, как звали мою новую наставницу, и, рассматривая меня через пенсне, добавила: – Надеюсь, вы, как большая девочка, будете хорошо учиться и вести себя… Мадемуазель Вульф отрекомендовала мне вас с самой лучшей стороны. Познакомьтесь с новыми подругами, среди которых вы, может быть, найдете и старых друзей.

– Лида! Вороненок! Здравствуй! – услышала я знакомый голос и, обернувшись, увидела Додошку, такую же толстую, такую же маленькую, со светло-карими плутоватыми глазками. На ней был черный траурный передник.

– У меня папа умер… – объяснила Додошка, заметив мой удивленный взгляд, брошенный на ее черный передник.

Тут к нам присоединилась русоволосая, темноглазая, подвижная и веселая девочка. Она с шумным восторгом бросилась мне на шею.

– Воронская! Душка! Как я рада, что ты приехала! Нашего полку прибыло! – воскликнула она.

И Мила Рант осыпала меня горячими поцелуями.

– Пойдем! Я покажу тебе твое место. Ты будешь сидеть со мной. Довольна, надеюсь, а? – трещала она и тотчас же, значительно понизив голос, зашептала: – Ах, душка, здесь все такие дряни!.. Ужас!.. Постоянно попрекают нас второгодницами… Нам с Додошкой положительно житья нет… И тебе предстоит то же. Хочешь, мы заключим «тройственный союз»? Будем подругами. А? На нас троих нападать они не решатся, и нам жить будет полегче… Согласна?.. Вот мой тируар[42]42
  Тируа́р – на институтском жаргоне так назывался выдвижной ящик рабочего стола.


[Закрыть], вот – твой… Постой, я тебе покажу, что на завтра готовить надо… Козеко историю задал… Ах, какой он душка, этот Козеко!

Его полкласса обожает: глаза черные, волосы черные, борода черная. Настоящий бандит! Мы его так и прозвали – Бандитом. Не правда ли, остроумно?

Пока соседка рассказывала мне, как мы будем жить в этом классе, я успела осмотреться кругом. Вот они, мои новые подруги, с кем мне придется провести целых четыре года – до самого выпуска! Многих я знала, с некоторыми из них у меня бывали «стычки» и «междоусобицы». Вон на последней скамейке сидит полная, не по годам рослая и не по годам развитая Зина Бухарина, дочь русского консула в Иерусалиме, всю жизнь свою проведшая в Палестине и привезенная сюда к нам год тому назад. Ее прозвали «креолкой» за матовое, бледное лицо, на котором не было и тени румянца. У нее черные, кудрявые, как у негритянки, волосы и жгучие, черные же, огромные глаза. Вон неподалеку от нее сидят две сестрички Верг, Наля и Маруся. Наля – хорошенькая, с детским личиком небесного ангела; Маруся – милая, добрая, чуть-чуть шепелявая шатенка с какими-то необычайно тоскующими глазами. Вон Карская – старообразная рябая девочка, в очках, с такими шершавыми руками, точно она постоянно держит их в сырости, но очень доброе, незлобивое существо. Вон Елецкая, Правковская, Макарова. У первой лицо пушкинской Татьяны и несколько безумные, блуждающие глаза. Она вечно увлекается чем-то. Вон Дебицкая – настоящий живчик: миловидная, быстрая, подвижная шалунья, что не мешает ей быть, одна ко, первой ученицей класса… Но подле нее… кто это? Кто она такая?

Я не видела ее раньше в институте. Что это за красавица? Лермонтовская Тамара, наверное, была бы не лучше. Лицо юной грузинки (что это была грузинка, я не сомневалась, судя по типу ее лица) – бледное, без кровинки – поражало своей красотой. Черные восточные глаза смотрели внимательно и грустно из-под прихотливо изогнутых тонких бровей. Крошечный ротик с тонкими губами был плотно сомкнут. Две огромные иссиня-черные косы падали змеями с прелестной головки, доходя чуть ли не до пят.

– Это новенькая, Гордская Елена, – поспешила пояснить мне Мила Рант. – Хорошенькая, не правда ли? Ее только в августе из Тифлиса привезли. У нее мать – грузинка, а отец – русский. Мы ее прозвали Черкешенкой. Только и во-об-ра-жа-а-ет же!

– Неужели воображает? – повторила я машинально, и тут мое внимание привлекла сильная коренастая фигура еще одной девочки – белокурой, светлокожей, с ярким румянцем во всю щеку и с дерзким, открытым взором светло-голубых глаз, с мелкими, хищными, как у зверька, зубами и насмешливой улыбкой капризно изогнутого рта.

Эту девочку я знала: все прошлые годы она была моим злейшим врагом! Мы схватывались с ней из-за всякого пустяка. Хотя я была в четвертом классе, а она только в пятом, Сима Эльская, или Волька, как ее называли в классе, не давала мне спуску ни в чем.

И, несмотря на это, мне нравился мой «враг» за мальчишескую шаловливость и какую-то необузданную веселость.

Девочки не подходили ко мне знакомиться, делая вид, что не замечают меня. Они были уже достаточно взрослыми, чтобы не нападать на «чужестранку» (как у нас называли оставшихся на второй год воспитанниц и вообще девочек из других классов), но при этом слишком пропитаны институтскими традициями, чтобы обойтись со мной запросто и принять как подругу, помимо своей и их воли оказавшуюся с ними в одном классе.

Я заметила два-три брошенных на меня искоса взгляда.

Надо приготовиться. «A la guerre, comme à la guerre![43]43
  На войне как на войне! (франц.)


[Закрыть]», – как говорят французы.

Что-то ждет меня впереди?

Посмотрим…

8 сентября

Как долго я не писала! Целую неделю! Если я буду так нелюбезна к своему дневнику, я далеко не уеду.

Вот оно, началось!

Как ни добры, как ни милы со мной Стрекоза и Додошка, меня вовсе не радует заключенный с ними «союз». В них есть что-то такое, что шокирует меня. Из-за этого «что-то» все и началось. Вчера был четверг, приемный день. К Вере Дебицкой пришел ее дядя и принес огромную коробку шоколада. После приема Вера с коробкой пришла в класс. Девочки ее окружили. Они вскакивали на соседние скамьи и тируары, склонялись друг через друга и, протягивая к Вере руки, просили наперебой:

– Вера, не забудь меня! Дай мне, Вера! И мне! И мне!

Точь-в-точь как нищенки на церковных папертях!

Ни Черкешенки, ни Вольки здесь, однако, не было, но, к ужасу моему, среди осаждающих Веру девочек я увидела знакомые лица моих обеих подруг. Стрекоза и Додошка не отставали от других, протягивали ладошки и тянули сладенькими голосами:

– Вера, и нам! Не забудь и нас, Вера!

Я зашвырнула далеко в угол книгу, по которой повторяла урок, и вихрем подлетела к подругам.

– Позор! Срам! – зашептала я тихонько, дергая за платье то Додо, то Милу. – Как вам не стыдно клянчить! Попрошайки! Совсем без самолюбия!.. Подумайте только, ведь вы новенькие здесь, пришлые… и вдруг…

– Не донкихотствуй, пожалуйста, Воронская! – поспешила обидеться Додошка. – Ведь и ты бы не прочь была, если бы…

– Доканчивай! – резко оборвала я ее. – Если бы я была такая бесстыдница, как ты? Это ты хотела сказать?

Додошка сконфузилась до слез.

– Я не понимаю, что вас так волнует, Воронская! – вмешалась в разговор Вера. – Разве было бы лучше, если бы они (тут она кивнула головой в сторону Додо и Рант) чуждались нас, как вы?.. Ведь вы чуждаетесь нас, согласитесь сами, Воронская, и это нелепо.

– Ну, конечно, нелепо! – подтвердила Стрекоза, получившая только что от Веры целую пригоршню шоколадных пастилок.

Я только вскинула на нее негодующий взгляд.

– Браво, Воронская! Браво! Ей-богу же, в вас есть что-то рыцарское! Клянусь вам! – и белокурая Сима предстала передо мной во всей красе своих сияющих, насмешливых глаз.

Я поняла иронию, сердито передернула плечами и отошла в сторону.

Между тем эта Сима мне нравится все больше и больше, прежде всего своей непосредственностью. О, теперь я знаю значение этого слова, и оно не поставит меня в тупик!..

Дебицкая озадачила меня. Оказывается, чуждаюсь их я, а не они меня… Неужели это правда?..

Позднее, вечером, у меня произошла новая стычка с классом. Я просидела все послеобеденное время у моих третьеклассниц подле Марионилочки, а когда вернулась в класс, то была неожиданно поражена шумом и криками.

– Ага! Теперь мы знаем, почему вы все время у третьеклассниц проводите! – воскликнула маленькая Макарова, подскакивая ко мне. – Вы им рассказываете обо всем, что делается у нас в классе! Это гадко! Нечестно! Недаром вы чужестранка! Второгодница! Стыдно!

Меня окружили торжествующие лица. Девочки стояли вокруг меня тесным кольцом и кричали:

– Чужестранка! Шпионка! Передатчица!

Ни Рант, ни Додошки не было между ними, да если бы и были, то едва ли они заступились бы за меня.

Обе обижены на меня: я расстроила наш «тройственный союз» и больше не дружу с ними. Но что же поделаешь, если мне больше нравится быть одной. Никто здесь не может заменить мне тех, кого я потеряла: ни смуглую Олю, ни милую Марионилочку. Никто! Никто!

Я стояла среди толпы взвинченных девочек и, скрестив руки на груди, повторяла с каким-то злобным наслаждением:

– Вы лжете! Я не могу передавать в «мой» класс, что делается в «вашем», потому что считаю это низким. Да… А на низость я не способна, понимаете ли, не способна. Да!

– Ага! Вы слышите, что она говорит, медамочки? – взвизгнула Макарова. – Она в глаза нам объявляет, что ее класс третий, а не наш! У-у! Чужестранка противная!

– Макака, молчи! – вмешалась старшая из сестричек Пантаровых, Катя, отчаянная мовешка[44]44
  Мовешкиипарфетки – разговорные выражения, институтский сленг. Мовешка (от франц. mauvaise – «плохая, скверная, дурная») – воспитанница-шалунья, отличающаяся дурным поведением, выдумками и проказами. Парфетка (от франц. parfaite – «безупречная, безукоризненная») – лучшая воспитанница и по успехам в учебе, и по поведению.


[Закрыть] и разбойница. – Пусть она нам лучше скажет, зачем она поминутно бегает к третьеклассницам, ходит на переменках с этой чумазой Петрушевич и… и…

– Да, да, пусть она скажет! И пусть даст нам честное слово, пусть поклянется нам, что никогда ничего не передавала, ни одной тайны! Пусть, и тогда мы ей поверим…

Это кричала вторая Пантарова, Юля, или Малявка, прозванная так за свой чрезвычайно крохотный рост, что не мешало ей быть ужасной задирой и ехидничать при всяком удобном и неудобном случае в адрес подруг.

– А что они знают все наши тайны, так это факт! – подхватила Катя. – Например, они знают, что я у Галенбешки кол получила, и что мы на последнюю аллею в дождь бегали, и что Логиновой тухлую тетерку в прием принесли. Кто же им и передает, как не чужестранка? Рант и Даурская освоились совсем с нами, а эта…

– Чужестранка! Чужестранка! Конечно, чужестранка!

– Вон чужестранку! – шумели девочки вокруг меня.

Я не чувствовала никакой вины за собой; совесть моя была чиста. С гордо поднятой головой стояла я среди разбушевавшейся толпы одноклассниц, стояла, смотрела, улыбалась и выжидала, что будет дальше.

И вот белокурая девочка со светлыми, полными огня и жизни глазами, с капризно-изогнутым ртом вбежала в круг и стала подле меня.

– Воронская! – воскликнула Волька, глядя в упор на меня своими светло-голубыми глазами, в которых так и бегали злые искорки. – Я верю, что вы не способны на это! Скорей Додошка и Рант передадут наши тайны, но только не вы! Но ведь эти дурочки (она презрительным жестом руки обвела весь класс) не поймут вас и не поверят. Дайте им честное слово, Воронская, что вы не передаете ничего о том, что делается у нас. Поклянитесь им, и они отстанут от вас. Ей-богу!

– Что?! Я должна клясться?! Давать честное слово?!..

Я с изумлением смотрела на нее.

– Да, да! Поклянись нам, и мы тебе поверим, – подхватило около трех десятков звонких молодых голосов.

– Никогда! Слышите ли вы, никогда! – вырвалось у меня. – Оправдываться перед вами? Клясться? В чем? Но ведь вы чепуху выдумали! Раз вы не верите мне, вы не поверите и моему слову, и моей клятве. Я не привыкла, чтобы не верили мне и моим словам… Я слишком ценю мое слово и слишком уважаю себя…

– Отлично, дитя мое! Отлично! Если бы все у нас были одного убеждения с тобой, это было бы очень хорошо, и я, ваша старушка Ген, гордилась бы своим классом.

И Луиза Александровна Ген, наша немецкая дама, крепко обняла меня.

– Воронская! Маленькая колдунья! Кого вы покорили! – в тот же вечер говорила мне Вера Дебицкая, относящаяся ко мне довольно дружески. – Ведь Ген – это олицетворение дисциплины! Чтобы добиться ее ласки или одобрения, надо родиться парфеткой; у нее есть свои любимицы, и других она не признает. И вдруг так с вами! Ничего не понимаю!

Действительно, было весьма необычно, чтобы мадемуазель Ген похвалила или приласкала кого-нибудь. Нескладная, грубоватая, в больших, почти мужских стучащих сапогах, с грубоватым голосом и с таким прямым, упорным взглядом, казалось, пронизывающим насквозь всю душу, она была олицетворением правды и грубой честности. Девочки не любили ее и за глаза называли Солдаткой за резкий голос и манеры. Но пуще всего они не любили ее ясного, проницательного и острого взгляда, от которого скрыться было невозможно. Меня же, сама не знаю почему, с первого дня потянуло к Луизе Александровне. И она стала отличать меня. По крайней мере, я часто ловила ее взгляд, подолгу устремленный на меня с внимательным и добрым сочувствием.

В тот же вечер, когда мы поднялись в дортуар, Луиза Александровна неожиданно остановила меня, когда я бежала из умывальной комнаты в свой уголок.

– Воронская! – позвала она меня тихонько. – Как управишься, зайди ко мне в комнату.

– Хорошо, фрейлейн! – ответила я, приседая.

Ген жила в уютной комнатке рядом с нашим дортуаром. Когда я зашла к ней, она сидела на диване, переменив уже свое форменное платье на просторный персидский халат.

– Подойди ко мне! – позвала она, видя, что я стою в нерешительности у порога.

Я подошла.

– Тебе тяжело у нас? – спросила она тихо.

– Очень, фрейлейн! – помимо воли искренне воскликнула я.

– Ты чувствуешь себя несчастливой?