Текст книги "За что? Моя повесть о самой себе"

* * *

Сестре Анне, которая меня в темноте нечаянно задела за особенно больное место, я, не помня себя от боли, укусила руку… Она не бранила, не упрекнула меня, а только извинилась за то, что сделала мне больно. Мне стало стыдно… Ужасно стыдно! И в то же время мне было жаль ее…

Какой у нее голос!.. Шепот у нее нежный и ласковый, точно шелест ветерка. Я люблю, когда она говорит «дитя мое», «роднушка моя», «голубчик»…

Моя тетя Лиза говорила так, мое Солнышко говорил мне так когда-то, и больше никто, никто!..

«Что думает мое Солнышко теперь обо мне? Знает ли он о моей болезни? Или ему все равно и дела нет до меня, до маленькой девочки, которая так одинока, беспомощна?» – размышляла я.

Когда сестра Анна поила меня молоком с ложечки или натирала мазью, я чувствовала ее нежную, мягкую руку, но не видела ее. Плотная повязка все время лежала на моих глазах. Мне говорили, что я могу ослепнуть, если увижу свет, и остаться жалкой калекой на всю жизнь. Дрожь ужаса пробегала тогда по моему телу…

Ночью я постоянно стонала. О, как у меня все чесалось! Какой нестерпимый зуд, какая мука! О, Господи!..

Сестра Анна сидела у постели близко-близко, тихо поглаживая мои волосы, и своим нежным шепотом утешала меня.

И когда я не захотела слушать ее нежных увещеваний, она тихо, совсем тихо заплакала.

– Сестра Анна! – вдруг воскликнула я, заслышав тихое бульканье у моего изголовья. – Вы плачете? Да?

– Мне жаль вас, дитя мое!

– Несмотря на то, что я кусала вас и бывала груба и зла, как зверек?

– Вы больны, бедное дитя! А больным все прощается, – прозвучал кротко ее тихий шепот…

* * *

Я так кричала и капризничала всю ночь, что сестра Анна совершенно выбилась из сил. Я то звала ее, то гнала прочь, то снова звала. И когда она замешкалась подойти ко мне на минуту, я дико, пронзительно закричала:

– Вы не идете ко мне потому, что боитесь заразиться… Да, да, боитесь! Ведь у меня оспа! У меня оспа! Я знаю!..

Я тут же раскаялась в своих словах… Свежие, теплые губы сестры Анны внезапно прильнули к моим губам.

– Вот же тебе, чтобы ты не думала, что я боюсь заразиться, бедное дитя!

Слезы хлынули из моих глаз…

Я испугалась, безумно испугалась… Ведь она же могла заразиться! Я же заразилась от Черкешенки, когда поцеловала ее!

И мне вдруг стала казаться чудовищной мысль, что она может заразиться, заболеть, умереть, – она, такая добрая, чуткая, славная…

Я стала мысленно просить Бога сохранить ее…

Я полюбила ее, полюбила за то, что она приласкала меня и пригрела… Ах, как давно я не видела ласки, как давно!..

* * *

Весь день я волновалась. Я рассказала ей – сестре Анне – всю мою жизнь, все мое былое счастье и настоящее горе. И про женитьбу Солнышка, и про «нее» – ненавистную, злую, которая одна составила все несчастье моей жизни…

Сестра Анна слушала молча, не возражая ни единым словом. Только когда я стала доказывать, что мачеха не любила меня точно так же, как я ее, моя добрая сиделка пыталась защитить ее.

– Быть может, она и любила тебя, дитя мое, но не умела выказать тебе этого или не могла понять твоей странной, сложной, необыкновенной натуры, – сказала она.

– Нет! Нет! – кричала я. – Не защищайте ее, сестра Анна! Она невзлюбила, возненавидела меня с первой минуты…

Потом за острым взрывом печали на меня нашло мое обычное глухое раздражение. Я металась по постели и кричала, что мне незачем жить, если я не увижу больше моих тетей, если не верну любовь Солнышка, которую потеряла… если… если…

Тогда с обычной своей нежностью сестра Анна дала мне слово, что, как только я поправлюсь, она поедет к моему отцу в Шлиссельбург и уговорит его позволить мне видеться с тетями, бывать у них… И что она расскажет ему, как горячо я люблю его, и тогда Солнышко простит мне все, все…

– Вы скажете ему это? Да, скажете? Не правда ли? – шептала я, хватая ее руки. – Клянитесь мне, сестра Анна! Милая сестра!

– Клянусь, – произнесла она торжественно, – клянусь исполнить все по твоему желанию, дитя мое…

О, как я полюбила ее – эту милую, дорогую сестру Анну! После Солнышка и тетей она стала для меня самой дорогой, самой близкой… Как хотелось мне остаться с ней навсегда…

* * *

Дни проходили за днями, длинные, тоскливые, потому что мне не только велено было лежать, не двигаясь, но и запрещено было говорить. Начну что-нибудь спрашивать, а сестра Анна тотчас прерывает меня:

– Довольно, детка, довольно!.. Тебе вредно говорить… Подожди, поправишься, тогда вдоволь наговоришься, обо всем расспросишь…

Ее голос звучал нежно, любовно, но с каждым днем он мне все больше и больше казался знакомым. Тщетно старалась я, однако, припомнить, где я его слышала…

Как-то раз, уже под вечер, мы опять разговорились с сестрой Анной о «ней», о моей мачехе. Когда я по обыкновению сказала ей, как ненавижу «ее», сестра Анна тихо спросила:

– Деточка моя, задавала ли ты себе вопрос: заслужила ли твоя мачеха такую ненависть с твоей стороны? Задавала ли ты себе вопрос, за что именно ты так невзлюбила ту, которую твой отец избрал по любви подругой своей жизни? Задавала ли ты себе вопрос, чем именно эта дорогая сердцу твоего отца женщина вызвала такую ненависть с твоей стороны и за что ты причинила столько боли и ей, и своему отцу, который ее так любит?..

«За что?»

Этот вопрос не давал мне потом покоя целую ночь…

За что я «ее» возненавидела? Как странно звучали эти два слова: «За что?» – в устах сестры Анны! Ведь я же рассказала ей все, все! И она после моего рассказа должна была понять, что я не могла не возненавидеть ту, которая отняла у меня мое Солнышко, которая стала между мной и им, моим ненаглядным папой, ту, которая так холодно относилась ко мне, нанося удар за ударом моей слишком впечатлительной детской душе…

И все-таки простой вопрос «За что?» в устах сестры Анны, заданный каким-то удивительно странным тоном, вызвал у меня целый ряд размышлений…

Несколько дней подряд после этого я, под предлогом усталости, почти не разговаривала с сестрой Анной, но все это время моя голова активно работала. К вопросу «За что я возненавидела мачеху?» присоединился целый ряд других, которые жгли мне сердце, как огонь, наполняли болью и горечью все мое существо.

«Господи! – думала я. – За что я наказана тем, что я не такая, как все? За что судьба мучает меня, наделив меня такой дикой, необузданной и не в меру горячей натурой? Почему я переживаю все острее и болезненнее, чем другие? Почему у других не бывает таких странных мечтаний, какие бывают у меня? Почему необузданные порывы захватывают все мое существо и мне так трудно бороться с ними? Почему другие живут, не зная тех ужасных волнений, какие переживаю я? Почему их жизнь складывается так просто, спокойно, а моя так полна постоянных тревог? Почему я невольно причиняю столько зла окружающим? А между тем ведь у меня не злое сердце… Оно как будто упрекает меня каждый раз, когда я поступаю не так, как следует, когда я несправедливо оскорбляю других… И как предано это сердце Солнышку, и как желало бы оно ему полного счастья, самого полного, какое только возможно на земле!..»

Солнышко! Теперь лишь, под влиянием этого вопроса сестры Анны, я почувствовала, что глубоко, глубоко виновата перед ним. За что в самом деле я причинила ему столько горя, возненавидев ту, которую выбрало его сердце?

Теперь только, безо всяких объяснений, я поняла, что тяжело было ему жить одному, что его сердце невольно должно было искать другого сердца – любящего, преданного. Поняла, что ему нужен был друг, взрослый друг, жена, которая делила бы с ним радости и горе, помогала бы ему переживать удары и уколы судьбы, с которой бы он мог советоваться обо всем, и что такого друга он, очевидно, нашел в Нелли. Глупенькая Лида вообразила, что ее Солнышко создан только для нее одной, что он должен жить лишь ею одной, забыв весь мир, всего себя! Странная маленькая Лида!..

– Солнышко, дорогой мой, папа мой ненаглядный, простишь ли ты меня? – повторяла я почти вслух. – Простишь ли ты когда-нибудь твою непокорную дочурку?

* * *

После бесконечно долгих дней болезни доктор сказал, наконец, что опасность миновала, что дело идет к выздоровлению и что еще только три дня остается провести мне в «могиле», а затем я опять увижу солнце и день!.. При этом доктор прибавил, что я не буду уродом, что оспа не оставит на мне никаких следов исключительно благодаря тому, что сестра Анна так терпеливо, вынося мои ужасные крики, с нежной настойчивостью не позволяла мне срывать масляные бинты, чесать пораженные язвами места. Вообще, по словам доктора, только благодаря уходу сестры Анны я осталась жива.

– Не будь за вами такого ухода, – сказал доктор, пользуясь тем, что сестра Анна вышла в другую комнату, чтобы приготовить мне питье, – медицина была бы бессильна помочь вам… Родная мать – и та едва ли согласилась бы столько дней и бессонных ночей провести у постели такой капризной больной, ежеминутно рискуя при этом собственной жизнью…

Меня, как пояснил доктор, хотели отвезти в больницу, поскольку моя болезнь была так опасна, что все боялись ухаживать за мной. И только сестра Анна вызвалась опекать меня, хотя у нее самой есть маленькие дети, которых она оставила, чтобы ухаживать за мной.

«Кто она – праведница или святая?» – думала я.

* * *

Когда сестра Анна вернулась, я протянула к ней руки и сказала:

– Сестра Анна! За время болезни я полюбила вас точно родную, вы стали так близки мне… Теперь я узнала от доктора, что вам я обязана жизнью, что вы спасли меня от смерти… Я отдала бы полжизни, чтобы жить с вами вместе всегда…

Растроганная, взволнованная до глубины души, она соскользнула с кресла на пол (я это почувствовала по легкому шелесту платья) и прикоснулась головой к моим ногам…

– Деточка моя! Спасибо тебе за эти слова, спасибо!.. Я буду просить Солнышко отдать тебя мне… Я думаю, он исполнит нашу общую просьбу…

И она тихо и осторожно обняла меня, не произнося больше ни слова.

* * *

Наконец-то!

Наконец, я окончательно стала поправляться.

Лицо у меня перестало гореть, тело перестало ныть, чесаться и болеть…

– Сегодня можно будет снять повязку с глаз, – сказал доктор.

– Сегодня! – воскликнула я, и сердце у меня сильно забилось. – Значит, сегодня я увижу сестру Анну, увижу ее лицо, которое до сих пор не могла себе даже представить!..

Когда вернулась сестра Анна, я повторила ей слова доктора, и легкий вздох вырвался из ее груди.

– Да, да! Сегодня! – произнесла она чуть слышно.

– Не сегодня, а сейчас! Я хочу сейчас снять повязку с глаз! – потребовала я, чувствуя прилив болезненного раздражения. – Сейчас! Сию минуту!..

– Хорошо!.. – ответила она. – Но прежде… прежде дай мне слово, Лида, что ты будешь любить меня всю жизнь, не разлюбишь меня, когда увидишь мое лицо, каким бы отталкивающим ни показалось оно тебе… Не правда ли, девочка моя? Ты меня не разлюбишь?

– Не говори так, Анна! – отвечала я. – Какое бы лицо у тебя ни было, я буду боготворить тебя всю жизнь… Ты меня спасла от смерти… Ты обещала вернуть меня тем, кого я потеряла было навсегда… Ты дала мне ласку и утешение, пока я была больна и чувствовала себя как в могиле… Ты заботилась обо мне, как мать… Ты примирила меня с моими горестями и невзгодами… Что бы ни было, я люблю тебя… Я люблю тебя, и этой любви мне уже не вырвать из моего сердца. Ты моя сестра, сестра Анна! Моя…

Она тихо встала, сняла повязку с моих глаз и направилась к окну. Я слышала только шорох шагов.

Легкий силуэт ее выделился на черном фоне занавески окна. Минута… другая… и светлый луч зимнего дня ворвался в комнату. Мне пришлось зажмурить глаза, поскольку с непривычки я была ослеплена силой этого света… Когда я открыла их, невольный крик вырвался из моей груди. Передо мной, ласково сияя нежными серыми глазами, казавшимися огромными на исхудалом лице, с мягкой, молящей, трогательной улыбкой сквозь слезы стояла моя мачеха…

* * *

Я не знаю, сколько длилась эта потрясающая минута, пока сердце мое замирало, билось и снова замирало в груди.

Острая, мучительная жалость, беззаветная любовь наполняли изболевшуюся детскую душу…

Я видела ее всю, худенькую, бледную, жалкую, дрожащую, и мне казалось, что душа ее тихо плыла ко мне и прирастала к моей… И я почувствовала сразу, что эта женщина любит меня и жалеет всем сердцем, всей своей настрадавшейся душой, и готова положить всю свою жизнь за меня, причинившую ей столько горя… Какое-то новое, огромное, светлое чувство наполнило все мое существо, и души наши слились, и сердца соединились навек…

– Мама! – не помня себя, воскликнула я дрожащим голосом, протягивая к ней руки.

Она тут же очутилась у моей постели.

– Девочка моя! – чудным, мягким голосом шепнула она и широко открыла мне свои объятия.

А я, бросившись ей на шею, повторяла без конца:

– Мама! Мама! Мама!..