Текст книги "За что? Моя повесть о самой себе"

Глава V. Снова маленькие мучительницы. – Отказ. – Волшебное превращение

Отвратительное ощущение чего-то холодного, мокрого, противного, как лягушка, заставило меня открыть глаза и вскочить с постели.

Как я крепко спала, однако! Боже мой, как крепко!

Передо мной стоит толпа девочек, веселых, смеющихся, шаловливых.

Впереди них Мендельша с огромной кружкой в руках. На кружке золочеными буквами выписано: «На память из Гапсаля», a из кружки льется холодная струя воды, льется прямо мне на шею и на плечо. Стрекоза, она же Мила Рант, стоит подле меня и приговаривает тоненьким-претоненьким голоском слова из неизвестной мне французской песенки:

 
Dors, dors, mon entant,
Jusqu’à l’àge de quinze ans,
Quand quinze ans seront passés
Il faudra te marier![23]23
Спи, спи, мое дитя,До пятнадцати лет.Когда тебе будет пятнадцать,Нужно будет тебя выдать замуж! (франц.)

[Закрыть]
 

– Как вы смеете? Кто вам позволил! – исполненная негодования, накидываюсь я на девочек.

– Ах! Ты еще и бранишься! Медамочки! Вот неблагодарная! Она еще бранится! Мы разбудили ее, поскольку она звонка не слышала, по доброте своей услужили, a она… Да после этого тебя бы проучить следовало хорошенько!

И ненавистное лицо Колибри, и ее кривящийся рот вновь оказались передо мной.

– Проучить! Проучить хорошенько! – слышится со всех сторон.

– A вот что мы сделаем! Так как она злится за то, что ей не дали спать и разбудили, то мы ей и не дадим подняться. Хватайте, медамочки, ее одежду и уносите подальше, пускай остается в постели в одной сорочке до второго звонка.

И прежде чем я успела что-либо предпринять, толстушка Додо схватила мои чулки и понеслась с ними по дортуару, a за ней Стрекоза – с моей нижней юбкой, размахивая ею во все стороны. Следом за ними дикими скачками запрыгала тяжеловесная Мендельша с моим матросским костюмом в руках. И, наконец, неуклюжая рябая Беклешова, схватив в каждую руку по моему ботинку, тоже побежала по комнате. Дорина стоит на пустом табурете, на котором только что лежало мое аккуратно сложенное белье, и смотрит на меня… Ужасно смотрит! Ее карие глаза так и пронзают меня насквозь, словно иглами… О-о! Как я ненавижу эти карие глаза, этот горящий насмешкой взгляд, все изящные черты криворотой красавицы! Бр-р-р, как ненавижу!..

Но мне некогда предаваться охватившему меня порыву ненависти: надо спасать свою одежду!..

И в одной рубашонке, с растрепанными волосами, босая, я несусь со всех ног за толстенькой Додошкой, у которой в руках первая и важнейшая принадлежность моего туалета – чулки.

Мои ноги быстры, как у оленя. Недаром Гриша и Копа едва поспевали за мной. Я мгновенно настигаю Додошку, всю красную и запыхавшуюся от бега, и хватаю ее за плечи.

– Ай-ай-ай! – продолжительно и звонко визжит девочка и приседает.

Ha половине шестиклашек переполох и суматоха.

– У седьмушек режут кого-то! – доносится оттуда. Должно быть, я страшна сейчас – растерзанная, с всклокоченными волосами, с дикими блуждающими глазами, – когда дрожащим голосом говорю Додо, помертвевшей от страха:

– Если ты не отдашь мне чулки, дрянная девчонка, то… то… то я откушу тебе твой противный нос.

Додошка оглашает дортуар новым визгом – и мои злополучные чулки летят мне в лицо. И тут я слышу голос за своей спиной:

– И тебе не стыдно!.. В одной рубашке… босая! Марш одеваться сейчас же! Что шестиклассницы подумают о нас! Хорошенькая новенькая у семиклассниц!

Я быстро оглядываюсь. Передо мной стоит Петрушевич, обнявшись с княжной. Петрушевич мне не стыдно нисколько. Смутным инстинктом я угадываю, что она совсем как я: и в одной рубашонке побежит, босая, и нос откусит в случае надобности… Но вон той высокой, статной, рыже-красной девочки с холодными глазами навыкате и такими выхоленными руками я стыжусь. Она по своему характеру и привычкам какая-то «чужая» всем этим шаловливым, отчаянным, но простеньким девочкам. Чужая и мне. И кинув косой взгляд на свои босые ноги, я невольно краснею и потупляю глаза.

Оля Петрушевич, Мышка или Петруша, как ее все называют, словно угадывает мои мысли.

– Сейчас же отдайте Воронской ее одежду! – говорит она звонким голосом. – Сию же минуту отдайте!

И – странное дело! – эта смуглая худенькая девочка с черными искрящимися глазами и звонким голосом производит гораздо большее впечатление на моих мучительниц, нежели я моей глупой угрозой откусить Додошке нос!.. По крайней мере, со всех сторон появляются сконфуженные лица, и вмиг у моих ног оказываются и ботинки, и платье, и белье…

– Одевайся скорее! – говорит смуглая Оля. – Давай, я помогу тебе.

Мне остается только повиноваться. Через минуту я уже в умывальной. Там у медных кранов моются две девочки: одна черненькая – Мишка, которую я уже знаю, другая – очень бледная высокая полная девочка с усталым, грустным лицом.

– Я уверена, что меня не спросит француз сегодня! – говорит высокая девочка. – Он меня в прошлый раз спрашивал.

– A все-таки выучить не мешало бы, Лида.

– Выучу, пожалуй… С тобой разве можно не выучить, Мишенька! – и полная бледная девочка ласково улыбнулась Мишке.

– Это Лидия Лоранова, – шепнула мне Петруша. – Они подружки с Лизой Маркевич и поклялись дружить до самого выпуска.

– Ах, как это хорошо! – вырвалось у меня невольно.

– Что хорошо? – удивилась Оля.

– Да быть дружной с кем-нибудь, – произнесла я, – заступаться друг за друга, вместе учиться…

И вдруг новая мысль осенила меня. Я обернулась к стоявшей у меня за спиной Петрушевич.

– Знаешь, что? – внезапно перейдя на «ты», проговорила я. – Давай будем с тобой подругами. Ты лучше всех здесь, и я тебя люблю!

Она покраснела, потом опустила глаза.

– Видишь ли, Воронская, – произнесла она. – Ты тоже мне очень нравишься. Знаешь, ты не такая, как другие, в тебе есть то, чего нет в них: ты смелая, даже отчаянная. Мне это нравится и… и… я бы охотно стала твоей подругой, но только…

– Что «только»? – начиная «закипать», спросила я.

– Надо узнать, позволит ли Варя…

– Кто? Какая Варя? – удивилась я.

– Голицына-Остерман. Мы с ней с самого поступления подруги… Только она ведь редко в классе бывает: то больна, то дома. Она из-за слабого здоровья всегда почти дома живет. Так я думаю, что она позволит…

– Убирайся со своей Варей! – я была в бешенстве. – Мне не надо такой дружбы, когда у кого-то позволения просить надо. Дружи со своей Варенькой и отстань от меня!

И, схватив мыльницу и зубную щетку, я кинулась в дортуар, но внезапно остановилась.

– Ах! – от неожиданности у меня невольно вырвался вздох восторга.

На пороге дортуара стояла моя ночная красавица, женщина в белом… Так это не было ни сном, ни грезой?..

Я смотрела на нее, широко раскрыв глаза, вся дрожа от волнения. Она была теперь в синем платье и казалась в нем еще лучше, чем в белом бальном. Синий бархат воротника оттенял снежную белизну ее шеи и нежный румянец лица. Она протягивала мне руки и улыбалась.

– Здравствуй, здравствуй, милая моя беглянка! – заговорила она с чарующей улыбкой.

– Ах, кто это?.. – я задохнулась от волнения.

– Это Марионилла Мариусовна Вульф, наша классная дама, – ответили мне сорок голосов.

Я тихо вскрикнула и бросилась на шею моей ночной волшебнице…

Глава VI. Прием. – Семиклассницы устраивают «бенефис». – Я заслуживаю уважение Петруши и аристократки

– Неужели это наша Лидюша? Девочка, что они сделали с тобой!

Это говорит Катиш, и ее пухлое личико собирается в плаксивую гримасу. Тетя Лиза молчит, но и по ее доброму исхудавшему лицу я вижу, как она настрадалась за последнее время.

Они пришли повидать меня в день приема и сидят теперь в большой институтской гостиной рядом с родственниками других институток, приехавшими проведать своих дочерей, племянниц или сестер.

Я стою перед ними, смешная, как карлица, в длинном камлотовом[24]24
  Камлотовый – из камлота, грубой шерстяной ткани.


[Закрыть] зеленом платье, которое топорщится вокруг меня. Белая пелеринка съехала набок. Манжи – рукавчики-трубочки из полотна – так длинны, что в них совершенно исчезают мои детские ручонки с запятнанными чернилами пальцами. Я поминутно тревожно оглядываюсь по сторонам и приседаю перед проходящими «синявками» и «старыми девами», как я, по примеру моих новых товарок по институту, уже привыкла называть классных дам и пепиньерок.

Я поверяю тете и Катиш, что мадемуазель Рабе – «придира», а мадемуазель Вульф – «дуся» и такая красавица, что ни в сказке сказать, ни пером описать. И что Колибри ужасный «командир», и все в классе ее боятся, что Зернская, батюшкина дочка, у нас первая ученица, что Лоранову прозвали «королевой», хотя она совсем не похожа на королеву, и что Петруша мне нравится больше всех, хотя она во всем советуется со своей противной «аристократкой».

Тетя и Катиш слушают меня и счастливо улыбаются. Им кажется, что снова к ним вернулась прежняя Лидюша и что эта смешная, неуклюжая девочка в зеленом камлотовом платье принадлежит им снова вся, с головы до ног.

– А я тебе радость привезла! – говорит тетя.

– Какую?

– Угадай!

– Кизиловое варенье принесла, мое любимое?

– Это само собой: и кизиловое, и морошку. Только то, что я хочу сказать, лучше, чем варенье.

– Ну, тогда тянучки от Кочкурова?..

– Лучше, чем тянучки! – смеется Катиш.

– Ну, тогда… тогда… Я уж решительно не понимаю… – и я развожу руками, окончательно сбитая с толку.

– Я привезла тебе известие, что мы все поедем в Царское Село провести там Пасху, – говорит тетя Лиза, и глаза ее смеются. – Что ты скажешь на это?

– Ах! – вскрикиваю я, подскакиваю и висну у нее на шее.

Дежурящая на приеме дама, старая, сморщенная мадемуазель Ефросьева, «собственность» третьеклассниц, посылает ко мне пепиньерку сказать, что, если я еще раз позволю себе завизжать подобным образом, она отправит меня в класс.

Я конфужусь, но ненадолго.

Ехать в Царское Село, вновь увидеть родные места, друзей, Колю Черского, моего «рыцаря», и всех остальных, побывать там, куда я не надеялась уже попасть, так как Солнышко получил новое назначение и должен был не сегодня-завтра пере ехать в другой город, – Господи, это ли не счастье!

– А папа Алеша тоже будет с нами? – спрашиваю я и разом смолкаю: тот, о ком мелькнула у меня беспокойная мысль, стоит на пороге залы, чудный, красивый, изящный. Вокруг него суетятся дежурные воспитанницы. Я знаю, что все они поголовно «обожают» его, несмотря на то что я всего лишь неделю в институте и он только два раза успел навестить меня.

Солнышко улыбается своей очаровательной улыбкой. Я с гордым торжеством оглядываю соседние скамьи, на которых сидят во время приема девочки со своими посетителями.

«Нет, скажите по совести, найдется ли здесь другой такой же замечательный отец?» – допытывается мой торжествующий взгляд, и я сломя голову несусь к нему навстречу.

Он целует меня крепко-крепко и идет со мной к нашей скамейке.

С тетей Лизой они здороваются холодно, едва пожимая руки друг другу. Меня мучит вопрос: что с ними случилось? Почему они поссорились? Что такое произошло между ними?

Час приема промчался как сон. Звонок дребезжит в коридоре… Посетители спешно прощаются и уходят. Я бегу вприпрыжку за папой до самых коридорных дверей.

– Что за ужасная манера! Скачет, как коза!.. – шипит Колибри, успевшая проститься со своим братом-кадетом.

Солнышко не слышит ее ворчания, но я слышу и бросаю на нее сердитый взгляд.

Впрочем, я и не думаю сегодня злиться на Дорину. Радость, сообщенная тетей, так велика, что захватила меня с головой.

Как в тумане, целую я Солнышко, тетю и Катиш и тороплюсь в класс. Сегодня четверг, и ровно в два часа начнутся опять уроки.

Едва я появляюсь в классе, как меня окружают шум и суматоха. Стрекоза сидит на кафедре, машет линейкой и кричит:

– Это свинство! Это безобразие! Гадость! Он не смеет делать этого! Ходячая аптека, Карболка противная!

– Горчичник французский! Мятная эссенция! Касторовое масло! – раздается голос Мендельши, и вот она уже стоит на кафедре рядом со Стрекозой.

– Травить его! Травить за это! – слышатся раздраженные голоса.

– Травить Миддерлиха! «Бенефис» ему хороший закатить, «бенефис» с подношением!

– Да, да, «бенефис»! «Бенефис», непременно!

– Что такое? Что случилось? – спросила я, поймав за рукав пробегавшую мимо меня высокую темноглазую Клеонову.

Со дня моего поступления в институт прошла неделя. За эту неделю девочки успели привыкнуть ко мне, и только Дорина и ее приверженцы, вроде Додошки, Мендель, Беклешовой, Лодыгиной, которых ловкая, хитрая девочка сумела подчинить себе, относились ко мне с предубеждением. Я уже перестала быть для остальных «новостью», и моя особа не представляла такого интереса, как было раньше. Да и потом, у новенькой, которую так хотели затравить, оказался бойкий язычок и умение парировать удары, и поэтому нападки на нее показались девочкам довольно опасными.

– Видишь ли, Вороненок, – объяснила мне веселая, жизнерадостная хохотушка Стрекоза, – учитель географии Миддерлих не придет от трех до четырех, в свой час, а явится в первый пустой час, в который нам Марионилочка хотела читать «Ледяной дом»[25]25
  Роман И. И. Лажечникова, известного русского писателя XIX века.


[Закрыть]. У него, видишь ли, с инспектором дело какое-то выискалось, и он другого времени не нашел!.. Ужасная дрянь этот Миддерлих! Да пусть не радуется: мы ему такой сегодня подкатим «бенефис»…

– Что это такое – «бенефис»? – не поняла я.

– А вот увидишь! Ты еще не знаешь, что такое «бенефис»! Но ты сама, собственными глазами увидишь… Скандал выйдет большой… Шестиклассницы нас научили… Они своему Тормеру такой же «подкатили» однажды…

Догадываясь, что учителю географии предполагается устроить какую-то гадость, я не могла удержаться, чтобы не спросить:

– В чем же виноват Миддерлих и почему Марионилочка не может почитать нам от трех до четырех? Не все ли равно?

– Ах, ты не понимаешь, Воронская… От трех до четырех мадемуазель должна к Maman идти с дневным отчетом, и ей не до того будет. Так у нас и пропадет сегодня ее чтение. И все из-за нашего Навуходоносора[26]26
  Навуходоносор – царь Вавилонский, известен своим участием в многочисленных войнах, созданием Садов Семирамиды – одного из семи чудес света – и ворот в виде арки, посвященных богине Иштар.


[Закрыть], то есть Миддерлиха! И потом, вообще надо же его поставить на место… Несправедливый он, изверг, злющий!.. На что Лимоша Зернская – первая ученица, и ее не пощадил в последний раз: шестерку поставил… А за что? За то, что про Карпаты забыла. Очень нужно помнить Карпаты! Сам он Карпаты – Навуходоносор противный!.. Вот увидишь, что за славную штучку мы с ним выкинем!..

Она еще хотела сказать что-то, но в эту минуту дверь класса широко распахнулась и сам Навуходоносор появился на пороге, а вместе с ним появился острый и противный запах карболки, неизменно сопровождающий нашего учителя географии. У него, как я уже успела узнать, болели ноги, и он лечил их какой-то мазью с запахом карболки.

Это был полный высокий человек, коротко остриженный под гребенку, с сизым носом, испещренным синими жилками.

Прежде чем географ взошел на кафедру, он своими маленькими мышиными глазками оглядел испытующе весь класс.

– Что у нас задано на сегодня? – обратился он к дежурной, Лидии Лорановой.

Та ответила.

– Госпожа Мендель! Не угодно ли вам перечислить, какие реки протекают на севере России? – обратился географ к классу скрипучим, неприятным голосом.

Оля Мендель вскочила со своего места и подошла к доске с натянутой на ней картой, находившейся как раз против стула учителя, на котором Навуходоносор уселся со всеми предосторожностями.

– Обь, Енисей, Лена, Амур… – начала она, смело водя по карте линейкой, и вдруг остановилась. – Нет, я не могу, – прошептала она, быстро выхватив платок из кармана и прикладывая его к губам, – я не могу больше… Меня тошнит… Здесь ужасно пахнет карболкой… Точно в больнице…

И шалунья с гримасой из-под кончика платка скосила глаза на географа.

Учитель сначала побледнел, потом покраснел, и притом так сильно, что его лиловый нос принял фиолетовый оттенок.

– Садитесь, пожалуйста, – произнес он, отпуская на место Мендель и не зная, что еще сказать от смущения. Очевидно, он понял ее злую выходку.

Мендель, фыркая и давясь в платок, скользнула к своей парте.

Через минуту на ее месте у кафедры стояла Стрекоза, вызванная за ней немного пришедшим в себя учителем. Она только что успела выйти на середину класса, как внезапно замахала рукой и закричала:

– Ах, карболка!.. Невозможно пахнет карболкой!.. Вы не знаете, отчего это? – и она отпрянула назад к своему месту, прежде чем Навуходоносор отпустил ее. Между тем с учителем происходило нечто невероятное. Он поминутно менялся в лице, то краснея, то бледнея. Комиссарова, дежурившая вместо мадемуазель Рабе в нашем классе, сидела, как на горячих угольях, и никак не могла понять, в чем дело.

– Мадемуазель Дорина! Не можете ли вы мне ответить урок? – не обычным своим – резким, а заискивающим тоном обратился Навуходоносор к Колибри. Очевидно, выходка девочек смутила его.

Колибри встала, сделала несколько шагов по направлению к кафедре и, подойдя к учителю, неожиданно закрыла лицо руками, сильно пошатнулась, словно готова была грохнуться на пол, но подоспевшая Комиссарова подхватила свою любимицу и чуть ли не на руках вынесла ее из класса.

– Что с госпожой Дориной? – учитель недоумевал.

Тогда Додошка стремительно поднялась со своего места и звучно проговорила, дерзко глядя в глаза учителю:

– Нет ничего удивительного, что Дориной дурно. Здесь невозможно пахнет карболкой. У нас у всех кружится голова, поэтому мы не можем сидеть в классе. Я сама еле сижу.

Миддерлих понял, что это относится к нему, остро взглянул на дерзкую девочку, вспыхнул и завертелся на стуле. Потом вскочил с кафедры и кинулся к двери.

– Ходячая аптека!.. Карболовая примочка!.. Касторовое масло!.. – понеслось ему вдогонку.

Девочки хотели крикнуть еще что-то, но дверь снова раскрылась, и на пороге в сопровождении злосчастного Навуходоносора появился инспектор Тимаев.

– Мадемуазели Мендель, Рант и Даурская, извольте подойти к кафедре и перечислить реки России, – произнес повелительным тоном Тимаев, и обычно ласковое и приветливое выражение его лица стало строгим и неприступным.

Тимаева в институте побаивались. Он сумел внушить к себе и уважение, и страх, и никто во всем институте не решался ему противоречить или доставлять какие-либо неприятности.

Девочки покорно встали и вышли на середину класса.

Конечно, никого из них теперь не тошнило, и никому не делалось дурно, точно запах карболки испарился из класса бесследно, и они отвечали на вопросы как ни в чем не бывало.

Миддерлих торжествовал: травля не удалась, а урок девочки отвечали из рук вон плохо, и он мог теперь отомстить им, поставив каждой по крупной единице.

Как только урок окончился, и инспектор и учитель вышли из класса, я, сама не знаю как, очутилась на кафедре, плохо сознавая, что я хочу сказать или сделать.

– По-моему, то, что вы сделали, – гадость невероятная! – воскликнула я, стуча ладонью по кафедре и обводя разгоревшимися глазами весь класс.

– Что? Что гадость? Что с тобой, Воронская! Что ты говоришь?! – встрепенулись они. – Кто сделал гадость? Что такое?

– Вы гадость сделали! Вы, вы! – продолжала я, стуча по кафедре и волнуясь.

– Воронская! Как ты смеешь браниться! Ты с ума сошла! – накинулись они на меня со всех сторон.

Но я уже ничего не помнила и не понимала.

– Нет! Не я сошла с ума, а вы, вы все! – с новым приливом негодования запальчиво кричала я. – Разве это честно? Разве порядочно? Раз задумали травлю, худо ли, хорошо ли, но ведите до конца, а то инспектора испугались! Исподтишка только свои штучки проделывать умеете, а той смелости нет, чтобы открыто при всех действовать, начистоту! Стыдитесь! Ведь это малодушие, трусость, гадость!

– Воронская! Дрянь! Мальчишка! Как ты смеешь ругаться, противная! – полетело мне в ответ.

– Да, да, да! Смею! Смею! Смею! – подхватила я, распаляясь негодованием. – Смею! Во-первых, вся эта история – нечистая, противная, грязная! Ведь Миддерлих болен, и смеяться над болезнью – гадость! Пусть я дрянь и мальчишка, но я вам говорю, что сама никогда бы не сделала ничего подобного. Это подлость!

Лицо и щеки у меня пылали, уши горели, и вся я тряслась от гнева, жалости и негодования.

– Воронская, гадкая, скверная, фискалка! – услышала я, и тяжелая книга пролетела мимо меня и ударилась в стену.

Я презрительно повела плечом, даже не взглянув на того, кто пустил в меня книгой. Я только обводила глазами толпу возбужденных девочек. Мои оскорбления не оставили их равнодушными.

– Воронская! Негодная! Противная! Сорвиголова! Дикарка! Мальчишка! – кричали вокруг меня исступленные голоса.

И вдруг весь этот шум перекрыл резкий окрик:

– Молчать! Сию минуту молчать! Галдят, точно мальчишки! Безобразие!

Чернокудрая смуглая девочка вбежала ко мне на кафедру и стала рядом со мной.

– Воронская, дай мне пожать твою руку! – волнуясь, воскликнула она. – Ты права. Чем он, бедный Миддерлих, виноват, что заболел и должен, несмотря на свою болезнь, несмотря на свои обернутые карболовыми компрессами ноги, являться в класс, чтобы не потерять заработка? Да, ты права, Лидочка! Слышишь, Воронская? Ты лучше их всех, потому что заступилась за него. И я, и Варя решили сказать тебе это. Ты самая благородная, самая лучшая из них.

И она метнула презрительный взгляд на присмиревших девочек.

– Позволь нам с Варей быть твоими друзьями, Воронская… Я нарочно в присутствии всего класса прошу твоей дружбы, которой могу только гордиться!

– Ах! – вырвалось у меня, и я широко раскрыла ей свои объятия.

Петруша со свойственной ей живостью обняла меня. Вслед за ней подбежала и бледная Варечка, и я расцеловалась с ней.

К нам подошли Лиза Маркевич, грустная темноглазая Лида Лоранова, Катя Вальтер, Зернская и другие девочки. Только кружок Колибри – Стрекоза, Мендель, Додошка – да Бабушка Беклешова не составили нам компанию. Они шипели мне вслед:

– Проповедница какая нашлась! Вот еще!.. Командирша! Дикарка!

Но я не обращала теперь на них никакого внимания.

– Оставь их, душка! – шептала мне Петруша. – Они, как шавки на слона, полают-полают и перестанут! А я тебя очень, очень люблю, – прибавила она неожиданно, – и Варенька тоже…

И мы опять крепко расцеловались.