Текст книги "За что? Моя повесть о самой себе"

Глава IV. Подарок. – Первое тщеславие. – Детский праздник. – Снова прекрасный принц и Коля Черский

Прошел месяц. Зеленые ягоды смородины в нашем саду стали красными, и тетя Лиза принялась варить из них варенье на садовой печурке. Няне Груше отказали от места, и теперь за мной ходит добрая, отзывчивая, молоденькая Дуня, родная сестра краснощекой кухарки Маши.

Стоял знойный полдень. Мухи и пчелы с жужжанием носились над тетиной печуркой, и сама тетя, красная, с потным лоснящимся лицом, копошилась у огня. В ожидании обычной порции пенок я присела неподалеку с любимой куклой Уляшей на коленях и занялась разглядыванием божьей коровки на листе лопуха.

Вдруг за забором послышалось легкое ржание, потом – у крыльца…

Это не был голос Размаха, нашего вороного коня, ходившего в упряжке, нет, – то было тоненькое ржание совсем маленького конька.

У меня мелькнула смутная догадка… В ту же минуту и пенки со смородинного варенья, и божья коровка – все было забыто. Я несусь сломя голову из сада на террасу, откуда выходит на крыльцо парадная дверь. В стеклянные окна террасы я вижу… Ах, что я вижу!

Боже мой! Все мое детское сердчишко преисполнено трепетом. Я задыхаюсь от восторга, и на лбу выступает испарина.

– Пони! Пони! Какой миленький! Какой хорошенький! – кричу я не своим голосом и пулей вылетаю на крыльцо.

Перед нашим подъездом стоит гнедая лошадка, запряженная в высокий шарабан. Шерсть у нее отливает червонным золотом, а глаза так и горят, так и горят!.. На переднем сиденье сидит мое Солнышко, держа в одной руке кнут, в другой – вожжи, и улыбается мне своей очаровательной улыбкой. И нет на свете другого человека, у которого было бы такое лицо, такая улыбка!

– Ну что, довольна подарком, Лидюша? – слышен его ласковый голос.

– Как? Это мне подарок? Этот чудный пони мой? И шарабан тоже? О!..

От волнения я не могу говорить, и только, сжав кулачишки, подпрыгиваю раз десять на одном месте и тихо визжу.

– Довольна? – спрашивает папа, и глаза его сияют.

Потом он спускается на землю из высокого шарабана, и я висну у него на шее.

– Папа Алеша! Добрый! Милый! Я тебя ужасно люблю!

В самые счастливые минуты я называю отца «папа Алеша».

– Ну-ну, лисичка-сестричка, – отмахивается он от меня, – беги скорее одеваться к тете Лизе. Я беру тебя сейчас в Павловск на танцевальное утро.

Тут уж я не знаю, что делается со мной.

С визгом несусь я в дом, вся красная, радостная, возбужденная.

– Одеваться! Скорее одеваться! Дуня! Дуня! Дуня! – кричу я.

Тетя Лиза бросила варенье и спешит ко мне из сада. Дуня пулей вылетает из кухни. Маша за ней. И все они окружают меня. Меня причесывают, моют, одевают. Потом, когда я готова, из простенькой Лидюши в холстинковом затрапезном платьице я превращаюсь в нарядную, пышную, всю в белых кружевных воланах и шелковых бантах девочку. Лиза крестит меня и ведет на крыльцо. Там уже ждет меня Солнышко. Он тоже принарядился. Его военный китель блестит серебряными пуговицами и сверкает ослепительной белизной. И волосы он расчесал так красиво, и пахнет от него чем-то острым и вкусным, вроде сирени.

– Какой ты красивый сегодня, папа Алеша! – с видом знатока окинув всю фигуру Солнышка, говорю я.

– Ах ты, стрекоза! – смеется папа и подсаживает меня в шарабан.

Вокруг нас собирается толпа ребятишек. Разинув рот они смотрят на меня. Это дети казенных служащих, которые живут в нашем дворе. Мне и приятно видеть их восторг, и отчего-то стыдно. Мне стыдно быть такой великолепной, нарядной девочкой и ехать на собственном пони на танцевальное утро, когда у этих малышей рваные сапоги и грязные рубашонки… Но хорошее побуждение недолго гостит в моей душе. Через секунду я уже чувствую себя владетельной принцессой, а всю эту оборванную детвору – моими покорными слугами. Сердце мое преисполнено гордости. Я точно вырастаю в собственных глазах и милостиво киваю ребятишкам, хотя никто из них и не думает кланяться мне.

Пони трогается, шарабан за ним, и соседские ребятишки остаются далеко позади…

* * *

– А вот и Воронской со своей малюткой! Что за прелестное дитя! – слышится за моей спиной чей-то ласковый голос, едва мы появляемся в зале Павловского вокзала[2]2
  Существовала традиция устраивать танцы и концерты (особенно местных военных оркестров) в залах вокзалов, поскольку поезда ходили редко и огромные помещения пустовали. Такие танцевальные утра проводились и в зале Павловского вокзала.


[Закрыть], уже полной народа – взрослыми и детьми.

– Ничего особенного, – отвечает другой. – Разрядили, как куклу, поневоле будет мила. Взгляните лучше на Лили́. Вот это действительно прелестная девочка! Сразу видно, что она из аристократической семьи, – не унимается голос.

Я хочу оглянуться и не успеваю, потому что мы с Солнышком в эту минуту входим в огромный зал.

На эстраде сидят музыканты, гремит музыка. Какой-то длинноусый человек машет палочкой вверх-вниз, вправо-влево перед самыми лицами музыкантов. Мне становится страшно за музыкантов. Я боюсь, что длинноусый непременно побьет их своей палочкой. Я хочу выразить свое опасение отцу, но тут к нам подбегает, подпрыгивая на ходу, стройная огненно-рыжая девочка в шотландской клетчатой юбочке, с голыми икрами (чулки едва-едва доходят ей до щиколотки) и вскрикивает радостно, приседая перед моим отцом:

– Месье Воронской! Здравствуйте. Папа прислал меня к вам.

– А, Лили! Очень рад вас видеть. А вот и моя дочурка, познакомьтесь, – ласково отвечает ей мое Солнышко.

Рыжая девочка едва удостаивает меня взглядом. Ей лет семь-восемь на вид, но она старается держать себя как взрослая. Это уродливо и смешно.

Мне эта рыжая девочка совсем не нравится. У нее такое гордое лицо… И шотландская юбочка, и голые икры – все, решительно все мне не нравится в ней. И поэтому меня злит, что Солнышко так ласково разговаривает с ней.

– А мы и не поздоровались с вами как следует, Лили, – говорит Солнышко, – можно мне по целовать вас?

Что? Или я ослышалась?

Солнышко хочет поцеловать чужую девочку? Нет! Нет! Этого нельзя, нельзя! Или он, Солнышко, не знает, что ему можно ласкать одну только свою Лидюшу?

И прежде чем он успел приблизиться к рыжей головке, я бросилась к нему с громким криком:

– Не хочу, не надо! Не надо, папочка!

Позади нас кто-то рассмеялся.

– Хорошенькое воспитание дают ей тетушки! – слышится поблизости язвительная реплика.

– Сиротка! Что поделаешь!.. Без матери всегда так, – говорит другой, уже знакомый мне голос.

Живо обернувшись, я вижу сухую старушку с черепаховым лорнетом у глаз.

Прежде чем Солнышко успевает остановить меня, я быстро вырываю свою руку из его руки, мелкими шажками подбегаю к старушке с лорнетом и, дерзко закинув голову, кричу ей в лицо:

– Неправда! Я не сиротка!.. У меня есть Солнышко, и тетя Лиза, и еще тети: Оля, Лина и Уляша. А у вас их нет!..

И мой голос звенит слезами.

Папа сконфужен. Он бросается к старушке с лорнетом и извиняется, расшаркиваясь перед ней.

– Лидюша, Лидюша, – испуганно шепчет он, – что с тобой?

– А потому, что она злючка! – громко и отчетливо говорю я, так что ехидная старушка с лорнетом, наверное, слышит мои слова.

Я еще хотела добавить что-то, но тут предо мной внезапно выросло светлое видение с белокурыми локонами.

– Прекрасный принц! Здесь! – широко раскрывая свои и без того огромные глаза, удивленно вскрикиваю я.

– Да, прекрасная принцесса!

И Вова Весманд, он же мальчик с ослом, с самым забавным видом расшаркивается предо мной и тут же прибавляет:

– Хочешь, я буду твоим кавалером?

– Вова! Вова! – кричит, пробегая мимо нас, рыженькая Лили. – Идем танцевать со мной.

Но уже поздно: мы взялись за руки и кружимся по зале – я с моим прекрасным принцем. Но – ах! – что это был за танец! Вероятно, нечто подобное пляшут дикие племена вокруг своих костров! Как ни болтала я ногами, как ни старалась попасть в такт музыки, ничего не выходило. Другие пары кружились, как бабочки, кругом нас, в то время как мы с Вовой бессмысленно топтались на одном месте, поминутно натыкаясь на них. Наконец, окончательно потеряв терпение, Вова остановился посреди залы, тряхнул своими длинными локонами и, топнув ногой, воскликнул:

– Нет! С тобой и шагу сделать нельзя… Лили! Лили! – позвал он. – Танцуй, пожалуйста, со мной. Моя дама слишком мала для меня. – Лили звонко рассмеялась и бросила на меня торжествующий взгляд.

Я готова была расплакаться от обиды и злости. С тоской поводила я глазами вокруг себя, ища Солнышко. Но Солнышко был занят разговором с высоким военным, и ему было не до меня. А музыка гремела, и пары кружились, не давая мне возможности пробраться к нему. Каждую минуту я рисковала быть опрокинутой на пол, сбитой с ног, ушибленной, по мятой. У меня уже начинала кружиться голова, ноги стали подкашиваться, перед глазами пошли красные круги, как вдруг я почувствовала чьи-то руки на своих плечах.

– Девочка, тебе дурно?

Передо мной стоял бледный худенький мальчик лет восьми, с высоким лбом и редкими, как пух, волосами. Умные серые глаза его с заботливым вниманием смотрели на меня.

– Я хочу к папе! – тяну я, капризно оттопыривая нижнюю губу.

– Я провожу тебя к нему, – говорит мальчик.

И, крепко схватившись за руки, мы пробираемся к тому месту, где папа разговаривает с высоким военным.

– Вот, Алексей Александрович, ваша дочка, – говорит мой спутник, подводя меня к папе.

– Спасибо, Коля! – отвечает Солнышко и тотчас же снова обращается к высокому военному, очевидно продолжая начатый разговор:

– Да, да, наши солдатики храбры, как львы… дерутся насмерть… Мне брат писал, что там очень рады перемирию… Вздохнут немного…

– А про Скобелева[3]3
  Михаил Дмитриевич Скобелев (1843–1882) – выдающийся русский военачальник, генерал, участник Русско-турецкой войны 1877–1878 годов, освободитель Болгарии.


[Закрыть] пишет? – осведомляется военный.

– Как же! Брат состоит в его отряде…

– А вы не думаете, что и до вас дойдет очередь? – спрашивает высокий военный, обращаясь к моему папе. – Пожалуй, там недостаток в военных инженерах, и вас тоже призовут… – говорит военный.

Но тут папа значительно скашивает глаза на меня.

– Пожалуйста, – тихо шепчет он, – не говорите этого при ребенке – она у меня нервная, знаете ли…

Но я успела уже расслышать все и догадалась, что речь идет о войне с турками. У нас часто говорят про эту войну. Мой папа – военный инженер, и его ужасно интересует все, что происходит там, на войне, или, как он говорит, «в действующей армии».

– Ну-ну, Лидочка, – говорит высокий военный, – не пугайся! Папу твоего не возьмут на войну с турками.

– Я знаю, что не возьмут! – отвечаю я храбро.

– Почему? – улыбается военный.

– Да потому, что я не хочу! – бросаю я гордо и задираю кверху голову.

Все смеются: и папа, и высокий военный, и худенький мальчик, который привел меня к Солнышку.

– А я так хочу на войну! – слышится веселый голос, и около нас останавливается Вова Весманд с рыжей Лили.

– Я хочу быть гусаром! – добавляет он и вызывающе смотрит на нас бойкими, живыми глазами.

– Молодец! – говорит военный.

И затем обращается к худенькому мальчику с умными, серьезными глазами:

– И ты тоже хочешь пойти на войну и быть гусаром, не правда ли?

– Ах, нет, – живо отвечает мальчик. – Там людей убивают и кровь льется. Зачем же?

– А зачем турки бедных болгар обидели… У них дети! – заносчиво кричит Вова и сверкает глазенками.

– И у турок дети… маленькие, – с мечтательной грустью говорит худенький мальчик. – Нет, я в гусары не пойду. Я лучше учителем буду, – заключает он тихо.

– Учитель! Учитель! – в один голос хохочут Лили и Вова. – А сам, наверное, ничего не знает…

– Нет, знаю, – веско и убедительно говорит мальчик.

– Не спорьте, не спорьте, дети, – останавливает мой отец расходившуюся компанию. – Ну, нам пора. Едем, Лидюша, – добавляет он и пожимает руку военному.

– До свиданья, дядя Воронской. Приходите к нам! И вот с ней, – тоном избалованного ребенка говорит Вова и небрежным кивком головы указывает на меня.

– Au revoir, monsieur[4]4
  До свиданья, месье! (франц.)


[Закрыть]! – приседает перед папой рыжая Лили.

– Коля, ты с нами? Ведь мы соседи, я тебя под везу. Хочешь? – предлагает Солнышко моему новому знакомому – худенькому мальчику.

– Благодарствуйте, – отвечает мальчик и весь вспыхивает от удовольствия.

Еще бы! Кому не приятно прокатиться на таком пони, да еще в таком шарабане!

– Коля Черский живет со своим дядей в нашем дворе, – говорит мне Солнышко. – Он славный мальчик. Не то что разбойник Вова и его кузина Лили. Он будет приходить играть с тобой. Хочешь?

– Хочу! – говорю я радостно.

До сих пор я никогда не играла с детьми. Тетя Лиза и Солнышко тщательно оберегали меня от детского общества, боясь, чтобы оно не влияло дурно на мой слабый организм. Коля Черский был первый товарищ, с которым мне позволили играть.

Я весело вскочила следом за папой в шарабан, Коля поместился против нас на переднем сиденье, поджав ноги и сложив руки на коленях, как пай-мальчик.

Пони тронулся с места, и шарабан покатился по тенистой аллее Павловского парка к Царскому Селу.

Глава V. Мальчик-каприз. – Женщина в сером. – Первое горе

Два коршуна высоко поднялись в небо… Один ударил клювом другого, и тот, которого ударили, опустился ниже, а победитель, торжествуя, поднялся к белым облакам и чуть ли не к самому солнцу.

Я внимательно слежу за тем, как побежденный кувыркается в воздухе, силясь удержаться на своих могучих крыльях. Мои дальнозоркие глаза видят отлично обоих хищников. Окно в сад раскрыто. В него врывается запах цветущего шипов ника, который растет вдоль стены дома. Белые об лачка плывут по небу быстро, быстро…

Мне досадно, что они плывут так быстро… И на коршунов досадно, что они дерутся, когда отлично можно жить в мире… И на шиповник досадно, что он так сильно пахнет, когда есть другие цветы – без запаха! А больше всего досадно на то, что надо молиться… Я стою перед одним из углов нашей столовой, в котором висит маленький образок с изображением Спасителя. Тетя Лиза стоит рядом со мной в своем широком ситцевом капоте[5]5
  Капот – просторная женская домашняя одежда с рукавами и застежкой спереди.


[Закрыть], кое-как причесанная по-утреннему и, протирая очки, говорит:

– Молись, Лидюша: «Помилуй, Господи, папу…»

Я мельком вскидываю на нее недовольные глаза. Лицо у тети, и так всегда доброе, без очков кажется еще добрее. Голубые ясные глаза смотрят на меня ласково. Милая тетя думает, что я забыла слова молитвы и подсказывает их мне снова:

– «Господи! Спаси и помилуй папу…» Говори же, Лидюша, что же ты!

Я молчу. Смутное недовольство, беспричинно охватившее меня, когда я поднималась с постели, теперь с новой силой овладевает мной. Знакомый мне уже голос проказника-каприза точно шепчет мне на ушко: «Не надо молиться. Зачем? От этого ни добрее, ни умнее не будешь».

А тетя шепчет в другое ухо:

– Стыдно, Лидюша! Такая большая девочка – и вдруг молиться не хочет!

Но я молчу по-прежнему, точно воды в рот на брала. И смотрю в окно помутившимися от глухого раздражения глазами. Коршуны давно уже перестали драться, но облака плывут все так же скоро. Ужасно скоро! Противные, хоть подождали бы немножко! И несносный шиповник так и лезет своим запахом в окно.

Гадкий шиповник!

Тетя говорит уже не прежним ласковым голосом, а строгим:

– Лидюша! Да начнешь ли ты, наконец?

Тут уж меня со всех сторон окружают цепкие клещи невидимого проказника-каприза. Раздражение мое растет. Как? Со мной, с божком семьи, с общим кумиром, говорят таким образом?

– Не хочу молиться! Не буду молиться! – кричу я неистово и топаю ногами.

– Что ты! Что ты! – повышает голос тетя. – Как ты смеешь говорить так? Сейчас же изволь молиться.

– Не хочу! Не хочу! Не хочу! Ты злая, злая, тетя Лиза! – надрываюсь я и делаюсь красная как рак.

– За меня не хочешь, так за папу! За папу должна молиться.

– Не хочу! – буркаю я и смотрю исподлобья, какое впечатление произведут мои слова на тетю Лизу.

Ее брови сжимаются над ясными голубыми глазами, и глаза эти окончательно теряют прежнее ласковое выражение.

– Изволь сейчас же молиться за папу! – строго приказывает она.

– Не хочу!

– Значит, ты не любишь его! – с укором восклицает тетя. – Не любишь? Говори!

Вопрос поставлен ребром. Увильнуть нельзя. На минуту в моем воображении вырастает высокая стройная фигура Солнышка и его чудесное лицо. И сердце мое вмиг наполняется жгучим, острым чувством бесконечной любви. Мне кажется, что я задохнусь сей час от прилива чувства к нему, к моему дорогому папе Алеше, к моему Солнышку.

Но взгляд мой падает нечаянно на хмурое лицо тети Лизы, и снова невидимые молоточки проказника-каприза выстукивают внутри меня свою неугомонную дробь: «Зачем молиться? Не надо молиться!»

– Не любишь папу? – подходит ко мне почти вплотную тетя и смотрит на меня испытующим взглядом. – Не любишь? Говори.

Меня мучает ее взгляд, проникающий в самую мою душу. Точно острые иглы идут от этих ясных голубых глаз и колют меня. Нехорошо становится на душе. Хочется заплакать, прижаться к ее груди и крикнуть сквозь рыдание: «Люблю! Люблю! И тебя, и его люблю! Люблю! Дорогая! Милая!»

Но тут снова подскакивает ко мне мальчик-каприз и шепчет: «Не поддавайся! Вот еще, что вздумали: молиться заставляют, как же!»

И я, дерзко закинув голову назад и вызывающе глядя в самые глаза тети, кричу так громко, точно она глухая:

– Не люблю! Отстань! Никого не люблю! И папу не люблю, да, да, не люблю! Не люблю! Злые вы, злые все, злые!

– Ах! – роняют губы тети, и она закрывает лицо руками.

Потом она схватывает меня за плечо и говорит голосом, в котором слышатся слезы:

– Ах ты, гадкая, гадкая девочка!.. Что ты сказала? Смотри, как бы Боженька не разгневался на тебя и не отнял папу! – И она выбегает из столовой.

Я остаюсь одна.

В первую минуту я совершенно не чувствую ни раскаяния, ни стыда.

Но мало-помалу что-то тяжелое, как свинец, вливается мне в грудь. Точно огромный камень положили на меня, и он давит меня, давит…

Что я сделала?! Я обидела мое Солнышко! Вот что сделала я! О, злое, злое дитя! Злая, злая Лидюша!

Я бросаюсь к окну, кладу голову на подоконник и громко, судорожно всхлипываю несколько раз. Но плакать я не могу. Глыба, давящая мне грудь, мешает.

И вдруг легкое, как сон, прикосновение заставляет меня поднять голову. Передо мной стоит незнакомая Женщина в сером платье вроде капота, с капюшоном на голове. Большие пронзительные черные глаза смотрят на меня с укором и грустью. Женщина в сером молчит и все смотрит, смотрит на меня. И глыба, давящая мне грудь, точно растопляется под ее острым, огненным взглядом. Слезы текут у меня из глаз. Мне вдруг захотелось молиться… и любить горячо, и не только мое Солнышко, которого я бесконечно люблю, несмотря на проказы мальчика-каприза, но и весь мир, весь большой мир…

Женщина в сером улыбается мне ласково и кротко. Я не знаю почему, но я люблю ее, хотя вижу в первый раз. Какая-то волна льется мне в душу, теплая, горячая и приятная, приятная без конца.

– Тетя Лиза! Тетя Лиза! – кричу я обновленным, просветленным голосом. – Иди скорее. Я буду паинькой, я буду молить…

Я не успеваю закончить фразу, как Женщина в сером исчезает, как сон. Я лежу голо вой на подоконнике, и глаза мои пристально смотрят в сад.

По садовой аллее идут двое военных. Одного, высокого, стройного, темноволосого, я узнаю из тысячи. Это – мое Солнышко. Другой – незнакомый, черный от загара – кажется карликом в сравнении с моим папой.

У папы какая-то бумага в руках. И лицо его бело, как эта бумага.

Что-то екает в моем детском сердчишке. Тяжелая глыба, снятая было с меня Женщиной в сером, с удвоенной силой наваливается на меня.

– Солнышко! – кричу я нарочно громче обыкновенного и стремглав бегу на крыльцо.

Мы встречаемся в дверях прихожей – и с Солнышком, и с карликом-военным. Странно: в первый раз в жизни папа не подхватывает меня на руки, как это бывает всегда при встречах с ним. Он быстро наклоняется и порывисто прижимает меня к себе.

Опять сердчишко мое бьет тревогу… И глыба все тяжелее давит на грудь.

– Папа Алеша! Мы поедем кататься? – цепляясь за последнюю надежду, что все будет по-старому, как было прежде, говорю я.

Папа молчит и только прижимает меня к себе все теснее и теснее. Мне даже душно становится в его тесных объятиях, душно и чуточку больно.

И вдруг над головой моей ясно слышится голос Солнышка, но какой-то странный, дрожащий:

– Если меня не станет, то клянитесь, капитан, как друг и сослуживец, позаботиться о девочке. Это моя единственная привязанность и радость!

– Конечно! Конечно!.. Все сделаю, что хотите, – говорит черный карлик, и голос у него дрожит не меньше, чем у папочки. – Но я уверен, что вы вернетесь здоровым и невредимым…

– Как вернетесь? Разве ты уезжаешь, Солнышко?

Лицо у Солнышка теперь белое-белое, как мел. А глаза покраснели, и в них переливается влага… Я сразу угадала, что это за влага в глазах Солнышка.

– Слезки! Слезки! – кричу я, обезумев от ужаса, в первый раз увидев слезы на глазах отца. – Ты плачешь, Солнышко? О чем, о чем?

И я, прильнув к его лицу, глажу ручонками его загорелые щеки, и сама готова разрыдаться.

Отец не плакал. Я никогда, ни раньше, ни потом, не видела плачущим моего дорогого папу. Но то, что я увидела, было страшнее слез. По лицу его пробежала судорога, и глаза покраснели еще больше, когда он сказал:

– Видишь ли, Лидюша, моя деточка ненаглядная, папе твоему ехать надо… Папу на войну берут… в Турцию… Мосты наводить, укрепления строить. Понимаешь? Чтобы солдатикам легче было к туркам пробираться… Вот твой папа и едет… А ты будь умницей! Тетю не огорчай, слышишь?.. Мне скоро ехать надо… За мной, видишь, дядю прислали… сегодня надо ехать… сейчас…

Едва только папа успел произнести последнее слово, как я, слушавшая его точно в каком-то тумане, пронзительно закричала:

– А-а-а! Не пущу! А-а-а! Не смей уезжать! Не хочу! Не хочу! Не хочу! Папа! Папочка мой! Солнышко мое!

И я зарыдала.

Не помню, что было потом. Мне показалось только, что кругом меня вода, много, много воды, и мы тонем с папой Алешей…

Когда я очнулась, то лежала на диване в папином кабинете, большой светлой комнате рядом со спальней, выходящей окнами в сад. Тетя Лиза сто яла на коленях подле и смачивала мне виски ароматическим уксусом. Военного гостя не было в комнате. И папы тоже.

– Где папа? Где Солнышко? – воскликнула я диким голосом и рванулась вперед.

Страшной тоской сжалось сердце бедной маленькой четырехлетней девочки: ей казалось, что она не увидит больше своего отца. Но это было обманчивое предчувствие. Он вошел в кабинет в дорожном пальто, с шашкой через плечо и тихо сказал, обращаясь к тете:

– Вещи пошли прямо в штаб, сестра. Там уж перешлют в действующую армию…

И потом, наклонясь ко мне, тихо, безмолвно обнял меня.

Мы оба замерли в этом объятии. Мне казалось, что вот-вот соберутся тучи над нашей головой, блеснет молния, грянет гром… И гром убьет нас одним ударом, меня и папу. Но ничего не случилось…

Папа с трудом оторвался от меня и стал осыпать все мое лицо частыми, страстными поцелуями.

– Глазки мои! Губки мои!.. Реснички мои длинные! Лобик мой! Помните меня! Хорошенько своего папку помните! – шептал он между поцелуями прерывающимся от волнения голосом.

Потом быстро поднял меня с дивана, прижал к себе и произнес чуть слышно, обращаясь к тете:

– Ты должна мне сохранить ее, Лиза!

– Будь покоен, Алеша, сохраню! – отвечала тетя нетвердым голосом.

Потом папа еще раз обнял меня, перекрестил и опять обнял, и еще, и еще. Ему, казалось, было жутко оторваться от худенького тельца своей девочки.

– Ну, храни тебя Бог, крошка моя! – произнес он, наконец, поборов себя, осторожно опустил меня на диван и бросился вон из комнаты.

Я услышала, как он застонал по дороге.

– Папа! Папа! Папочка! Солнышко мое! Вернись! – зарыдала я, протягивая вслед ему ручонки.

Он быстро на меня оглянулся и потом с живостью мальчика бросился снова к дивану, упал перед ним на колени, охватил мою голову дрожащими руками и впился в мои губы долгим, долгим поцелуем.

Потом снова закачался высокий белый султан на его каске, и… сердце мое наполнила пустота… Ужасная пустота…

Тетя Лиза подхватила меня на руки и подбежала к окошку… Коляска отъезжала от крыльца. Солнышко сидел подле другого военного и смотрел в окно, на нас. У него было грустное-грустное лицо. Он долго крестил воздух в мою сторону. И когда коляска тронулась, все крестил и кивал мне головой… Еще минута… другая, и Солнышко скрылся из моих глаз. Наступила темнота, такая темнота, точно ночью.

Чей-то голос зашептал близко-близко у моего уха:

– Если б ты захотела молиться, девочка, – кто знает? – может быть, папа остался бы с тобой.

– Тетя Лиза! – закричала я отчаянно. – Неси меня в столовую сейчас, скорее: я хочу молиться за него, за папу!

Через минуту мы были уже там. В открытое окно запах шиповника льется прежней ароматной волной. Худенькая нервная девочка стоит подле голубоглазой женщины перед образом на коленях и шепчет тихо, чуть слышно:

– Боженька! Добрый Боженька, прости меня и со храни мне мое Солнышко, добрый, ласковый Боженька…

И тихо, тихо плачет…

* * *

Детская молитва была услышана.

Когда он вернулся через год, черный от загара, осунувшийся, похудевший, но все такой же красивый, я не узнала его.

Я отлично помню этот день. Тетя была в саду. Дверь с террасы на подъезд была широко раскрыта. Я сижу на террасе, а Дуня режет мне баранью кот летку, поданную на завтрак. В дверь террасы видны зеленые акации и дубовая аллея парка. И вдруг неожиданно, как в сказке, вырастает его фигура. Высокий, загорелый, в старой запыленной шинели, стоит он в проеме дверей, заслоняя и синий клочок неба, сияющий мне сапфиром за дверью, и зелень акации, и крыльцо. Он смотрит на меня с минуту… и странная улыбка играет на его лице, сплошь обросшем бородой.

– Лидюша! – зовет меня тихонько знакомый голос.

Я узнаю голос, но не узнаю черного бородатого лица.

– Батюшки мои! Да это барин! – вскрикивает Дуня и роняет тарелку. – Лидюша! Лидюша! Да ведь это папочка! – шумливо суетится она.

И только тут я понимаю, в чем дело.

– Папа… папа Алеша! Солнышко! – и вмиг я уже в его объятиях.

– Сокровище мое! Крошка моя! Радость моя, Лидюша! – слышу я нежный голос над моим ухом.

И град поцелуев сыплется на меня.

Боже мой, если когда-либо я была безумно счастлива в детстве, так это было в тот день, в те минуты.

Блаженные минуты свидания с милым, дорогим отцом, я не забуду вас никогда!