Текст книги "Изумрудный дождь"

Часть III
ТОМЛЕНИЕ

Глава 29

Март 1899 года

НЕУЛОВИМЫЙ ХУДОЖНИК ВЕРНУЛСЯ

М. М. Джей через два с половиной года после своей последней картины вернулся в мир искусства. И как! Снова его картина была найдена на ступеньках картинной галереи, и никаких следов самого мастера. Может показаться, что уверенные искусные мазки и тщательно выписанные детали были для художника самоцелью. Но стоит отступить на несколько шагов и окинуть взглядом все полотно, как это впечатление исчезает – настолько живо и выразительно изображена вся сцена. Зритель ощущает себя не ценителем искусства, а непрошеным свидетелем сцены, которая не предполагает присутствия чужих глаз.

«Это что, эротика?» – спрашивают многие. Да, я вынужден признать – да. Но если внимательно при глядеться, то начинаешь понимать, что эта эротичность связана скорее с чувствами, которые пробуждает полот но, но не с самой картиной. Томление и безнадежно отчаяние. Такие видимые и осязаемые. Есть тела и, как всегда, нет лиц. М. М. Джей никогда не пишет лиц, как бы и здесь сохраняя свою анонимность.

Меня мучит один вопрос: зачем вы вернулись.

М. М . Джей , намерены скрываться и дальше?

Эйбл Смайт

– Всем доброе утро!

Элиот Синклер Монро вплыла в столовую. С ослепительной улыбкой она наклонилась и поцеловала мужа в лоб.

Чарлз Монро отложил в сторону утреннюю газету и встал со своего места, чтобы отодвинуть для жены стул.

– Как ты себя чувствуешь, дорогая?

– Великолепно! – отозвалась Элли, расстилая на коленях салфетку и с наслаждением вдыхая запах, шедший от стоявшего перед ней блюда с тушеным картофелем и яичницей с ветчиной.

Ее шелковистые белокурые волосы были подняты надо лбом и собраны на затылке в элегантный пучок, перевязанный голубой шелковой лентой. Она по-прежнему была стройна, невзирая на обильные завтраки, до которых была большая охотница. На ней было простое домашнее платье из мягкой шерстяной ткани. Впрочем, простота стиля теперь как раз начала входить в моду. От природы грациозная и очаровательная, жена Чарлза Монро – сына Руперта Монро, владельца процветающего издательского дома Монро, – пользовалась большим успехом в свете. Несмотря на то что Монро были из нуворишей и никогда не бедствовали, на них сейчас свалилось действительно несметное богатство. Руперт стоял на страже «новой респектабельности» своей семьи как если бы она была фамильным достоянием. И Элли по мнению и мужа, и свекра, была весьма ценным вкладом в него.

– Ты сегодня прямо сияешь, – заметил Чарлз, неторопливо опуская свое дородное тело на стул.

– Так утро такое прекрасное! – рассмеялась Элли. – Правда, немного прохладно, да это и к лучшему. Я как раз собиралась выбраться в город и навестить Ханну, Барнарда и Джима.

– Отличная мысль, – похвалил Чарлз, откусывая хорошо обжаренный тост.

Несколько минут завтрак проходил в тишине, затем Элли поинтересовалась:

– Что новенького в мире, дорогой?

– Ничего примечательного, одни сплетни, – проворчал Чарлз, с вожделением поглядывая на хрустальную вазочку с земляничным вареньем. – Сколько лет прошло, а им все неймется – опять вспомнили про этого мерзкого М. М. Джея.

Рука Элли, протянутая за очередным бисквитом, замерла. М. М. Джей? Она натянуто улыбнулась.

– Надо же, этот выродок снова всплыл на поверхность! Неймется! Все славы хочется! – продолжал разглагольствовать Чарлз, не заметив изменившегося настроения жены. – Я видел несколько его картин пару лет назад. Это был какой-то ужас! Примитивная мазня.

И такая уважаемая газета, как «Таймс», опускается до рецензии на эту дрянь! Просто позор!

Окна столовой выходили в сад их нового, отстроенного в романском стиле особняка на Пятьдесят девятой улице. Правда, к тайному огорчению Элли, стоял он буквально в нескольких шагах от дома родителей мужа, где они до последнего времени и жили. Да Бог с ними, с этими несколькими шагами, утешала себя Элли. По крайней мере у нее наконец есть свой домашний очаг. До последнего времени жизнь ее шла прекрасно или хотя бы так, как хотелось.

Каким же образом спустя столько лет появилась новая картина М. М. Джея, удивлялась она, и сердце у нее замирало от нахлынувших воспоминаний. Она подняла глаза, увидела в дверном проеме своего сына, и М. М. Джей вылетел у нее из головы.

В глазах молодой женщины вспыхнула мгновенная беспредельная радость. Она никогда не думала, что сможет так полно, беззаветно и безоговорочно любить. Мальчик стал ее жизнью со дня своего появления на свет, когда она впервые прижала к груди его крохотное теплое тельце.

– Джонас! – весело воскликнула Элли и широко раскрыла руки навстречу сыну.

Малыш проковылял в комнату и, запнувшись за край ковра, чуть не упал. Но сумел удержаться на ножках и радостно засмеялся своему успеху.

– Мама! – обрадованно крикнул он, когда она подхватила его на руки и усадила себе на колени.

– Как поживает наш крепыш? – спросила она взъерошив его иссиня-черные волосы и с улыбкой глядя в ярко-голубые глазенки.

– А где его няня? – требовательно поинтересовался из-за стола Чарлз.

Ликующая улыбка Джонаса тут же увяла, и он посмотрев исподлобья, покрепче прижался к матери.

– Иду, иду! – На пороге появилась мисс Хобарт. – Нет, вы только подумайте: самый настоящий чертенок! – сквозь смех проговорила она. – Только отвернулась, а его уже и след простыл – потопал за своей мамочкой.

Отвращение к М. М. Джею сменилось на лице Чарлза недовольным выражением при появлении Джонаса. Элли теперь легко замечала это недовольство. А когда муж молча встал из-за стола и вышел из столовой, она еще крепче прижала к себе сына. Вскоре громко хлопнула входная дверь. Чарлз отправился в контору.

«Господи, если бы все могло решиться само собой», – в сотый раз печально подумала Элли. Она честно пыталась что-то сделать. Она пробовала любить Чарлза так, как ему хотелось. Но того, что она отдавала ему, всякий раз хватало очень ненадолго.

Поначалу, когда она была беременна, Чарлз не раздумывая женился на ней и был нежно заботлив, стараясь угождать каждому ее желанию. Обещал, что со временем она полюбит его так же сильно, как он любит ее. И Элли по-своему глубоко и искренне любила мужа. В спорах с родителями он всегда вставал на ее сторону и никому – даже своим отцу и матери – никогда не сказал, что ребенок не его. Все шло просто замечательно, пока в этот мир не пришел Джонас, со своими черными как смоль волосами и удивительно голубыми глазами. И все переменилось.

После рождения Джонаса Чарлз и Элли жили под одной крышей и, хотя спали в разных спальнях, сохраняли сдержанные дружеские отношения. Как только Элли немного оправилась после родов и Чарлз стал исполнять свои супружеские обязанности, мысль о том, что у его жены ребенок от другого мужчины всякий раз лишала его желания. Через полчаса после ухода Чарлза к дому подкатила богато отделанная светло-коричневая карета, и Элли с Джонасом отправились на Шестнадцатую улицу. Барнард и Ханна поженились через месяц после свадьбы Элли и с тех пор жили в ее доме.

– Элли! Джонас! – просияв от радости, воскликнула Ханна.

– Ана! Ана! – запричитал Джонас и потянулся к ней.

Барнард встал из-за мольберта и подошел к ним:

– О, кто это к нам приехал?

– Бада, Бада! – пронзительно закричал мальчуган и успокоился, лишь оказавшись на руках у дяди Барнарда.

– Каким ветром вас занесло к нам сегодня? – ворчливо поинтересовался Барнард и умильно поцеловал Джонаса в макушку.

– Повод есть, – сохраняя внешнее спокойствие сказала Элли. – Сегодня утром в «Таймс» напечатана одна любопытная заметка.

– Какая еще заметка? – удивился Барнард. Он опустил Джонаса на пол и вытащил из кармана традиционный приз – мятную пастилку. Джонас взвизгнул от восторга.

– Сколько раз можно просить не закармливать его конфетами! – возмущенно сказала Элли. – И не строй из себя дурачка. Я все равно не поверю, что ты не читал заметку Эйбла Смайта. Барнард в изумлении воззрился на Элли:

– Эйбл Смайт разразился очередной статейкой? Элли, так я еще не видел утренней газеты. – Он бросил на жену осуждающий взгляд: – Ты же сказала, что ее пока не приносили. Ханна явно смутилась.

– Да я как раз собиралась тебе ее отдать! – виновато воскликнула она и неохотно вытащила газету из вязальной корзинки.

Барнард сразу раскрыл ее на третьей странице и внимательно прочел заметку. Потом так же внимательно перечитал.

– Неплохо, – наконец пробормотал он.

– Послушай, Барнард! – едва не сорвалась на крик Элли. – Как это могло случиться, а? Не ты ли обещал, что больше никогда не прикоснешься к моим картинам.

– Так я и не трогал их!

– Тогда кто это сделал?

– Я.

Все обернулись к лестнице.

– Хим, Хим! – залепетал Джонас и радостно обнял ногу Джима.

– Ты?! – ахнула Элли, не веря своим ушам. – Джим, ты отнес мою картину в картинную галерею?

– Да! – гордо ответствовал Джим и присел на корточки, чтобы поздороваться с самым маленьким гостем.

Элли стало дурно. С того момента, как Чарлз упомянул о заметке, она в глубине души надеялась, что вышла какая-то ошибка. А если и не ошибка, то статья не имеет к ней никакого отношения. И чем ближе подъезжала она к Шестнадцатой улице, тем лихорадочнее крутились у нее в голове сотни возможных объяснений случившегося. Кто воспользовался ее вымышленным именем, чтобы нажить сомнительный капитал на дурной славе? Владелец картинной галереи, пытаясь поправить пошатнувшиеся дела, выставил в качестве приманки старую картину? Та единственная картина, которую она написала за эти два с половиной года, в картинную галерею попасть никак не могла. Но все ее надежды пошли прахом от простодушного признания Джима.

Элли охватило чувство нереальности происходящего. Мир не мог рухнуть во второй раз. Пусть ее жизнь с Чарлзом далека от идеала, но сколько сил она положила на то, чтобы эта жизнь состоялась. И хотя Чарлз заставил ее продать свой магазин, чтобы она тем самым стала полностью зависеть от мужа, такая жизнь Элли вполне устраивала: она была упорядоченной и давала чувство безопасности. И вдруг этот несчастный выпуск «Таймс».

– Джим, ну зачем ты это сделал? – спросила она, изо всех сил стараясь оставаться спокойной. Джим посмотрел на нее снизу вверх:

– Я тут познакомился с одним парнем, он любит красивые картины. У него целый магазин, где он вывешивает их, чтобы все приходили и смотрели. Я ему сказал, что у меня дома есть очень красивая картина. Я ее ему принес, он посмотрел и сказал: «0-го-го!» – Джим расплылся в гордой улыбке. – Она ему до смерти понравилась!

У Элли от удовольствия, которого она не смогла скрыть, заколотилось сердце. Но она тут же решительно обуздала свое воображение. Какая разница, кто и что думает про ее картины. Главное – не разрушить свою жизнь во второй раз и уже навсегда.

– Смотри, Элли, – вмешался Барнард, тыча пальцем в газету, – он пишет, что ты пробуждаешь у зрителя чувства. – Барнард даже присвистнул от таких возвышенных слов. – Сколько раз я говорил тебе, что ты прекрасная художница? Когда же ты наконец согласишься с этим? И вот еще что. Когда ты вернулась к живописи, я понаблюдал за тобой. Знаешь, давненько уже я не видел такого вдохновения.

– Это правда, Элли, – добавила Ханна. – Мы говорили об этом с Барнардом. Без своих картин ты медленно погибала.

Элли, прижав руку ко рту, отвернулась. Около месяца назад ее начало снедать острое желание взять в руки кисть, сесть перед чистым холстом и начать писать. После замужества она не написала ни одной картины и действительно чувствовала себя обделенной. Единственной отрадой в ее жизни был сын. И этого вполне хватает, мысленно твердила себе Элли все эти годы. Для женщины и матери нет большего счастья, чем воспитание ребенка.

Но, несмотря на все эти увещевания, несмотря на безграничную любовь к Джонасу, глубоко в душе она знала, что ей этого мало. Элли рвалась к мольберту. И в конце концов она пришла в дом на Шестнадцатую улицу, поднялась к себе в мастерскую на третий этаж и начала писать картину. И мир вокруг потихоньку начал обретать гармонию.

Стоя сейчас в прихожей и боясь за свою внешне благополучную жизнь, Элли не могла отрицать, что, вернувшись в искусство, она в буквальном смысле вернулась в жизнь. Но причина возврата к живописи лежала далеко за пределами простой радости от рисования. В тот день Элли внезапно проснулась с ощущением, что она должна начать писать.

– Я не понимаю, – тихо проговорила Элли. – Честное слово, я не понимаю, с какой стати снова взяла руки кисти.

– Да плевать на это! – воскликнул Барнард. Он подошел и по-отечески положил руки ей на плечи. – Пришло время вернуться, вот ты и вернулась. Вдохновение сильнее тебя, Элли. – Он запнулся, но все же договорил: – Думаю, пора серьезно подумать о персональной выставке, моя дорогая.

– Что?! – отпрянула Элли.

– Персональная выставка – вот что. Насколько я помню, это было твоей самой заветной мечтой.

– Да ты что! Я не могу! – с трудом выговорила она.

– Брось, Элли, можешь! Посмотри, во что ты превратила свою жизнь. У тебя больше нет магазина. А чем ты занята? Да ничем, всякой чепухой.

– У меня есть сын, и ты, и Ханна, и Джим!

– Ты что, полагаешь, этого достаточно? Ошибаешься! Да, ты нас всех очень любишь. Но все эти годи одна частичка твоей души увядала и увядала. Пиши картины, Элли. Чем больше, тем лучше. И покажи раз и навсегда, на что ты способна, пусть даже под именем М. М. Джей.

– А как? Как мне это сделать? – прерывающимся от волнения голосом спросила Элли.

– Это будет непросто. Я сам этим займусь. – Барнард бросил взгляд в сторону Джима. – Обещаю, что буду за ним присматривать. Без моего ведома ни одна картина не покинет этого дома.

– Но я…

– И вот еще что, – как бы не слыша, продолжил он. – Как и раньше, клянусь, ни одна живая душа не узнает, кто написал эти картины.

– Барнард, как ты можешь давать такие обещания?

– Элли, предоставь это мне. По части секретности я просто непревзойденный мастер. Переживай за свои картины. Остальное сделаю я. Что ты на это скажешь?

Элли перевела дыхание. Боже мой, снова творить, писать картины – это была пьянящая мысль, и на какой-то момент она поверила во все. Но если она этим займется, то к чему придет? К спасению или к очередному падению?

По правде говоря, Элли знала, почему вернулась к своим картинам. Из-за Николаса. В то раннее утро она проснулась с мыслью о Николасе. Она его почувствовала вновь. Как будто он был рядом. И хотя с тех пор, как он уехал из Нью-Йорка, Элли ничего о нем не знала, она думала о нем постоянно. Достаточно было одного взгляда на сына. Джонас удивительно похож на отца. Она радовалась этому всей душой и всей душой сердилась на это. Облик мальчика заставлял ее лгать. Всякий раз, когда замечали несходство ее сына и мужа, она вынуждена была объяснять, что родители ее были голубоглазыми и черноволосыми. Элли не помнила, как выглядела ее мать, но ее отец был блондином с карими глазами. Ради сына она была готова на любую ложь.

Когда Джонас немного подрос, Элли перестала брать его с собой в город. Он проводил дни то дома, то здесь, на Шестнадцатой улице. Месяцы шли, и Элли все сильнее боялась, что в конце концов откроется, кто настоящий отец Джонаса. Она часто задавалась вопросом, не подозревает ли об этом Чарлз. Но если он о чем-то и догадывался, то ни разу не обмолвился об этом.

Элли каждую ночь на коленях горячо благодарила Бога за то, что Чарлз так ей помог. Но она благодарила Его и за то, что муж не прикасается к ней. А так хотелось почувствовать на грудях знакомые мужские руки, так хотелось обнять того, кого она не перестала любить. Господи, возможно ли такое? Прошло больше двух лет, а она по-прежнему томилась по Николасу так, будто только вчера он любил ее, одарив Джонасом.

«Николас, – неслышно прошептала Элли. – Если бы ты только мог увидеть то совершенство, что мы зачали в любви. Если бы только ты мог увидеть своего сына».

Она тяжело вздохнула и закрыла глаза: «Ники, ты счастлив? Есть ли у тебя семья? А твои дети похожи на тебя?»

Ники, где ты?

Глава 30

Николас небрежно смял «Нью-Йорк таймс» и отложил газету в сторону. Окна снаружи были подернуты морозом, но в хорошо натопленной комнате холода не чувствовалось. Лениво откинувшись на спинку кресла, он обвел глазами свой кабинет. В доме на Пятой авеню за время его отсутствия мало что изменилось. Он вернулся месяц назад и нашел Нью-Йорк совершенно таким же – те же толпы на улицах, та же суета.

Уехав на такой долгий срок, он наивно полагал, что за это время многое изменится. Но впечатление было такое, что все шло прежним, давно заведенным порядком, а изменился только он сам.

В стекле книжного шкафа Дрейк заметил свое отражение. Внешне он изменился мало. Легкая седина на висках – вот, пожалуй, и все. Но стекла шкафов не отражают душу. Душа его была мертва.

Там было пусто и стоял ледяной холод. Он часто думал о себе, как о пустой оболочке. Таким он был до того, как встретил Элли. Хотя сейчас Николас был намного богаче, чем до своего отъезда, радовало это мало. Он уехал сначала на Карибские острова, потом в Италию. Занялся экспортом – оливковое масло оказалось настоящей золотой жилой. Чем больше он зарабатывал денег, тем легче становилось заработать еще больше.

И никаких вложений капитала в строительство, никаких планов городских застроек. Разъезжая по Европе Дрейк поражался потрясающей архитектуре городов и порой мечтал, что когда-нибудь построит нечто подобное. Но дальше этой мысли дело так и не пошло. Ему больше не хотелось заниматься строительством. Он не хотел вспоминать.

Но с памятью ни один человек не в силах справиться. Не справлялся и он. Забыть было невозможно. Элли. Всегда и везде. Как сладкий сон, обернувшийся ночным кошмаром, который выжег все у него внутри, оставив после себя пепелище.

Первый слабый проблеск возвращающегося чувства он испытал несколько минут назад, когда читал заметку о М. М. Джее. С чего бы это? Почему в груди шевельнулся интерес к этой заметке о каком-то скандальном и явно ненормальном художнике?

Он признался себе, что этот интерес был у него всегда – с самой первой заметки Эйбла Смайта. Художник чем-то приворожил его. В дверь постучали. – Входите, – отозвался Николас. В кабинете появился худой человек с большой головой и шапкой густых рыжих волос. Генри Браун, его новый помощник.

– Доброе утро, сэр, – вкрадчиво поздоровался он. – Как вы себя сегодня чувствуете?

Николас посмотрел на Брауна со скрытым неудовольствием. За прошедший месяц Генри показал себя знающим, трудолюбивым и упорным работником. Правда, слишком веселым на вкус Николаса. Но что-либо менять было уже поздно. К тому же Николас не мог позволить себе увольнять работника лишь за то, что у того всегда хорошее настроение. Это попахивало самодурством. Так что Генри со своими шуточками и улыбками остался трудиться дальше.

– Как обстоят дела с ремонтом? – спросил Николас.

– В конторе почти все закончено. Еще неделя, и можно будет въезжать. Теперь насчет секретаря в приемную. На примете есть несколько девушек, но я с ними еще не беседовал.

Они говорили о делах почти час, когда в дверь снова постучали.

– Миссис Уэлтон, сэр, – расплывшись в улыбке, объявил Генри с легким поклоном. Он был явно очарован.

– Здравствуй, Николас, – поздоровалась вошедшая Мириам.

Со дня своего приезда в Нью-Йорк Николас виделся с сестрой всего раза три. Глядя на нее, он вынужден был признать, что не все осталось прежним. Мириам изменилась, правда, не в лучшую сторону. Но ему не хотелось ей сочувствовать. Если бы сестра была Шарлотте настоящей матерью , девочка скорее всего осталась бы жива. Николас гнал от себя мысль о том, что Шарлотта была обречена и спасти ее было невозможно. Он до сих пор не простил Мириам то, что та бросила дочь на произвол судьбы и укатила развлекаться в Европу. Правда, та и не просила прощения. В ней не чувствовалось раскаяния заблудшей души. По крайней мере так ему казалось. Поэтому он не обратил внимания на постаревшее лицо сестры, с которого напрочь исчезла улыбка. Муж ее тоже испарился неведомо куда.

Уильям Уэлтон начал бракоразводный процесс через несколько дней после смерти дочери. Потом он уехал за границу, не оставив жене ни цента. И все равно Николас ей не сочувствовал. Он мог позволить себе оплачивать счета Мириам и не давать ей отставать от моды, но на этом его участие в судьбе сестры и заканчивалось.

– Привет, Мириам, – холодно поздоровался он. В глазах у нее мелькнула тень усталости, которая тут же исчезла.

– Видно, тебе не передали мою записку, – заявила она.

– Какую еще записку?

– По поводу обеда. Я хотела пригласить тебя пообедать со мной в воскресенье.

– У меня нет ни времени, ни терпения на приемы, Мириам.

– Никакой это не прием. Мне хотелось, чтобы мы побыли вдвоем.

– Послушай, Мириам, – чуть приподнял брови Николас, – если тебе что-то нужно, просто скажи об этом. Не надо задабривать меня ресторанами.

Она помолчала и с видимым усилием проговорила:

– Мне ничего от тебя не нужно. Я просто пригласила тебя на обед. Больше ничего. Николас бесстрастно посмотрел на сестру:

– Спасибо за приглашение, но я вынужден его отклонить. А теперь извини, у нас с Генри очень много работы.

Помощник был отпущен буквально через несколько минут после ухода Мириам. Николас решил выйти из дома. Ему хотелось вскочить на лошадь и помчаться по полям куда глаза глядят. Но Манхэттен не тропики. Это на Карибских островах он мог скакать на коне день и ночь без отдыха. Туземцы считали его сумасшедшим, и Николасу часто казалось, что они не далеки от истины.

Там Николас мало с кем встречался. Часто он виделся только с Дейдрой Карлайл, досаждавшей ему своей назойливостью. Она не скрывала намерений женить его на себе и считала, что они идеально подходят друг другу. Николас ясно дал ей понять, что придерживается прямо противоположного мнения. Она очень скоро махнула на него рукой и вышла замуж за недавно овдовевшего богатого плантатора.

Он не провел и года на Карибских островах и уехал в Италию. Но в Европе Николасу тоже было неуютно и одиноко. В конечном счете его родиной оставался Нью-Йорк, куда он и вернулся.

Ехать в район Центрального парка, где строительство только началось, не было смысла, и Николас решил пройтись пешком по заснеженным городским улицам.

Поплотнее запахнув пальто и поглубже надвинув на лоб шляпу, он шагал навстречу кусачему ледяному ветру и с наслаждением дышал свежим морозным воздухом Дрейк проходил квартал за кварталом и все отчетливее понимал, что его родной город превратился в место переполненное воспоминаниями об Элиот Синклер. Выругавшись сквозь зубы, расстроенный Николас принялся оглядываться в поисках конки.

Бросив пять центов в прорезь кассы, Дрейк уселся на неудобное деревянное сиденье. Изнуренного вида лошадь с натугой тащила длинный экипаж. Николас совершенно ни о чем не думал и даже был рад оглушительному грохоту железных колес конки. Через некоторое время он соскочил на тротуар, чтобы продолжить путь пешком. Но когда он сообразил, где оказался, ноги его буквально приросли к земле. Перед ним был вход в картинную галерею, где он впервые увидел «Объятия».

Дрейк сразу нашел то самое окно, через которое он смотрел на картину. То самое окно, к которому он прижал Элли, не в силах справиться со своей страстью. Элли и «Объятие». Всегда слиты воедино в его памяти.

Вот почему у него возник интерес к утренней заметке об М. М. Джее. Все из-за Элли. Как всегда, это было совершенно неприемлемо.

– Ошеломительная вещь, верно?

Николас, вздрогнув от неожиданности, быстро обернулся и увидел невысокого лысеющего мужчину.

– Вы правы, – лаконично ответил Николас и снова повернулся к окну, наконец обратив внимание, что там висит совсем другая картина.

– Новая работа Джея. – Мужчина покачал головой. – Такая жалость, что никто не знает художника. Так хочется встретиться с ним и просто поговорить, задать пару вопросов…

– Вы говорите прямо как Эйбл Смайт, – не поворачивая головы, сухо заметил Николас.

В стекло он увидел, как мужчина бросил на него внимательный взгляд.

– Эйбл Смайт – это я. Николас удивленно повернулся к собеседнику:

– Правда? Я читал ваши заметки про этого художника. Эйбл с интересом посмотрел на него:

– И что вы по этому поводу думаете? Джей действительно талантлив или всего лишь непотребный пачкун? Чью сторону вы выбрали?

Николас еще раз посмотрел на картину, вбирая в себя ее бесстыдное, но потрясающее совершенство.

– Как она называется?

– «Томление». По крайней мере я так ее называю. С названием у них здесь всегда проблемы. А с другой стороны, какое еще можно придумать?

Действительно, от картины шел мощный поток чувственности, и другого слова, кроме «томления», нельзя было подобрать.

– Ладно, – оскорблять благопристойных граждан, рисуя вот такое безобразие, продолжил Смайт. – Только посмотрите: наготу женщины прикрывает какой-то жалкий лоскуток, все предельно открыто, одна рука держит грудь, а другая… стремится, так сказать, в весьма укромное место, как бы заменяя руку возлюбленного. – Критик слегка покраснел. – Однако заметьте, каждая следующая картина лучше предыдущей, талант развивается по нарастающей. Помяните мое слово, очень скоро этот художник обретет славу. Последний холст – лучшее тому подтверждение. Сила руки просто завораживает. Такое надолго врезается в память.

– Верно, – согласился Николас.

– Простите, как вы сказали ваше имя? Николас на секунду замешкался.

– Я не представился. Николас Дрейк, к вашим услугам.

– Николас Дрейк? Вы занимались строительством?

– В недавнем прошлом.

– Ах да, кажется, вы надолго уезжали из Нью-Йорка, и ваши планы так и остались планами. А почему…

– Прошу меня извинить, но мне пора, – оборвал его Николас и быстро зашагал по улице. Ему не хотелось объяснять, отчего он забросил свои строительные дела. Лишний раз бередить прошлое ни к чему. Но внутри он безжалостно издевался над собой. Хорош, нечего сказать! Надеялся, что если не утруждать себя ответами на вопросы о прошлом, то можно погрузиться в благословенное беспамятство? Оказалось-то совсем наоборот. Лицо Элли то и дело вставало у него перед глазами, вызывая к жизни мучительные воспоминания. Таинственный Джей, точно переложил на холст переживания Николаса. Томление терзало его. Он сразу возненавидел это чувство, потому что оно свидетельствовало о том, что душа его отнюдь не выжженное пепелище, как ему того хотелось.

Николас пробирался сквозь густую толпу, запрудившую тротуары, и нещадно ругал себя за то, что ноги сами несли его туда, куда он зарекся приходить. «Как мотылек на свечу», – мрачно подумал Дрейк.

Желание увидеть Элли снедало его с того момента, когда корабль вошел в нью-йоркскую гавань. Именно это желание выгнало его сегодня утром на улицу, заставило невежливо оборвать разговор с Эйблом Смайтом. Он хотел не думать об Элли, а увидеться с ней. Ругая себя самым последним дураком, Николас остановился перед такой знакомой дубовой дверью с матовым окошком.

Все в нем кричало: беги, и чем скорее и дальше, тем лучше. Минуты шли, и он наконец решился – поднял Руку и постучал.

Дверь распахнулась.

– Ники!

Николас, оказавшись в медвежьих объятиях Джима, чуть не свалился е обледенелых ступенек.

– Привет, Джим, – сказал он и без особого успеха попытался улыбнуться.

– Ники, это ты! Как я рад! Мы так по тебе скучали!

– Ну что ты, Джим, право… Все в порядке, – в замешательстве проговорил Николас.

– Каждый Божий день я вспоминаю тебя и Шарлотту, честное слово! А когда молюсь на ночь, то разговариваю с Шарлоттой, она ко мне приходит. Я ее просил привести тебя домой, и вот ты здесь!

Джим снова стиснул любимого Ники своими ручищами. Николас слова не мог вымолвить, и не только из-за богатырского объятия своего друга.

– Бьюсь об заклад, тебе тоже не хватает Шарлотты, правда, Ники?

Дрейк вспоминал о малышке каждый Божий день.

– Да, – только смог ответить Николас.

– Барнард с Ханной ушли на рынок, – сообщил Джим и, продолжая без умолку говорить, вернулся в дом, не подумав пригласить Николаса.

С тяжело бьющимся сердцем Николас все же решился и вошел следом. В доме пахло свежеиспеченным хлебом, а после ледяного холода улицы было отрадно попасть в живое тепло. Домашний очаг. Семья. Элли, наверное, у себя наверху?

Джим уселся за стол и начал рыться в жестянке с мраморными шариками.

– Ты сегодня выходной? – спросил Николас, с трудом отводя взгляд от лестницы на второй этаж.

– Выходной?

– Ну да. Ты сегодня не в магазине?

– Да нет. – С важной серьезностью ответил Джим. – Мы больше в магазин не ходим. Мы его продали. Больше шляпок нету.

– Да что ты говоришь? – удивился Николас и кивнул на стоящий в углу мольберт: – Барнард, как я вижу, все рисует?

Джим оглянулся, и вид у него стал такой, как будто до этого он никогда мольберта не видел.

– Еще бы! – рассмеялся он. – Остановиться прямо не может. Говорит, что в один прекрасный день станет знаменитым на весь мир.

Но когда Николас прошел в угол и поднял прислоненную к стене небольшую картину, Джим оборвал смех.

– Не надо, Ники! – воскликнул он и потянулся за картиной. – Поставь обратно! Мне нужно ее унести. Я Барнарду обещал ее убрать!

– Так ты и уберешь, – возразил Николас и, не выпуская картины из рук, осмотрительно отступил на несколько шагов. – Я только посмотрю.

Джим с мученическим выражением лица тяжело опустился на стул. Николас принялся разглядывать картину. Она потрясала мастерством.

– Великий Боже, я и не знал, что Барнард так здорово пишет.

На круглом лице Джима проступило явное беспокойство. Вся радость от встречи с Ники куда-то исчезла. Он вскочил на ноги. Жестянка полетела на пол, и шарики со стуком раскатились по полу. Но он этого даже не заметил.

– Отдай мне ее, Ники!

– В чем дело, Джим?

– Ники, уходи. Отдай мне вот это и уходи. Николас непонимающе посмотрел на Джима, пораженный его отрывисто грубым тоном.

– Тебе больше не надо здесь быть, Ники. Эллн очень рассердится, если узнает. Уходи отсюда. Николас был в затруднении. Он и сам знал, что ему не следовало сюда приходить. И не Джиму было напоминать ему об этом. Он чувствовал, что здесь что-то не так.

– Вообще-то я пришел повидать Элли.

– Нет! – выпучив глаза, выкрикнул Джим. Он вырвал картину из рук Николаса и изо всех сил прижал к груди. – Тебе нельзя ее видеть. Элли очень рассердится.

– Ну так хотя бы скажи ей, что я приходил, – уже холодным тоном продолжал настаивать Николас.

– Ее здесь нет, Ники! Уходи! Мне не надо неприятностей.

Николас заколебался. Желание увидеть Элли подавляло доводы рассудка. И вдруг он понял, что ведет себя как последний дурак. Зачем он вообще сюда заявился? Для чего? А ни для чего. Просто так.