Текст книги "Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими"

А вообще, по итогам этой нашей с вами беседы, у меня сильнейшее ощущение, что я и тут все сделал неправильно. Что людям, которые будут эту вашу книжку читать, не шибко нужна ни хроника некоторых литературных проектов, ни срывающийся на крик разбор проблем конфигурирования литературного пространства, и лучше бы, ей-богу, я вам рассказал о преимуществах молочного коктейля над спиртными напитками, о том, как я проехал автостопом всю Европу, о том, как удается двадцать лет прожить вместе с любимым человеком, при этом деятельно исповедуя идеалы свободной любви… Ведь идея-то всего проекта была в том, что человек, сочиняющий стихи, шире и интереснее, чем автор, literary figure, да? С другой стороны, мне про самого себя кажется, что у меня в каком-то смысле все устроено по фрактальному принципу, и мои взгляды и действия в области литературы, в области политики, в области секса и т. д. – совершенно одинаковы по сути. А значит, почему бы и не так, как вышло…

Александр Бараш
«Превращаться в то, что больше тебя…»

Бараш Александр Максович (р. 1960, Москва). Окончил филологический факультет Московского государственного педагогического института. Работал школьным учителем, писал тексты песен для группы «Мегаполис». С 1989 года живет в Иерусалиме. Работает журналистом. Переводил с иврита. Член редколлегии журнала «Зеркало», куратор литературного сайта ОСТРАКОН. Лауреат премии Тель-Авивского фонда литературы и искусства (2002), премии журнала «Интерпоэзия» (номинация «Перевод», 2011).

ГОРАЛИК Расскажите про семью до вас?

БАРАШ Можно начать с фамилии. Фамилия – аббревиатура. Ивритская аббревиатура, по первым буквам слов. Бейт-Рейш-Шин: это значит Бен Рабби Шимон. Довольно частый способ образования еврейских фамилий. Рабби Шимон – это был, насколько мне известно, галицийский хасидский деятель где-то конца XVIII века. В иерусалимской телефонной книге – пара разворотов его потомков. Я принадлежу к какой-то весьма боковой ветви. Прапрадед пришел в город Хмельник Винницкой области будучи бродячим торговцем… Прадед Лейб был колесником, столяром, делавшим колеса для телег. У него был дом рядом с базарной площадью, внизу, в полуподвале, – мастерская, наверху, на цокольном первом, и единственном, этаже жила семья, пять детей – три брата, две сестры. Мой дед – третий брат, Шимон, то же имя, что в фамильной аббревиатуре (имена повторялись из поколения в поколение). Он рассказывал, как отец посылал его с братьями в базарный день на площадь зазывать крестьян чинить телеги. Уже в моей жизни на даче под Москвой стоял большой буфет – резные завитушки, львиные морды, – сделанный прадедом. И дед рассказывал, что вот из этого отделения доставался графинчик с наливкой: поднять рюмку по поводу сделки насчет колес. Бабушкин и дедушкин графинчик с вишневой наливкой – одно из лучших детских и отроческих воспоминаний. Может быть, тот самый графинчик? Или рецепт наливки? Такие вещи, кулинарные, бытовые, дольше всего обычно сохраняются… и сохранялись в советской унифицированной жизни. Другие предки тоже из классических мест, местечек: Мирополь Житомирской области, Бердичев, Новгород-Северский. В Мирополь меня еще привозили в середине 60-х, к прадеду и прабабке. Оказывается, родин может быть несколько. Родных у нас же несколько: папа, мама, дедушки, бабушки… У меня первая родина – Москва, вторая – Иерусалим. И дальше, но тоже как родное – Украина… и есть еще, совсем фоном… ну как коврик над постелью из детства – Германия, Страна Ашкеназ, где-то Франкфурт, Вормс… там предки жили в Средние века. Вот этот пейзаж: городок над рекой, несколько шпилей, стена, готические крыши…

Дед по отцовской линии приехал в Москву в начале 30-х. Семья решила сделать его своим красным пролетарием, представителем новой власти. Он же был третьим братом. Старший, первенец – это по традиции была главная любовь и надежда рода, он получил университетское образование еще до революции, второй брат работал с отцом в мастерской, а третьего – с этого момента Семена, а не Шимона – отправили в фабзавуч при котельном заводе, там делали котлы для сахарных фабрик. Лет в тринадцать-четырнадцать из теплого дома – в такую республику ШКИД, колонию для несовершеннолетних, при живых родителях. Они, собственно, и отправили. От ковки котлов он остался на всю жизнь глуховат, от «школы жизни» – почти клинически депрессивен, но необходимость выживания высекла из него бешеную энергию. Через несколько лет он уже был секретарем райкома. И дальше действительно несколько раз спасал отца и семью – когда их пришли раскулачивать, например. Что там было раскулачивать, когда прадед сам работал в этой мастерской и у него работали его сын и зять… На подмосковной даче он меня выводил гулять – я был подростком, – так же он гулял на заре туманной юности, обнявшись с товарищем. И вот мы так, обнявшись, гуляли, в полях, среди ржи и клевера, и он часами рассказывал какие-то совершенно чудовищные истории: раскулачивание, коллективизация, сталинские чистки. Палача и жертву там разлепить было невозможно. Рефлексии с его стороны, впрочем, в этих рассказах практически не было. Просто истории. Главный тон – выживание. Тихий рассказ, без экзальтации. В начале 30-х поехал в Москву… Там шли все время чистки, целые слои сажались… И он попал сначала в еврейскую редакцию газеты «Правда», когда оттуда как раз троцкистов вычистили. И затем пошел по этой газетно-журналистской линии. Высшая точка его карьеры – директор издательства «Рабочая Москва». Ну а затем и его смыло той же волной, которой подбросило. Виндсерфинг своего рода. С акулами. Посадили его старшего брата, того самого «первенца», большого профсоюзного деятеля, а он слетел в отдел рекламы в «Вечерней Москве»… Они жили на Арбате, в Кривоникольском переулке. Там потом встал первый дом Калининского проспекта, где был пивной бар «Жигули» в «мое» время. А теперь – не знаю. Папа родился в 35-м году. Мама тоже. Между ними разница лишь месяц. Отец матери, мой дед Иосиф, был молодым офицером-строителем на Украине. Был репрессирован. Сидел два года. В Шепетовке… типа предварительного заключения. Но не признался, что японский шпион. Потерял зубы, полюбил на всю жизнь преферанс. Мама вспоминала момент, когда он вернулся. Ей было, соответственно, четыре года – это был выпуск легкий пара такой в 39-м, какую-то часть репрессированных выпустили… Вокзал в Киеве. Они его ждут на перроне. Отец выходит из вагона, она бежит к нему, отец берет ее на руки, смотрят друг на друга… Она говорит: «Я помню: у него слезы текут, беззубый рот…» Он шестого года рождения. Вот посчитайте – тридцать лет…

Там был очень красивый момент с его женой, моей бабушкой. Всю жизнь она была офицерской женой – он так и остался офицером… полковник Советской армии, строитель. Всю жизнь такая офицерская жена, нигде не работавшая. Подушечки вышивала… А в принципе у нее был очень активный характер, но он ей не разрешал работать. Они безумно друг друга любили, но вот не дал он ей почему-то жить какой-то своей жизнью. Но эти два года, пока он сидел в тюрьме, – это был полет. Она не только не отказалась от него, но делала все что могла, и очень активно. Пробилась на прием к Калинину. Старичок обещал разобраться. Может быть, это сыграло роль в освобождении. Когда она приехала из Киева в Москву, там были его сводные братья, старшие. Открыв дверь, увидели ее – и дверь захлопнулась. Ночевала на вокзале. Отношения с братьями и их детьми остались навсегда прохладными. Но она не только не отказалась – она была настоящей такой, как в вестерне, подругой… Стилистический камертон же примерно такой. Как-то из камеры он в белье тайно передал записку. Это был момент, когда казалось, что все решено – расстрел либо отправка по этапу: «Зина, прощай! Я чист перед тобой и партией!»

И еще через пару лет – война. Многие родные погибли, в том числе в Бабьем Яру. Престарелая бабушка бабушки и еще какое-то количество родственников – в Бердичеве. Родной брат бабушки, призванный на срочную службу весной 41-го, пропал без вести в первые недели. Оба деда были на фронте. Иосиф – участник Сталинградской битвы, в частности. А двадцать второго июня, ровно в четыре часа, он и семья были во Львове, он там в это время служил. Сам, естественно, уехал тут же в расположение части, а за ними прислал машину, чтобы шофер увез их из Львова. Где-то под городом был воздушный налет. Шофера убили. Мама помнит – ей было шесть лет, – как они бежали по полю укрыться в какой-то лесочек.

И помнит лицо немецкого летчика, большие очки – он летел на уровне второго-третьего этажа, и шел пулеметный огонь… Спрятались все же… Были в эвакуации. Где-то в конце 40-х вернулись в Москву. И примерно в этом возрасте родители и познакомились. Лет в четырнадцать, девятый, кажется, класс. Тогда многие старшеклассники ходили делать уроки в Ленинскую библиотеку. Дома было и неудобно. Все жили в коммуналках… Сначала они просто друг друга «заметили». Первой поздоровалась мама. Начались какие-то отношения. И, собственно, продолжаются до сих пор, слава Богу. Их браку уже пятьдесят пять лет.

ГОРАЛИК Невообразимо.

БАРАШ Да-да.

ГОРАЛИК Вы же не единственный ребенок?

БАРАШ Есть старший брат. На два года старше. Он родился в 58-м году. Между нами должен был быть еще ребенок. Поженились в 56-м, ну значит, им было по двадцать одному году. Молодые специалисты. Папа окончил геологический факультет МГУ.

ГОРАЛИК Их распределили небось куда-нибудь?

БАРАШ Папа попал в тот институт, в котором он с тех пор и работает, – Институт океанологии Академии наук. Он морской палеонтолог – такая экзотическая профессия. Температура мировых океанов – его специализация. Реконструкция палеоклиматов. В общем, роскошь: романтика морских путешествий, штормы, тельняшка, трубка… каждый год экспедиции, рейсы на несколько месяцев… Бразилия, коралловые атоллы, Гибралтар… И все это в тогдашнем, 50–60-е годы, СССР. Дома был музей с разноцветными большими кораллами, звездами, кокосовыми орехами. Он снимал много кино, слайды, постоянно приходили гости. В общем, я вырос, в известном смысле, в клубе кинопутешествий. Главное – это было окно в мир.

ГОРАЛИК Причем какое-то такое… достойное окно в мир. Не торгово-меркантильное, а из области научной фантастики?

БАРАШ Да. И вот брат родился в 58-м. А еще через год – мама опять беременна. И все их родители, вся семья были против еще одного ребенка – что все это совершенно невозможно вытягивать в тех условиях. Она сделала аборт. Через год – выясняется, что снова беременна. Это, соответственно, 60-й год. Опять все против. Муж в рейсе. Непонятно, что делать. Она приняла решение: послала телеграмму куда-то туда в океан с извещением о беременности и решила: если реакция будет хотя бы какой-то нейтральной или прохладной – делает аборт.

ГОРАЛИК Ну, когда муж полгода плавает… Она одна, с двумя детьми…

БАРАШ Да-да. И, в общем, кроме физических вещей, я обязан своим существованием…

ГОРАЛИК …телеграфу?

БАРАШ И до известной степени – правильной постановке слов. Что символично. Папа отреагировал бурно и счастливо.

Я как-то посмотрел в Сети, какая погода была ночью с девятого на десятое сентября 60-го года. Так себе была погода, градусов семь-восемь, дождь… вялотекущее ненастье. Мы жили на улице Бахрушина, рядом с метро «Павелецкая», в Замоскворечье. Дом напротив кинотеатра. Надстройка – шестой этаж (этажи, надстроенные пленными немцами после войны), две маленькие комнаты, родительская проходная, балкон из детской, страшно высоко над улицей… Когда начались схватки, маму долго возили по роддомам – ближайшие, в центре, не принимали. В конце концов ее повезли в Текстильщики. Там она меня и родила. Роды начались в лифте. С тех пор, вероятно, я так и чувствую себя во взвешенном состоянии. Одно из наиболее употребимых слов у меня в текстах, как кто-то заметил, – «зависать»…

ГОРАЛИК Каким вы были, когда были маленьким?

БАРАШ Я был таким ребенком с конфетной обложки. И лоялен, ласков. Со мной всегда можно было договориться. И, собственно, для своих близких я всегда такой… даже слишком.

ГОРАЛИК На вашего сына похожи?

БАРАШ Мои сыновья – у меня их двое…

ГОРАЛИК Я со старшим просто не знакома.

БАРАШ Да. Они похожи. Элишу – Елисея по-русски – вы видели… Вы знаете, есть какое-то исходящее тепло…

ГОРАЛИК Вот вы рассказали про то, каким были в детстве по отношению к другим. А ваш собственный мир как был устроен?

БАРАШ Я был склонен к такой сконцетрированной рассеяности… Точнее, любимое внутреннее движение – как бы раствориться в окружающем, стать частью этой природной медитации существования, если можно так выразиться. Словесный поток, которым начал жить потом, – как бы подмножество этого состояния… Ну и – возможно, это функция места и времени – с тягой к меланхолии, к опережающему ощущению одиночества, тоски. Из характерных эпизодов – я это описывал в книге «Счастливое детство»… Детский сад на улице Бахрушина. Где-то часа четыре-пять вечера. Зима, и уже темно. Мы стоим с какой-то девочкой у оградки детского сада, ждем, когда придут – а придут ли? – родители, варежки примерзли к оградке… и вот мы так тихо разговариваем, что никто за нами не придет…

ГОРАЛИК Саш, наверное, вы еврей…

БАРАШ Ну были и некоторые обстоятельства… наверное, это действовало… Старший брат меня сильно третировал все детство – до тех пор пока лет в тринадцать я не прервал с ним отношения. Живя в одной комнате. И несколько лет, пока он в юности не уехал из родительской квартиры, мы не разговаривали. Интересно, что в этом не было особого внешнего напряжения. Так нам обоим было явно легче, чем в любом контакте. Потом, уже в литературной молодости, мы сблизились, были в одной литературной компании. И еще в раннем детстве была неудачная история. Родители наняли няню, причем не особенно посмотрев, кто это и что это. Им было тяжело – они работали.

ГОРАЛИК В связи с папиными отъездами?

БАРАШ И папины отъезды… Мама – она инженер-химик по образованию – работала первые несколько лет на заводе «ЗИЛ». Потом она в какой-то НИИ перешла… Было очень тяжело, естественно. И родственники прислали няню с Украины. В какой-то момент они все-таки от нее избавились. Но длилось это, видимо, немалое количество времени. Две вещи: во-первых, в один прекрасный день они обнаружили в стене дырку глубиной в пару сантиметров. Она меня сажала на детском этом стульчике к стене и заставляла сидеть лицом в стену часами. Вот это конфетное, сладкое существо, бесконфликтное. Я это, в общем-то, помню. Я не был таким уж маленьким… Как я вот так сидел, стульчик, запахи с коммунальной кухни, и в затылке ощущение того, что не стоит поворачиваться… что как бы не надо… Состояние, я думаю, сохранилось и до сих пор… такая внутренняя неподвижность… И второе, за что я, судя по всему, должен быть ей признателен, – это сильная близорукость. Когда она выходила со мной гулять – там же кинотеатр напротив, у нее была знакомая билетерша. Ее пускали в зал, и она там сидела со мной часами. Так мы гуляли.

Первые семь лет жизни – это улица Бахрушина, Замоскворечье. Из окна был виден немножко Кремль. «А из нашего окна…» И очень важно, конечно – атмосфера района, Замоскворечье, фасады XVIII–XIX веков, доходные дома начала XX, уют городской нескольковековой жизни центра большого старого города. А как бы за спиной – тогда еще на Павелецкой площади был Павелецкий рынок, огромный. А за ним вокзал. Распахивающийся мир. А потом мы переехали из коммунальной квартиры в центре в отдельную на тогдашней окраине – на Октябрьском Поле.

ГОРАЛИК Кстати, а вы дружили с кем-нибудь? Вам вообще нужны были другие дети?

БАРАШ Да… Нужны были товарищи – из той же серии, что в «Трех товарищах» Ремарка. Всегда были какие-то групповые, на отлете, на несколько человек союзы… Но социум социумом, а казенный дом другое дело. Чуть ли не самый сильный эпизод, связанный с детским садом, – это когда меня всего на одну ночь там оставили. Единственный раз. И я до сих пор помню эти тени на потолке, которые там были ночью. Насчет склонности к «забегающему вперед» страданию – почему-то существовало априорное представление о том, что это красиво и хорошо. Модель – сцена ожидания с подругой в детском саду: придут ли родители. Любовь – как ощущение близости перед апокалипсисом… держась за руки… И заря вечерняя над метро «Павелецкая» – словно ядерный гриб.

ГОРАЛИК До переезда – это до семи лет. То есть в школу вы пошли на новом месте?

БАРАШ 67-й год. Желтые хрущевки на Волоколамском проезде. На втором этаже жили бабушка и дедушка с материнской стороны, мы под ними, на первом. У нас не было телефона, и когда кому-то из нас звонили – то звонили им. Из окна их кухни в нашу провели провод с электрическом звонком. По числу звонков было ясно, кому бежать наверх. Маме, понятно, один звонок. А мне, самому младшему, понятно, четыре. Да и кто звонил в детстве? Разве что уроки узнать, когда болеешь.

ГОРАЛИК Вы хотели в школу? Вы же, наверное, читали очень много в детстве…

БАРАШ По-настоящему много читать начал в первом классе. И это было очень бурно… Оранжевого Майн Рида – сколько там было… семь томов вот такой толщины… – просто подряд… Конан Дойль, Стивенсон, Жюль Верн, Джек Лондон. Подписные советские издания, многие – из бабушкиного шкафа. Она не всегда выдавала их охотно, потому что для них это была, кроме прочего, часть декора и благосостояния, как хрусталь в буфете… И особое счастье (перед глазами картинка: мерцание целой полки в родительском книжном шкафу) – «Антология современной фантастики». Эти миры, эти улеты… Корабль прилетает на новую планету, полянка, бабочки… А полянка ли это на самом деле, а бабочки ли? Ой ли? Вот этот тоже момент начала, что сейчас произойдет…

ГОРАЛИК Вы придумывали себе миры?

БАРАШ Больше – состояния, с несколькими штрихами. Во втором классе я начал писать роман, который назывался «В путах Марса». Примерно эта же сцена, приземление на неизвестной планете, и была описана. Где-то на полторы страницы. Расклад героев: пилот – тупой мачо, исследователь – глубокомысленный лузер, девушка между ними… Продолжения не последовало – наверно, потому, что и так уже все было хорошо, все, типа, произошло. Как в стихотворениях, по жанру. Ну и примерно где-то вот с первого-второго класса я оказался вундеркиндом, который регулярно зачитывает свое сочинение перед классом.

ГОРАЛИК Что это изменило? Внутри реального Саши.

БАРАШ Вы знаете, я на самом деле, как говорил Лев Толстой, «человек об одной мысли». Собственно говоря, с этого момента никогда других вариантов того, кто я и что я, не было. Я как бы ощутил себя в этом качестве – человек, у которого это есть. А по многим другим предметам были тройки.

Где-то с двенадцати начал вести регулярные дневники и писать какие-то стихи. Я увез из Москвы в Иерусалим потом несколько чемоданов этих блокнотов. И стихи… Писал по пять-шесть стихотворений в день в течение ряда лет. И это был настоящий кайф и одновременно настоящая школа, потому что – в разных родах и жанрах. Ну я прочитал там несколько основополагающих книг о том, как что происходит. Сначала Эткинда, потом Жирмунского и т. д. И пробовал все возможные жанры. Разная рифмовка, строфика… Внутренне это было больше всего похоже, наверно, на то, как напеваешь себе какие-то мотивчики, путая, придумывая слова… Счастье.

ГОРАЛИК Это ведь нечастая история – очень молодой человек, еще школьник, понимая, что он хочет быть поэтом, берется читать теорию. Большинство же считают, что… Ну, божий дар – и достаточно. Почему вы решили с этой стороны зайти?

БАРАШ А просто интересно было. Не то чтобы я даже четко запоминал саму теорию. Просто разные варианты – это оргиастическое нечто. Протеистичность… проживаешь разные жизни – в разных формах, формах существования. Много юной энергии, и блаженства, и жизни, моей жизни, в этом было. Иногда и сейчас так бывает. Вот в последней книжке, которая вышла только что, к биеннале поэтов… «Антология современной ивритской поэзии», переводы. Там есть, скажем, стихотворение Меира Визельтира. Песенка такая. Вот она идет, вылупив глаз, облизывая губы. И чего она хочет и о чем она думает. Это как бы вариация на тему каких-то одесских песенок вроде, например, «Как-то по проспекту с Манькой я гулял, фонарик на полсвета дорогу освещал…». И очень ритмизованно, рифмизованно, что для современной ивритской поэзии, как и вообще для западной, скорее всего – знак песенности, «кавычек»… И была интересная задачка, учитывая, что ивритские слова гораздо короче русских, – вернуть ивритское стихотворение, в максимально приближенной форме, в ту стихию, откуда оно черпало свою стилистику. Визельтир из России, семья уехала через Польшу в конце 40-х, когда ему было лет восемь. Так что, вероятно, тут живая память о стиле. Я получил большое удовольствие на несколько дней, как бы возвращая стихотворение в его родовую атмосферу.

Параллельно было воздействие просто чтения стихов. Шло, кажется, так: самое раннее – лет в двенадцать – «барды и менестрели», в первую очередь Окуджава, Анчаров… Тут же или сразу за этим Есенин, потом Гумилев, потом Блок, а потом, и надолго, Мандельштам. Лет с четырнадцати – Набоков (какой-то визионерский шок от «Бледного огня» по-английски), чуть позже – Бродский со свежей – это была середина 70-х – «Частью речи»… «Я пишу эти строки, стремясь рукой, их выводящей почти вслепую, на секунду опередить „на кой“, с оных готовое губ в любую…» – все эти умопомрачительные для юниорского сознания психологические, интонационные, стилистические инверсии…

Да. Еще такая вещь, с чем я вырос, что было дома. Мои родители в 60-е – начале 70-х были большие любители бардовской песни. Один-два раза в неделю дома устраивалось застолье. Компания человек на пятнадцать за столом и с некоей культурной программой. В основном – барды. Но и модные тогда экстрасенсы, гипнотизеры, тибетские врачи… иглоукалывание и все такое. Мы, дети, сидели за столом со всеми, со своей рюмочкой наливки и болгарским салатом. А потом засыпали в соседней комнате – под живых Кукина, Никитина… На этом я вырос… и, скажем так, Окуджава – это как колыбельная. Я потом своим детям и пел его песни как колыбельные. И сейчас – пятилетней Аде. Главные хиты – «Один солдат на свете жил» и «Не клонись-ка ты, головушка…». Странно, но звучит в старом арабском доме рядом с дорогой на Вифлеем.

ГОРАЛИК Кроме стихов из чего состояла ваша жизнь, когда вы были в старших классах?

БАРАШ С восьмого класса года два-три я жил первой любовью. То есть со своим ее переживанием. Возгоняя многозначительную отстраненность, противоестественную бестелесность – в духе стихов Блока в своем тогдашнем восприятии. Устроил себе очень несчастный и очень уютный в этом несчастье мир, наподобие того большого, который был вокруг. Правда, по-прежнему писал большое количество стихов – на всех скамейках от «Студенческой» до «Киевской», посыпая страницы блокнотов пеплом болгарских сигарет (начал курить – как запил…). Хотя в новую школу я перешел вообще-то не для этого. Там был, среди экзотического количества разных физмат и прочих классов – восьмой историко-литературный класс. 710-я школа, на метро «Студенческая». А в восьмой класс перешел из английской спецшколы в Щукино. С тех пор английский я знаю весьма посредственно, но хорошее произношение могу имитировать успешно, и когда был пару раз в Лондоне, то чувствовал что-то вроде парамнезии, ложной памяти – как будто это город, где жил в детстве (а не в «лингафонном кабинете» в школе на улице Гамалеи). В новом классе нам на второй урок задали прочитать любимое стихотворение. И к вопросу о вкусах: «Идут белые снеги» Евтушенко я читал. Испытываю сладкий стыд: «Идут белые снеги… / И я тоже уйду. / Не печалюсь о смерти / И бессмертья не жду…»

Эта первая любовь – жизнеобразующее было такое состояние, способ жизни. И весь мир был наполнен ею. Как бы все составляла она, но на самом деле – мои фантазмы. И увлечение Блоком…

ГОРАЛИК Сочетание сильной влюбленности и Блока для многих оказывалось не слишком здоровым.

БАРАШ Очень нездоровое сочетание. И мне кажется, что даже, более того, это санкционировано советской властью – такое количество Блока для вот этих вот впечатлительных советских юных интеллигентских существ.

ГОРАЛИК Как подавляющая сила? Выматывающая и парализующая?

БАРАШ Да. Потом я перешел еще в одну школу, 201-ю на «Войковской», которая была и поближе к дому. Тоже литературный класс. Там началась первая дружба и первое литературное товарищество. С одноклассником – Левой Кучаем, писавшим стихи. Мы с ним потом в ранней молодости составляли даже некую первую литературную группку еще с одним поэтом. Он покончил жизнь самоубийством в начале 90-х. Вы знаете, это классический, видимо, пример старшего друга, харизматичного общего кумира, звезды в юности, рано сгоревшей. Лева Кучай был племянником Юрия Гастева. Был такой известный диссидент Гастев. И он к этим кругам был близок, и через него пошел очень мощный поток самиздата и тамиздата. Настоящие современные и восстанавливающие связи с традицией и с миром книги, в огромном количестве. От Оруэлла, Замятина, Солженицына – до «A-Я» и главное – почти весь Набоков, американский Мандельштам, Бродский. И литературные разговоры, какие-то знакомства, вот это юное диссидентство горячее. И еврейская запульсировала линия, но она была довольно косвенной. Хотя и с яркими впечатлениями: «Мои прославленные братья» Фаста, «Эксодус» Леона Юриса, само собой… трехтомная история еврейского народа на фотокарточках, неслабая такая горка… Все это было столь же впечатляюще и вдохновляюще на каком-то личном, приватном эмоциональном уровне, сколь не слишком убедительно с точки зрения художественного качества… Общение сопровождалось сильным пьянством в старших классах школы. После школы несколько раз в неделю мы шли в винный магазин. Я выглядел наиболее солидно, с усиками и большим портфелем, и мне поручалось покупать вино. И вот этот парк на «Войковской» у кинотеатра «Варшава», все скамейки были нами обжиты. Но что мы делали – выпивали это дешевое вино, какое-нибудь молдавское или болгарское, и говорили часами о литературе. Потом повисали у телефонов-автоматов в подземном переходе у входа в метро, разбредаясь по подругам…

ГОРАЛИК Из этого периода – девятый, десятый класс – каким вам виделось будущее?

БАРАШ У меня не было сомнения, что я буду и дальше заниматься стихами. Вопрос был только в том, в какой форме это возможно в эти годы в этом месте. Что даст прожиточный минимум и социальную защищенность. Семья-то была такая естественно-научная и инженерская – и лояльная к советской власти, вплоть до бытовых вещей. И с этим было немножко тяжеловато, еще и моя лояльность ко всем и ко всему. Я поступал в МГПИ, в педагогический институт, так называемый Ленинский, на Пироговке. Умудрился во время вступительных экзаменов заболеть корью. Попал в больницу. Первый год оказался пропущен. Родители зачем-то настояли, а у меня еще не хватало революционной энергии противостояния «среде» – и двенадцатого сентября я сразу же начал работать. Зачем? Для поступления на следующий год требовалась справка, что работал, не был тунеядцем, но нужно было не более полугода. Семейный бюджет не зависел от тех семидесяти лаборантских рублей, которые я получал. Можно было еще несколько месяцев «просто» читать, писать, свободно думать… Но – попал в некий НИИ педагогический лаборантом с курьерскими обязанностями. Это была на самом деле абсолютная синекура, ничего делать не нужно было. Если я ехал куда-то передать какой-то пакет в три часа дня, то не должен был возвращаться. Но мне было ужасно плохо с этим – вместо нормальной студенческой жизни в бессмысленном казенном мире. Ощущение опозоренности какое-то и несчастья… На следующий год я сдавал на вечерний, потому что это было раньше, перебрал там несколько баллов. Решил, что потом переведусь. Но не удалось. И так все и осталось. Хотя я уже чуть-чуть был постарше и некоей борьбой и трением с семьей добился того, что примерно еще через год – в целом года два-три у меня это заняло – перестал вот так служить все-таки с какого-то момента. И уже было полегче. Ходил в университет на лекции по стиховедению и лингвистике. Встретил в коридоре свою самую большую любовь, которая поступила благополучно на филфак. И был какой-то разговор в коридоре на пять минут, после чего я долго блуждал по Ленинским, ныне Воробьевым, горам в состоянии полной прострации – что все закончилось.

Примерно в это время – первый-второй курс – возникла первая литературная группка, где я участвовал. Нас было трое: поэт-диссидент Лев Кучай, о котором я уже упоминал, поэт и библиограф Александр Суетнов, с персонажным героем по имени Корнет, и я. И тогда уже начались первые литературные контакты. Помню встречу на квартире у Айзенберга – общие знакомые инициировали это как знакомство двух литературных групп. Мы-то были моложе лет на пятнадцать… Мы втроем – и Айзенберг, Пригов и Сабуров. Наиболее сильное впечатление на меня произвел Пригов.

ГОРАЛИК Каким он был?

БАРАШ Очень внимателен. Спокоен. Без позы, с доброжелательным и точным разговором по существу.

ГОРАЛИК Что это значило – появление вокруг вас людей, занимающихся поэзией?

БАРАШ Начиная лет с восемнадцати-девятнадцати друзья и знакомые – это, собственно говоря, и были поэтические люди, или «из тусовки», или из «смежных» художественных или музыкальных миров. В 79-м году Кучай познакомил меня с Байтовым. Мы к нему приехали домой. С бутылкой. Которую он сурово отставил. Пили чай. Был солидный мужчина «под тридцать» с двумя маленькими детьми. Не то что мы, восемнадцатилетние… «Был юношей, стал… Улица темна, / Насмешлива и похотлива. / Она не то чтобы с ума, / А с тихих чувств свела, и мимо…» – байтовские стихи примерно того времени. Через несколько лет мы стали близкими друзьями. И потом вместе делали альманах «Эпсилон-салон». Это была для меня очень значимая дружба. Ничего более сладкого и важного, чем литературные разговоры, на свете не бывает.

Ну, кроме стихов, собственно.

ГОРАЛИК Вы говорите сейчас о людях, многие из которых в тот период всерьез работали с экспериментом в поэзии – вплоть до перформанса и паблик-арт. Это было интересно вам самому?

БАРАШ Это было самым сильным воздействием культурным в начале – середине 80-х. «Московский концептуализм», в единстве имиджей и текстов, как и было манифестировано. При всей условности термина и различиях персональных и эстетических. Главное – уровень рефлексии, интеллектуализма. Попросту говоря – умение думать. И просвещенность. Без чего вряд ли возможно сколько-нибудь значимое художественное или литературное действие, да, собственно, и чувство. Неосознанное и незафиксированное чувство, и без соотнесения с тем, что вокруг, – остается только, так сказать, явлением природы, вроде сквозняка или треска подгнившего дуба.