Текст книги "Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими"

Расскажу, как книга начиналась. Как-то – это был конец 1990-х годов – я сел за стол с твердым намерением написать о том, как моя бабушка и ее сестра бросали камешки в колодец на вершине горы Боны в Кременце, – сейчас это вступительное стихотворение к «Семейному архиву». Бабушка действительно мне рассказывала об этом эпизоде, как они считали секунды до удара камня о дно колодца. И тут я вдруг понял, что они не должны услышать ответного отклика, что удар камня о дно колодца должен быть услышан, когда они уже уйдут. В этот момент я «увидел» книгу, и надо вам сказать, что сразу написал довольно большой пласт книги, по-моему буквально за две недели, а затем уже без спешки, тогда, когда что-то случалось. Например, смерть моей двоюродной тети, одной из героинь «Архива», послужила толчком для еще нескольких главок. Собственно, и другие переживания, которые происходили в это время. И в какой-то момент я понял, что хватит, что, в общем-то, я это выстроил. Хотел ли я сознательно построить картину жизни народа на определенной территории? Мне кажется, что в какой-то момент уже – да. И когда я понял, что уже выстраиваю что-то, для меня это означало «стоп!».

Ну, или, например, у меня «Античный хор» – там изречения раввинов, которые ходят следом за моими персонажами и что-то говорят. Кроме одного изречения Гилеля, очень известного, все остальные раввины – это я сам, это те афоризмы, которые мне приходили в голову, когда я размышлял над судьбами моих родственников, моего народа. В общем-то, эта идея построить комментарий устами раввинов, конечно, совершенно не оригинальна: кто читал хоть какой-то мидраш, понимает эту структуру. Кстати, и фрейдовские толкования построены по этому же принципу. Традиция и профессия – с двух сторон – определили структуру книги…

ГОРАЛИК Мы сейчас говорили об общей картине нации, которая сужается до одной семьи. Как насчет общей картины семьи, которая сужается до одного поэта?

ХЕРСОНСКИЙ Мы по этому поводу беседовали с отцом, и не один раз, и отец всегда говорил мне, что для него вся жизнь начиналась с него самого, и ощущение рода было для него абсолютно нехарактерно. Он даже не помнит имен своих бабушек, не только по той причине, что они умерли до его рождения и он их никогда не видел. Тут другое – раз он их не видел, они его не интересовали. Имя одной бабушки, моей прабабки, я знаю от своей бабушки, но имя второй узнал совсем недавно, от своей родственницы. Их звали Рахиль и Штинца. Мне кажется, что интерес к корням всегда происходит из какого-то экзистенциального кризиса, поскольку твое собственное бытие без подкорки кажется тебе слишком нестоющим, – я уже упоминал это, когда говорил, что начинаешь вспоминать для того, чтобы подтвердить свое собственное существование. Это не ново: Эрих Фромм одну из версий своих социальных потребностей назвал потребностью в корнях, в «укорененности».

ГОРАЛИК Это всегда так было? Когда писались ранние стихи, они писались уже с этой потребностью?

ХЕРСОНСКИЙ Нет, позже. Конечно, ранние стихи, особенно действительно ранние, которые я вообще никогда не печатал, а просто отбросил их, этого чувства были лишены напрочь. В юности мы слишком переполнены собой. В ранних стихах я отреагировал какие-то непосредственные чувства, события моей собственной жизни: влюбленность, красивый закат, луна в небе, только колосящейся ржи и комбайнов почему-то не было, не получалось.

ГОРАЛИК А тематические и стилистические влияния?

ХЕРСОНСКИЙ Опять-таки влияние – вещь в значительной степени неосознаваемая, и это понимаешь как-то ретроспективно. Я думаю, что на ранние стихи влияла поэзия Багрицкого, как ни странно мне думать об этом сейчас. Ну, и вместе с этими влияниями эти стихи ушли в небытие. Пастернак и Мандельштам были настолько читаемыми, что их можно определить как стандарты влияния моего поколения. Что может быть нестандартным – это поэзия XVIII – начала XIX века, это Ломоносов. Мы даже пели на мотив «Интернационала» «Хвалу всевышнему владыке..». Ложится просто изумительно. Мне кажется, что именно это – знакомство с церковнославянским языком и чтение литургических текстов – во многом сформировало мою поэтику. Где-то в середине 1990-х я начал переводить несколько библейских книг. Частично это был заказ, но заказ уже поступил после того, как я начал это делать. Я перелагал псалмы Давида в традиционном для русской поэзии ключе – в стихах:

 
Доколе, Боже, забудешь меня до конца?
Совсем позабыл, позабыл до последнего дня?
Доколе, Господь, Твоего не увижу лица?
Ты прячешь лицо Свое, Боже, ты прячешь его от меня…
Доколе, доколе?
 

Это было в двадцатилетием возрасте, а потом мне вдруг стало интересно, что такое библейский ритм, что такое параллелизм, что такое библейский текст как таковой, включая его фонетическую структуру. И, начитавшись огромного количества литературы – лучше бы я этого не делал, – я доработал несколько десятков переводов. И в результате у меня вышла книжка «Книга творений» – это переложения Псалтири и несколько переложений апокрифов, а также перевод книги Екклесиаста, – все это малоизвестно, хотя опубликовано в журналах, но вот что интересно: в ходе этой работы я, по-моему, приобрел что-то совершенно новое, я бы никогда не написал «Семейного архива», в частности, если бы я не перевел Псалтирь и не почувствовал внутреннюю ритмику библейского текста.

ГОРАЛИК В этих текстах ритмика играет принципиальную роль. Это почти заговаривание, как во время молитвы?

ХЕРСОНСКИЙ С повторами и раскачиваниями, которые чувствуются. Я это не использовал сознательно – я понял это после того, как значительная часть того, что я сделал, уже была написана. Конечно, нельзя сказать, что я использую абсолютно бессознательно рефрены, я могу не написать, что «под слоем бумаги и пыли нет ничего», я могу сказать «нет ничего, нет ничего, нет», но это обычный способ затухания мысли, и просто нужно дать этому затуханию проявиться на бумаге.

ГОРАЛИК Есть ли ощущение близких вам сегодня авторов?

ХЕРСОНСКИЙ Мне совершенно ясно, что исключительную роль для меня как для автора сыграл Иосиф Бродский. В какой-то момент, скажем, я очень глубоко прочувствовал его стихи (кстати, это было не сразу, мне его ранние стихи не понравились, просто показались чем-то общим). Конечно, я пел, как и все, песню про пилигримов, ну а позже из Питера мой друг привез буквально «из первых рук» машинопись «Остановки в пустыне», и это уже было что-то совершенно другое. И я хочу сказать откровенно: в поэзию Бродского очень нелегко войти и из нее нелегко выйти. Получилось ли это у меня или нет, я не знаю. Кто-то говорит, что я вышел из этого леса полностью, например Костюков. А одна из моих ЖЖ-френдов написала, что я продолжаю писать стихи Бродского после его смерти. На что я ей сказал, что пусть она воспринимает меня как медиума. В конце концов, это тоже очень интересно. У меня есть в «Китайском цикле» стихотворение о философе, который после смерти учителя начал писать его почерком и говорить его словами. «О подобном рабстве я никогда не думал», – он говорит, и конец там такой: «А ты все толкуешь, что непочтительны дети, погоди, мы умрем, когда они подчинятся». Так что в конечном итоге это известный психологический феномен, он называется отсроченным послушанием. Но мне самому все-таки кажется, что тематика и структура моих стихов иная – уж касательно тематики я уверен. Она в большей степени сюрреалистична. А вот говорить об интонации мне труднее. В последние годы, мне кажется, я ухожу все дальше и дальше от поэтики Бродского. Парадокс, но обвинения в бродскизме, которых я не слышал в молодые годы, сегодня, с легкой руки двух-трех критиков, стали расхожим штампом, и никакие аргументы этот стереотип не сломают. Я как-то написал по этому поводу эссе «Не быть как Бродский», которое было переведено на несколько языков. Так что и в несправедливой критике есть некоторый смысл.

ГОРАЛИК А из круга сегодняшнего?

ХЕРСОНСКИЙ У меня есть много любимых мною поэтов, но сказать, что я испытываю их влияние…

ГОРАЛИК Не влияние, а близких?

ХЕРСОНСКИЙ Многие критики писали, что я близок к поэтам группы «Московское время». Наверное, они не ошиблись. Сегодня Алексей Цветков, Бахыт Кенжеев, Сергей Гандлевский, Владимир Гандельсман, Михаил Айзенберг не только мои любимые поэты, но и друзья. Мы иногда шутим: «Московское время» с одесским акцентом. Кроме того, мне всегда были интересны концептуалисты: Рубинштейн, Парщиков, Пригов – особенно ранний, но опять-таки это не в сфере влияния, а в сфере интересов моих как читателя. А я думаю, если ты чем-то интересуешься, какая-то близость все-таки есть. Например, ерничанье, которое мы часто встречаем у Пригова, очень близко к той моей части, которая участвовала в одесских КВНах и капустниках.

Я как-то очень медленно начал подбираться от прошлого своей семьи к своему прошлому, то есть к осмыслению советского периода, что делаю не я один. В общем, я чувствую, что я выстраиваю какое-то мифологическое пространство, якобы советское – у меня было якобы китайское и якобы средневековое семантическое пространство. Я как-нибудь объединил бы в будущем эти циклы – фактически это уже сделано. Иное дело – опубликовать это цельной книгой.

Думаю, что я скорее занят детским восприятием «социалистической системы», совковой реальности, что и придает ей некоторую сказочность и мифологичность. Где-то с первых классов средней школы у меня все это заканчивается. Дальнейшее все возрастающее отвращение к советской власти и отношения с нею у меня скорее вошли в мемуарный цикл, и это не стихи.

ГОРАЛИК Расскажите про самые недавние годы. Например, про самые важные точки этих лет, если так легче.

ХЕРСОНСКИЙ Если говорить о личной жизни, то в последние десять лет я нашел свое счастье. Я наконец-то понял, как выглядит подлинное взаимопонимание, что такое любить и быть любимым. «О ты, последняя любовь! Ты и блаженство, и безнадежность!» – писал Тютчев. Безнадежности в последней любви не больше, чем в самой жизни. Счастье явно перевешивает. Моя жена Людмила – хороший, настоящий поэт, я рад ее успехам так же, как и она – моим. Понятно, что как пара мы стали еще менее социальны, свободное время проводим чаще всего вдвоем. Исключение – фестивальная горячка, в которой дефицит общения в регулярной жизни окупается с лихвой.

Литературная жизнь была весьма и весьма бурной. За короткое время я опубликовал несколько книг, и все они были встречены тепло. Мои стихи и эссе перевели на многие европейские языки. Я получил несколько престижных премий, давших мне возможность впервые поехать в Италию, Австрию, Германию. Я выступал в Нью-Йорке, Риме, Венеции, Вене, Лане, Берлине, Марбурге, Москве, Киеве, Тбилиси… Впереди еще одно «австрийско-немецкое» турне. «Семейный архив», переведенный на немецкий язык, получил австрийскую премию, сейчас эта книга переводится на голландский язык и готовится к печати.

Но главное приобретение последних лет – новые друзья по всему миру, среди них замечательные поэты, я уже говорил о поэтах «Московского времени», с которыми ощущаю особую близость, но это и Олег Чухонцев, с которым я встретился в прошлом году, мы дружим с Марией Галиной и Аркадием Штыпелем, открытием для меня стало знакомство и дружба с Ириной Роднянской, Сергеем Чуприниным, у нас прекрасное взимопонимание с «Новым миром» – Андреем Василевским, Владимиром Губайловским…

Многое мне дали контакты с «Культурной инициативой», Даниилом Файзовым и Юрием Цветковым. Вадим Месяц, Игорь Сид – всех не перечислить. Я с благодарностью вспоминаю Алексея Алехина, который когда-то напечатал первую мою московскую подборку… Мне было тогда пятьдесят лет. Для начинающего возраст слишком почтенный. Наши отношения несколько омрачены публикацией в «Арионе» отвратительной клеветнической статьи молодого критика С., но не прерваны. Мы традиционно близки с Дмитрием Кузьминым, он был редактором «Семейного архива». Случилось так, что фото его, а не моих родственников напечатаны на обложке, мы как бы «породнились». Дмитрий напечатал мою «Итальянскую» книжечку, я рад, что являюсь постоянным автором «Воздуха»…

Но понятно, что за всем этим стоит кропотливая, постоянная работа. «Ни дня без строчки» – это название книги Олеши и мой лозунг.

Продолжаю заниматься психотерапевтической практикой и преподавательской работой. А вот административная работа меня все более тяготит, и серьезное заболевание поставило передо мной вопрос ребром. Скорее всего, с административного поста нужно уходить, вернее – бежать.

Забавно, что в литературной жизни Одессы меня скорее не существует. Какое-то время ситуация меня огорчала, но теперь я с ней свыкся. Раз в год устраиваю чтения в моем родном городе и встречаюсь на них с моими друзьями… иногда такие вечера устраиваю раз в два-три года. Похожая ситуация у прекрасных поэтов, волею судеб живущих в провинции.

Разумеется, я приобрел не только друзей, но и преданных врагов. Приятно, что они являются врагами моих лучших друзей и прекрасных поэтов. Значит, враги выбраны правильно. Но это обычное осложнение литературной деятельности. С этим приходится мириться. Психолог Эрик Эриксон говорил, что главным приобретением пожилого возраста являются отрешенность и мудрость. Не знаю как с мудростью, но отрешенность я явно приобретаю. Вот, пожалуй, и все.