Текст книги "Исповедь послушницы (сборник)"

Больше двух часов девушки брели по бесплодной местности, останавливаясь лишь для того, чтобы вытащить острые колючки, вонзавшиеся в босые ноги. Им удалось оторваться от погони, после чего они свернули с дороги и спешились, дабы ненароком не привлечь к себе внимания. Равнина была залита ярким полуденным солнцем, стояла нестерпимая удушливая жара, над землей поднималось облако густой, горячей пыли, кругом не было ни колодца, ни единого дома; беглянки пошатывались от головокружения, усталости и жажды.

Кончита вела Мечту в поводу. Девушка не могла не видеть, какая это прекрасная, породистая, воистину безупречная лошадь. Где Николас мог ее взять? Она боялась, что теперь их могут задержать именно из-за кобылы, между тем, кроме нее, у них ничего не было. Ничего и никого.

– Давай выйдем на дорогу и поедем верхом, – не выдержав, произнесла цыганка. – Возможно, нам удастся догнать балаган. Обычно они останавливаются в каждом городе и каждой деревне на несколько дней.

– Ты знаешь, куда они поехали? – спросила Мария.

– Я приблизительно представляю их путь.

Кончита держалась натянуто, временами даже злобно, и Марии была известна причина. Если б не она, цыганка ускакала бы на белой лошади со своим возлюбленным, который оказался настолько храбрым, что не побоялся прийти к ней на выручку, не побоялся в стране, где люди страшатся инквизиции больше, чем ада.

– Ты не виновата, – сдержанно произнесла Кончита, когда Мария заговорила об этом. – Здесь только моя вина. Я проклинала его, хотя он был честен со мной. А теперь мне кажется, лучше бы я сгорела на костре, лишь бы он остался жив! Да, я уцелела, но отныне мне суждено не лететь вперед, а тащиться в пыли, волоча за собой оторванные крылья!

Дальнейший путь проходил в молчании. Девушки вновь выбрались на дорогу и положились на волю судьбы и Мечты. Мимо несколько раз проезжали экипажи, но никто не делал попытки остановить беглянок, за исключением одной кареты, которая обогнала их и, резко развернувшись, преградила им путь. Дверца распахнулась, и на дорогу выскочил человек.

– Кажется, это ваша кобыла, сеньор!

Он подбежал к Мечте и схватил ее за повод. Уставшая бороться с чем бы то ни было, Кончита сползла с седла и села прямо на дорогу. Мария последовала за ней, а когда увидела второго мужчину, появившегося следом за первым, застыла как вкопанная.

Девушка чувствовала, как в ее душу медленно вливаются ручейки света, наполняют ее, постепенно соединяются в реку. Когда мужчина ее девичьих грез, тот, мысли о ком согревали ее в самую лютую стужу, подошел к ней, взял ее лицо в руки, заглянул в глаза и произнес: «Мария?», она ощутила, как внутри плещется огромное, сияющее золотом море, и – потеряла сознание.

Она сполна испытала на себе, что значит видеть во сне ад, а потом проснуться в волшебной сказке. Беда заключалась в том, что Мария больше в нее не верила.

В те дни, когда она еще звалась Мариам, а ее родные были живы, отец говорил ей о том, что представители их народа привыкли окружать себя такими цветами, изделиями и формами, которые напоминали бы им о рае, в который они когда-нибудь попадут. К несчастью, девушка видела гибель этого рая, видела расколотые вазы, изорванные и окровавленные шелка, сожженные и попранные святыни.

Потому, очнувшись в обстановке благородной, приглушенной роскоши, она могла подумать только том, что уже умерла.

– Ты долго спала, – сказал Энрике, который сидел рядом с ней на необъятной, как море, кровати. В его взгляде, голосе, прикосновении руки была легкая, как облако, нежность.

Внезапно Марии почудилось, будто этот миг – всего лишь продолжение того момента, когда они разговаривали в палатке военного лагеря на окраине Галеры, а того жуткого временного промежутка, который был подобен огромному выжженному полю, просто не существует.

И все же он был в ее жизни, сохранился в ее душе и сердце, и она не могла о нем забыть.

– Где я?

– В моем доме. Ты в безопасности. Все кошмары позади.

– А Кончита?

– Она тоже здесь, и с ней все в порядке.

– Я… я не знаю, как вас называть, – прошептала девушка.

– Энрике. Меня зовут Энрике, если ты еще не забыла, – сказал он и с надеждой спросил: – Ты искала меня?

– Да. Меня вело отчаяние.

– Не… любовь?

Она сжалась в комок.

– Не знаю. Я ни на что не имею права. Я вне закона.

– Мне все равно. Я тебя ждал. Прости, что не бросился на поиски. – Он вложил в эту фразу все, что мучило и терзало его сердце.

– Неужели вы меня помнили?

– Я помнил девушку из восточной сказки и знал, что никогда не забуду. Я сохранил розовый платок с золотыми монетками, который ты оставила после себя. Он согревал мое сердце в пустые ночи, когда я спал в холодной постели. Жизнь коварна и изменчива, все в ней неустойчиво и хрупко. Истинна только любовь, и я намерен ее сохранить.

Когда Энрике наклонился, чтобы поцеловать девушку, Мария отпрянула. Она вспомнила всех тех, кто впивался в ее губы голодными и… холодными поцелуями.

– Сказка давно закончилась. Я должна рассказать вам правду.

Он молча слушал, глядя в одну точку и продолжая поглаживать девушку по руке. Когда она замолчала, сжал ее пальцы и отрывисто произнес:

– Забудь. Я принял решение. Я брошу все, в чем нет ни счастья, ни правды. Мы уедем в такое место, которое станет напоминать тебе родину. Где мы будем только вдвоем.

– Вы всегда будете помнить другое.

– Только свою вину, – сказал Энрике и неожиданно улыбнулся: – Сыграем в шахматы? Условия прежние: исполняется желание того, кто выиграет.

– Уже поздно, но я согласна.

– Кажется, в прошлый раз мы тоже играли ночью?

Мария ответила на его улыбку и на мгновение стала похожа на тот прекрасный редкий цветок, который ему не удалось уберечь от грязи и пепла. И все-таки у него оставалась надежда.

– Теперь я постараюсь проиграть.

Мануэль стоял на палубе корабля под названием «Виктория», который, как обычно, был переполнен и пассажирами, и грузами. Он вдыхал запахи смолы и морской воды, пищи, табака и не слишком опрятных людей, слушал их голоса, скрип снастей, хлопанье парусов и пронзительные крики чаек.

На «Виктории» плыл священник-миссионер, который уступил Хелки и ее сыну место в каюте, но Мануэль предпочитал оставаться на палубе. Он сидел или стоял у самого борта, глядя на слепящую глаза пену, подставляя лицо колючим брызгам, и вскоре его одежда задубела от соли, а волосы стали жесткими, как пакля.

Здесь Мануэль мог хотя бы немного отвлечься от мыслей о Паоле, вдобавок Хелки поручила ему ухаживать за кобылой.

– Если с ней что-то случится, я выброшу тебя за борт, – предупредила женщина.

Энрике Вальдес подарил Мечту Хелки и Ниолу. Когда Хосе попытался возразить, говоря, что кобыла стоит кучу денег, Энрике ответил:

– Это уже не лошадь, а легенда. Я недостоин ею владеть.

Мануэль чувствовал себя не так, как десять лет назад, когда ему тоже суждено было пуститься в вынужденное плавание. Теперь его не радовали ни звонкая песня ветра, ни могучий шум океанских волн, ни грубоватый смех матросов. Мужчина проклинал себя за то, что поддался словам индианки, бросил и предал Паолу, оставил ее в руках инквизитора.

Ниолу не становилось ни лучше, ни хуже. Он слабо дышал, но ни разу не пошевелился и не открыл глаза. Хелки все время стояла возле него на коленях и что-то шептала, держа его руку в своей. Когда священник предлагал ей поесть и попить, она только отмахивалась.

Однажды ночью поднялся такой шторм, что даже Мануэлю пришлось сражаться с надутыми ветром парусами. Испанец вымок до нитки, ослеп от дождя, все его тело ныло, но, когда он, пошатываясь, спустился вниз и увидел среди стонущих, страдающих от морской болезни людей Хелки, которая все так же упорно и стойко что-то бормотала над своим сыном, его усталость как рукой сняло. Воистину эта женщина продолжила бы свое дело, даже если бы очутилась на океанском дне!

Когда они высадились в Гуатулько, Ниол был еще жив. Хелки поспешила туда, где жили индейцы. Мануэль окинул презрительным взглядом убогие хижины, рядом с которыми были разбиты крохотные огородики. Во многих домах не было окон, и дым выходил либо из отверстия в потолке, либо через дверь. Кое-где вход был завешен грязными, рваными тряпками. Мануэль не понимал, кого или что Хелки намерена разыскать в этом жалком месте.

Она заговорила с какой-то женщиной, которая ответила на ломаном испанском.

– Человек, которого ты ищешь, живет в соседнем поселке. Но он этим не занимается – боится испанцев. И потом он не мапуче, а из другого племени.

– Неважно. У меня нет времени искать кого-то еще.

Хелки велела Мануэлю остаться с Ниолом, а сама взялась за повод Белой Лошади.

– Может, лучше я съезжу? – спросил мужчина. Он боялся, что, пока индианка будет разъезжать по берегу, юноша умрет у него на руках.

– С тобой никто не станет разговаривать.

В уголках ее рта собрались тени, резкие черты выражали стоическую суровость, глаза напоминали темные провалы. Это было лицо человека, который способен на все.

Мануэль заметил, что за время путешествия в черных как ночь волосах женщины появилось множество серебряных нитей, и покачал головой.

Хелки без малейшего усилия вскочила на кобылу и сразу пустила ее галопом. Мужчина невольно залюбовался ее своеобразной, красивой «индейской» посадкой. Его и прежде удивляло, каким образом в течение жизни двух или даже одного поколения этот народ, прежде никогда не видевший лошадей, сумел достичь столь выдающегося мастерства в верховой езде. Воистину индеец и его конь составляли одно целое.

Женщина вернулась поразительно быстро и привезла с собой странного оборванного человека с иссохшим телом, изборожденным морщинами лицом и седыми космами. Старик склонился над Ниолом и провел руками по его телу.

– Твой сын стоит у входа в Небесную страну. С миром живых его соединяет лишь тонкая ниточка. Скоро он станет землей, а его кровь – дождем, который польет эту землю. Отпусти его и спой за него песнь смерти, женщина, больше ты ему ничем не поможешь.

Поскольку они принадлежали к разным племенам, им приходилось говорить по-испански, чтобы понять друг друга.

– Я ни разу не видела шамана, который бы сразу сдавался. Ты не тот, за кого себя выдаешь. Тебе не дано видеть прошлое и понимать будущее. Или ты боишься бледнолицых? Тогда у тебя тем более нет силы! – с презрительной яростью произнесла Хелки.

Старик опасливо покосился на Мануэля, и индианка велела испанцу отойти подальше.

– В мои руки редко попадали люди, которые успели так отдалиться от мира живых. Однако связь еще не потеряна. Как тебе удалось столь долго ее удерживать? – спросил шаман.

– Потому что я его мать. Потому что с нами Белая Лошадь. И еще: я копила силу десять лет. Я не знала, для чего она мне понадобится, просто чувствовала, что когда-нибудь этот миг настанет. Сделай то, что сможешь. Я тебе помогу.

– Я попытаюсь его вернуть. Однако лечение может занять много времени. Не уверен, что когда-нибудь твой сын станет прежним.

– Поверь, я умею ждать.

Пока старик колдовал над юношей, Хелки привязала Мечту и сделала носилки из тонких деревцев и мягкого мха. Она и Мануэль перенесли Ниола в одну из хижин, где шаман продолжил свои странные действия. Он открыл мешок, в котором, по мнению испанца, находился всякий хлам: высушенная змеиная кожа, перья, деревянные куклы, какие-то палочки, когти животных.

– Надо достать коричное дерево, священное дерево нашего племени, – сказала Хелки. – Без него ничего не получится.

Не выдержав, Мануэль вышел из хижины и пошел на берег. Пальмы раскачивались на ветру и шелестели широкими зелеными листьями. Равнодушный океан катил навстречу упругие волны. Глядя на них, мужчина вновь задумался о своей жизни. Он был на войне, но так и не смог завоевать ничего стоящего. У него было много женщин, но ни одна из них не захотела бы сейчас приготовить ему обед. Даже индианка, на руках у которой умирал сын, рожденный ею от неведомого насильника, имела в этой жизни больше, чем он.

Просидев на берегу до темноты, Мануэль вернулся, страдая от боли в пустом желудке. Когда испанец вошел в хижину, он увидел, что Ниол поднял веки и смотрит прямо перед собой. Его неподвижные глаза казались загадочными темными зеркалами, в которых отражался окружающий мир. Шаман продолжал водить над его телом высохшими, морщинистыми, похожими на птичьи лапы руками и нараспев повторять странные слова.

– Дьявольские штучки! – воскликнул Мануэль и перекрестился.

Когда Хелки обернулась на его голос, испанец впервые в жизни увидел, что она плачет.

Глава X

Прошло два года. Поначалу Армандо был счастлив. Все враги и соперники куда-то исчезли, помехи растворились сами собой. Отныне Паола принадлежала только ему. Благодаря любви к этой девушке и заботе о ней он расквитался с прошлым, она стала для него средством спасения от одиночества, мук совести, от самого себя. Если б она его покинула, Армандо пришлось бы остаться наедине с бесплодными тенями, беззвучными шагами и призрачными голосами своих жертв.

Однако он просчитался. Воздух больше не звенел ни от голоса Паолы, ни от ее смеха. Цветы на клумбах завяли. Наряды пылились в сундуке. Остался тоскливый сумрак, хмурые тени, чувство безысходности и черное платье, изредка мелькавшее в безмолвных комнатах и покинутом саду.

Первое время после исчезновения Ниола, Мануэля и Хелки Паола изо всех сил пыталась их разыскать. Она обошла буквально все дома квартала Лавапьес, где ей кое-что рассказали. Девушка поехала в поместье Энрике Вальдеса, но ей не удалось с ним увидеться: он уехал. Тогда Паола вернулась домой и набросилась на Армандо. Тому с величайшим трудом удалось доказать, что он непричастен к случившемуся. Инквизитор зачитал Паоле секретное донесение, поступившее в Святую палату. Услышав имя Кончиты, девушка все поняла. Судя по всему, Ниол был мертв: его застрелили солдаты или разорвала толпа. Куда делись Мануэль и Хелки, Армандо действительно не знал; он поклялся в этом Паоле всеми клятвами, какие только были возможны.

Ниол не вернулся ни через месяц, ни через два, ни спустя полгода. Паола долго верила и ждала, а потом сломалась подобно цветку, который не вынес бури. Казалось, ее дух улетел, сохранилась одна оболочка.

Девушка бродила по дому и саду, ничего не видя и не слыша. В ослабевшем теле остались лишь жуткий холод и тупая вялость. Жар ее крови потух. Все на свете утратило смысл.

Паола редко вспоминала о Мануэле и Хелки, в ее мыслях жил один Ниол. Девушка часто повторяла про себя его слова: «Запомни, любимая: я приду к тебе отовсюду, даже из небытия».

Иногда ей чудилось, будто он идет следом за ней по саду. Сердце Паолы замирало, и она стремительно оборачивалась: никого не было, только ветер тихо шумел в ветвях. Может, Ниол и был этим ветром? Вероятно, именно это и означали его слова.

Паола даже не знала, где он похоронен. Для нее он был везде и во всем.

Девушка никогда не задумывалась над тем, почему он бросился выручать цыганку. Если Ниол что-то делал, значит, он просто не мог поступить иначе.

Паоле было все равно, что творится в доме, она не занималась никакой работой. Скрепя сердце Армандо нанял кухарку: девушка почти ее не замечала. Она никогда не заходила в кухню и ела мало, только чтобы не умереть от голода.

Кажется, впервые за много лет инквизитор понял, что значит по-настоящему любить. Если прежде он думал только о себе, о том, как сохранить привязанность Паолы, то теперь муки девушки жгли его душу и разрывали сердце. Армандо многое отдал бы за то, чтобы вернуть ей все, что она потеряла, но тут он был бессилен.

Однажды, пытаясь немного взбодрить ее, инквизитор принялся вспоминать то время, когда забрал ее из обители Святой Клары.

– Наверное, было бы лучше, если бы я осталась там и не узнала искушений этого мира, – сказала девушка.

В ту ночь ей снились тревожные сны, возможно, из-за того, что в саду поднялся ветер, он бился в окна и шумел ветвями. Что он хотел ей сказать?

Утром Паола сообщила Армандо, что намерена съездить в обитель Святой Клары и посмотреть, в каких условиях живут нынешние воспитанницы. Инквизитор поддержал эту мысль: желание хоть что-то сделать могло означать начало пробуждения.

Стены обители выглядели древними, внутри кое-где осыпалась штукатурка, местами в углах виднелась паутина, а воздух был влажным и спертым. Зато сад был великолепен: капли росы сверкали на распустившихся цветах, как драгоценные камни, зеленые побеги были сильны и упруги.

Дожидаясь прихода одной из сестер, которая согласилась с ней поговорить, Паола бродила по саду, вдыхая сладкий, пьянящий аромат растений. Жаль, что ее собственные цветы завяли; возможно, их запах, запах новой жизни, сумел бы вернуть ей если не свет, то покой.

Когда появилась сестра Менола, Паола объяснила ей, что жила в этой обители двенадцать лет назад.

– Совсем недолго, – добавила она. – Меня забрали отсюда.

– Ваши родители?

– Нет, человек, который захотел меня воспитывать. Я намерена сделать небольшое пожертвование в память о жизни… которую мне было не суждено прожить в этих стенах, но сначала хочу попросить позволения увидеть девочек.

Монахиня кивнула.

– У старших сейчас занятия, а младшие играют в саду.

Она отвела посетительницу в дальний уголок сада, где под присмотром одной из сестер гуляли девочки от шести до десяти лет. Они были одинаково одеты и вели себя тихо, так что всего лишь минуту назад Паола не догадывалась о том, что рядом находятся дети.

Она совсем не помнила своей жизни в монастыре, потому спросила:

– Как девочки попадают сюда?

– Многие из них сироты, кого-то отдают в обитель бедные родители.

– Вероятно, здесь есть и дочери… грешников?

Сестра Менола сделала многозначительную паузу и тихо ответила:

– Есть. Мы одинаково относимся ко всем.

В это время внимание Паолы привлекла воспитанница, одиноко сидевшая на скамье в тенистом уголке возле самой стены. Ее волосы, похожие на гриву вороной лошади, были заплетены в две тугие косы, у нее была кожа цвета светлой меди и угольно-черные глаза.

– Вон та девочка, кто она? – сердце Паолы было готово выскочить из груди. Так могла бы выглядеть младшая сестра Ниола или… его дочь.

– Как видите, она полукровка. Ее отец-испанец привез мать девочки из Нового Света в Мадрид, но вскоре стал жить с прежней женой – белой женщиной. Брошенная им индианка плохо говорила по-испански, ей негде было жить. Добрые люди привели ее в обитель, но через несколько дней она умерла, по-видимому, заразилась какой-то болезнью, ведь индейцы плохо переносят то, к чему привыкли мы. Девочка осталась в монастыре. Ее зовут Эвита.

– Это случилось недавно?

– Два года назад.

– Почему девочка сидит одна? Ее обижают?

– Конечно нет. – Сестра Менола позволила себе легкое возмущение. – У Эвиты непростой характер, она не очень любит общаться с другими детьми. Ей повезло, что она попала в нашу обитель, здесь девочка всегда будет под защитой Господа и Святой Клары.

– Какой может быть ее судьба?

– Она станет монахиней, возможно, отправится с миссией в Новый Свет, дабы нести своим бывшим соплеменникам слово Божие. В любом случае в миру она подвергалась бы унижениям, выполняла самую черную работу.

– А в монастыре?

– Все зависит от способностей. Не нужно забывать, что предки этой девочки по линии матери были язычниками, дикарями. К сожалению, полукровки плохо обучаются, у них неважная память.

Паола вспомнила Ниола, который знал латынь лучше ее самой и которому – увы! – негде было применить свои знания, и усмехнулась.

– Просто мы отнимаем у них эту возможность. Я могу поговорить с девочкой?

– Да, – ответила монахиня уже без прежнего воодушевления и позвала: – Эвита!

Прежде чем девочка успела подойти к ней, Паола поняла: добиться того, чтобы она улыбнулась хотя бы уголками губ, увидеть в ее глазах даже слабые искры детского веселья не проще, чем прочитать то, что лежит у нее на сердце. У Хелки тоже был такой дар или… такое проклятие. Только Ниол, несмотря на все свои терзания и сомнения, умел открыто радоваться жизни.

– Эта добрая сеньора хочет поговорить с тобой и узнать, как ты живешь, – сказала сестра воспитаннице.

Паола попросила сестру Менолу оставить их одних.

– Только ненадолго, – строго сказала та и отошла.

– Как давно ты здесь? – спросила девушка.

Эвита чуть заметно повела плечом и промолчала.

– Не помнишь? А сколько тебе лет?

– Семь.

– Из какого ты племени?

Ребенок смотрел так, будто не понимал, о чем его спрашивают.

– Чему тебя учат в обители?

– Молитвам. Разным правилам, которые нельзя нарушать.

– Вам позволяют играть?

– Иногда. Только нельзя бегать и шуметь.

– У тебя есть кукла? – спросила Паола.

– Нет.

– А ты хотела бы ее иметь?

В глазах маленькой воспитанницы впервые мелькнул осторожный интерес. Она слегка наклонилась и еле слышно прошептала:

– Да. Только здесь это запрещено.

Паола вздрогнула. Она не помнила лица матери, но в ее душе сохранились воспоминания о тряпичной кукле, которую сшила для нее Асусена. Потом игрушка куда-то пропала; наверное, ей не позволили взять куклу в монастырь. И все же после у нее были игрушки: куклы и звери, которых Армандо покупал ей в ярмарочные дни. Она всегда щедро делилась подарками с Ниолом, хотя тот предпочитал деревянное оружие, которое сам же мастерил.

Девушка смахнула слезы и сказала Эвите:

– Я подарю тебе одну красивую вещь. – Она вынула из волос гребень с зелеными камешками, память об Асусене, и протянула девочке. – Возьми. – И добавила: – У меня есть еще кое-что, чего я не могу тебе отдать, потому что у тебя могут быть неприятности. И все же я хочу, чтобы ты это увидела.

Паола вытащила из ворота платья амулет, который Ниол подарил ей двенадцать лет назад, и показала девочке.

Глаза ребенка сузились, будто от вспышки молнии, лицо потемнело, словно на него упала тень грозовой тучи, а сердце затрепыхалось, как у испуганной птички.

– Такой был у моей мамы. Когда она умерла, мне не позволили его взять, – печально произнесла Эвита, покосилась на монахинь и с надеждой спросила: – Где ты его взяла?!

– Мне подарил мой муж. Он тоже умер, и теперь у меня, как и у тебя, никого нет.

Когда Паола произнесла роковые слова, она поняла, что ей пора отпустить Ниола: не прислушиваться в надежде уловить его шаги, не пытаться разгадать в звуках ветра смысл его тайных посланий. Мертвые не возвращаются. Их души должны вознестись на Небо. И если она хочет жить дальше, ей нужно попытаться полюбить кого-то еще.

Она больше не могла влюбиться в мужчину: в Мадриде и даже во всем мире не нашлось бы человека, похожего на Ниола, а другие ее не интересовали. Ребенок стал бы для нее истинным спасением, но Бог не подарил ей такого счастья.

Эвита. Если расплести ее волосы, они заструятся, как черный шелк, а если она улыбнется, ее зубы засверкают, как полированный жемчуг.

Девушка выпрямилась. Она решила вернуться к себе и все как следует обдумать.

– Мне пора идти.

– Ты еще придешь?

– Обязательно, Эвита.

Паола спешила домой, слыша за спиной шорох расправляющихся крыльев. То, что она пробудилась и воспрянула, подтвердилось ночью, хотя это и обернулось мукой. Девушка не могла вообразить, сколько воспоминаний может хранить не только душа, но и тело.

Паола обнимала себя за плечи, воображая, что ее обнимает Ниол, и зная, что это невозможно. Им больше никогда не слиться в единое целое; отныне ей суждены только ласки ветра. Паола в отчаянии скребла ногтями постель и уснула на мокрой от слез подушке.

Утром Армандо увидел круги под ее глазами, но заметил и то, что она оживилась и повеселела.

– Я хочу взять на воспитание девочку из обители Святой Клары, – заявила девушка и рассказала про Эвиту.

В углах губ Армандо собрались жесткие складки, глаза запали еще больше, и огонь в них сделался приглушенным, усталым.

Паола не знала, утратил ли он свою силу, но в этот миг ей почудилось, что она никогда не имела своей. Она всегда была сухим тростником, с которым играл ветер.

– Надеюсь, теперь ты можешь меня понять? Ты ищешь замену, лекарство от отчаяния, от одиночества. Хочешь спасти свое сердце. В свое время я сделал то же самое и все же хочу спросить: зачем тебе этот ребенок?

– Я не стану объяснять зачем. Если вы против, я уйду из этого дома, поселюсь в Лавапьес, стану работать и жить вместе с Эвитой, – резко произнесла девушка.

– Я уже говорил, что тебе нет необходимости работать: у нас есть деньги. Если ты настаиваешь, Паола, я не стану спорить. Я сделаю все для того, чтобы облегчить твои муки.

В обители Паоле пришлось выдержать серьезный разговор с сестрой, отвечавшей за воспитание младших девочек.

– Вы хотите сделать из нее игрушку, маленькую служанку? А когда она вам надоест, вновь привезете ее к нам?

– В моем случае это исключено. Я расскажу вам свою историю.

Выслушав Паолу, монахиня заявила:

– Понимаю, при том положении, которое занимает ваш… дядя, настоятельница наверняка пойдет вам навстречу, и все-таки не могу не сказать, что наилучшим выходом для вас было бы родить собственного ребенка. Вы не сможете заменить Эвите мать: для этого вы слишком молоды.

– Я стану относиться к ней как к младшей сестре, – пообещала Паола и добавила: – Своего ребенка я никогда не рожу, потому что больше не собираюсь замуж.

Она навещала Эвиту в течение многих дней и все больше укреплялась в мысли, что хочет взять ее к себе. Они подолгу беседовали в монастырском саду, и однажды девочка сказала:

– Я не всегда верю тому, что мне здесь говорят. Я сама умею беседовать с Господом, потихоньку, по ночам, когда все спят. Я задаю ему вопросы, и он мне отвечает. Я спрашивала Бога о моей маме и о твоем муже. Моей маме хорошо в Небесной стране, она счастлива.

– А мой муж? – прошептала Паола.

– Его там нет, он еще здесь.

– Да, – сказала девушка, – он рядом с нами, он везде и нигде. Потому что он – ветер.

Армандо помог устранить возникшие сложности, и через месяц взволнованная, сияющая от радости и немного испуганная Паола привела Эвиту в свой дом. Девушка напрасно боялась: жилище, которое всего лишь день назад напоминало покинутую обитателями пустую, высохшую ракушку, наполнилось светом и жизнью.

Поначалу Эвита вела себя настороженно, хотя ей сразу понравилось все: и ржавая решетка, и сумрачная прохлада комнат, и запущенный сад. Паола пообещала, что они вместе возродят его и посадят новые цветы.

Девушка показала Эвите Мадрид, это чрево нищеты и роскоши, где одни дрожали от страха при виде тени на стене, а другие впадали в восторг от великолепия новой столицы и думали, что в этом городе для них нет ничего невозможного. Мадрид, в котором многие считали, будто им стоит поднять воротник плаща, надвинуть на глаза шляпу, взять в руки шпагу, и они сумеют дать отпор любой опасности. Сердце государства, которым правили король и инквизиция, и где, как шутил Мануэль, было два праздных сословия: дворяне и нищие.

Она купила девочке новую одежду и ради нее сняла вдовье платье, в которое облачилась два года назад.

Паола вернулась к давней привычке читать вслух по вечерам, а потом обсуждать прочитанное, что они и делали в кабинете Армандо, пока однажды Эвита не спросила:

– Почему мы живем в одном доме с дьяволом?

Инквизитор услышал ее слова и в тот же вечер, оставшись наедине с Паолой, сказал:

– Мне чудится, будто вокруг меня бушуют и сталкиваются волны и есть лишь крохотная полоска земли, на которую я еще могу ступить. Я больше не хочу оставаться в Святой палате, у меня все чаще болит сердце, и мне трудно дышать. Я принял решение уехать из Мадрида и поселиться там, где ничто не будет напоминать мне о прошлом. Моих сбережений вполне хватит на покупку скромного дома, где я смогу провести оставшиеся годы. Я прошу тебя поехать со мной. И ты, и я привыкли к монашеской простоте. Думаю, этой девочке-полукровке она тоже придется по вкусу.

– А как же дневник? – вырвалось у Паолы. – Вы возьмете его с собой?

Армандо встал, пошатнулся и сел снова. Его рот искривился, лицо побледнело, а глаза сделались колючими. Он медленно стянул с шеи ключ, не глядя, открыл ящик, взял тетрадь и сжал в кулаке.

– Давно ты о нем знаешь?

– Да. Мы прочитали его вместе с Ниолом.

Инквизитор бросил взгляд на камин, из которого выбивались язычки синеватого пламени.

– Ты сама это сделаешь или… мне?

Девушка покачала головой.

– Это не мои грехи. Хотя, возможно, мой грех заключается в том, что все эти годы я жила рядом с вами.

Армандо облизнул сухие губы и, немного помедлив, швырнул дневник в огонь. На обложке появились черные пятна, пламя лизало страницы. Тетрадь не хотела поддаваться огню, листы коробились, словно желая вырваться из объятий смерти, явить миру то, что они так долго скрывали.

Паола замерла. Ей казалось, будто вместе со струйками дыма из камина выплывают облаченные в саваны фигуры и устремляются в небо. То были человеческие души, запертые в заветной тетради.

Когда от дневника остался только пепел, инквизитор упал грудью на крышку стола, обхватил ее руками и произнес срывающимся голосом:

– Что бы ты ни думала обо мне, Паола, как бы ты меня ни осуждала, умоляю, не покидай! Я не прошу, чтобы ты уважала меня или любила, просто хочу, чтобы ты была рядом! Если ты откажешься поехать со мной, мне останется только умереть!

Это был вопль человека, стоявшего над разверзшейся могилой.

Паола всегда ощущала его власть, она почувствовала ее и сейчас.

– Я подумаю, – прошептала девушка.

Ночью ей не спалось, и она вышла в сад. Перед этим Паола посмотрела, как спит Эвита, и получше укрыла ее вышитым покрывалом. Она давно заметила, что ее воспитанница любит яркие вещи, и старалась окружить ее теплыми красками. Девушка купила девочке куклу с длинными черными волосами, и они вместе сшили игрушечной сеньорите красивые наряды.

Посреди безоблачного небосвода сиял серебряный диск луны. Из-за этого призрачного света девушке казалось, будто листья излучают загадочное сияние.

Она остановилась рядом с клумбами, в этот час напоминавшими небольшие аккуратные могилы. Босые ноги утопали в мягкой и влажной после полива земле, ноздри жадно вдыхали аромат ночных растений. Паола невольно задумалась о судьбах людей, которые прошли через ее жизнь, оставив в ней ощутимый след.

Химена, или Хелки. Могла ли она остаться в живых после гибели сына? Мануэль. Наверное, он вновь отправился на поиски приключений. Несмотря на все его проступки, Паола не могла думать о нем плохо. А Энрике Вальдес, который уехал неизвестно куда, и та цыганка?

Между тем Энрике отошел от государственных дел и, как и обещал, уехал из Испании вместе с Марией и сыном, который родился год назад. Он купил особняк на Майорке с видом на море, напоминающий неприступную крепость. Испанцы неохотно селились на этом острове, поскольку на него нередко нападали средиземноморские пираты. Зато здесь сохранилось немало зданий, построенных мусульманами, и та удивительная система орошения, которую придумали мориски и благодаря которой на ранее бесплодных землях росли финики, абрикосы, груши, яблоки, оливки и виноград. На Майорке Мария могла видеть привычные с детства, милые сердцу картины.