Текст книги "Исповедь послушницы (сборник)"

– В женский монастырь. Исповедовать и служить мессу.

– Ах да! Поезжайте. Передайте поклон настоятельнице, – промолвил аббат и с глубоким вздохом добавил: – Случись что дурное, нашим голубицам придется тяжелее всего!

Рамон выехал рано. Заря была нежно-розовой, как ладони младенца, а утренний свет золотил крыши, стены и окна домов, сверкал на водной глади каналов.

Молодой приор ехал по узким улицам и глядел на словно задрапированные в светлые ткани, с бесконечными, как бусинки четок, зубцами башни, от которых к небу поднималось чуть заметное сияние. Кровь? Нет, он не мог утонуть в крови, этот спящий в объятиях моря город, омываемый им и качаемый волнами, точно ребенок в колыбели!

Почему-то сегодня Рамона все радовало – даже вид пустого морского горизонта, порождающий мысли о бесконечном и бесплодном ожидании неизвестности.

И вот настал момент, когда полный тихой радости голос прошептал в глубине темной исповедальни:

– Это вы, святой отец?

– Да, – ответил Рамон, крепко сцепив пальцы и прижав их к груди, – это я.

Оба замолчали, внимая чему-то, пока еще неведомому им. Потом девушка промолвила:

– Какой ответ вы мне дадите, святой отец? Сегодня я не могу долго задерживаться – в прошлый раз настоятельница сделала мне замечание.

– Вот как? – медленно проговорил Рамон. – Нет, я не стану утомлять вас многословием. Мой ответ таков: монастырь – лучшее прибежище для слабых душ, стремящихся спрятаться от ударов судьбы. Здесь тускнеют тревоги внешнего мира, и это благо. А к лишениям вы привыкнете. Вера целительна, потому постарайтесь верить. Примите постриг и смиритесь.

– Вы правы, – подавленно отвечала она. – Я не хочу в мир, потому что боюсь его. Хотя еще больше меня страшит одиночество.

– Господь всегда с вами. Как только вы это почувствуете, то окончательно утешитесь. Сейчас вы находитесь в таком возрасте, когда сердце человека послушно внешним переменам. Пройдет время, и одиночество не будет ощущаться столь остро.

– Так было с вами? – вдруг сказала она.

Девушка почувствовала, как он содрогнулся там, в глубине своей клетки, – это было понятно и по его голосу, в котором угадывалось смятение:

– Мы говорим не обо мне!

– Простите.

– Вам пора идти.

– Я хотела попросить вас стать моим духовным наставником.

– Но я совсем вас не знаю, – прошептал Рамон.

– Я назову вам свое имя.

У Рамона мелькнула мысль, что он, как приор, может попросить у настоятельницы позволения увидеть девушку и поговорить с ней. Ведь она пока еще послушница, а не монахиня! Действительно, почему бы нет?

– Назовите, – сказал он и замер в непонятном волнении.

– Меня зовут Катарина Торн.

– Я спросила совета у священника, который нас исповедовал, – шепнула Катарина Инес, едва они улеглись в кровати.

– Что он сказал? – тут же отозвалась девушка.

– Он посоветовал мне остаться в монастыре. Думаю, он прав. Я боюсь мирской жизни, сейчас мне страшно даже просто выйти на улицу. По крайней мере здесь я знаю, что меня ждет, а там…

– И все же, в отличие от многих из нас, у тебя есть возможность выбора, – задумчиво произнесла Инес.

Они помолчали, потом Катарина заговорила снова.

– Я и не знала, что нас исповедует не аббат Опандо!

– Ты не догадалась по голосу? Когда говорит аббат Опандо, всегда чувствуешь, как он улыбается. А у этого священника голос звучит очень строго и холодно. И, как мне кажется, он моложе аббата Опандо.

– Ты полагаешь, он молод? – живо спросила Катарина.

– Не знаю. Пожалуй, вряд ли приоры бывают молодыми. Да и какое это имеет значение?

– Верно.

У входа в спальню мелькнула тень – мимо прошла одна из сестер, и девушки поспешно умолкли. Однако вскоре Инес не выдержала и шепнула:

– Мне сказали, что у этого священника глаза, как у Иисуса! Такие же большие и печальные.

– Кто мог видеть его глаза! Мы стояли, опустив головы и надвинув на лица покрывала! – воскликнула Катарина, пронзенная неожиданной ревностью.

– Значит, кто-то увидел, – многозначительно произнесла Инес.

Больше они не разговаривали, но Катарина уснула не сразу. Она думала о себе, о монастырской жизни, о своем отце и, конечно, о приоре. У нее появился неведомый друг, даже больше – защитник, хотя вряд ли Катарина смогла бы ответить на вопрос, от чего и как он способен ее защитить. Главное, она уже не чувствовала себя такой беспомощной и растерянной, как прежде.

Катарина хорошо помнила, как отец привел ее в обитель, как он беседовал с настоятельницей в монастырской приемной. У настоятельницы был жесткий взгляд и суровое выражение лица. Она долго не обращала внимания на девочку и говорила только с ее отцом, но потом внезапно обратилась к ней с каким-то вопросом, и Катарина поняла, что должна или ответить правильно, или… умереть! Смертельно напуганная, она что-то пролепетала и некоторое время сидела, не двигаясь, сжавшись под немигающим взглядом настоятельницы. Таким образом, первым чувством, испытанным ею в стенах обители, стал страх. Катарина помнила, как отец сказал:

– Хорошо, что ее судьба будет определена с самого начала.

Он также заметил, что сделает богатый вклад в монастырскую казну. И хотя Пауль Торн не упомянул о том, что станет навещать дочь, Катарина каждый день ждала его прихода. Она скучала по дому, по игрушкам, по нарядным платьям, по саду, в котором привыкла бегать и резвиться.

В монастыре все считалось общим, и воспитанницам не разрешалось иметь личные вещи. Зато отношение к девочкам было разным: кого-то привечали, а кто-то попадал в немилость. Для воспитанниц ежедневно устраивалось некое подобие обвинительного капитула, на котором они должны были рассказывать не только о своих прегрешениях, но и сообщать о проступках подруг. «Бог видит все!» – торжественно и грозно возвещали сестры. И не было случая, чтобы чье-то маленькое сердечко не дрогнуло, а уста не раскрылись из страха перед всевидящим оком Небес. Доносительство поощрялось; многие девочки с особым рвением предавались обвинительным речам.

Однажды Катарина случайно заметила, как соседка прячет под матрасом неизвестно где найденный осколок красивой фарфоровой чашки. Девочки встретились взглядами. Катарина вспыхнула, а соседка испуганно захлопала ресницами. Обе промолчали – и в тот миг, когда совершалось преступление, и во время обвинительного капитула, – а вечером робко заговорили друг с другом. Девочку звали Инес – вскоре они с Катариной стали подругами. Катарина солгала, сказав отцу Рамону, что ей впервые выпало счастье поделиться сокровенным с другим человеком. У нее была Инес. Просто порой ей хотелось иметь рядом еще кого-то – справедливого и мудрого, того, кто сильнее ее самой.

Настоятельница не слишком жаловала Катарину, в душе которой не было стремления к покаянию. Катарина больше молчала, чем говорила, но молчала с осуждением, и это чувствовалось. Но ее отец был богат, он ежегодно жертвовал монастырю значительную сумму денег, потому настоятельница не имела ничего против того, чтобы девушка приняла постриг.

Так прошло шесть лет: молитвы и послушания, кусочки сна, которые она сберегала, кутаясь в тонкое одеяло и подтягивая колени к груди, чтобы немного согреться в нетопленой спальне, скудные трапезы, а еще – чудесные прогулки по монастырскому саду, задушевные беседы с Инес и, конечно, мечты, легкие и воздушные, как одеяния ангелов.

Иногда Катарине случалось взглянуть на город с какой-нибудь башни. Она видела блестящие змейки каналов, похожие на стальные щиты крыши, шпили, в лучах солнца напоминающие огненные клинки, и даже море на горизонте, сверкающее, точно огромная серебряная купель.

С течением времени Катарина начала думать, что отец, отправив ее сюда, попросту избавился от нее. Он взял себе юную жену, которую раздражало и смущало присутствие падчерицы, поскольку та была всего на шесть лет младше ее самой.

Отец Рамон сказал Катарине: «Я вас понимаю». Это были самые ценные слова, которые она слышала за последние шесть лет своей пока еще недолгой жизни.

Глава IV

На следующее утро, когда они сидели в трапезной на длинных деревянных скамьях, Инес шепнула подруге:

– Я слышала, этот приор – испанец, он приехал из самого Мадрида!

Катарина ничего не ответила, потому что в этот момент монахиня, которая, стоя во главе стола, читала молитву, строго взглянула на них.

Сегодня их ждал вкусный и сытный завтрак: молочная каша, свежий хлеб, много овощей и фруктов. После девушкам вновь улыбнулась удача: Катарине и Инес назначили одинаковое послушание: вышивать ковер в ткацкой. Эта работа была кропотливой, но увлекательной, вдобавок им предоставлялась возможность лишний раз перекинуться словом.

Вскоре они сидели рядышком и, ловко орудуя иглами, вышивали листья, небо и пышнокрылых сказочных птиц. На улице стояла великолепная, истинно летняя погода: ярко светило солнце, было очень тепло. Катарина предвкушала прогулку по саду, под сенью ярко-зеленых вязов, под лиственными сводами, не менее величественными, чем готические арки. Мощь, свежесть и красота природы всегда внушали ей надежду и придавали сил.

– Если бы ты все-таки вышла замуж, то навсегда сняла бы это платье, у тебя были бы наряды и ты, наверное, даже смогла бы ездить в экипаже, – заметила Инес.

– Я предпочитаю всегда носить это платье, гулять по нашему саду и жить рядом с тобой.

Инес, дорожившая их дружбой, благодарно улыбнулась.

– Я не хочу замуж, – подумав, добавила Катарина.

– Я бы тоже не хотела! – подхватила Инес. – Кто знает, каким окажется твой муж, и потом, как известно, муж и жена спят в одной постели, а это, наверное, ужасно.

Некоторое время они работали молча, а потом вошла одна из сестер и велела Катарине немедленно пройти в приемную настоятельницы. Катарина с тревогой взглянула на Инес, но та лишь беспомощно заморгала глазами.

Настоятельница, как обычно, сидела в кресле и перебирала четки. Ее обрамленное черным шерстяным покрывалом широкое лицо было бледным, как у человека, который редко выходит на воздух, тяжелые веки полуопущены, взгляд казался безразличным, хотя на самом деле она видела и подмечала все. Она любила и ценила послушание, замешанное на страхе, поскольку считала страх единственной силой, способной по-настоящему управлять людьми.

Катарина низко поклонилась. Несколько мгновений настоятельница молчала, потом произнесла:

– Теперь тебе известна твоя судьба, дочь моя. Ты станешь добродетельной, послушной и любящей женой уважаемого человека.

– Разве не вы говорили, матушка, – голос Катарины дрожал, – что верна и надежна только любовь к Иисусу, а иная обманчива и непостоянна? Я желаю остаться в монастыре и принять постриг.

– Твой отец решил иначе.

– Разве отец главнее Господа Бога, матушка? – Катарина подняла глаза и пристально посмотрела на аббатису.

Та нахмурилась.

– Катарина Торн, не дерзи! Бог останется с тобой и в миру, если твое сердце будет чистым и светлым. – Потом, уже более мягко, добавила: – Ты должна подчиниться отцу. А теперь иди – он пришел поговорить с тобой и ждет тебя в приемной.

Катарина замерла. Она столько лет ждала этой встречи, но теперь была готова без оглядки бежать прочь. И все же она понимала, что должна выйти и поговорить с отцом.

В приемной, маленькой квадратной комнате с каменным полом и голыми стенами, стояли две узкие деревянные скамьи без спинки и стул, на котором сидела монахиня: обитателей монастыря и их посетителей никогда не оставляли наедине.

Второй человек, находившийся в приемной, проявлял явное беспокойство, что было ему несвойственно: украдкой вздыхал, пожимал плечами и мял в руках черную шляпу с жесткими полями.

Войдя в приемную, Катарина низко поклонилась, затем резко выпрямилась и уставилась на отца.

Пауль Торн заметно изменился за последние шесть лет, постарел, отяжелел лицом и телом. Он был одет в костюм добротного темно-синего сукна, темные чулки и черные туфли с тупыми носами и без бантов. Лишь широкий, пышный белоснежный воротник говорил, что это наряд состоятельного человека, но при этом вечного труженика, не привыкшего ни к торжественности, ни к праздности.

– Катарина! Кэти! – смущенно произнес он, протягивая руки, но не решаясь коснуться дочери. – Ты ли это? Впрочем, конечно, ведь ты так похожа на мать!

«Ты еще помнишь ее?» – хотела спросить Катарина, но промолчала.

Она села с разрешения монахини и ждала, что еще скажет отец.

– В скором времени я заберу тебя отсюда. Ты получила хорошее воспитание, и тебе пора вернуться в мирскую жизнь.

Катарина продолжала молчать, и отец добавил с довольным видом:

– Ты обвенчаешься с достойным человеком!

– Я не знаю и не хочу знать иной жизни, кроме монастырской, – произнесла девушка тоном, в котором звучала неприкрытая враждебность. – Я никуда не поеду!

Пауль Торн развел руками. Он привык командовать на суше и на море, распоряжаться большими деньгами, заключать торговые сделки, воевать с конкурентами. Он отличался жесткой деловой хваткой и умел идти напролом, но в то же время обладал грубоватой хитростью, свойственной простолюдинам. Но как вести себя здесь, в этой скромной приемной, на глазах у безмолвной монахини, как говорить с дочерью, которая не казалась ни послушной, ни кроткой и говорила так, будто за ее спиной стояло невидимое грозное воинство, он не знал. Он отдал Катарину в монастырь, дабы дочь стала добродетельной, смиренной, покорной, а вовсе не затем, чтобы она обрела непонятную и ненужную духовную закалку.

– Конечно, многое будет тебе в диковинку. Не пугайся. Кстати, теперь у тебя есть младшие брат и сестра.

– Я рада, – сдержанно произнесла Катарина, глядя прямо перед собой.

– Надеюсь, тебя порадует предстоящая свадьба! Твой жених уехал в Испанию, чтобы уладить кое-какие дела с наследством, иначе он тоже пришел бы на тебя взглянуть! К сожалению, он не богат, но у него есть имя, а я дам за тобой хорошее приданое. Сейчас в нашей стране далеко не все любят испанцев, да и за что их любить, когда они душат нас налогами. И все-таки я считаю необходимым поддерживать с ними хорошие отношения. Испания – это сила и власть, и следует помнить…

– Я не выйду из монастыря, я приму постриг, – неожиданно прервала отца Катарина. – Таково мое решение!

Пауль Торн нахмурился. Он не привык, чтобы с ним разговаривали в столь пренебрежительном тоне. И все же он чувствовал свою вину, потому сменил гнев и угрозы на притворную мягкость и льстивые увещевания.

– Полно, Кэти! Что такое ты говоришь! Ты, верно, думаешь, что я выдаю тебя замуж за старика или урода? Нет, твой жених молод и хорош собой! Ты будешь называться сеньорой Монкада! У тебя будут нарядные платья, экипаж и прислуга! Ни одна женщина не может отказаться от этого!

Катарина встрепенулась и широко раскрыла глаза. Монкада?! Что это – совпадение?! Фамилия как у приора! Возможно, многие испанцы носят такую фамилию? Этого девушка не знала.

Она не позволила себе слишком долго размышлять об этом и твердо произнесла:

– Это мирское. А я люблю Небо. И вовсе не собираюсь окунаться в порок и суету.

– Ладно, – раздраженно проговорил Пауль Торн, сжимая в руках шляпу. – Я понял. Думаю, пройдет время, и все наносное развеется, как пыль. – Он встал и кивнул монахине. – Я хочу поговорить с настоятельницей.

Его тон не допускал возражений, но монахини подчинялись своим правилам и законам. Отворив дверь и выпустив из приемной Катарину, сестра безмолвно выскользнула следом, оставив Пауля Торна наедине с его мыслями и сомнениями.

Настоятельница приняла Пауля примерно через час – к тому времени он окончательно потерял терпение. Она сидела все в том же кресле и все так же перебирала четки. Взглянув на величественное лицо аббатисы, Пауль Торн понял, что никогда не сможет постичь, где проходит та узкая и неопределенная грань, которая разделяет два мира, и в то же время всегда будет явственно ощущать, что она существует.

Отец Катарины откашлялся. Он стоял, не решаясь сесть без приглашения, а настоятельница молчала.

– Вы побеседовали с дочерью? – наконец спросила она.

– Да, матушка, – смиренно отвечал Пауль, в душе проклиная монастырь и его порядки.

– Вы остались довольны?

– Вовсе нет! Она только и знала, что перечить мне! Я думал, здесь в девицах воспитывают смирение и кротость, но не тут-то было! А главное, в ней не чувствуется никакой набожности – она молола всю эту чушь из чистого упрямства!

Настоятельница несколько раз моргнула и крепче сжала губы. Поняв, что сболтнул лишнее, Пауль снова сжал в руках и без того изрядно помятую шляпу. К счастью, настоятельница предпочла промолчать.

– Не думаете ли вы, – произнесла она через некоторое время, – что вам следовало бы навещать дочь хотя бы раз в год?

– Наверное, да, – вздохнув, сказал Пауль, – я не приезжал именно потому, что не был уверен в правильности своего решения. Теперь я пришел, чтобы вернуть ей все сполна. Я предложил Кэти другую, новую, интересную жизнь. А она… Скажите, какая нормальная женщина откажется от возможности иметь мужа и детей?!

Настоятельница сделала вид, что не заметила очередной бестактности. Она медленно, с расстановкой, сказала, не глядя на стоящего перед ней Пауля:

– Есть вещи – мгновения, чувства, слова, – которые невозможно вернуть. И потом, если вы хотите что-либо внушить юной девушке, никогда не говорите ей о выгоде.

Таким образом, Пауль узнал, что содержание их с Катариной беседы уже известно аббатисе.

– Разве вы хотите, матушка, чтобы моя дочь стала монахиней?

Подумав, настоятельница все так же медленно произнесла:

– Катарина всегда была послушной воспитанницей. Она умна, внимательна и проявила большие способности в чтении и письме. Она терпелива, у нее хорошая память, иногда, – аббатиса усмехнулась, – даже слишком хорошая. Однако ваша дочь не создана для монашества. Она пленница каких-то иных грез, тех, которые ей рано или поздно захочется разделить не с Иисусом, а с теми людьми, что живут по другую сторону этих стен. Есть люди, в которых монастырская жизнь оживляет внутренний свет, но есть и другие – в них она его губит. Потому что им не дано понять чего-то главного. Выдайте вашу дочь замуж, и вы будете правы.

– Матушка! – воскликнул Пауль. – Я разрешаю вам и даже прошу вас наказать Катарину. Устройте ей нечто такое, чтобы она и думать забыла о постриге!

Настоятельница впервые сделала возмущенный жест.

– За что я могу ее наказать? За желание принять постриг?! Шесть лет всем образом жизни ей внушалось стремление к монашеству, а теперь вы хотите в одночасье разрушить то, что возводилось годами! И где? В человеческой душе! Конечно, понемногу, осторожными увещеваниями…

– Какие увещевания, матушка! – устало промолвил Пауль. – Через месяц помолвка, а еще через два – свадьба! Говорю вам, ее нужно вылечить сразу. И пусть это жестоко, но необходимо.

– Вылечить?

– Да! Любая блажь, мечта – это болезнь. Вот что, матушка, – уверенно заговорил он, – лучше отбросить рассуждения и решить все по-деловому. Смею напомнить, я ежегодно жертвую монастырю немалую сумму и впредь намерен поступать так же. И в завещании, будьте уверены, я не обижу вашу обитель.

– Я должна заметить, что то, что радует человека, не всегда радует Бога. Чаще как раз наоборот.

– С этим мы разберемся потом! – Пауль махнул рукой. – Что дурного в том, если мы с вами поможем друг другу? В том, что я хочу наилучшим образом устроить счастье дочери? Или в том, что я боюсь обмануть честного и достойного человека?

– Кстати, жених Катарины видел ее?

– Видел, не видел – какая разница! Я показывал ему портрет ее матери. Полагаю, для него главное, чтобы девушка была добродетельной и скромной. Ну а то, что девушка, воспитанная в монастыре, добродетельна и скромна, не вызывает сомнений.

– По-видимому, в ее приданом он тоже не сомневается.

Пауль Торн усмехнулся. Настоятельница пронзительно и сурово смотрела ему в глаза.

Рамон Монкада ехал по просыпавшимся улицам Амстердама. Утренний холодок вызывал в его теле сладостный озноб, а картины летней природы согревали душу. Морской туман поднимался до самых небес, сливался с пушистыми облаками, отчего приглушенный солнечный свет казался по-особому нежным.

Недавно Рамон Монкада получил длинное письмо от сеньоры Хинесы. Он прочитал только начало и конец и написал складный, но равнодушный ответ. И тут же почувствовал, что освободился от какого-то груза.

Он посмотрел на небо, раненное стрелами внезапно проглянувшего солнца, и его губы тронула улыбка.

Однако чем ближе он подъезжал к женскому монастырю, тем становился задумчивее и мрачнее. Рамон понимал, что стоит в начале почти тупикового, если не губительного пути. Что давали ему мысли о юной послушнице Катарине? Пробуждали доселе незнакомые и пока еще невинные оттенки чувств, которые он не имел права испытывать. Молодой приор был похож на слепого, трогающего лепестки цветов, которые он никогда не видел, с наслаждением вдыхающего их аромат, а еще – на преступника, тайком подпиливающего решетку в своей темнице.

Рамон знал, что этому следует положить конец. Только отказ от собственной воли, от суетных желаний способен превратить монаха в истинного воина Христова.

К несчастью, жизнь не подчиняется ни твердо принятым решениям, ни четко установленным правилам. Когда на исповедь пришли послушницы, Рамон ожидал услышать голос Катарины, а вместо этого ее имя произнесла другая девушка.

– Святой отец! Я не знаю, к кому обратиться, кроме вас. Катарина Торн исчезла!

– Кто вы? – в смятении произнес Рамон.

– Я ее подруга. Она говорила мне о вас.

Рамон крайне встревожился, оттого что о его «особых» отношениях с послушницей по имени Катарина уже кому-то известно, но заставил себя держаться спокойно.

– Что значит исчезла? Куда?

– Не знаю. Она не ночевала вместе со всеми.

– А сестры?

– Я не могу у них спросить! Они ведут себя как обычно, значит, все знают. И я случайно услышала слова «каменный мешок»!

Инес замолчала. Можно сказать, она совершила подвиг. В отличие от Катарины, родившейся в богатой семье, Инес была одной из шести дочерей бедной женщины, которая не чаяла благополучно пристроить в миру ораву девчонок, каждой из коих нужно выделить приданое. Инес знала, что останется в монастыре навсегда, и потому для нее было крайне важно заработать безукоризненную репутацию. Иначе ей придется всю жизнь выполнять черную работу и прислуживать другим.

О «каменном мешке» в монастыре слышали многие. Болтали о подземной темнице с влажной землей вместо пола, вделанными в стену железными ошейниками и цепями, темнице, куда никогда не проникает луч света. Это была крайняя степень наказания, хуже смерти, поскольку, умирая, человек встречается с Богом, тогда как в «каменном мешке» его ждал только мрак.

Рамон знал, что «каменные мешки» существуют. Он видел эти камеры, хотя никогда не был пленником, заточенным в них.

– Я понял вас, – сказал он, – теперь идите. Вы слишком взволнованы, чтобы исповедоваться.

Закончив отпускать грехи, Рамон вышел из конфессионала и заявил монахиням, что хочет немедленно увидеться с настоятельницей. Его проводили в приемную аббатисы.

– Я хотел узнать о послушнице по имени Катарина Торн, – начал он с порога.

Лицо настоятельницы выражало крайнее удивление, настороженность и, если Рамон не ошибался, возмущение. В то же время ее вид был неприступным и строгим. Эта женщина обладала собственной властью и силой и не собиралась сдаваться без боя.

– О Катарине? Что вам о ней известно? И откуда?

– Я не просил вас задавать вопросы. Я спрашиваю сам. Итак, где она? Ее не было на исповеди, она не присутствовала в храме во время мессы. И она не ночевала там, где должна ночевать. Она покинула монастырь?

– Я не обязана говорить!

– Нет, обязаны.

– С какой стати?

– Ваша обитель подчиняется аббату Опандо, и вы отвечаете перед ним, как и перед его заместителем, коим являюсь я.

Настоятельница сжала губы. Аббат Опандо всегда уважал ее власть и редко вмешивался во вверенные ей дела, он не посягал на чужую территорию, понимая, что это означает объявление войны. Этот молодой приор готов разом отринуть все правила! Однако в нем было что-то такое, что обезоруживало аббатису: в неподвижном суровом лице, во всем облике отца Рамона таилось нечто тревожное, какая-то глубокая, сумрачная страсть, заставлявшая сердце сжиматься в предчувствии грозы.

– Сейчас мы не на исповеди!

– Потому я не собираюсь выслушивать, что у вас на душе, хотя полагаю… – Рамон сделал выразительную паузу. – Я только хочу узнать, где Катарина Торн.

– Она наказана.

– За что?

Настоятельница помедлила.

– За то, что дерзила отцу.

– Почему она это делала?

– Не знаю.

– Не лгите!

– Она противилась его воле.

– Чего он хотел от нее?

– Неужели вам неизвестно, святой отец? – Настоятельница позволила себе легкую иронию.

– Я вас спрашиваю. – Рамон сделал ударение на втором слове.

– Господин Торн хочет забрать свою дочь из обители и выдать замуж, – сухо произнесла аббатиса.

– А девушка желает принять постриг, не так ли?

Настоятельница, поджав губы, молчала.

– И вы наказываете послушницу за то, что она стремится стать монахиней?!

– Она обязана подчиняться отцу!

– Небесному, а не земному. Последний утратил над ней власть с того момента, как она переступила порог обители. Немедленно освободите Катарину! – В больших темных глазах Рамона появился яркий настойчивый блеск.

– Хорошо, – отчеканила загнанная в угол аббатиса.

– И еще: я хочу поговорить с ней.

– На каком основании?

– Как приор, а также как ее духовный наставник.

– В исповедальне?

– Нет. Время исповеди прошло. К тому же я желаю ее увидеть.

– Ее приведут в приемную.

– Нет, не в приемную. Я побеседую с ней в другом месте.

– Где же?

– В саду.

Настоятельница не выдержала.

– Это неслыханно! Я пожалуюсь аббату Опандо!

– Будет хуже, – Рамон сверкнул глазами, – если это сделаю я.

Настоятельница поднялась с кресла. Ее руки, державшие четки, дрожали.

– Послушницу приведут в сад.

– Отведите туда меня. А Катарина Торн знает дорогу, потому придет сама.

С первых дней своей жизни в обители Катарина полюбила монастырский сад, полюбила куда больше, чем любое другое место на свете. Пышная растительность беззастенчиво штурмовала вековечные твердыни и создавала свои укрепления, ветви свешивались через стены, отбрасывая на землю причудливые тени, цветы полыхали яркими, полными жизни красками, повсюду слышались разнообразные звуки и витали незнакомые запахи. Терновник и плющ сооружали живые клетки, улитки покрывали поверхность листвы серебристыми следами, а роса усыпала землю алмазами.

У Господа Бога был свой райский сад, у Катарины Торн – свой. Когда она находилась здесь, в ее душе и сердце торжествовала свобода.

Девушке объявили, что она должна снять рубашку из колючей шерсти, в которую ей велели облачиться для наказания, надеть белое платье послушницы и идти в сад, где «ее ждут». Катарина не удивилась: сад был местом, где рождались ее мечты, и он же должен был стать миром, где они осуществятся.

Катарина шла навстречу Рамону, а он стоял и ждал. На мгновение девушке стало страшно. Она не различала его лица, зато видела черную как ночь сутану, это наглухо застегнутое одеяние, своеобразную преграду, навек отлучившую его от мира. Подойдя ближе, Катарина разглядела большой серебряный крест на его груди. И только потом посмотрела ему в лицо.

Солнечный свет проникал сквозь ветви, струился по его лбу и щекам, а глаза, напротив, казались темными, глубокими, словно воды таинственного озера.

Рамон смотрел на Катарину. Много лет спустя он все еще видел перед собой эту удивительную, прекрасную и вместе с тем отчасти пугающую картину: она идет ему навстречу, мягко ступая по влажной от росы земле, пронизанная солнцем, и улыбается нерешительной, но легкой и светлой улыбкой.

На Катарине было свободное белое платье послушницы, перехваченное в талии крученым поясом, белая повязка, закрывающая лоб, концы которой спускались на спину. Ее волосы были светлыми, а глаза… Воистину их глубина и прозрачность могли поспорить с небом!

Рамон был удивлен и восхищен и в то же время ощущал смутную угрозу.

Его губы были крепко сомкнуты, словно на них наложили печать молчания, но когда Катарина почтительно и смущенно поздоровалась, он тотчас ответил, и тогда девушка сказала:

– Я очень благодарна вам, святой отец!

– Благодарите свою подругу.

– О, Инес! – Катарина застенчиво улыбнулась. – Да, я ей рассказала… Но она никому не скажет.

– Вы испугались?

– Не очень. Я надеялась, что вы мне поможете, – с наивной откровенностью призналась девушка.

Она пытливо вглядывалась в лицо собеседника; Рамон почувствовал, как в броне его суровой и холодной неприступности образуется трещина. Это было сродни тому, как если бы он долго и упорно возводил укрепления из железа и камня, а потом, внезапно очнувшись, обнаружил, что на самом деле это не более чем песчаные городки, которые разметает жаркий и сильный ветер.

– Сегодня я решился поговорить с вами, – твердо произнес он, – но больше этого не будет. Такие встречи невозможны, вы должны понимать это.

Дул легкий, теплый ветерок, он медленно, словно во сне, шевелил листву над головой и выбившуюся из-под повязки тонкую прядку на лбу Катарины. Девушка молчала. Она не хотела, чтобы он уходил, а тем более навсегда, и потому бессознательно искала способ прибегнуть к какой-нибудь хитрости. Немного подумав, девушка смело заявила:

– Понимаю, святой отец. Но я плохо представляю, как мне жить в монастыре после такого случая. Признаться, я рассчитывала на ваше покровительство и защиту.

– Я прослежу за тем, чтобы вас не обижали.

– Значит, вы согласны стать моим духовным покровителем?

Он помедлил. Ответ мог быть только один.

– Да.

– О, святой отец!

Катарина радостно улыбнулась, а Рамон слегка поморщился. Почему-то его раздражало это обращение, хотя прежде, когда ему почтительно говорили «святой отец», он всякий раз испытывал гордость.

Стоять на месте друг против друга было глупо, потому Катарина предложила прогуляться по саду, и Рамон с тайной радостью согласился.

Они беседовали на весьма далекие от богословия темы. Обуреваемая жаждой познания, Катарина сначала робко и осторожно, а потом живо и смело принялась расспрашивать Рамона о его жизни в Испании, о Мадриде, о Франции и о своем родном городе Амстердаме. Он отвечал – поначалу односложно, а затем – все более увлеченно. Для него, измученного постами, молитвами, загнанного в рамки жестоких законов и правил, зажатого в собственной неуверенности и сомнениях, разговор с этой живой, непосредственной девушкой был как глоток свежего воздуха в душной темнице.

Некоторые послушницы, из числа тех, кто не собирался принимать постриг, а всего лишь воспитывался в монастыре до совершеннолетия, раз в год или даже чаще гостили в родном доме и там ухитрялись читать светскую литературу. А потом тайком пересказывали содержание повестей и романов своим монастырским подругам. Таким образом девушки получали хоть какие-то сведения из внешнего мира. Последней, передаваемой из уст в уста историей, была история взаимоотношений аббата Абеляра и прекрасной Элоизы. Не удержавшись, Катарина спросила, читал ли святой отец сочинения достопочтенного аббата.