Текст книги "Исповедь послушницы (сборник)"

– Нет, – ответил Рамон, – но я обязательно прочитаю.

– Это очень волнующая история! – Ее голубые глаза сияли, как звезды, а на алых губах играла улыбка.

Рамон не смог удержаться, чтобы не ответить на улыбку Катарины; при этом его лицо удивительным образом преобразилось и в глазах появился чудесный бархатный блеск. Девушка увидела перед собой не хмурого священника, а приятного и красивого молодого человека.

В какой-то миг Катарина поскользнулась и, споткнувшись о лежащую на земле ветку, чуть не упала. Рамон инстинктивно бросился на помощь и поддержал ее; при этом пальцы Катарины на мгновение очутились в его руке. Рамон был поражен тем, насколько ладонь девушки меньше, ýже и белее его ладони. Ее кожа была мягкой, теплой и нежной. Недавно он впервые увидел руку Катарины, а сегодня прикоснулся к ней. Вскинув глаза, Рамон встретился с Катариной взглядом и неожиданно ощутил покой в своей тревожной, мятущейся душе. Общение с этой девушкой каким-то непостижимым образом усыпляло его волнение; когда он говорил с ней или даже просто смотрел на нее, все остальное отходило на задний план.

Они проболтали больше часа и простились с тайной надеждой на новую встречу.

Вернувшись в монастырь, Катарина повстречала Инес. Сначала та с волнением и страхом расспрашивала подругу о «каменном мешке», но Катарина ответила, что ее не заключали в подземелье, а только слегка припугнули. Она сидела в келье, рядом с покоями аббатисы, а потом за ней пришли, велели переодеться и идти в сад.

– Спасибо тебе, Инес! Святой отец сказал, что это ты рассказала ему о том, что меня заперли.

– Так ты его видела! – воскликнула подруга, сгорая от любопытства.

– Да.

– И какой он?

Катарина ответила не сразу. Прежде ей не приходилось переживать того странного состояния души, что заставляет громко биться сердце, ощущать жар крови и смятение чувств, возникающих всего лишь оттого, что ты подумала о каком-то человеке или обменялась с ним одним-единственным взглядом.

– Я не знаю, какой он, Инес, но могу сказать: если бы тот испанец, за которого меня просватал отец, был таким, как отец Рамон, я бы вышла за него замуж! – внезапно вырвалось у нее.

– Вот как? Тогда лучше сказать, что, если бы отец Рамон был тем мужчиной…

– Инес! Он – священник, а не мужчина!

– Не знаю…

– Что ты имеешь в виду?

– Под сутаной скрыто мужское тело.

– Инес?!

– Я не имела в виду ничего дурного, – оправдывалась подруга. – Просто люди бывают либо мужчинами, либо женщинами, а не мужчинами, женщинами и священниками. – И, помедлив, сказала: – Я думаю, тебе не нужно с ним встречаться.

– Наверное, ты права, – подавленно произнесла Катарина.

Девушка вспыхнула: перед мысленным взором огненным вихрем пронеслись откровенно греховные, отчасти пугающие и в то же время соблазнительные картины. Интерес к тайнам пола, такой естественный для ее возраста, без сомнения, причислялся к самым страшным грехам, Катарина это знала, но ничего не могла с собой поделать. Оставалось утешаться тем, что никто не сможет узнать о том, что у нее в мыслях. Разве что Господь Бог? Вероятно, он и простил бы, если бы она подумала такое об обыкновенном мужчине, но о священнике?!

Девушка не знала, что в этот момент молодой приор тоже думал о ней. Вспоминая их разговор, представляя себе ее оживленное лицо, искреннюю улыбку, Рамон все больше склонялся к тому, что должен был дать этой девушке иной совет: послушаться отца, покинуть монастырь и выйти замуж.

Вместе с тем молодой приор знал: стоит ему пожелать, и Катарина останется в монастыре. Он сможет встречаться с ней под предлогом того, что она его духовная дочь, гулять по саду, говорить с ней и любоваться ее прекрасным, нежным лицом. А иногда даже брать ее за руку.

Подумав об этом, он внезапно упал на колени, с силой сцепил пальцы и в отчаянии прошептал:

– Прости меня, Господи! Мои помыслы нечисты!

Глава V

Рамон без труда разыскал сочинения аббата Абеляра, о которых с таким восторгом отзывалась Катарина. В том, что эта книга была в личной библиотеке аббата Опандо, не было ничего удивительного. Приобретая литературу, последний зачастую руководствовался соображениями, весьма далекими от религиозных догм, также как черпал истину не из заученного, а из глубин человеческой сущности.

Рамон решил начать читать после вечерней трапезы. Внезапно он почувствовал сильный голод и с удовольствием поел свежей морской рыбы, сыра и хлеба и выпил немного вина. Трапезная сияла чистотой, пол был посыпан укропом и мятой. Вечернее солнце проникало сквозь витражи, и стены были испещрены красными, синими, желтыми и зелеными пятнами.

Внезапно Рамон вспомнил, как сеньора Хинеса всегда попрекала его, когда он говорил, что не наелся. Нельзя становиться рабом греха, нужно учиться сдерживать свои желания, а не то быть беде, наставляла она. Когда матери не было дома, сердобольная служанка пыталась накормить мальчика всякими лакомствами, но он неизменно отказывался из страха перед гневом матери и терзаниями собственной совести.

Думая об этом, Рамон улыбался недоброй улыбкой, и его глаза сверкали холодно и жестко.

Он вернулся в свою келью. Здесь царила тишина и чуть заметно пахло ладаном.

Солнце медленно опускалось к горизонту; листва за окном была темно-красной, точно ее окунули в багровое вино. Отблески заката проникали в келью, отчего ее стены и потолок казались расписанными пурпурными красками, тревожными и зловещими, словно пятна крови, и это напомнило Рамону вечера Испании.

В Испании ночь наступала внезапно; казалось, будто чья-то рука гасила огромный масляный светильник. На несколько секунд небо становилось зеленым, затем фиолетовым, после – свинцовым, потом полыхало оранжевыми отсветами заходящего солнца и – воцарялась беспредельная тьма. Позднее небеса начинали гореть звездами – в черную даль простирались бесчисленные серебристые дороги.

В Голландии были другие закаты, плавные, задумчивые, мягкие. Ночи глубокие и тихие – тут не трещали цикады и иногда чудилось, будто спишь на дне глубокого колодца.

Рамон сел у окна и принялся читать. Прекрасная Элоиза любила аббата Абеляра, а он любил ее. Но их любовь была обречена на погибель. В конце концов Элоиза согласилась вступить в монастырь, а позже сделалась почтенной настоятельницей.

Рамон был озадачен и отчасти смущен. Прежде ему не приходилось читать произведений, где бы описывалась такая сила чувств. Элоиза и Абеляр буквально растворялись друг в друге, и оба открыто признавались в том, что вступали в плотскую связь. Рамон уловил в этой истории явное противоречие между человеческой и Божественной любовью. И, что неслыханно, влюбленные открыто признавали превосходство первой, а не последней!

Рамон отложил книгу и лег в постель. Ему понравился благопристойный конец истории, но в то же время молодой приор ощущал некую неудовлетворенность. Да, Абеляр и Элоиза сделали правильный выбор, но… Они либо не должны были любить друг друга, либо… им нельзя было расставаться.

Он не заметил, как заснул. Ему приснился один из тех ярких чувственных снов, которые властны над человеком больше, чем действительность, поскольку способны менять ход его мыслей так же, как внезапно налетевшая буря сбивает с курса могучие корабли. Такие сны показывают человеку изнанку его чувств, место, где скрывается тайная истина.

Рамону Монкада снилось, будто он входит в келью и видит в своей постели другого человека, женщину. Подойдя ближе, он с изумлением узнает Катарину Торн. Он не убегает, ничего не делает и не произносит ни слова. Буря в душе странным образом соседствует с полным спокойствием мыслей. В его постели девушка… Рамон понимает, что это сон, а значит, они могут делать все, что хотят, – никто ничего не узнает! Вероятно, Катарине тоже известно, что это происходит не наяву, иначе она не лежала бы так спокойно и не смотрела бы на него с таким явным, напряженным и страстным ожиданием! Рамон осторожно сдергивает одеяло, видит ее обнаженное тело и проводит дрожащими руками по белым как снег, увенчанным розовыми бутонами девственным грудям Катарины. При этом его охватывает внутреннее пламя, такое сильное, что он кусает губы. Единственное неприятное ощущение – это боль в прикушенной губе, но она тонет в волнах наслаждения. Катарина – магнит, лежащий на дне бездны, он не может ничего сделать, он ищет якорь и, не найдя его, устремляется в неведомую пучину.

Во сне Рамон с легкостью проделал то, чего никогда не совершал наяву. Сон был полон жизни, он казался куда более ярким, чем унылая действительность. Рамона сводили с ума плавные, гибкие движения Катарины, он целовал ее губы, гладил тело и отчаянно стремился слиться с ней, чтобы отныне стать единым целым.

Он проснулся на рассвете от громкого звука колокола. Простыни были смяты, одеяло сброшено на пол. Его тело было до краев наполнено грехом, точно темным вином, губы искусаны до крови. Рамон вскочил так стремительно, что едва не упал, и, не вполне понимая, что делает, движимый желанием заглушить внезапно проснувшиеся запретные чувства, схватил лежавший на столе нож и резанул по руке. Хлынула кровь. Рамон нашел в сундуке какую-то тряпку, быстро оторвал полосу и перевязал рану.

Боль отрезвила его. Он немного посидел на краю постели. Его дыхание было прерывистым и тяжелым. Он дрожал всем телом. Потом снова лег и постепенно успокоился. Для молитв не осталось сил – ни физических, ни душевных.

Через какое-то время Рамон почувствовал, что по щекам текут слезы; причем он не вполне понимал, чем это вызвано, – раскаянием или сожалением о том, что все случившееся оказалось сном.

Как на грех, именно в это утро аббат Опандо пригласил Рамона разделить с ним трапезу. Отказаться было нельзя, и Рамон явился в назначенный час, привычно сдержанный и спокойный. Однако аббата Опандо было нелегко обмануть. Окинув молодого приора проницательным взглядом, он спросил:

– Что с вами, Рамон? Полагаю, испанское солнце куда полезнее для вас, чем наши ветры. Когда вы приехали сюда, то выглядели иначе.

– Мне приснился плохой сон, – сдавленно произнес молодой человек.

– Вы впервые увидели во сне что-то дурное?

– Нет. Просто никогда прежде это не было так похоже на правду.

Аббат Опандо опустил взгляд.

– Что с вашей рукой?

– Поранился.

Аббат Опандо покачал головой.

– Глядя на вас, можно подумать, что вы ранены куда серьезнее. Скажем, в сердце.

Рамон молчал. Он стоял, вытянувшись в струну; его остановившийся взор был пристальным и суровым.

– Вы прочли письма аббата Абеляра?

– Да.

– Вы осудили аббата и Элоизу или посочувствовали им?

– Пожалуй, второе, – со вздохом признался Рамон.

– Они искали Бога любящего, а не осуждающего. Человек имеет право на свои собственные чувства и ценности. Кстати, кто посоветовал вам прочитать это замечательное произведение?

– Одна послушница из женского монастыря.

– Вы виделись с ней?

Рамон побледнел.

– Да, – прошептал он и тут же добавил: – Это было ошибкой. Одним из искушений, посланных дьяволом. Поверьте, я уже сделал свой выбор.

Аббат усмехнулся.

– Сегодня ночью? Послушайте, Рамон, не кажется ли вам, что дьявол способен дать нам очень многое, куда больше, чем Бог? Несметные богатства, славу и власть. Но только не любовь. Вы говорите, сделали выбор? Разумом? Верю. Но не сердцем. Ибо сердце решает за вас.

– А вожделение?! – вырвалось у Рамона. – Разве не дьявол…

– Ах, вот оно что! Я говорил вам, что плоть дана нам совсем не напрасно, и умерщвлять ее вне всякой меры нельзя – это не приводит к добру. Вы добились только того, что ваши вполне естественные желания проснулись слишком поздно. Над вашей душой в юности совершили насилие, а теперь вы истязаете себя сами. Разберитесь в своих чувствах, иначе вас замучат сны. Не вините себя понапрасну. Я вас понимаю, – аббат вздохнул, – вы встретили девушку, и она вам понравилась, даже больше – вы возжелали ее. Повторяю, это вполне естественно. Я тоже не избежал подобных терзаний, был грешен и стал мудрым, возможно, лишь потому, что мне много лет. Хотя чаще мне кажется, что я глуп, как баран. Вы преодолеете это, Рамон. Вам будет больно и горько, я знаю… А теперь сядьте. Честно говоря, на самом деле мне хотелось побеседовать с вами не о ваших снах, а о куда более серьезных вещах. Вы наверняка не знаете о том, что происходит в городе!

– Пожалуй, нет.

– Позавчера были разгромлены две католические церкви, после чего в них состоялись кальвинистские проповеди. А до этого народ не допустил сожжения на площади двух еретиков, закидав камнями и солдат, и инквизиторов. Вчера в наш монастырь принесли католического священника, он был сильно избит и ночью умер. Он успел сказать, что видел повешенных монахов. Кальвинистские проповедники называют нашу Церковь «вавилонской блудницей», призывают разбивать иконы, уничтожать мощи и святые дары.

– А правительство?!

Аббат Опандо покачал головой.

– Мне кажется, будет много крови. Так что не покидайте обитель без крайней нужды, Рамон. И еще: вот ключ от монастырской сокровищницы. Я покажу вам тайник.

Лицо Рамона залила краска.

– Вы… мне доверяете?!

– Разумеется! Неизвестно, что может со мной случиться, а вы порядочный и честный человек, к тому же на редкость преданный Церкви. И запомните, я поручаю вам не только и даже не столько заботу о деньгах, сколько заботу о жизнях и душах наших монахов.

Ранним утром, еще до назначения послушаний, к Катарине подошла одна из монахинь и сказала, что ее ждут в саду.

Катарина побежала вниз, перескакивая через две ступеньки и на ходу заправляя волосы под головную повязку. Ее сердце буйно и радостно билось в такт быстрым шагам.

Утро было ненастное; ночью прошел дождь, и, хотя сейчас он прекратился, было куда прохладнее, чем обычно бывает летом. Листья на деревьях отяжелели от влаги, ветви обвисли. В воздухе витала едва заметная дымка, и сердце сдавливало ощущение глубокой пустоты окружающего мира. Катарина не удивилась бы, если бы в саду никого не было: ей внезапно почудилось, будто ее завлек сюда не человеческий зов, а голос чего-то потустороннего и запретного.

Но тот, кого она желала видеть, был здесь, он стоял в дальнем конце сада, в кольце непроходимых зарослей, у замшелой стены.

Он не двигался, и девушка сама подошла к нему, при этом ее платье промокло почти до пояса, как промокли полотняные чулки и тонкие кожаные башмаки.

Возможно, в том было виновато сырое, промозглое утро, но только сегодня отец Рамон показался Катарине изможденным и унылым. Его плечи были согнуты, в глазах не мелькало даже искорки света.

Внезапно у Катарины застучало в висках, по телу пробежала дрожь. Однако она заставила себя улыбнуться.

– Это вы! Как я рада вас видеть!

Рамон чувствовал, что она и впрямь очень рада, и у него защемило сердце. Ему хотелось закрыть глаза, чтобы не видеть ее, такую светлую, прекрасную, сотворенную по тем странным и непонятным законам, что и венчики нежных белых цветов, расцветающих в безмятежный летний зной.

Он вспомнил свой сон и отшатнулся от Катарины, точно пугливое животное. И тут же почувствовал, что нужно что-то сказать.

– Настоятельница не обижает вас?

– О нет! Я вообще ее больше не видела.

– А ваш отец?

– Он тоже не приходил.

Она смотрела пытливо, радостно, с непонятным ожиданием. У нее были ресницы цвета спелой ржи и резко надломленные брови, что придавало ее лицу выражение смелого вызова.

– Я… я пришел, чтобы сказать вам, Катарина, что был не прав: вы не созданы для монастырской жизни и будет лучше, если вы покинете обитель и выйдете замуж, как велит ваш отец.

Рамон старался говорить отстраненно, сурово, но в его голосе против воли прозвучала боль.

Катарина ничего не ответила. Опустив глаза, она водила концом башмака по мокрой траве. Потом неожиданно подняла взгляд и спросила:

– Вы прочитали письма аббата Абеляра?

Рамон кивнул.

– Вам понравилось?

– Да. Грустная история, но конец хороший.

– Хороший? Разве? – искренне удивилась Катарина.

Рамон замялся.

– Он… правильный.

– По-вашему, это одно и то же? Ни Элоиза, ни Абеляр не были счастливы в разлуке!

– Они закончили дни в добродетели. Добродетель и есть счастье.

– Вы счастливы? – спросила Катарина.

– Я? Нет. А вы?

– Счастлива.

– Счастливы?! – Он выглядел изумленным.

Неожиданно Катарина подошла совсем близко к нему, взяла его руку и смелым и вместе с тем невинным жестом прижала к своей груди.

– Мое счастье вот здесь. Я его чувствую так же, как чувствую боль, когда вы говорите, что мне нужно покинуть обитель и больше не видеться с вами. От этого мое счастье хотя и меркнет, но не исчезает, потому что я не хочу верить в то, что мы навсегда расстанемся.

Прежде Рамон был бледен, теперь на его щеках вспыхнул яркий румянец. Чувство безысходности, мучившее его все утро, исчезло, уступив место полубезумному смятению. Странно, но сейчас он был красив как никогда: одухотворенные, трагические, озаренные внутренним пламенем черты и сияющие темные глаза.

– Зачем ты это говоришь? – прошептал он и неожиданно рухнул на колени, прямо в сырую траву, приник к ногам и стану Катарины с мучительной страстной силой обожания и отчаяния. А она в таком же порыве принялась нежно гладить его темные волосы.

– Встаньте, прошу вас! Можно я… буду звать вас просто по имени?

Рамон понял, что сегодня Катарина ни разу не назвала его святым отцом, и покорно ответил:

– Конечно.

Он не поднимался с колен, и тогда девушка сама опустилась к нему, и они оказались лицом к лицу.

Оба не помнили и не поняли, как могло случиться то, что случилось дальше. Их словно окутало какое-то облако, взял в плен неведомый дурман! Они нежно и робко целовались, стоя на коленях в густой траве. Катарина положила руки Рамону на плечи, а он сжимал ее лицо в своих ладонях. Над их головами шумели листья, а еще выше распростерлись огромные суровые пасмурно-серые небеса.

Послушница и священник с трудом поднялись на ноги. Повязка сбилась, а после и вовсе соскользнула с головы девушки, ее светлые волосы заструились по плечам и спине, и Рамон с наслаждением ласкал их, глубоко погружая пальцы в шелковистую прохладу. Катарина была ниже его ростом, казалась удивительно хрупкой, и ему хотелось подхватить ее на руки и крепко прижать к сердцу. А еще он хотел освободить от одежды ее плечи и грудь, увидеть их белизну и целовать, и ласкать…

И вдруг он вспомнил. Он – священник, монах, приор мужского монастыря! Его лицо исказилось – на нем словно появилась некая дьявольская маска. Рамон с силой оттолкнул Катарину, так что она едва не упала, и отчаянно закричал:

– Убирайся! Я тебя ненавижу! Ты послана дьяволом!

При этом он яростно целовал висевший на его груди большой серебряный крест, казавшийся таким твердым и холодным после горячих и нежных губ Катарины.

Катарина смертельно испугалась, ей показалось, что ее мир рушится на глазах. Она словно очнулась от сна и увидела страшную явь. Ее колени ослабли, и ей стало трудно дышать.

Девушка прибежала в обитель растрепанная, бледная, с распахнутыми от страха глазами, в мокром платье, облепившем ноги и испачканном травой.

Когда ее принялись расспрашивать о том, что случилось, она разрыдалась так бурно, что ни монахини, ни послушницы не могли ее успокоить. Ее уложили в постель, и она пролежала весь день, укрывшись с головой, не вставая, не принимая пищи и не отвечая на вопросы.

Ночью внезапно разразилась буря; по небу неслись рваные черные тучи, дождь свирепо барабанил по крышам, дико трепетали флаги на башнях города, и одиноко завывал ветер. Катарина лежала без сна и думала. Ее счастье рухнуло, едва она посмела подойти к нему слишком близко и коснуться рукой.

Утром она встала очень рано и вышла во двор. Пустота. Никаких признаков жизни. Голые камни, ряды слепых окон, мертвенно-серая пыль. На этом неподвижном угрюмом фоне возвышался храм, тот, что прежде пленял ее своим величием и красотой. Теперь он казался гигантской глыбой, вырастающей из земли и упиравшейся в небо, глыбой, в грандиозности которой было что-то жуткое.

Катарина прошла в покои аббатисы и без колебаний попросила об аудиенции. К удивлению девушки, настоятельница немедленно приняла ее.

Катарина опустилась на колени.

– Матушка, – смиренно произнесла она, не поднимая глаз, – я все обдумала. Пошлите кого-нибудь к моему отцу. Я согласна подчиниться его воле, оставить обитель и выйти замуж за того человека, которого он избрал для меня.

Настоятельница молчала. Однако в ее глазах появился торжествующий блеск.

В то же утро испанец Эрнан Монкада подошел к дому Пауля Торна. Он был на три с половиной года старше Рамона, схож с ним лицом и фигурой. На нем был скромный камзол темно-синего цвета, перехваченный в талии узким золоченым пояском с маленькой пряжкой, и короткий плащ на шелковой подкладке, расшитый по подолу золотой нитью. Сквозь прорези рукавов-буфов виднелась ярко-желтая ткань сорочки. На груди на тонкой цепочке висел небольшой узорный крест. Гладкие черные волосы по тогдашнему обычаю испанского дворянства были покрыты тонкой сеткой из крученых шелковых нитей, поверх которой красовался бархатный берет с пышными перьями.

Прежде чем осесть в Голландии, Эрнан Монкада повидал немало стран; молодого человека воспитал отец, не имеющий привычки подолгу задерживаться на одном месте. В памяти Эрнана запечатлелась вереница мужских и женских лиц, множество рук, порой ласковых, а иногда жестоких, жующих и поющих ртов и бесчисленное количество плохо вытертых деревянных столов в душных пивных, куда любил заглядывать Луис Монкада. Эрнан не помнил, чтобы у них когда-либо было достаточно денег, потому зачастую они питались хлебом и луком и носили плетеную обувь. При этом Луис Монкада чрезвычайно гордился своим дворянством, много говорил о благородстве и чести и бережно хранил в небольшом, окованном железом сундучке украшенную фамильным гербом дворянскую грамоту. Он носил шпагу, требовал, чтобы перед ним снимали шляпу, и без колебаний вступал в драку с каждым, кто смел усомниться в правдивости его обещаний и клятв.

О своей матери Эрнан впервые услышал незадолго до смерти отца. Луис Монкада позвал к себе сына и сказал:

– Я решил рассказать тебе о женщине, которая произвела тебя на свет. Думается, ты должен услышать о ней, иначе это будет несправедливо. Ее зовут сеньора Хинеса, и если она еще жива, то живет в Мадриде. Не знаю, правильно ли я поступил, разлучив тебя с ней, но и поныне, вспоминая ее, я не жалею об этом! Почему я женился на ней? Пожалуй, по двум причинам: она была красавицей и у ее родителей имелись кое-какие деньжата. Я до сих пор помню, как она выглядела, когда я впервые ее увидел, и даже помню до мелочей, во что она была одета.

Она стояла на крыльце, маленькая, изящная и очень нарядная: лиф платья перламутрово-изумрудного цвета – такими иногда бывают крылья у жуков, – длинные узкие рукава и пышная юбка – черные, украшенные золотым шитьем, а волосы затянуты в жемчужную сетку. От нее пахло миндальным маслом и еще чем-то пьянящим и нежным. И она молчала. О да, она молчала!

Первую брачную ночь я тоже запомнил на всю жизнь: Хинеса бегала по всему дому, а я носился следом, пытаясь унять ее вопли. Да и после дело обстояло не лучше, она редко подпускала меня к себе, так что я удивляюсь, сынок, как ты вообще умудрился появиться на свет! Но главное было не в этом. Она с утра до вечера изводила домашних нотациями, каждое лишнее движение почиталось за грех, и всем нам ежеминутно грозила непомерная Божья кара! Она сжимала губы и смотрела на меня своими огромными глазами как на посланника дьявола, а потом начинала говорить. Эта женщина могла говорить часами, она ходила по комнате заламывая руки и поминутно крестилась. О чем она разглагольствовала, я уже не помню, но то, что от ее речей можно было рехнуться, это точно. Однажды я попробовал ее побить, и она завопила так, что было слышно на всю улицу! После я ее не трогал. Можно подумать, что она страдала излишней набожностью, но, по-моему, Хинеса была просто сумасшедшей. Она вбила себе в голову, что ты непременно должен стать священником. И, хотя я католик и верю в Бога, такая мысль мне совсем не нравилась. Чтобы быть добродетельным человеком, необязательно становиться священником; настоящий дворянин должен носить шпагу, а не сутану, сказал я ей. Нет, я не понимал ее, Эрнан, решительно не понимал! Когда она принялась воспитывать тебя на свой лад, моему возмущению не было предела! Тебе не исполнилось и трех лет, а она уже начала мучить тебя своими наставлениями.

Однажды ночью я незаметно встал, взял тебя, спящего, и ушел из дома в чем был, уехал из города и из страны. Я не хотел, чтобы Хинеса нас нашла, и не желал ее больше видеть! Я не жалел ее и радовался тому, что ты был нашим единственным сыном. Двоих детей я бы не смог взять с собой, и второго ребенка она свела бы с ума! Возможно, тебе не за что меня благодарить, но, по крайней мере, я не позволил Хинесе превратить тебя в орудие ее сумасшедших замыслов и ты можешь сам выбирать, как тебе жить.

Эрнан действительно жил как хотел; к счастью, он довольно рано понял: для того чтобы жить хорошо, недостаточно иметь свидетельство о дворянском происхождении, желательно еще заняться каким-то делом. Их последним прибежищем был Амстердам, здесь отец умер, здесь его похоронили, и Эрнан решил остаться в Голландии. Это было шесть лет назад. Он довольно быстро выучил язык и теперь говорил почти без акцента.

Вскоре после смерти отца Эрнан начал работать и смог снять чистенькую комнатку у молчаливой пожилой вдовы, купить приличную одежду. Хотя по большей части он общался с испанцами, ему нравились голландцы: трудолюбивые, с очень понятными и простыми жизненными принципами.

С Паулем Торном Эрнан познакомился, когда владелец нескольких застрявших в гавани кораблей метался по пристани, пытаясь объяснить ничего не понимающим в торговле, но зато очень любящим деньги и без зазрения совести хозяйничающим в его стране «проклятым испанцам», что «некоторые товары – не люди и что они не могут ждать так долго».

В тот день Эрнан Монкада командовал отрядом, проверяющим грузы и правильность уплаты налогов. Он довольно быстро решил проблему, и корабли Пауля Торна вышли из гавани. Пауль, привыкший давать взятки, попытался всучить Эрнану деньги, но тот решительно отказался. Тогда Торн предложил молодому испанцу выпить вместе, и вечером они немного посидели в таверне, а после случилось так, что Пауль пригласил Эрнана на ближайший воскресный обед. Тот пришел и остался весьма доволен тем, как провел время. Ему понравился большой, уютный дом Пауля, понравилась его молодая приветливая жена, хорошо воспитанные дети. Тогда он впервые обмолвился, что тоже не прочь жениться на голландке, завести собственный дом и детей. Пауль с удовольствием слушал Эрнана, который сразу показался ему весьма порядочным и разумным. Хотя молодому человеку несладко жилось на чужбине, он рассуждал здраво и вполне разделял мнение Пауля о том, что бессмысленно вводить такие налоги и что испанское правительство ничего не понимает в том, как работают голландские мануфактуры и ведется торговля. Он был в меру набожным, знал свою цель и вместе с тем, в отличие от других испанцев, на взгляд Пауля слишком спесивых, но не очень умных, трезво оценивал свои силы.

Пауль подумал о Катарине. Он поместил дочь в монастырь, потому что так хотела его вторая жена Эльза, в которую Пауль в ту пору был безумно влюблен, но спустя пару лет он стал размышлять о том, справедливо ли лишать дочь подлинных радостей жизни?

Появление Эрнана Монкада он воспринял как подарок судьбы. Испанец молод, строен, красив – какая девушка откажется от такого мужа! Сын, которого родила мужу Эльза, еще мал, поэтому Эрнан стал бы помощником в делах, к тому же для дела было бы очень неплохо иметь в зятьях испанского дворянина. Пусть Эрнан небогат, он, Пауль Торн, даст за Кэти хорошее приданое – все лучше, чем ежегодно вносить деньги в монастырскую казну!

Улучив момент, когда Эльза вышла из комнаты, Пауль вынул из шкатулки миниатюрный портрет своей первой жены Хелен и показал Эрнану. Затем Пауль сказал, что у него есть старшая дочь, которая воспитывается в обители Святого Бенедикта, и что ее воспитание почти закончено. А это мать Катарины, на которую девушка очень похожа. С портрета задумчиво и кротко смотрела миловидная белокурая женщина. Эрнан улыбнулся – ему очень нравились блондинки. Они с Паулем сразу поняли друг друга. Эрнан в самом деле был не прочь жениться, ему смертельно надоели неустроенность и одиночество. Конечно, он не был одинок в полном смысле этого слова: время от времени Эрнан встречался с женщинами, сговорчивыми служанками из таверн, проститутками, а иногда – и с замужними дамами. Однако это были случайные связи, не имевшие ничего общего с настоящей привязанностью.

Итак, они быстро сговорились, и сегодня Эрнан Монкада шел к Паулю, чтобы узнать, как прошло его свидание с дочерью и когда можно праздновать помолвку. Он действительно ездил в Испанию, надеясь узнать, не осталось ли какого наследства от родственников отца, но все было тщетно. Эрнан не сделал попытки разыскать сеньору Хинесу, поскольку не вполне понимал, что сможет сказать матери, которую не видел почти тридцать лет.

Пауль Торн принял будущего зятя в гостиной – одной из самых красивых комнат дома, которая неизменно восхищала Эрнана. Здесь был изящный, как игрушка, камин с резным навесом, покрытые светлой темперой стены с рельефами и золоченые потолочные балки, в окнах – серебристые стекла в тонком переплете. Яркие, полные жизни и света украшения голландских домов нравились Эрнану несравненно больше, чем сумрак испанских жилищ.

К сожалению, сам Пауль выглядел удрученным и хмурым. На вопрос Эрнана о том, как идут дела, он махнул рукой.

– Катарина уперлась, как мул, хочу, говорит, принять постриг и навсегда остаться в монастыре! Я отдал ее туда, чтобы она стала кроткой, словно голубка, а вместо этого дочь превратилась в редкостную упрямицу!

Эрнан улыбнулся.

– Не стоит волноваться раньше времени. Мы поступили неправильно, сообщив ей о предстоящем замужестве как о чем-то решенном. Позвольте, я сам съезжу в монастырь, увижусь и поговорю с сеньоритой Катариной.

– Лучше не надо, а то она испугается еще больше!

Эрнан рассмеялся.

– Вы полагаете, я способен напугать вашу дочь?

– Кто знает! Последние шесть лет она совсем не видела мужчин!

Они помолчали. Потом Пауль сказал:

– Я хочу поскорее забрать Катарину из обители. Вы были в отъезде и, наверное, не знаете, что в городе начались выступления против католиков.

– Разве монастырь в этом случае не самое безопасное место?