Текст книги "Исповедь послушницы (сборник)"

Глава VIII

Вернувшись в монастырь, Рамон Монкада справился о делах и совершил все положенные службы.

Вечером он пришел в свою келью, сел и задумался. Прежде его жизнь ограничивалась бесконечно повторяющимся кругом обрядов, текла в ритме утренних и вечерних служб, и ему казалось, что так будет всегда. Теперь Рамон понял, насколько ему чужд мир, в который он вернулся. Но беда заключалась в том, что он не принадлежал и к мирской жизни. А чего-то среднего не существовало и не могло существовать.

Вскоре ночной мрак окутал комнату, словно погребальный покров, и только теплый, нежный, благоуханный летний ветер врывался в окно; напоенный пьянящим дыханием зелени, он был похож на тихую ласку.

Аббат Монкада знал, что в ближайшее время должен поговорить с Катариной и, как это ни тяжко, попытаться объясниться с Эрнаном. Что будет дальше, Рамон понятия не имел, потому что не видел никакого выхода. Любой человек подобен звезде, одной из бесконечного числа звезд на ночном небосклоне. Он всегда – лишь часть чего-то большего, а потому страшно не понимать и не знать, где твоя настоящая вселенная, где твой истинный дом!

На следующий день Рамону вручили послание, в котором содержался приказ явиться в здание инквизиции, где он успел побывать уже дважды. Что это означало, он не знал. Возможно, что-то связанное с делами монастыря или, скорее, с интересом лично к нему, Рамону Монкада, что, разумеется, не сулило ничего хорошего.

Он думал, что его проводят к Родриго Тассони, но ошибся и вскоре очутился наедине с незнакомым человеком, у которого было жесткое лицо и вкрадчивый взгляд. Таких служителей инквизиции можно часто встретить на улице: их глаза скрыты под низко надвинутыми капюшонами, руки спрятаны в широких рукавах. Они никогда ни с кем не заговаривают без лишней нужды, но если затевают беседу, то произносят слова с пугающей медлительностью, а их речи похожи на подслащенный яд.

– Садитесь, аббат, – небрежно произнес хозяин кабинета, испытующе оглядывая Рамона, – с возвращением.

Рамон сел и тут же попытался настроить свои мысли на нужный лад. Он сразу почувствовал издевку, прозвучавшую в последнем слове.

– Меня зовут Диего Контрерас, я один из помощников Великого инквизитора.

Рамон тут же вспомнил это имя. Он слышал его от Катарины.

– Нам стало известно, – продолжил его собеседник, – что вы стали жертвой лесных гёзов, еретиков. Я бы хотел послушать ваш рассказ о случившемся.

– Я не желаю об этом говорить, – ответил Рамон, пытаясь оправиться от изумления. Они узнали! Так скоро! Откуда? Значит, он был наивен и глуп, когда полагал, что его жизнь сокрыта от всех!

Диего Контрерас откинулся на спинку кресла. Он смотрел на свою жертву вдохновенно и властно.

– А я – желаю. Я желаю, чтобы вы, аббат Монкада, рассказали мне об этом во всех подробностях. А также о том, где находится лагерь гёзов.

Рамон покачал головой.

– Я не помню. К тому же я весьма далек от мыслей о мести.

– Я тоже, – сказал Диего Контрерас. – Как известно, мы не мстим, а спасаем. Отвоевываем человеческие души у нечистого. И мы сильно нуждаемся в помощи истинно верующих людей.

Рамон пожал плечами.

– Я плохо понимаю, чем могу вам помочь.

– Да, по-видимому, плохо. Скажите, вас не затруднит снять одежду?

Рамон отпрянул. Только теперь он сполна ощутил, какие жгучие, болезненные раны оставили в его душе переживания последних дней. От одной этой фразы у него задрожали руки и помутился разум.

– Я ни за что не сделаю этого здесь, перед вами!

– Если вы скажете, что на вашем теле есть следы пыток, я поверю вам на слово.

Рамон ощутил себя загнанным в угол.

– Да… есть.

– Чего эти еретики добивались от вас? – с удовлетворенным видом произнес Диего Контрерас.

– Ничего. Им просто хотелось кого-то помучить. Как ни странно, некоторые люди способны получать от этого большое наслаждение.

– Почему они вас отпустили?

– Не знаю. Быть может, решили вручить мою судьбу Господу?

– И Господь вас спас.

– Человек – с помощью воли Господа.

– Катарина Монкада – ваша… родственница, если не ошибаюсь?

Инквизитор смотрел с высокомерной насмешкой, он играл словами и взглядом, и Рамон уже не сомневался в том, что ему все известно.

– Да, она жена моего брата.

– Я ее помню. Очень красивая женщина. И, кажется, более покладистая, чем вы, аббат. Во всяком случае, в некоторых вопросах. В скором времени мы тоже пригласим ее для разговора.

Эти слова стали последней каплей. Избыток страдания вызвал в его душе бурю, и Рамон не смог ей противиться, как прежде не сумел противостоять слепой страсти, не смог ни сжечь, ни затоптать в своем сердце ростки любви.

На столе, за которым сидел Диего Контрерас, стоял медный подсвечник; внезапно вскочив, Рамон схватил этот предмет и с размаху ударил инквизитора по лицу. И продолжал бить, разъяренный его безумными воплями.

Откуда-то выскочили темные фигуры и оттащили его в сторону. Диего Контрерас лежал на полу и слабо стонал, он был весь в крови и едва дышал.

Когда Рамона вели по коридору, он не сопротивлялся. Пламя гнева погасло так же внезапно, как вспыхнуло, и он погрузился в глубокую и мрачную задумчивость.

Его привели не в камеру, как он ожидал, а в большой зал с потолком в виде решетки из резных балок и узкими окошками, пропускавшими лишь слабый луч света.

Рамон увидел высокую фигуру в широком одеянии и четырехугольном головном уборе. Поняв, кто перед ним, аббат нехотя поклонился.

– Пролить кровь служителя инквизиции, – произнес Родриго Тассони, – причем прямо в этих стенах, – подобного еще не случалось! К тому же это дело рук священника! Вы понимаете, что для вас мало любого наказания, будь то физическая казнь или отлучение от Церкви?

Рамон молчал, но в его взоре пылал огонь.

– Я не знал, что мои служители приказали следить за вами, – за это они тоже понесут наказание, – продолжал Великий инквизитор. – Однако добытые ими сведения приподняли завесу над некоторыми тайнами вашей жизни. Я не подозревал, что вы блуждаете во тьме, одновременно сгорая в пламени. Я понял, как вас наказать, и надеюсь, что это наказание послужит просветлению вашей души. Если мы предадим делу широкую огласку, то бросим тень на самих себя. У меня есть на примете человек, которого я желал бы видеть на вашем месте. Я согласую это с епископом. Беда лишь в том, что настоятель избирается пожизненно. Потому вы должны исчезнуть. Я готов сохранить вам жизнь, но с одним условием: вы навсегда уедете из Амстердама и никогда не появитесь в Мадриде. И никаких прощаний с близкими людьми и родственниками, а впоследствии – никаких писем! Я прослежу за тем, чтобы это послужило условием сохранения их безопасности. Ваш брат все еще под подозрением Святой службы, а об остальном, – он сделал многозначительную паузу, – я не хочу говорить. И я не желаю, чтобы в обители думали, будто вы погибли в застенках инквизиции, поэтому сейчас вы вернетесь в монастырь и объявите приору о том, что Господь призвал вас на новую службу. Не важно, если он подумает, что вы сошли с ума, главное – чтобы он увидел вас живым. Потом вы исчезнете под покровом ночи, чтобы к утру растаяли все ваши следы!

– Я не знаю, куда мне ехать!

– Это плохо. Подумайте. Разве мало на свете мест, где требуется умный, благородный и бескорыстный священник? – сказал Родриго Тассони и добавил: – По-моему, для вас это единственная возможность спастись от самого себя.

– За это я должен заплатить свободой?

– Свободой выбора. Идите, аббат, иначе я передумаю. Вы дважды сумели повлиять на ход моих мыслей и выйти сухим из воды. Больше этого не будет.

Когда Рамон вышел на улицу, он был как в тумане. Он понимал, что судьба благоволит к нему, но еще не осознал того, что навсегда теряет Катарину и Исабель.

Эрнан Монкада вошел в ворота и остановился. Стояла поздняя осень; дороги размыло ливнями, обочины были покрыты ковром опавшей листвы, кое-где на голых ветках еще висели бурые листья; все вокруг казалось до слез тоскливым и безнадежным.

Сгустился туман; он не поглотил окружающие предметы, но сделал их расплывчатыми, точно во сне. Вид слепого, покинутого мира не внушал ни малейшей надежды на счастье. Эрнан вздохнул. Потерять счастье куда страшнее, чем не испытать его вовсе. Еще хуже – не разглядеть вовремя, а позже, утратив, понять, что это было на самом деле.

Он слышал гудение машин и чувствовал идущий из помещения затхлый воздух. В центре двора был выложенный крупными камнями колодец. Эрнан присел на его край.

Последнее время он жил как в дурном сне, спал где попало и почитал за удачу пообедать ломтем хлеба с сырой луковицей. Он не знал, простил ли Катарину и Рамона, он просто перестал о них думать; теперь они стали похожи на персонажей давно отыгранного бредового спектакля.

Из мастерских вышла женщина и остановилась, глядя неприветливо и выжидающе. Потом спросила:

– Что вам нужно?

Эрнан встал. В его глазах была суровая, выстраданная, отчаянная надежда.

– Скажите, у вас работает девушка по имени Инес Вилье?

Женщина раздраженно усмехнулась.

– Вы думаете, я помню всех по именам?

– Послушайте, – у Эрнана перехватило дыхание, – вот уже много дней я хожу от лавки к лавке, от мастерской к мастерской и ищу ее. Иногда мне кажется, что ее не просто нет, а никогда и не было на свете!

– Вы полагаете, что я сотворю ее вам из тумана? – проворчала женщина и, повернувшись, пошла обратно, а Эрнан остался стоять, опустив руки вдоль туловища и вперив в пространство невидящий взгляд.

Когда в дверном проеме возникла легкая, светлая, тонкая фигурка, Эрнану почудилось, будто это некое призрачное видение, исторгнутое вратами преисподней.

Девушка медленно шла навстречу; казалось, подошвы ее башмаков прилипают к каменным плитам двора.

Инес! Настоящая, живая! Эрнан сделал несколько шагов и положил руки на плечи девушки. Инес похудела, лицо побледнело и заострилось. Заметив в ее взгляде немой вопрос, он сказал:

– Я искал тебя, искал очень долго и продолжал бы искать до глубокой старости, как единственную мечту своей жизни, которая смогла стать осязаемой, близкой, реальной. У меня ничего нет, кроме пары рук, да желания жить дальше тоже нет. Я прошу подарить мне любовь и надежду и предлагаю тебе отправиться в самое долгое и опасное путешествие в твоей жизни. И еще я хочу попросить у тебя прощения.

Инес приникла к нему, заплакала и прошептала:

– Я думала, что умру от ожидания!

Эрнан гладил волосы Инес и укачивал ее, как ребенка. Горечь исчезла, перед ним была жизнь и это чудесное существо – внезапно ожившая нежная греза, реальная, любящая, желанная женщина.

Глава IX

Большая гостиная, всего лишь год назад заново обтянутая штофными обоями с золотыми цветами на благородном сером фоне, радовала глаз; роскошная эмаль отливала всеми цветами радуги, мебель была украшена резными цветами и фигурками, а потолочные балки поражали причудливыми лепными украшениями.

В гостиной сидели две женщины: одна – на обитом бархатом диване, другая – на дубовой скамье. В руках обеих было вышивание по канве. На первый взгляд обе были увлечены работой, однако на самом деле и ту, и другую куда больше занимал разговор, который они вели неторопливо, вполголоса, почти не поднимая глаз.

– Теперь ты понимаешь, как я жила? – говорила Эльза. – Порядочность не позволяла мне изменять мужу, хотя в своем воображении я проделала это десятки раз. Признаться, иногда я думаю, что мне мешала не совесть, а нечто другое: возможность быть разоблаченной или – что еще хуже – отвергнутой. В результате даже твоя подружка Инес оказалась проворнее!

Эльзе было под сорок, и теперь она одевалась куда скромнее, чем в прежние времена. Что касается убранства дома, то Катарина не без основания опасалась, что вскоре он превратится в собрание всякой всячины. Здесь торжествовало слияние вкусов Эльзы, ее повзрослевшей дочери Инге, а также Исабель и Лусии.

– Я до сих пор не знаю, что случилось с Инес. Я даже не предполагала, что она живет рядом с нами, страдая от ревности и неразделенной любви.

– Только не говори, что ты бы могла добровольно уступить ей Эрнана!

– Во всяком случае я бы сумела ее понять.

Они замолчали, продолжая сосредоточенно работать иглами. Катарина ничего не знала не только об Инес, но и об Эрнане, а главное – о Рамоне. Вскоре после ухода Эрнана она наведалась в монастырь, и там ей весьма неохотно сообщили, что аббата нет и обитель «овдовела». Обычно так говорили, когда настоятель умирал и аббатство на какое-то время оставалось без руководства. Но Рамон не мог умереть, она не верила в это. В конце концов Катарина добилась того, что монахи произнесли загадочную фразу: «Он не умер, но его нет». Других объяснений не последовало, а вскоре в обители появился другой настоятель, который попросту не пожелал разговаривать с женщиной. Катарина писала письма местному епископу, главам ордена Святого Бенедикта в Мадриде, даже сеньоре Хинесе – и в ответ не получила ни строчки! На свой страх и риск она обратилась в инквизицию и получила вежливую отповедь, сопровождавшуюся замечанием, что «разумные женщины не появляются в таких местах, а сидят дома при муже».

Все эти годы она жила, измученная надеждами и тревогами, и воспитывала дочерей. Поначалу в семье было много разговоров и споров. Пауль возмущался тем, что Эрнан оставил семью, но женщины так и не решились открыть ему правду. Он долго переживал, оттого что потерял верного человека, но после утешился, поскольку у него появился новый толковый помощник, его собственный повзрослевший сын. Пауль вновь был доволен и спокоен.

– Потому что слеп, – заметила Эльза.

С точки зрения Катарины, отец обладал редким сочетанием чудесных качеств – он был прост и великодушен, чего близкие не ценили, но без зазрения совести пользовались плодами его трудов.

– Я знаю, как зарабатывать деньги, а уж тратить – это по вашей части, – не уставал повторять он.

Пауль одинаково любил и Лусию, и Исабель, хотя при этом жалел, что Катарина не произвела на свет сына. Но и тут ему повезло: год назад Инге, его дочь от Эльзы, вышла замуж и недавно родила мальчика.

– Жизнь продолжается! – говорил Пауль, редко терявший присутствие духа.

Он давно забыл Эрнана, а тем более – аббата Монкада.

Через пару лет после того как Катарина осталась одна, на нее буквально посыпались предложения руки и сердца. Но она так и не вышла замуж.

Она была хороша и сейчас, когда ей исполнилось тридцать два. Все те же густые светлые волосы, нежная, будто фарфоровая, кожа, исполненные строгого изящества черты.

Послышались шаги, возбужденные голоса и приглушенный смех – Исабель и Лусия вернулись с прогулки. Катарина с улыбкой поднялась им навстречу.

На Исабель было вишневое платье, на Лусии – розовое, по-разному оттенявшие их красоту. Иногда Катарине казалось, что ее дочери похожи на разноцветные бумажные фонарики, легкие и воздушные, какими в праздник украшают деревья в саду. Она не сомневалась в том, что через два-три года дом заполнят толпы поклонников.

Старшая, пятнадцатилетняя Исабель, напоминала бриллиант, ярко вспыхивающий в ослепительном солнечном свете. С особым, очень красивым разрезом глаз, временами нежной, а иногда обольстительной и опасной улыбкой, роскошными волосами, она была приветлива, кокетлива, весела и мила. Исабель не унаследовала ни замкнутости, ни затаенной печали Рамона, она часто заливалась задорным смехом, любила шутить и болтать. Лусия, утонченная, не такая яркая, с нежным овалом лица, смуглой кожей и таинственной глубиной взгляда, покоряла окружающих невинной улыбкой и скромными жестами.

Иногда Катарине не верилось в то, что она мать этих прекрасных юных сеньорит. Теперь они были ее счастьем, ее главной заботой и надеждой.

– Мама, тебе письмо, – слегка запыхавшись, сообщила Исабель, после чего девушки с шумом и смехом побежали наверх.

Катарина с удивлением разглядывала незнакомую печать. Случалось, Пауль получал письма, но на этом было написано «Монкада», причем по-испански. Катарина развернула бумагу и сразу посмотрела на подпись. Что-то похожее на «Аларкон». Женщина заставляла дочерей изучать испанский и даже нанимала учителей. В результате и сама выучила кое-какие слова, но текст прочитать не могла.

– Смотри, Эльза, – с волнением произнесла она, – письмо написано по-испански незнакомым человеком. Судя по всему, оно прислано из Мадрида. Тебе не кажется, что в этом есть что-то странное?

Эльза встала и заглянула Катарине через плечо. Мачеха и падчерица давно стали подругами. Просиживая вдвоем в гостиной долгие зимние вечера, они научились поверять друг другу тайны и обретать в беседах понимание и поддержку.

– Нужно поскорее его прочитать, – сказала Эльза.

– Да. Я поднимусь к девочкам.

Катарина взлетела по лестнице как на крыльях. Ее щеки разрумянились, а в глазах застыло выражение безумной надежды.

Она объяснила дочерям, что ей нужно, и девушки стали отбирать друг у друга бумагу. Наконец Исабель решительно завладела письмом и с воодушевлением принялась читать. Иногда она шевелила губами и хмурила брови, с трудом разбирая витиеватый почерк. Лусия стояла за ее спиной и поминутно пыталась помочь, чем вызывала у Исабель вспышки раздражения. В конце концов, препираясь и споря, они прочитали письмо. Катарина терпеливо ждала.

– Этот господин, – важно произнесла Исабель, – просит тебя, мама, явиться к нему в дом. Пишет, что дело очень важное и он не может рассказать об этом в письме. Он живет в Мадриде: здесь указаны улица и дом. Еще он велит тебе обязательно взять с собой дочерей, поскольку их присутствие совершенно необходимо. Он даже написал наши имена: сеньориты Исабель и Лусия Монкада. – Она оторвала взгляд от бумаги, и ее глаза, как и глаза Лусии, засияли от восторга. – О, мама, неужели мы поедем в Испанию?

– Читай дальше, – сказала Катарина.

– Но это все.

– Как он подписался?

– Сеньор Манрике Рекезенс Аларкон. Тебе известно это имя?

– Нет.

Катарина замерла, погрузившись в мысли. Способно ли это письмо пролить свет на тайну, которая мучила ее столько лет? Женщина ощущала себя беспомощной перед душевной горечью, которая временами накатывала на нее, как волны прилива. Катарина уже не чаяла увидеть Рамона живым, но еще не теряла надежды хоть что-то о нем узнать. Больше чем что-либо другое, Катарину мучило сознание, что все это наверняка дело рук инквизиции. Всем известно, что Святая служба способна заставить человека отречься от родины, от семьи, от дома, от самого себя. Что можно было сделать с Рамоном, чтобы он не захотел или не посмел написать ей хотя бы строчку? Куда они сумели его запрятать? Катарина знала только одну тюрьму, из которой никто никогда не выходит на белый свет. Эта тюрьма называлась могилой.

Женщина незаметно смахнула слезу. Слишком во многом она виновата сама. И прежде всего в том, что лишила отца не только Исабель, но и Лусию.

– Да, мы поедем, – сказала она.

Девочки завизжали от восторга и бросились обниматься.

Последующие дни прошли в непрерывных сборах. Пауль пытался возражать против поездки, но Катарина настояла на своем. Исабель и Лусия донимали ее вопросами вроде: «Мне брать с собой это платье?», «Такие носят в Испании?», «К нему подойдут эти украшения?»

Увидев, сколько нарядов приготовили в дорогу ее дочери, Катарина не знала, смеяться ей или плакать. Женщина объяснила Исабель и Лусии, что они едут в Испанию не на год и уж тем более не на всю жизнь.

Волны разбивались о подножия далеких скал и опоясывали судно ослепительно-белой пенной каймой. Колыхание огромного водного пространства вызывало истому, такую же сладкую, как запретная любовь.

Девушки, у которых с непривычки слегка кружилась голова, с восторгом смотрели вдаль; им казалось, что нет ничего прекраснее свежего воздуха, света и воды.

Катарина стояла на краю палубы и размышляла. Она понимала, почему отец не хотел отпускать их в это путешествие. Вновь усилились волнения в народе, было много выступлений против власти испанцев.

Однако она не боялась. Жить – это значит стоять на холодном ветру и ждать, когда выглянет солнце. Иногда оно появляется – чтобы затем снова скрыться за тучами.

Мадрид поразил девушек. Они приехали в город во время праздника, когда по улицам двигались пышные процессии, а все церемонии и службы проводились с особым блеском. Статуи святых были убраны золотом и серебром, с балконов домов свисали ковры. Исабель и Лусия жадно разглядывали туалеты испанок, прекрасных загадочных испанок, ходивших очень прямо, маленькими шажками и бросавших томные взгляды из-под своих изящных вуалей. В отличие от Амстердама Мадрид не казался деловым городом, то был город праздника и любви.

С трудом приведя в чувство ошеломленных дочерей, которые уже забыли, зачем приехали в Испанию, Катарина отправилась на поиски сеньора Аларкона. Исабель исполняла роль переводчицы.

Они нашли его дом, самый обычный каменный дом, в каких проживали горожане среднего достатка. Слуга попросил подождать и провел посетительниц в скромную комнату с простой, незатейливой мебелью.

Вскоре появился сеньор Аларкон, почтенный седовласый человек в темной одежде. Сдержанно поклонившись Катарине и ее дочерям, он предложил сесть. Сеньор Аларкон не спешил. Девушки вели себя спокойно, тогда как нервы бледной от напряжения Катарины были натянуты как струна.

Вошел писец с чернильницей и пером, следом за ним – еще три человека; они скромно остановились у дверей.

– Вы говорите по-испански, сеньора? – осведомился хозяин дома, глядя на Катарину.

Исабель, чуть запинаясь, перевела.

Катарина покачала головой.

– Как это ни было трудно, я отыскал человека, который поможет нам в нашей беседе. Позвольте представить вам господина Кетела.

Один из мужчин выступил вперед и поклонился. Катарина, не понимающая, что все это значит, хранила тревожное молчание.

– Я – мэтр Манрике Рекезенс Аларкон, нотариус. Некоторое время назад ко мне обратилось некое лицо с просьбой составить завещание. Сейчас, ввиду его кончины, я хочу огласить содержание данного документа, как водится, в присутствии свидетелей и заинтересованных сторон.

Катарина покачнулась на стуле. Она знала, что никогда не сумеет выбраться из-под обрушившейся на нее тяжести. Ее сердце было раздавлено. По лицу потекли слезы, такие обильные, что она ничего не видела. Она не слышала ни слова из того, что прочитал мэтр Аларкон; ее губы беззвучно шевелились, повторяя заветное имя, что было подобно последнему вздоху.

Когда нотариус закончил, она нашла в себе силы спросить:

– Как он умер?

Мэтр Аларкон смотрел озадаченно.

– Кто? – промолвил он и обратился к господину Кетелу: – Вы правильно переводите?

Тот кивнул.

– Этот человек, – сказала Катарина.

– Вижу, вы не совсем внимательно меня слушали, – строго заметил нотариус. – Между тем это очень важно, поскольку ваши дочери еще не достигли совершеннолетия. Коротко повторю: сеньора Хинеса Монкада, скончавшаяся десять месяцев назад, оставила часть своих средств и имущества сеньоритам Исабель и Лусии Монкада, равную долю каждой. Кое-что она завещала Церкви и бедным, но и в распоряжение ваших дочерей поступают вполне приличные средства. Вы поставите подпись там, где я укажу, и дело можно считать решенным.

Исабель и Лусия украдкой переглянулись. Их глаза блестели от любопытства.

Прошло не менее четверти часа, прежде чем Катарина смогла сказать:

– Благодарю вас, мэтр Аларкон. И я благодарна сеньоре Хинесе. К несчастью, мы были едва знакомы. Мне жаль, что в ее последний час рядом с ней не было сына.

– Вы ошибаетесь, сеньора, – возразил нотариус. – Он приехал вовремя, будто что-то предчувствовал. Именно после его приезда сеньора Хинеса Монкада изменила завещание. В прежнем не упоминались имена ваших дочерей.

– Он приезжал?! – воскликнула Катарина. – А потом… снова уехал?

– Да, после похорон. Он оставил бумагу на случай, если кто-то станет о нем спрашивать. Там написано, где он живет.

– Эта бумага у вас?

– Да. Вот она.

Катарина едва не выхватила лист из рук нотариуса, впилась глазами в строки и разочарованно вздохнула. Эрнан Монкада. Место жительства – город Гент, графство Фландрия.[21]21
  В XVI веке одна из южных провинций Нидерландов, ныне – Бельгия.


[Закрыть]

– Я могу взять эту бумагу себе?

– Разумеется.

– Еще раз спасибо.

Катарина и девочки вернулись в гостиницу. Женщина не смогла заставить себя пойти в дом сеньоры Хинесы, хотя теперь он принадлежал им. Почему-то ей казалось, что в этом есть что-то кощунственное.

Катарина провела в раздумьях весь день, а вечером в ее комнату пришла Исабель.

– Мама, – начала она, едва прикрыв за собой дверь, – что-то случилось? Похоже, ты не рада? Ты ожидала от этой поездки и от того письма чего-то другого?

Катарина молча взглянула на свою старшую дочь. У Исабель был серьезный взрослый взгляд, с оттенком трагической решимости и… нежного внимания. Сейчас девушка как никогда напоминала Рамона. Наверное, стоит поговорить с ней как с равной.

– Да, Исабель, я надеялась, что сумею найти одного человека, но получилось иначе. Полагаю, теперь нам нужно съездить во Фландрию.

– К кому?

Катарина смотрела прямо и открыто.

– К отцу Лусии.

– К отцу Лусии? Но не к моему?! Быть может, ты наконец объяснишь? Случалось, я задавала тебе вопросы, но ты всегда отвечала уклончиво.

– Объясню. У тебя другой отец.

– Ты тоже была за ним замужем?

– Не была. Он был… священником, монахом ордена Святого Бенедикта.

Исабель смотрела на мать с изумлением и горячим интересом, но без осуждения и испуга, и Катарина подумала о том, что не сумела привить своим дочерям должного почтения к религии. Исабель интересовали не догмы, а чувства.

– Многие люди сказали бы, что это было самой большой ошибкой в моей жизни, – задумчиво произнесла Катарина, – однако, не совершив ее, я никогда бы не испытала настоящего счастья. Моя жизнь была бы менее трагичной, но и более унылой. Судьба все время пыталась сбить меня с избранного мною пути. Но я так и не смогла пойти против своего сердца. И он тоже не мог, хотя для него это было куда серьезнее и страшнее. Мы жили в аду, но этот ад стал для нас двоих прекраснее рая.

Девушка сидела подавленная и притихшая.

– Я могу рассказать об этом Лусии?

– Пока не нужно. Неизвестно, как нас встретит ее отец. Я не слишком хорошо обошлась со своим мужем. Приходи ко мне, когда Лусия уснет, и я расскажу тебе все.

Исабель пришла, и они проговорили почти до утра. Катарина вовсе не желала перекладывать груз своих страданий на плечи пятнадцатилетней девочки и все же после произнесенных признаний почувствовала, что ей стало легче. Они вместе смотрели на сверкающие в ночи звезды и перешептывались как две подруги. И Катарине чудилось, будто на ее саднящую душевную рану льют прозрачную ключевую воду. Отныне она была не одна.

– Помнишь, ты читала историю аббата Абеляра и прекрасной Элоизы? – сказала женщина. – Это наша история, только с другим концом.

– А у вашей какой конец? – спросила Исабель.

– Прежде я надеялась, что он будет… счастливым. А теперь не знаю.

Следующим вечером дочери уговорили ее посмотреть маскарад, и Катарина впервые посетила истинное празднество жизни. Множество факелов, в свете которых сияли золото и серебро великолепных маскарадных костюмов, потешные шествия, картонные статуи великанов и карликов, шуточные состязания. Звучание музыкальных инструментов, неистовые пляски простого народа и размеренные плавные движения сеньоров и знатных дам, венки из белых или пунцовых роз и зеленых веточек, вышитые повязки-диадемы с павлиньими перьями, тонкие золотые шнурки. Ее дочери тоже украсили свои прически цветами и кружились в танце, позабыв обо всем на свете.

Окунувшись в блистающий красками мир, Катарина с новой силой ощутила, что Рамона здесь нет и не может быть. И еще она окончательно поняла, что все эти годы не жила, а ждала, ждала окончательного повеления своей судьбы.

Днем Катарина предприняла еще один решительный шаг, попытавшись отыскать бывшего духовного наставника Рамона, аббата Ринкона. Во время их поездки в Мадрид Рамон говорил о нем, и Катарина запомнила это имя. Ей повезло: она нашла аббата. Это был худощавый, аскетического сложения мужчина, с суровым взором больших черных глаз и упрямо сжатыми тонкими губами. Когда женщина объяснила, кто она и зачем пришла, аббат (он немного знал голландский) сказал:

– Услышав вашу фамилию, я подумал, что именно вы поможете мне узнать правду о судьбе Рамона Монкада. Мне неизвестно, где он, и я не причастен к его исчезновению. Какое-то время после отъезда в Нидерланды он мне писал, но потом наша связь прервалась. Тогда я объяснял это его занятостью и сложностью политической обстановки в стране. Хотя, очевидно, дело было в другом. – Он посмотрел на женщину долгим, пристальным взглядом. – Знаете ли вы, сеньора, что значит стать приором в двадцать шесть лет и почти сразу после этого сделаться аббатом? Это то же самое, как если бы вы шли по улице и вам за шиворот упала звезда! Я сомневался в том, что вера поможет Рамону Монкада преодолеть тщеславие, однако, вероятно, он не вынес другого, еще более тяжкого бремени.

Аббату Ринкону нечего было добавить, потому Катарина поблагодарила его и ушла.

В последний день своего пребывания в Мадриде женщина все же решилась войти в дом сеньоры Хинесы. Растения во внутреннем дворике завяли, в комнатах витал затхлый запах, мебель была покрыта толстым слоем пыли. Соседи предлагали Катарине продать лишние вещи и пустить в дом жильцов, но она побоялась что-либо трогать. Женщина жалела, что сеньора Хинеса не оставила своим внучкам письма, лишь груды хозяйственных книг, исписанных мелким почерком, таким же непонятным, какой была ее душа.

«Зато она скопила немало деньжат», – мысленно услышала Катарина голос своего отца.

Она не испытала радости, узнав о наследстве. Ничто не заменит живого человека: ни деньги, ни вещи, ни воспоминания.

Во время поездки в Мадрид Катарина окончательно утратила жар души: ее больше не посещали приливы веры в невозможное, в то, что ее ждет пусть мимолетная, пусть последняя встреча с Рамоном.

Они приехали во Фландрию, в Гент, и Катарина отыскала дом Эрнана с серым фасадом и выкрашенными в серебристый цвет ставнями. Дом стоял в окружении небольшого садика, возле крыльца был разбит цветник. Два маленьких черноголовых мальчика играли во дворе с собакой. Катарину кольнула мысль, что это могут быть сыновья Эрнана. Она попросила их позвать кого-нибудь из взрослых, и они побежали в дом.

На крыльцо вышла женщина в простом темном платье и белоснежном накрахмаленном чепце, какие обычно носят замужние голландки. У нее были прозрачные, как вода, глаза и приятное, тонко очерченное лицо. Увидев Катарину и девочек, она негромко ахнула и густо покраснела. Катарина узнала Инес.