Текст книги "Жизненный план"

Глава 25

Кровь ударяет в голову. Придя в себя, я несусь в квартиру Селины и Бланки, умоляя присмотреть за Райли, а по дороге в больницу звоню Герберту.

– Привет, – говорит он. – А я только собирался тебе звонить. Ты сможешь быть готова через час?

– Тебе придется ходить по магазинам без меня. Я еду в больницу, у Санкиты начались роды.

– О да, конечно. Я могу чем-то помочь?

– Молись. Ей оставалось еще семь недель, я очень переживаю за ребенка.

– Да, да. Позвони, если понадобится помощь.

Я притормаживаю у въезда на территорию клиники и сворачиваю на стоянку.

– Спасибо, Герберт. Я позвоню сразу, как смогу.

Я убираю телефон в сумку, в очередной раз поражаясь доброте Герберта. Эндрю никогда бы не понял, зачем мне быть здесь с Санкитой, а еще заставил бы меня испытывать муки за то, что я расстроила его планы. Герберт настоящий принц из сказки, другого мнения быть не может.

Мисс Джин поднимается мне навстречу, едва я открываю дверь в комнату для ожидания. Она берет меня за руку, и мы вместе выходим в коридор.

– Все плохо, – говорит мисс Джин и смотрит на меня красными глазами с набухшими веками. – Врачи решили делать кесарево сечение. Уровень калия очень высокий, они опасаются остановки сердца.

Об этом и предупреждала нас доктор Чан.

– Как ребенок?

– Встревожен, как все перед рождением. – Она прикладывает к носу платок. – Это не должно случиться. В этой девочке столько желания жить, желания воспитывать ребенка. Она не может умереть.

– Они не умрут, – говорю я уверенно. – Не теряйте надежды, все обойдется.

Мисс Джин поворачивается ко мне и поднимает бровь.

– Вы, белые, считаете, что каждая гроза заканчивается радугой в небе. С черными все не так. Наши истории редко бывают со счастливым концом. Вы тоже сейчас это понимаете.

Я смотрю на нее с ужасом и отступаю назад.

Через двадцать минут в комнату для ожидания входит хорошенькая блондинка и снимает марлевую маску. Она похожа скорее на девушку из группы поддержки, а не на врача, работающего в операционной.

– Санкита Белл? – произносит она, исследуя взглядом комнату.

Мы с мисс Джин вскакиваем и встаем перед ней.

– Как она? – не выдерживаю я. Сердце бьется с такой силой, что я едва могу дышать.

– Я доктор О’Коннер, – представляется блондинка. – Мисс Белл родила девочку весом два фунта четыре унции.

– Здоровенькую? – хрипло спрашиваю я.

Доктор О’Коннор вздыхает:

– Ребенок недоношенный, легкие до конца не развиты. Пока она не сможет дышать самостоятельно, будет находиться в специальном кувезе. – Врач замолкает и качает головой. – Учитывая все обстоятельства, это просто чудо, что она жива.

Я закрываю рот ладонью и плачу. Чудо произошло. Я должна сказать об этом Джин, но сейчас не время.

– Мы можем увидеть Санкиту?

– Ее переводят в отделение интенсивной терапии. Пока вы дойдете, ее уже перевезут.

– Интенсивной терапии? – Я пытливо вглядываюсь в лицо врача. – С ней ведь все будет хорошо, правда, доктор?

Доктор О’Коннер слабо улыбается:

– Если уж мы стали свидетелями одного чуда, почему не надеяться еще на одно.

Мы с Джин едем, кажется, в самом медленном на свете лифте на пятый этаж.

– Давай же. – От нетерпения я силой давлю на кнопку.

– Вам лучше смириться.

Горечь в голосе Джин заставляет меня вздрогнуть и повернуться к ней. В ярком свете больничного лифта каждая морщинка на ее лице видна особенно четко. Черные глаза смотрят на меня не моргая.

– Санкита умирает. Ее дочь вот-вот умрет.

Я отворачиваюсь и смотрю на кнопки с номерами этажей.

– Может, все еще обойдется, – шепчу я и прижимаюсь к стене, обхватив руками голову. – Я не могу… Не хочу. – Из глаз льются слезы бессилия.

Джин поднимает голову и смотрит на табло под потолком.

– Я предупреждала ее, что вы можете не захотеть растить ребенка-полукровку.

Меня словно пронзает электрический разряд. Я чувствую его силу всеми нервными окончаниями.

– Цвет ее кожи совершенно ни при чем, вам ясно? Ни при чем! Для меня большая честь уже то, что Санкита думала о том, чтобы доверить мне ребенка. – Я сжимаю пальцами горло, мне кажется, я задыхаюсь. – Но Санкита будет жить. Они обе будут жить.

* * *

Шторки у кровати Санкиты задернуты, жалюзи опущены, и в палате мигает лишь свет приборов с бесконечными трубками и проводами. Она спит, приоткрыт рот, и временами судорожно глотает воздух. Отекшее лицо раздуто, словно волдырь, готовый вот-вот лопнуть. Веки потемнели, будто их измазали углем. Я беру Санкиту за руку и убираю волосы с кажущегося безжизненным лица.

– Мы здесь, милая моя. Отдыхай.

Джин суетится, поправляя одеяло и подушки. Через несколько минут она, обессилев, становится рядом и смотрит на Санкиту.

– Езжайте домой, – шепчу я. – Мы уже ничем не можем помочь. Я позвоню, если она придет в себя.

Мисс Джин смотрит на часы.

– Мне надо возвращаться в приют, но прежде следует проверить, как там малышка. Идите, я побуду пока с Санкитой.

От детского «инкубатора» меня отделяют стеклянные двойные двери. Я подхожу к симпатичной медсестре за стойкой.

– Чем могу помочь? – улыбается она мне.

– Я хотела бы увидеть… – я замолкаю, осознав, что у девочки еще даже нет имени, – дочь Санкиты Белл.

Медсестра смотрит так, словно никогда не слышала имени Санкиты Белл, но затем кивает:

– Она только что поступила, верно? Бездомная?

К горлу подкатывает тошнота. Рожденному меньше часа назад младенцу уже навесили ярлык.

– Да, Санкита Белл, – с трудом лепечу я.

Девушка берет трубку телефона, и буквально через минуту появляется черноволосая женщина с папкой в руках. Ее хирургический костюм украшен лицами героев мультфильмов Диснея.

– Добрый день. Я Морин Марбл. А вы кто? – интересуется она, открывая папку.

– Брет Боулингер. Учительница Санкиты.

Женщина пробегает глазами что-то написанное на листе.

– А, да. Санкита указала вас как попечителя. Пройдемте в кабинет.

Раздается резкий звук, и тяжелая дверь распахивается. Я иду за Морин Марбл по ярко освещенному коридору.

– У нас девять палат для новорожденных, в каждой по восемь детей. Дочь Санкиты в палате номер семь.

Я вхожу в просторную комнату и вижу пожилую пару, разглядывающую в люльке, вероятно, внука или внучку.

Передо мной восемь кувезов, на некоторых яркие таблички с именами. «Исаак». «Кейтлин». «Тейлор». Я замечаю несколько семейных фотографий на прозрачных стенках и вязаные детские одеяльца – явно не собственность больницы.

Морин указывает на одиноко стоящий в углу кувез, не украшенный заботливыми и любящими руками.

– Вот она.

Подхожу и разглядываю табличку: «Девочка». Жмурюсь от боли. Хорошо, что не написали «Бездомная девочка».

Я смотрю сквозь прозрачную стенку на крошечную девочку, длиной не больше канцелярской линейки, в кукольного размера памперсах и розовом чепчике. От груди и живота тянутся белые толстые трубки, в вену на ноге вставлена игла, соединенная с капельницей, две тонкие, словно червяки, трубки вставлены в ноздри, крошечное личико закрывает прикрепленный двумя полосками аппарат, очередная трубка от которого уходит в рот.

Я прижимаю руку к груди и поворачиваюсь к Морин:

– Она будет жить?

– Все будет хорошо. Эта маска называется «сипап», – объясняет она. – С ее помощью мы обеспечиваем постоянное положительное давление воздуха. Легкие девочки не развиты, и аппарат поможет ей дышать, пока она не сумеет сама. Хотите ее подержать?

– Подержать? О нет. Нет, спасибо. Вдруг еще провод отсоединится. – Стараюсь скрыть нервозность и глупо хихикаю. – Пусть Санкита первая возьмет ее на руки.

Морин смотрит на меня долгим взглядом.

– Можете остаться и познакомиться с девочкой. Я за вами вернусь.

Я остаюсь наедине с новорожденной девочкой, которую едва видно за всеми приборами и трубками. Ее личико недовольно сморщено, словно оттого, что ее оторвали от мамы. Карамельная кожа выглядит так, будто велика ей на несколько размеров. Малышка шевелит ручками, и я вижу пять крошечных пальчиков-спичек. Горло вновь сдавливает спазм.

– Девочка, – шепчу я, но слово кажется мне холодным и не подходящим к случаю.

Внезапно я вспоминаю рассказ Санкиты о брате, мальчике слишком чувствительном для данного ему при рождении имени. Я целую кончики пальцев и прикладываю руку к стенке кувеза.

– Остин, – шепчу я. – Добро пожаловать в этот мир, малышка Остин.

Размышляя о прошлом незнакомого мальчика, о будущем новорожденной девочки, по причинам известным и пока тайным, скрытым до времени, я закрываю глаза и тихо плачу.

Когда я вхожу в палату Санкиты, Джин сидит на стуле у кровати.

– Как она?

– Отлично, – отвечаю я, стараясь придать голосу оптимизм. – Вам надо ее увидеть.

Джин качает головой:

– Санкита должна была выбрать попечителя, и она выбрала вас.

Я пытаюсь найти на ее лице разочарование или, хуже того, неодобрение, но не вижу ничего подобного. Я подхожу к кровати. Санкита лежит на спине в той же позе, что и до моего ухода. Раздутое лицо кажется жестокой карикатурой на образ миловидной девушки.

– Твоя дочь красавица, Санкита.

Джин берет в руки сумку.

– Вы ведь справитесь здесь одна?

– Все будет хорошо.

Джин промокает глаза платком.

– Позвоните сразу, как она придет в себя.

– Я позвоню. Обещаю.

Она склоняется над Санкитой и прижимается к ее щеке.

– Я еще вернусь, шоколадка моя. – Голос ее срывается. – Вы тоже держитесь, слышите?

Я отворачиваюсь к окну и прикрываю рот ладонью, силясь сдержать рвущиеся рыдания, и чувствую, что Джин стоит прямо у меня за спиной. Она протягивает руку, но опускает, так и не прикоснувшись к моему плечу.

– Держитесь, – шепчет она. – Боюсь, ваши силы еще понадобятся ребенку.

Каждые тридцать минут в палату заходит медсестра, проверить состояние Санкиты, но ничего не меняется. За минутами медленно протекают часы. Я ставлю стул к самой кровати, чтобы следить за дыханием Санкиты. Просунув руку под железную перекладину кровати, я нахожу ее ладонь. Пока она спит, я рассказываю ей о том, какую замечательную дочь она родила и какой будет ей отличной матерью.

Поздно вечером в темную палату входит молодая женщина в белой одежде и голубой шапочке, из-под которой видны светлые волосы. Она подходит к тумбочке и вздрагивает, когда видит меня, сидящую с другой стороны кровати.

– Ой, я вас не заметила. Я искала меню. Девушка ничего не заполняла?

– Она не будет сегодня ужинать, спасибо.

Медсестра оглядывает неподвижно лежащую Санкиту.

– Думаете, стоит приносить ей меню? Я хотела сказать, конечно, мне не сложно приносить его каждый день, но, может, лучше подождем….

Я поднимаюсь и беру меню из рук девушки.

– Да, обязательно принесите меню на завтра. И каждый день приносите новое. Вы поняли? Каждый день.

В пять часов я иду навестить Остин. Меня пропускают в отделение, и я без труда нахожу палату номер семь. Кувез Остин светится изнутри, как солярий, лицо по-прежнему закрыто маской «сипап», на глазах повязка. Что же теперь будет?

Я оглядываюсь и нахожу глазами медсестру.

– Морин? – Но она занята разговором с пожилой парой, которую я встречала здесь раньше.

В этот момент в палату входит женщина в медицинской форме, и я бросаюсь к ней:

– Извините, не могли бы вы объяснить, что происходит с Остин – с той девочкой?

Она поднимает руку:

– У меня срочное дело. Поговорите с сестрами.

Я возвращаюсь к «инкубатору» и жду. Наконец Морин прощается с заботливыми бабушкой и дедушкой.

– В чем дело, Брет?

– Что случилось с дочерью Санкиты? Там горит яркий свет, а на глазах у малышки повязка.

– Это световая терапия при гипербилирубинемии у новорожденных.

Аппарат у стены издает громкий сигнал, Морин подпрыгивает на месте и убегает.

Я возвращаюсь к Остин, так и не поняв, что с ней происходит. Ко мне подходит мужчина, которого я сочла дедушкой.

– Это ваша?

– Нет, ее мать моя ученица.

Мужчина хмурится.

– Ученица? Сколько же ей лет?

– Восемнадцать.

– Какой позор, – качает головой он и возвращается к жене. Слышу за спиной громкое перешептывание, но не могу разобрать слов.

Значит, такой будет жизнь этого ребенка? Люди будут относиться к ней как к ошибке, печальному результату распущенности подростка? Будут презирать ее за бедность? Я в ужасе обхватываю себя руками.

К соседнему кувезу подходит темнокожая рыжеволосая медсестра с именем «Ладонна» на груди.

– Извините, – обращаюсь я к ней уже увереннее, вспомнив о своих правах попечителя.

– Слушаю вас, – поднимает она голову.

– Это дочь Санкиты Белл. – Я указываю на «инкубатор». – Объясните, зачем ей этот солярий?

– Световая терапия в случаях гипербилирубинемии.

– Гипербилли… – Я замолкаю, не в силах повторить длинное слово. – Послушайте, – продолжаю я, откашлявшись, – не знаю, что это за гипербилли… но я хочу знать, что происходит с Остин. И пожалуйста, на понятном английском, договорились?

В глазах Ладонны вспыхивает смех, но она согласно кивает.

– Вполне. Гипербилирубинемию, – она смущенно косится на меня, – еще называют желтухой. Довольно распространенное явление у недоношенных детей. Лечение специальным синим светом помогает снизить уровень билирубина. Это не вредно и не причиняет дискомфорт ребенку. Билирубин стабилизируется в течение од ного-двух дней.

Я вздыхаю с облегчением:

– Слава богу. Спасибо вам.

– Не за что. Что-то еще?

– Нет, нет. Пока нет. – Я поворачиваюсь к Остин, но вспоминаю, что забыла сказать важную вещь. – Да, и еще вот что.

– Слушаю вас.

– Не могли бы вы называть ее Остин, а не «девочка».

– Непременно, – широко улыбается Ладонна.

Небо темнеет, я звоню Герберту и, слушая гудки, наблюдаю за суетой города. Люди внизу заняты своими делами, покупают продукты, выгуливают собак, спешат домой готовить ужин. Знают ли они о своем счастье? Надежды провести день в хождении по магазинам с Гербертом кажутся мне теперь верхом легкомыслия и эгоизма.

– Привет, – раздается в трубке голос Герберта. – Где ты?

– В больнице. Санкита в отделении интенсивной терапии. Возможна остановка сердца.

– О, милая, какие ужасные новости.

– Я ничем не могу ей помочь. – Прикладываю к носу платок. – Ребенок тоже в критическом состоянии.

– Позволь мне приехать за тобой. Я приготовлю ужин. Посмотрим фильм или погуляем у озера. А утром я отвезу тебя обратно.

Я качаю головой:

– Я не могу ее оставить. Я нужна ей сейчас. Ты ведь понимаешь?

– Понимаю, милая. Просто хочу тебя видеть.

– Я позвоню позже. – Собираюсь нажать на кнопку, но слышу голос Герберта.

– Я люблю тебя, – произносит он тихо.

Ошарашенно молчу. Он выбрал такой момент для столь важного признания? Мысли носятся в голове, но никакой ответ не приходит мне на ум, кроме очевидного.

– И я тебя люблю, – говорю я, продолжая размышлять, так ли это на самом деле.

* * *

Когда я возвращаюсь к кровати, Санкита лежит с широко распахнутыми глазами. Я холодею от страха. Моя мама умерла с открытыми глазами. Приглядевшись, я замечаю, что одеяло слегка приподнимается при дыхании. Слава богу. Кладу руку ей на ладонь и заставляю себя улыбнуться.

– Поздравляю, милая. У тебя родилась красавица дочь. – Наклоняюсь и целую ее в лоб.

– Дочь, – повторяет Санкита таким слабым голосом, что я едва ее слышу.

– Да. Красавица. С ней все хорошо, – не раздумывая, лгу я.

По щеке Санкиты катится слеза, и сердце мое сжимается. Я опускаю перегородку, поправляю трубки и укладываюсь рядом.

– Медсестра очень хорошо за тобой ухаживает, чтобы ты скорее поправилась.

– Я… не… поправлюсь, – шепчет Санкита.

– Не надо, милая. – Я закусываю щеку изнутри так сильно, что ощущаю вкус крови. Я не имею права показывать ей, как мне страшно. – Ты должна бороться, Санкита! У тебя есть дочь.

– Вы. Позаботьтесь… о моей дочери. Пожалуйста.

Я отвожу взгляд и сглатываю ком в горле.

– Это ни к чему. Ты поправишься.

С трудом, собрав, кажется, все последние силы, она поворачивает ко мне голову и смотрит в глаза:

– Пожалуйста!

По телу пробегает дрожь, и я не могу больше скрывать ее от Санкиты. Девочка знает, что ее ждет, и беспокоится о будущем ребенка. Я осторожно обнимаю ее и укачиваю, как маленькую.

– Я не брошу твою дочь. Обещаю, у нее будет прекрасная жизнь. Мы каждый день будем говорить о тебе. – Я прикрываю рот, чтобы заглушить стон. – Я расскажу ей, какая ты была умная… как старательно училась.

– И… любила ее.

Я закрываю глаза и киваю, не в силах издать ни звука, но через секунду заставляю себя продолжить:

– Я расскажу ей, что ты любила ее больше своей собственной жизни.

Глава 26

Похороны Санкиты не получились достойными мужественного человека, каким она была при жизни. Ее похоронили в любимом платье и золотистой кепке на кладбище Оквуд через три дня после рождения дочери в присутствии друзей из «Джошуа-Хаус», Джин Андерсен, двух учителей из школы, Герберта и меня. Стоя у края могилы рядом с Джин, священник произносит молитву и сдержанный панегирик девочке, которую он никогда не знал. После окончания процедуры Джин мчится в «Джошуа-Хаус», учителя спешат на работу. Я провожаю глазами Таню, Юлонию и остальных женщин, плетущихся на автобусную остановку на Шестьдесят седьмую улицу. Таня прикуривает сигарету, глубоко затягивается и передает ее Юлонии.

Вот и все. Все кончено. Жизнь восемнадцатилетней Санкиты Белл стала историей, и образ ее со временем будет стираться в сердцах людей. От этих мыслей меня пронзает дрожь.

– Ты в порядке, любимая? – спрашивает Герберт.

– Мне надо в больницу. – Я пристегиваю ремень, и Герберт ловит мою руку.

– Ты мечешься между больницей и работой. На этой неделе мы почти не виделись.

– Я должна быть рядом с Остин.

Он прижимает мою ладонь к губам и нежно целует.

– Милая моя, персонал делает для Остин все, что ей нужно. Отдохни сегодня. Приглашаю тебя на ужин.

Герберт прав. Остин не будет по мне скучать. Но дело в том, что я скучаю по ней. Я с надеждой на понимание заглядываю в глаза Герберта:

– Я не могу.

Разумеется, он все понимает. Не выдав своих эмоций даже взглядом, он заводит мотор и едет в больницу.

Я быстрым шагом вхожу в палату Остин, готовая увидеть привычный синий свет в «инкубаторе», но на этот раз на ее глазах нет повязки, и кувез не светится, как солярий. Малышка лежит на животе, головка ее повернута ко мне. Я приседаю на корточки и заглядываю в открытые глаза:

– Привет, милая. Какая ты красивая.

Ко мне подходит медсестра Ладонна.

– У нее все в порядке, уровень билирубина нормализовался. Хотите ее подержать?

Последние два дня, что Остин принимала светотерапию, я несколько раз просовывала руку в отверстие и прикасалась к ее коже, но о том, чтобы взять ее на руки, боялась даже думать.

– Э, хорошо. Давайте. Постараюсь не сделать ей больно.

– Не волнуйтесь, – улыбается Ладонна. – Она сильнее, чем вы думаете, а сейчас ей просто необходимо человеческое тепло.

После смерти Санкиты эта медсестра была ко мне внимательнее остальных. Она знала, что я собираюсь удочерить Остин, и относилась ко мне как к молодой матери, а не как к посетителю. В отличие от ловких мам с горящими глазами я кажусь себе неуклюжей и совершенно неподготовленной. Санкита доверила мне своего единственного ребенка. Благополучие этого крошечного человека лежит на моих плечах. А что, если я потерплю неудачу, как с Питером Мэдисоном?

Ладонна поднимает крышку кувеза и одной рукой берет Остин, одновременно второй поправляя провода и маску «сипап». Затем перевешивает фотографию, которую я прикрепила для Остин, – фотографию Санкиты с удостоверения личности, – берет одеяло и заворачивает в него малышку.

– Дети любят, когда их туго пеленают, – говорит она мне и протягивает кулек.

Остин почти ничего не весит и помещается на одной согнутой руке. Лобик ее морщится, но крики едва слышны из-за маски, закрывающей рот и нос.

– Она плачет, – бормочу я и протягиваю девочку Ладонне, но та даже не пытается взять ее. Какая же я неуклюжая. Я пытаюсь укачать Остин, но она кривится и продолжает хныкать.

– Что с ней?

– Она сегодня весь день капризничает. Знаете, что я думаю?

– Угу, что ей не хватает нормальной мамы.

Ладонна берет меня за руку:

– Нет! Вы будете отличной матерью. Я думаю, Остин не хватает «заботы кенгуру».

– Как же я сразу не догадалась! Ладонна, прошу вас, вы опытная медсестра, все время с новорожденными. Объясните мне, бога ради, что это за забота?

Женщина заливается веселым смехом.

– У кенгуру телесный контакт с детенышем, когда он в сумке матери, это необходимо и человеческому ребенку. Надо постоянно закреплять физический контакт с новорожденным. Исследования показывали, что у ребенка стабилизируется дыхание и сердцебиение. Телесный контакт помогает малышу сохранять калории, чтобы набирать вес и даже регулировать температуру. Тело матери выполняет функции «инкубатора».

– Неужели это правда?

– Да. Температура материнской груди меняется в зависимости от температуры тела младенца. Малыши полностью зависят от матери. Хотите попробовать?

– Но я ведь не ее мать… не биологическая.

– Именно поэтому вам надо скорее закрепить связь. Я поставлю перегородку, чтобы вы могли побыть наедине, а вы пока распеленайте Остин. Снимайте все, кроме подгузника. Дать вам халат, или вы просто расстегнете блузку?

– Э… я расстегну, наверное. Вы уверены, что это сработает с ненастоящей матерью? Не хочется, чтобы Остин простудилась из-за моей неудачной попытки обеспечить «заботу кенгуру»?

Ладонна смеется.

– Сработает, – говорит она и сразу становится серьезной. – Да, Брет, помните, как вы просили меня не называть Остин девочкой?

– Разумеется.

– Вот теперь и вам стоит прекратить называть себя ненастоящей матерью.

Я вздыхаю и киваю:

– Обещаю.

Я сижу на складном стуле, отгороженная от всех ширмой, сняв блузку и лифчик. Ладонна кладет Остин мне на руки, используя левую грудь как подушку. Мягкие волосики щекочут кожу, и я вздрагиваю от неожиданности. Ладонна накрывает Остин одеяльцем.

– Желаю вам обеим хорошо провести время, – говорит она, скрываясь за ширмой.

Подождите, у меня еще вопрос. Сколько мне так сидеть? Может, принесете мне книгу или какой-то журнал?

Я вздыхаю и осторожно кладу руку на спину Остин. Кожица мягкая, словно масло, пальцами я ощущаю дыхание малышки. Личико уже не искажено гримасой, глазки открыты, давая мне понять, что она не спит.

– Привет, Остин. Ты сегодня не веселая, сладкая вишенка? Жаль, что твоя мама умерла. Мы ведь с тобой так ее любили, правда?

Остин моргает, словно понимает мои слова.

– Теперь я твоя мама, – шепчу я. – Я только учусь быть мамой, так что прости мне некоторые ошибки, ладно?

Остин смотрит на меня и не моргает.

– Они будут, я понимаю, и ты понимаешь, милая. Но обещаю тебе, что сделаю все от меня зависящее, чтобы жизнь твоя была счастливой, спокойной и благополучной.

Остин прижимается к моей шее и тихо смеется. Дыхание ее замедляется, глаза закрыты. Я смотрю на лежащее у меня на груди чудо и чувствую, как сдавливает горло. Я прижимаюсь щекой к маленькой, не больше яблока, головке.

– Я горжусь тем, что ты моя дочь.

Через какое-то время из-за ширмы появляется Ладонна.

– Время для посещений истекло, – шепчет она.

Я растерянно смотрю на часы.

– Уже?

– Вы сидите тут почти три часа.

– Шутите.

– Ничуть. Вижу, Остин уже лучше. Да и вам тоже. Как все прошло?

– Это было… – целую головку Остин, – волшебно.

Я кладу малышку в «инкубатор» и желаю спокойной ночи. На глаза мне попадается фотография Санкиты – единственная, какую смогла отыскать Джин. Я прикрепляю ее так, чтобы она всегда была перед глазами Остин, и даю себе слово принести завтра еще фотографий.

На этот раз моих.

Умом я понимаю, что подобного результата можно было бы добиться с помощью любого теплого тела, но все же с гордостью смотрю на стремительное преображение Остин. Всего через пять дней «заботы кенгуру» врачи снимают «сипап», оставив лишь носовые трубки. Наконец, я могу увидеть ее красивый ротик и поцеловать личико. С момента рождения, за девять дней, она прибавила уже четыре унции и походит больше на человека, чем на инопланетянина.

В три часа дня я въезжаю на стоянку у больницы, прижав телефон к уху. Последние две недели я встаю до рассвета и приезжаю на работу раньше семи часов утра. Жертвуя обеденным временем, стараюсь закончить занятия к половине третьего, а остальные часы с наслаждением провожу с Остин.

– Эта методика «заботы кенгуру» просто удивительная, – кричу я в трубку Шелли. – Остин скоро сможет дышать самостоятельно, она даже пытается сама сосать и глотать. Тогда ее отсоединят от всех проводов и аппаратов! Она такая красивая, Шел, не могу дождаться, когда ты сможешь с ней познакомиться. Ты получила фотографии, которые я отправила?

Шелли смеется в ответ:

– Да, она действительно милая. Господи, Брет, ты ведешь себя как настоящая мама.

Я открываю дверь в больницу и вздыхаю.

– Да, надеюсь, я не испорчу малышке жизнь своими постоянными страхами и неуверенностью.

– Хороший вопрос. Будем надеяться, у тебя получится.

– Послушай, – говорю я, смеясь, – я уже приехала. Поцелуй от меня племянников и передай привет Джею.

Я бросаю телефон в сумку и направляюсь к лифтам. Поднявшись в отделение, я издалека замечаю в коридоре незнакомую женщину, окруженную медсестрами и охраной. Волосы у нее похожи на копну августовского сена, и даже пушистая шуба из искусственного меха не скрывает неестественную худобу. Они о чем-то горячо спорят прямо у входа в палату Остин.

– Я никуда не уйду, – невнятно произносит женщина, покачиваясь на каблуках красных туфель. – Я имею право увидеть свою внучку.

О боже, да она пьяна. Жаль ее дочь и внучку. Меня замечает Ладонна, и лицо ее приобретает взволнованное выражение. Я прохожу мимо и оборачиваюсь, чтобы удостовериться, не началась ли драка.

– Мадам, вам лучше покинуть отделение, – обращается к женщине охранник, – в противном случае я буду вынужден вызвать полицию.

– Никого вы не вызовете. Я ничего плохого не сделала. Я приехала из самого Детройта и никуда не уйду, пока не увижу ребенка. Слышите вы меня?

Бог мой! Я заворачиваю за угол и прижимаюсь к стене. Неужели это и есть мать Санкиты? Шаги становятся отчетливее.

– Не смейте меня трогать! Я могу и в суд подать, ублюдок!

Через секунду я вижу ее лицо с налитыми кровью блеклыми серыми глазами и чувствую легкий запах табака. Игнорируя грязную брань, охранник хватает женщину за руку и тащит в сторону лифта. Она вырывается и впивается в меня взглядом. Я непроизвольно отступаю в сторону. Неужели она меня знает? Знает, что я буду мамой Остин? Меня пронзает страх.

Охранник вцепляется женщине в руку и ведет к лифту. Она поворачивается и вытягивает шею, стараясь не упустить меня из виду. Ее лицо похоже на овсяную кашу, изо рта вылетают невнятные ругательства. В голове всплывает сказанная Санкитой фраза: «Но я-то знаю, почему она не проснулась, когда братья кричали. Я вернулась из школы и все выбросила в унитаз, не хотела, чтобы нас отдали в детский дом». Ее мать наркоманка или определенно была ею.

– Что уставилась, сука? – выкрикивает женщина.

Мое сочувствие к ней мгновенно исчезает, его место занимает незнакомое, первобытное, должно быть, это материнский инстинкт, но я твердо знаю, что смогу сделать все – умереть или убить – ради будущего счастья Остин. Оторопев на некоторое время, я с гордостью начинаю привыкать к новому чувству.