Текст книги "Пляска на бойне"

13

Мы сели за столик у стены. Передо мной стояла кружка горячего крепкого кофе, а перед ним – бутылка ирландского виски двенадцатилетней выдержки, которое он обычно пил. Бутылка была с настоящей пробкой – большая редкость в наше время; если смыть этикетку, из нее получился бы прекрасный графин. Мик пил свое виски из маленькой хрустальной стопки – очень может быть, что ватерфордской работы[32]32
  Ватерфорд – город на юге Ирландии, в конце XVIII – первой половине XIX в. славившийся своей стеклянной посудой. В 1939 г. производство было возобновлено.


[Закрыть]. Во всяком случае, она была классом повыше обычных, какие дают в барах, и, как и виски, предназначалась лично для него.

– Я был здесь позавчера вечером, – сказал я.

– Берк говорил, что ты заходил.

– Смотрел старый фильм и поджидал тебя. «Маленький Цезарь» с Эдвардом Дж. Робинсоном. «Боже милосердный, неужто Рико пришел конец?»

– Долго тебе пришлось бы ждать. В тот вечер я работал. – Он поднял стопку и посмотрел сквозь нее на лампу. – Ты мне вот что скажи. Тебе всегда нужны деньги?

– Обходиться без них подолгу я не могу. Надо их тратить, а значит, приходится зарабатывать.

– Но ведь ты не стараешься все время выколачивать и выколачивать деньги, как последняя сука?

Я подумал и сказал:

– Нет. В общем, нет. Я не так уж много зарабатываю, но мне немного и нужно. Жилье стоит мне недорого, машины у меня нет, страховку я не плачу, и содержать мне некого, кроме себя самого. Долго прожить без работы я бы не смог, но еще до того, как кончаются деньги, всегда что-нибудь подворачивается.

– А вот мне деньги всегда нужны, – сказал он. – И я иду и добываю их, а стоит мне обернуться, как их уже нет. Не знаю, куда они деваются.

– Все так говорят.

– Клянусь, они тают, как снег на солнце. Ты, конечно, знаешь Энди Бакли?

– Самый лучший игрок в дартс[33]33
  Дартс – игра, особенно популярная в английских пабах: метание небольших металлических дротиков в мишень на стене.


[Закрыть], какого я видел.

– Рука у него верная. И парень хороший.

– Энди мне нравится.

– Еще бы. Ты знаешь, он все еще живет дома со своей матерью. Да благословит Господь ирландцев, что мы за необыкновенный народ! – Он выпил. – Знаешь, Энди зарабатывает на жизнь не тем, что играет в дартс.

– Я так и думал, что у него есть еще какое-нибудь занятие.

– Иногда он делает кое-что для меня. Замечательно водит машину этот Энди. Может ездить на чем угодно. На легковой, на грузовике, на чем только попросишь. Думаю, он и на самолете мог бы полететь, дай только ему ключи. – На лице его мелькнула усмешка. – Или даже без ключей. Если потеряешь ключи и нужно, чтобы кто-нибудь вел машину без них, лучше Энди не найдешь.

– Понимаю.

– Так вот, он поехал перегнать для меня грузовик. Грузовик был доверху набит мужскими костюмами. «Ботани 500», хорошая фирма. Водитель знал, что он должен сделать. Дать себя связать, потом не спеша развязаться и рассказать, как его ограбили двое черномазых. Он за это немало получил, можешь быть уверен.

– Ну и что случилось?

– А, не тот водитель попался, – недовольно сказал Мик. – Тот едва проснулся с перепоя и сказался больным, а что у него должны в этот день угнать машину, начисто забыл. И Энди связал не того водителя, и пришлось стукнуть его по голове, чтобы все было как надо. И, конечно, тот малый скоро развязался и сразу же вызвал полицию, а они выследили грузовик и погнались за ним. Слава Богу, что Энди заметил погоню и не поехал к складу, иначе взяли бы не только его. Он бросил грузовик на какой-то улице и попробовал уйти пешком – надеялся, что полиция будет ждать, когда он вернется, но они сообразили что к чему и взяли его, а тот сучий водитель приехал и его опознал.

– И где теперь Энди?

– Почти наверняка – дома, в постели. Он недавно заходил, сказал, что у него начинается грипп.

– По-моему, у Элейн тоже.

– Правда? Скверное дело. Я отправил его домой. Сказал ему: ложись в постель, выпей стакан подогретого виски, и утром будешь, как новенький.

– Его выпустили под залог?

– Под залог его выпустили уже через час, а теперь его отпустили насовсем. Ты знаешь такого адвоката – Марка Розенстайна? Тихий такой еврей, я всегда говорю ему, чтобы разговаривал погромче. Лучше не спрашивай, сколько денег я ему дал.

– Не буду.

– Но я все равно скажу. Пятьдесят тысяч долларов. Не знаю уж, куда все это пошло, я просто передал ему деньги из рук в руки, а дальше его дело. Что-то досталось водителю – он изменил свои показания и поклялся, что это был вовсе не Энди, а кто-то совсем другой, выше его, худее, смуглее и, кажется, даже с русским акцентом. Ну, этот Розенстайн большой дока. В суде у него бы ничего не получилось, никто бы просто не услышал, что он там бормочет себе под нос, но ведь всегда лучше не доводить до суда, верно? – Он подлил себе еще. – Интересно, сколько досталось этому еврейчику? Как ты думаешь? Половина?

– Что-нибудь около того.

– Ну, ладно. Ведь он их отработал, верно? Нельзя же допускать, чтобы твои люди гнили в тюремной камере. – Он вздохнул. – Но когда тратишь столько денег, приходится идти и добывать еще.

– Значит, они не отдали Энди эти костюмы?

И я рассказал ему историю, которую слышал от Джо Деркина, – про Мориса, торговца наркотиками, который потребовал вернуть конфискованный у него кокаин. Мик от души рассмеялся, закинув голову.

– Вот это здорово! – сказал он. – Надо будет рассказать Розенстайну. «Если бы от тебя был хоть какой-нибудь толк, – скажу я ему, – ты бы сделал так, чтобы костюмы остались нам». – Он покачал головой. – Ох уж мне эти сучьи торговцы наркотиками! А ты, Мэтт, когда-нибудь пробовал зелье? Кокаин то есть?

– Никогда.

– Я один раз попробовал.

– И что, не понравилось?

Он покосился на меня.

– Еще как понравилось. Клянусь Богом, это было замечательно! Я был с девчонкой, и она все не давала мне покоя, чтобы я попробовал. А уж потом я ей не дал покоя, можешь мне поверить. Никогда в жизни не чувствовал себя так замечательно! Как будто лучше меня никого на свете нет и мне ничего не стоит взять да и решить все мировые проблемы. Только сначала мне захотелось еще немного кокаина – знаешь, как это бывает? Ну и когда я очухался, дело шло к вечеру, кокаин весь кончился, мы с девицей дотрахались до полного обалдения, и она ластилась ко мне, как кошка, и все говорила, что знает, где достать еще. «Одевайся, – сказал я ей, – пойди и купи себе еще, если хочешь, только сюда не приноси, потому что я его видеть больше не желаю, да и тебя тоже». Она не могла понять, в чем дело, но выяснять не стала. Деньги, правда, взяла. Взять деньги они никогда не забывают.

Я подумал про Деркина и про стодолларовую бумажку, которую ему дал. «Не надо бы мне ее у тебя брать», – сказал он. Но обратно не вернул.

– Больше я к кокаину не притрагивался, – продолжал Мик. – И знаешь почему? Уж слишком мне было тогда хорошо. Я не желаю, чтобы мне было так хорошо. – Он взмахнул в воздухе бутылкой. – Вот от этого мне хорошо в самый раз. А когда еще лучше – так это безнравственно. Хуже того, дьявольски опасно. Ненавижу зелье. Ненавижу этих богатых мерзавцев с их нефритовыми табакерками, и золотыми ложечками, и серебряными соломинками. Ненавижу тех, кто курит зелье в подворотнях. Господи Боже мой, ты только посмотри, что из-за этого делается в городе! Сегодня вечером по телевизору выступал какой-то полицейский, так он сказал, что надо запирать дверцы, когда едешь на такси. Потому что, когда машина остановится на красный свет, могут залезть в нее и тебя ограбить. Представляешь себе?

– И чем дальше, тем хуже.

– Верно, – сказал он и отхлебнул виски. Я смотрел, как он смаковал его, прежде чем проглотить. Вкус двенадцатилетнего виски «JJ&S» был мне хорошо знаком. Я обычно пил его с Билли Киганом много лет назад, когда тот работал барменом у Джимми. Я и сейчас ощущал его вкус, но почему-то это воспоминание не пробудило во мне желания выпить – той пугающей тяги, что спала где-то глубоко внутри меня.

В такие вечера выпить мне хотелось меньше всего. Я пытался объяснить это Джиму Фейберу, который по вполне понятным причинам сомневался, что я поступаю разумно, просиживая долгие ночи в баре и глядя, как пьет кто-то другой. Самое лучшее оправдание, какое я мог придумать, состояло в том, что Баллу пьет за нас обоих, что виски, которое течет ему в глотку, утоляет мою жажду так же, как и его, а я при этом остаюсь трезвым.

– Вчера вечером я снова был в Куинсе, – сказал он.

– Уж не в Маспете ли?

– Нет, не в Маспете. Совсем в другой части. В Джамейке. Представляешь себе, где это?

– Довольно туманно.

– Едешь от станции «Гранд-Сентрал» по Паркуэй, а потом сворачиваешь на Утопию. Тот дом, что мы искали, стоит на маленькой улице, которая отходит от Кройдон-роуд. Не могу тебе сказать, как этот район выглядит: когда мы туда приехали, уже совсем стемнело. Нас было трое, и Энди за рулем. Он отличный водитель, я тебе говорил?

– Говорил.

– Они нас ждали, только не думали, что у нас будут пистолеты. Испанцы, откуда-то из Южной Америки. Мужчина, его жена и ее мать. Они торговали зельем – продавали кокаин на килограммы. Мы спросили его, где деньги. Денег нет, говорит. Кокаин есть на продажу, а денег нет. Но я-то знал, что в доме есть деньги. Накануне они продали большую партию, и часть денег еще оставалась у них.

– Откуда ты знал?

– От парня, который дал мне адрес и объяснил, как вломиться в дверь. Ну, я отвел мужчину в спальню и попробовал его убедить. В основном руками. А он, подонок, стоял на своем. И тут один из моих парней вваливается с младенцем. «Выкладывай деньги, – говорит он ему, – не то я этому засранцу сопливому глотку перережу». А младенец орет вовсю. Его никто не трогал, ты же понимаешь, он просто проголодался или просился к матери. Знаешь, как это бывает у маленьких.

– Ну и что дальше?

– Ты не поверишь – этот отец, можно сказать, нас послал куда подальше. «Не думаю, что вы это сделаете», – говорит и глядит мне прямо в глаза. «Ты прав, – сказал я, – детишек я не убиваю». И велел своему парню отнести младенца к матери и сказать ей, чтобы поменяла ему пеленки или дала соску, лишь бы не орал. – Мик откинулся на спинку стула. – А потом я взял этого папашу, посадил в кресло, а сам вышел и вернулся в отцовском фартуке. Один из моих ребят – Том, ты его знаешь, он обычно после обеда работает в баре…

– Да.

– Том приставил ему к голове пистолет, а у меня в руках был большой топор для рубки мяса, тоже отцовский. Я подошел к ночному столику и трахнул по нему разок на пробу, так что столик разлетелся в щепки. Потом взял этого типа за руку, повыше кисти, прижал к подлокотнику кресла, а другой рукой занес топор. «Так вот, подонок ты поганый, – говорю, – где твои деньги? Может, ты и теперь не думаешь, что я тебе твою вонючую руку сейчас оттяпаю?»

При воспоминании об этом Мик удовлетворенно улыбнулся.

– Деньги были в прачечной, в вентиляционной трубе сушилки. Мы могли бы перевернуть весь дом вверх дном и все равно бы ничего не нашли. А тут мы сразу смотались, и Энди благополучно доставил нас домой. Я бы там заблудился, но он знает все закоулки.

Я встал и зашел за стойку, чтобы налить себе еще чашку кофе. Когда я вернулся к столику, Мик задумчиво смотрел в сторону. Я сел и стал ждать, когда кофе остынет. Некоторое время мы молчали. Потом он сказал:

– Мы их всех оставили в живых – всех, кто был в доме. Не знаю, может, и не стоило.

– Они не стали бы вызывать полицию.

– Конечно, нет, а связей у них маловато, не думаю, чтобы они смогли с нами поквитаться. И кокаин мы им оставили. Десять кило его нашли – спрессованного в чушки вроде маленьких футбольных мячей. «Оставляю тебе твой кокаин, – сказал я, – и оставляю вас в живых. Только если ты когда-нибудь попробуешь со мной поквитаться, я приду снова. И на мне будет вот это, – я показал на фартук, – и при мне будет вот это, – я показал на топор, – и я оттяпаю тебе руки и ноги и все остальное, что только захочу». Я бы, конечно, ничего такого не сделал, а просто убил бы его, и все тут. Только торговцу наркотиком мало пригрозить, что его убьешь, – этим его не напугаешь. Каждый из них знает, что рано или поздно кто-нибудь его прикончит. А вот если сказать, что оставишь его без кое-каких частей тела, – это производит впечатление.

Он налил себе и выпил.

– Я не хотел его убивать, – сказал он, – потому что тогда пришлось бы убить и жену, и старуху. Ребенка я бы оставил, потому что ребенок не может тебя опознать на очной ставке, но какая жизнь будет у него потом? И без того она у него несладкая, с таким-то папашей. Потому что смотри, как он раскусил наш блеф. «Не думаю, что вы это сделаете». Этому сукину сыну было все равно, убью я ребенка или нет. Давай, мол, убивай, я всегда могу нового сделать. А вот когда он представил себе, как его поганая рука будет валяться на полу, тут уж упираться перестал.

Немного погодя он сказал:

– Иногда приходится их убивать. Кто-нибудь кидается к двери, и его надо завалить, а потом ничего не остается, как прикончить остальных. А иногда знаешь, что они этого так не оставят, и надо выбирать – или перебить их до последнего, или всю жизнь ходить и оглядываться. Тогда надо раскидать везде зелье. Растолочь в порошок, посыпать им трупы, затоптать в ковер. Это выглядит так, будто торговцы сами друг друга перебили. Чтобы раскрыть такое убийство, полиция из кожи вон лезть не станет.

– А ты никогда не забираешь зелье с собой?

– Нет, – ответил он. – Конечно, теряю на этом большие деньги, но мне наплевать. Денег оно стоит кучу. И не надо торговать в розницу, всегда можно продать кому-нибудь оптом. Не так уж трудно найти покупателя.

– Думаю, что нетрудно.

– Но я не желаю иметь с этим дела и не буду работать с человеком, который может им попользоваться или станет им торговать. За тот кокаин, что я оставил вчера вечером, я получил бы больше, чем вытащил наличных из вентиляции. Там было только восемьдесят тысяч. – Он поднял стопку, но снова поставил ее на столик. – А должно было быть больше. Я знаю, что в этом сучьем доме обязательно есть еще один тайник, но, чтобы до него добраться, мне все-таки пришлось бы оттяпать руку этому гаду. А значит, потом прикончить его и всех остальных тоже перебить. А потом позвонить в полицию и сказать, что в таком-то доме на такой-то улице плачет ребенок.

– Лучше уж взять восемьдесят тысяч.

– И я так подумал, – сказал он. – Но надо еще отстегнуть четыре тысячи тому парню, который сказал нам, где их найти и как вломиться в дверь. Это называется доля наводчика. Пять процентов, и я не удивлюсь, если он подумает, что мы взяли больше, а его накололи. Четыре тысячи ему, хорошие деньги за ночную работу Тому, и Энди, и четвертому парню, ты его не знаешь. И после всего этого мне остается меньше, чем я заплатил, чтобы отмазать Энди за тот грабеж. —Он горестно покачал головой. – У меня постоянно нет денег. Не могу понять, как это получается.

Я рассказал ему кое-что про Ричарда Термена, и про его покойную жену, и про человека, которого мы видели на боксе в Маспете. И показал портрет.

– Очень похож, – сказал он. – Неужели тот, кто это нарисовал, никогда не видел этого человека? Вот не подумал бы, что такое можно сделать.

Я спрятал портрет, и он спросил:

– Ты веришь в ад?

– По-моему, нет.

– Тебе повезло. А я вот верю. Верю, что там уже и для меня готово местечко – кресло у самого огня.

– Ты в самом деле в это веришь, Мик?

– Не знаю, как насчет огня или чертенят с вилами. Но я верю, что каждого что-то ждет после смерти, и, если при жизни ты был дурной человек, тебя не ждет ничего хорошего. А я не святой.

– Нет.

– Я убиваю людей. Я делаю это только по необходимости, но я веду такую жизнь, что приходится это делать. – Он пристально посмотрел на меня. – И я не имею ничего против того, чтобы убивать. Бывает, что я от этого получаю удовольствие. Понимаешь?

– Да.

– Но убить жену ради страховки или убить ребенка ради развлечения… – Он нахмурился. – Или взять женщину против ее воли. А на это способно больше людей, чем ты думаешь. Ты скажешь, что это только извращенцы, но мне временами кажется, что это половина человечества. Мужчин, во всяком случае.

– Знаю, – сказал я. – Когда я учился в Академии, нас учили, что изнасилование – вовсе не сексуальное преступление, что его совершают в припадке гнева, направленного против женщин вообще. Но потом я перестал этому верить. В наши дни половина изнасилований случается просто потому, что так сложились обстоятельства – подвернулась возможность трахнуть женщину, не пригласив ее сначала пообедать. Идешь на грабеж или кражу со взломом, тебе попадается женщина, она тебе по вкусу, так почему бы ее не трахнуть?

Он кивнул.

– Был у меня один случай, – сказал он. – Как вчера ночью, только по ту сторону Гудзона, в Джерси. Торговцы наркотиками, жили в отличном загородном доме, и нам надо было уничтожить всех, кто там был. Мы это знали еще до того, как вошли. – Он отхлебнул виски и вздохнул. – Нет, я уж точно попаду в ад. Конечно, они тоже были убийцы, но ведь это не оправдание, верно?

– Может быть, и оправдание, – сказал я. – Не знаю.

– Нет, не оправдание. – Он поставил стопку на столик и положил руку на бутылку, но наливать не стал. – Так вот, я только что пристрелил хозяина, а один из наших пошел искать, где у них еще деньги, и тут я слышу крик в другой комнате. Вошел туда и вижу, что он лежит на женщине, задрал ей юбку и порвал белье, а она отбивается и кричит. «Слезай», – говорю я ему, а он смотрит на меня, как на психа. «Отличная баба, – говорит. – И все равно мы ее убьем, так почему бы не трахнуть сначала, пока она еще на что-то годится?»

– Ну и что ты сделал?

– Врезал ему ногой, – ответил он. – Так врезал, что сломал три ребра, и тут же выстрелил ей промеж глаз, потому что она уже натерпелась и больше ей мучиться незачем. А потом поднял его и швырнул о стену, а когда он начал падать, дал еще по роже. Я хотел его убить, но все знали, что он работает на меня, и это было все равно что оставить свою визитную карточку. Я увез этого парня оттуда, выдал его долю и нашел врача, который умеет держать язык за зубами, чтобы тот наложил ему повязку на ребра, а потом выгнал его. Он был из Филадельфии, и я велел ему возвращаться туда, потому что в Нью-Йорке ему больше делать нечего. Уверен, он и по сей день не понимает, что такого сделал. Ей же все равно умирать, так почему бы сначала не попользоваться? А почему бы тогда не поджарить ее печенку и не съесть, чтобы не пропадала?

– Замечательная мысль.

– Господи Иисусе, – сказал он, – мы ведь все умрем, правда? Почему бы тогда не делать друг с другом все, что нам вздумается? Так, что ли? Так устроен мир?

– Не знаю я, как устроен мир.

– И я тоже не знаю. И не могу понять, как ты можешь держаться на этом блядском кофе. Клянусь, я бы не смог. Если бы не вот это…

Он налил себе еще.

Потом мы говорили о чернокожих. Он их недолюбливает, и я спросил почему.

– Ну, кое-кто из них еще ничего, – сказал он. – С этим я готов согласиться. Как звали того, которого мы встретили на боксе?

– Чанс.

– Он мне понравился, – сказал он. – Но согласись, он совсем не такой, как остальные. Образован, из приличного общества, специалист.

– Ты знаешь, как я с ним познакомился?

– Должно быть, у него в галерее? Или, кажется, ты говорил, что вы познакомились на боксе?

– Познакомились-то мы на боксе, но это было деловое свидание. Тогда Чанс еще не торговал произведениями искусства. Тогда он был сутенером. Одну из его девок убил какой-то псих с мачете, и он нанял меня, чтобы я разобрался в этом деле.

– Так он сутенер?

– Теперь нет. Теперь он торгует произведениями искусства.

– И дружит с тобой.

– И дружит со мной.

– Странный у тебя выбор друзей. Чего ты смеешься?

– «Странный выбор друзей». То же самое мне сказал один мой знакомый полицейский.

– Ну и что?

– А то, что он имел в виду тебя.

– Ах, вон оно как! – Мик рассмеялся. – Ну что ж, тут не поспоришь, верно?

В такую ночь хорошо рассказывать всякие истории, и помолчать в промежутках между ними тоже хорошо. Мик рассказал мне про своих отца и мать, давно покойных, и про брата Денниса, который погиб во Вьетнаме. У него были еще два брата, один адвокат и торговец недвижимостью в Уайт-Плейнз, другой торговец автомобилями в Медфорде, штат Орегон.

– По крайней мере, был тогда, когда я в последний раз получил от него весточку, – сказал Мик. – Он собирался стать священником, Фрэнсис то есть, но продержался в семинарии всего год. «Я понял, что слишком мне дороги девчонки и вкус вина». Черт возьми, как будто нет таких священников, кто и тем, и другим пользуется вовсю. Он занимался всем понемножку, а два года назад оказался в Орегоне, где торговал «плимутами». «Здесь здорово, Мики, приезжай повидаться». Но я так и не приехал, и теперь он, возможно, перебрался куда-нибудь еще. Я думаю, он, бедняга, все еще жалеет, что не стал священником, хоть уже давно потерял всякую веру. Понимаешь?

– Кажется, да.

– Ты рос католиком? По-моему, нет.

– Нет. В семье были и католики, и протестанты, но по-настоящему верующих не было. Меня не приучили ходить в церковь, и теперь я не знаю, в какую должен бы ходить. У меня даже был один дед – наполовину еврей.

– Разве? Так ты мог стать адвокатом вроде Розенстайна.

Он досказал историю, которую начал рассказывать в четверг вечером, – про человека, у которого была фабрика в Маспете, где собирали машинки для вынимания скрепок. Этот человек проиграл много денег и попросил Мика сжечь его фабрику, чтобы получить страховку. Человек, которого нанял Мик, перепутал и сжег дом напротив. Когда Мик объяснил ему, что он ошибся, тот сказал, что это не проблема, он завтра же вечером пойдет туда и сделает все как надо. И предложил дополнительную услугу – он сожжет еще и дом, где живет хозяин фабрики, и ничего за это не возьмет.

А я рассказал историю, которую не вспоминал уже много лет.

– Я тогда только что кончил Академию, и меня поставили в патруль в паре с одним ветераном по имени Винс Мэхаффи. Стаж у него был, должно быть, лет тридцать, а в детективы он так и не вышел, да и не особенно хотел. Он много чему меня научил. В том числе и тому, чего мне знать не полагалось, – например, что левые доходы бывают чистые и грязные и как получать побольше чистых. Пил он, как лошадь, а жрал, как боров, и еще курил эти маленькие итальянские сигары. «Дорогие вонючки» – так он их называл. Я раньше думал, что такие сигары курят только пять самых богатых семейств. В общем, пример для подражания был – лучше не придумаешь.

Однажды ночью едем мы на вызов – семейный скандал, и соседи вызвали полицию. Дело было в Бруклине, на том косогоре, что спускается к паркам. Теперь-то там все перестроили и заселили чистой публикой, но тогда ни о чем таком еще не слыхали. Обычный район, жили там белые рабочие.

Квартира была на пятом этаже, без лифта, и Мэхаффи по пути раза два останавливался передохнуть. В конце концов стоим мы перед нужной дверью, а из квартиры – ни звука. «А, черт, – говорит Мэхаффи, – спорить готов, что он ее пришиб до смерти и теперь сидит и рвет на себе волосы, а нам придется тащить его в участок». Но когда мы позвонили, они стояли за дверью оба – мужчина и женщина. Здоровый мужик лет тридцати пяти, рабочий-строитель, а она – девчонка, которая в школе, похоже, была красоткой, а потом пустилась во все тяжкие. Они очень удивились, когда услышали, что мы приехали по вызову. Ах, они очень шумели? Наверное, это просто слишком громко работал телевизор. Теперь он был вообще выключен, и в квартире стояла тишина, как в могиле. Мэхаффи малость надавил на них, сказал, что нам сообщили про шум драки и про громкую ссору. Они переглянулись и говорят, что да, немного поспорили и, может, покричали друг на друга, а он, может, и кулаком по столу стукнул, но теперь они будут весь вечер вести себя тихо, потому что ни в коем случае не хотят причинять никому беспокойства.

Муж был выпивши, но я бы не сказал, что сильно пьян, и оба такие спокойные и на все согласные, и я уже собирался пожелать им спокойной ночи и отправляться по другим делам. Но Винс повидал сотни таких семейных ссор, и тут было что-то неладно, он это нюхом почуял. Я бы и сам мог это заметить, только я был совсем еще новичок. Потому что они явно что-то скрывали. Иначе сказали бы, что никакой драки не было, все в порядке, и послали бы нас куда подальше.

И вот Винс стал тянуть время, говорить о том о сем, а я думаю – что это с ним такое, может, ждет, что муж откроет бутылку и предложит нам выпить? И тут мы оба слышим какой-то звук – вроде как кошка мяукнула, только не совсем как кошка. «Нет, это ничего», – сказали они, но Мэхаффи оттолкнул их и открыл дверь, и мы увидели маленькую девочку, семи лет, но на вид еще меньше, и тут мы поняли, почему после семейной ссоры на жене не осталось никаких следов побоев. Все следы были на этой девочке.

Отец избил ее до полусмерти. Вся в синяках, глаз заплыл и на руке ожоги – они жгли ее сигаретами. «Это она упала, – твердила мать. – Он ее не трогал, она просто упала».

Мы забрали их в участок и посадили в камеру. Потом отвезли девчонку в больницу, но сначала Мэхаффи отвел ее в свободную комнату и взял у кого-то фотоаппарат. Он раздел девочку, только трусики оставил, и снял с десяток кадров. «Фотограф я никудышный, – сказал он. – Но если отснять побольше – может, что-нибудь и получится».

Родителей нам пришлось отпустить. Врачи в больнице сообщили то, что мы и без них знали: это, безусловно, следы побоев. Но муж поклялся, что он этого не делал, и жена подтвердила, а брать показания у ребенка нельзя. К тому же в те времена еще очень неохотно заводили дела об истязании малолетних. Теперь-то с этим полегче. Но тогда нам ничего не оставалось, как только выпустить родителей.

– Тебе, должно быть, очень хотелось убить этого сукина сына, – сказал Мик.

– Мне хотелось засадить его за решетку. Я не мог поверить, что это сойдет ему с рук. Но Мэхаффи сказал, что так случается сплошь и рядом. Мало шансов довести такое дело до суда, разве что ребенок умрет, да и то не наверняка. Тогда я его спросил, зачем он ее снимал. Он похлопал меня по плечу и ответил, что одна эта фотография стоит больше, чем тысяча слов свидетельских показаний. Я не понял, что он хотел сказать.

В середине следующей недели мы выехали в патруль. «Хорошая погода, – сказал он. – Давай прокатимся. Поехали в Манхэттен». Я не мог понять, зачем это его туда понесло. Приехали на Третью авеню, в район Восьмидесятых, там была стройплощадка – на этом месте снесли целый квартал маленьких домов и строили один большой. «Я выяснил, куда он заходит выпить», – сказал Мэхаффи, и мы вошли в пивную по соседству – «Карни», или «Карти», или что-то в этом роде, теперь ее уж давно нет. Там было полно строителей в рабочих ботинках и касках – у одних был обеденный перерыв, у других кончилась смена, и они попивали пиво и расслаблялись.

Ну, мы оба были в форме, и, когда мы вошли, все замолчали. Отец стоял у стойки с приятелями. Странно, не могу вспомнить, как его звали.

– Ничего удивительного, ведь столько лет прошло.

– Мог бы и вспомнить. В общем, Мэхаффи протолкался прямо к ним, подошел к этому типу, повернулся к его приятелям и спросил, знают ли они его. «Вы думаете, он свой парень? Думаете, он порядочный человек?» И все сказали – конечно, он хороший человек. А что еще они могли сказать?

И тогда Мэхаффи расстегнул куртку – свою форменную голубую куртку – и вынул коричневый конверт, а в нем были все фотографии той девочки, которые он тогда сделал. Он дал их увеличить, двадцать на двадцать пять, и получились они прекрасно. «Вот что он сделал с собственной дочкой, – сказал Мэхаффи и пустил фотографии по рукам. – Посмотрите как следует, вот что этот гад делает со своим беззащитным ребенком». Когда они как следует насмотрелись, он сказал, что мы из полиции, но не можем засадить этого человека за решетку, не можем и пальцем его тронуть. Но вы, говорит он, не из полиции, и, как только мы выйдем отсюда, мы не сможем вам помешать делать все, что вы сочтете нужным. «Я знаю, все вы хорошие американские рабочие, – сказал он им. – И я знаю, вы сделаете то, что надо».

– И что они сделали?

– Мы не стали задерживаться, чтобы посмотреть.

Когда мы ехали назад, в Бруклин, Мэхаффи сказал:

– Мэтт, это тебе урок. Никогда не делай ничего сам, если можешь устроить так, чтобы кто-то сделал это за тебя. Потому что он знал, что они сделают, и позже мы слышали, что они чуть не убили этого сукина сына. Лэнди, вот как была его фамилия. Джим Лэнди, а может, Джон. Он попал в больницу и пролежал там целую неделю. Никаких жалоб не подавал и не сказал, кто это с ним сделал. Клялся и божился, что просто упал по собственной неосторожности. А когда вышел из больницы, ему пришлось сменить место работы, потому что люди ни за что не желали работать с ним вместе. Но, насколько я знаю, без работы он не остался, а несколько лет спустя мне сказали, что он «ухнул в яму». Так они говорят, когда монтажник работает на высоте и срывается вниз. Говорят – «ухнул в яму».

– Его кто-нибудь столкнул?

– Не знаю. Может, выпил и потерял равновесие, а может, сделал это трезвый как стеклышко. А может, у кого-нибудь была причина столкнуть его. Не знаю. И не знаю, что потом стало с ребенком и с матерью. Скорее всего, ничего хорошего, но это значит только, что им повезло не больше, чем почти всем нам, остальным.

– А Мэхаффи? Наверное, его уже и в живых нет?

Я кивнул.

– Умер на посту. Его все хотели отправить в отставку, а он упирался, и в один прекрасный день – я уже не работал с ним, меня только-только произвели в детективы, что было на девяносто восемь процентов чистым везением, – так вот, в один прекрасный день он поднимался по лестнице в другом таком же доме, и у него схватило сердце. В больницу его привезли уже мертвым. На поминках все говорили, что он так и хотел умереть, только они ошибались. Я знал, чего он хотел. Он хотел жить вечно.

Незадолго перед рассветом Мик спросил:

– Мэтт, ты сказал бы, что я алкоголик?

– О Господи! – ответил я. – Сколько лет мне понадобилось, чтобы я смог сказать это про себя. Не люблю ставить поспешные диагнозы.

Я встал и пошел в туалет, а когда вернулся, он сказал:

– Видит Бог, я люблю выпить. На что был бы похож весь этот блядский мир, если бы не выпивка?

– Так ведь он все равно такой.

– Да, но эта штука иногда помогает этого не видеть. Или по крайней мере видеть не так отчетливо. – Он поднял стопку и глянул сквозь нее на свет. – Говорят, нельзя смотреть на солнечное затмение невооруженным глазом. Чтобы не ослепнуть, надо смотреть сквозь закопченное стекло. По-моему, на жизнь смотреть так же опасно. А чтобы можно было на нее смотреть, и существует эта штука, да и дымком она тоже пахнет.

– Хорошо сказано.

– Ну, так уж устроен каждый ирландец, ему дай только трепать языком и сочинять стихи. Знаешь, чем хорошо выпивать?