Текст книги "Охотники за каучуком"

Глава XVI

Что Луш называет исполнением своего долга. – Подлость негодяев. – Истинная причина этого излишнего усердия. – Роковая встреча. – Последствия прибытия в деревню Шарля и его маленького отряда. – Пятнадцать против двухсот. – Побеждены. – Два брата. – Где же Маркиз? – Исчез. – Сутки спустя. – Путешествие на древесном стволе. – Одиссея ночного путешественника. – На озере. – Один на приступ судна. – В каюте. – Побег. – Развязка, подстроенная Маркизом. – Взрыв «Симона Боливара».

Невозможно описать тот страшный приступ дикого бешенства, который испытал Диего, когда, преодолев все препятствия, благополучно вернулся в деревню.

Неужели все его усилия, все мудро придуманные комбинации, интриги, преступления, неужели все это было напрасно? Неужели ему придется отказаться от своей мечты, так долго и так упорно лелеянной им, и преклонить покорно голову перед несчастьем, дотоле непредвиденным?

Вся глубина этой катастрофы и ее последствия сразу предстали перед его воображением. Не подлежало сомнению, что его пленники были освобождены накануне, и деревня уничтожена, а жители ее перебиты или рассеяны. Что ему теперь из того, что в его руках желанная сумма и хорошее судно, если он остался почти один, без поддержки, с жалкой горстью людей, уцелевших от погрома, жалкими остатками тех раболепных и трепещущих перед ним соплеменников, в которых он видел главное, основное зерно его будущей негритянской республики?!

На этот раз, вопреки своему обычаю, он не разразился громкими проклятиями и руганью, не подумал даже обрушиться на уцелевших жителей деревни: валявшиеся повсюду тела убитых достаточно красноречиво говорили о том, что битва была жаркая.

Быть может, впервые в своей жизни он испытал чувство, похожее на жалость или сострадание, и не мог не воздать должное этим доблестным и самоотверженным борцам за его интересы.

Но зато его бешенство, его чувство ненависти к победителям возросло до небывалых размеров, и в его разгоряченном мозгу уже родились страшные картины отмщения, к которому он намеревался прибегнуть.

Он долго находился в тяжком недоумении, не зная, к кому обратиться за объяснениями случившегося, не видя вокруг себя никого, кроме тех людей, которые были при нем и теперь стояли неподвижно, безмолвные и смущенные. Вдруг увидел, что из-за поля кукурузы вышли три человека и медленно, с опаской, приближаются к нему, с виноватым видом собак, которых только что побили, видом, который был бы в высшей степени комичен при других условиях и в иной обстановке.

Диего узнал в этих жалких фигурах трех беглых каторжников, бледных, изнеможенных, с опаленными бородами и волосами, в изодранной одежде.

– Как, это вы? – спросил он, чрезвычайно удивленный. – Кой черт! Что вы здесь делаете?

– Мы пришли к вашей милости, господин, – отвечал Луш, стараясь казаться сравнительно спокойным. – Вы спрашиваете, что мы здесь делаем? Мы пришли отдать себя в ваше распоряжение и спросить, что вы нам прикажете делать.

– Вы даже не захотели бежать?.. Не захотели вернуть себе свободу?

– Мы не так глупы! Мы исполнили свой долг честно, как подобает верным слугам, – продолжал старик с постепенно возрастающим нахальством. – Мы здорово за вас дрались, клянусь честью! И так как совесть у нас чиста и упрекать нам себя не в чем, то мы сказали себе: «Наш господин, смотревший на нас, как на фарфоровых собачек до этого времени, теперь убедится, что мы уж вовсе не такие дурные парни, как он раньше думал; он увидит, что и мы можем ему пригодиться на что-нибудь, особенно после того, как узнает, что мы стояли за него верой и правдой!»

– Так вы сделали это ради меня? – сказал Диего с некоторой недоверчивостью во взгляде и голосе.

– Да, доказательством того является наше присутствие здесь, хотя нам легко было бежать вместе с этими господами, которые так здорово потрепали ваших негров.

– Вероятно, переселенцы с Марони, не правда ли?.. Родственники Шарля Робена, с Арагуари?

– Это весьма возможно, конечно… С ними был совсем седой старик, белый, как лунь, который дрался, как лев, да еще молодой человек, как две капли воды похожий на поселенца с Арагуари, на торговца каучуком, настоящий дикарь! И силен, как мапури (гвианский тапир). Он рубился как бешеный… да!.. Кроме того с ними было человек тридцать черномазых, не в обиду будь сказано вашей милости, которые сражались, как черти, и расстреливали людей, как у нас на родине бьют мух хлопушкой… Вот бы вы посмотрели!..

– Что? Тридцать человек! Только-то?! Тридцать человек против пятисот!!

– Прошу прощения, ваша милость, да ведь не все тут были… Ну, положим, двести человек было на лицо…

– Ну, хоть и двести…

– А ведь негры этого старика имели такие ружья, которые стреляли безостановочно, точно в них было по тридцати зарядов… настоящие пулеметы!.. Так вот вы и потягались бы с ними с вашими пищалями, которые не многим лучше простых дубинок! Слова доброго они не стоят, эти пистонные ружья, вот что я вам скажу!..

– Но объясните, почему вас только трое?.. Ведь не всех же они, в самом деле, перебили!

– Да нет!.. Только когда ваши увидели, что держаться здесь нет возможности, что и госпожа, и парнишки выпущены на волю, что деревня горит со всех концов, как сноп соломы, они и потянули в лес!

– Ну хорошо, но отчего они теперь не идут ко мне?

– Хм! Вот видите ли, ваша милость, это потому, что они не очень обнадежены относительно вашей милости! – ответил Луш с фамильярной шутливостью. – И боятся, что будут здесь не очень хорошо приняты… Они знают, что у вашей милости нрав несколько крутоват… если можно так сказать, а потому они опасаются…

– Чего?

– Как бы после выстрелов да не заработать еще батогов от вашей милости…

– А-а, так значит, вы трое являетесь, так сказать, их представителями… Вы явились сюда, чтобы подготовить почву и поразведать о моих намерениях.

– Пожалуй, что оно так и выходит, ваша милость… Ваши-то, видя, что мы стоим с ними заодно, возымели к нам некоторое доверие и подумали, что к вам следует отправить кого-нибудь, кто бы умел, как следует, пошевелить языком и рассказать все, как было… рассказать тихо и спокойно, чтобы вы сами могли все рассудить… Ну, а на себя они в этом не надеялись!

– Уж скажем лучше, что увидав, как эти проклятые переселенцы одолевают и берут верх над нашими, вы трое побоялись попасть к ним в руки. Знали, что они вас не пощадят, а подвесят где-нибудь на первом же дереве за ваши добрые дела или же водворят вас обратно в Кайену в благодарность за ту милую маленькую проделку, которую вы себе позволили с переселенцами на Арагуари! Не так ли? Вот и весь секрет вашего усердия!

– А что вам из того, ваша милость, из каких целей мы за вас стояли, из своих ли выгод или из симпатии к вам? Не все ли это равно?.. А своя выгода – это, видите ли, самое надежное средство расположить к себе людей… Кто своей выгоды не соблюдает?

– Это верно, а потому я вас не забуду. А теперь иди, старик, и зови остальных да скажи, чтобы они были спокойны: я не только не намерен наказывать их, а хочу высказать свою благодарность за их усердие.

– Вот это слово так слово! Умные речи приятно слышать!.. Эй вы, ребята, Красняк, Кривой, живо! рысью!..

Не прошло и получаса, как довольно большая и чрезвычайно шумливая толпа, состоявшая из мужчин, женщин и детей всякого возраста, появилась вдали, под предводительством беглых каторжников.

Страх, внушаемый грозным вождем, был так велик, что несчастные подданные его едва решились приблизиться к нему. Луш, который призывал на помощь все знакомые ему португальские слова, еле убедил несчастных негров, что им не грозит ни малейшая опасность.

Диего с первого взгляда определил приблизительно их число и убедился, что хотя от неприятельских ружей значительно поредели ряды его сторонников, тем не менее уцелевших еще достаточно много, чтобы и они могли представлять собою довольно внушительную силу.

Итак беда была еще не столь велика, как он полагал сначала.

Несмотря на весьма значительные убытки, причиненные его маленькой колонии, он вскоре утешился, убедившись, что смело может положиться на тех, кто остался в живых. Вместо того, чтобы трусливо бежать при первом выстреле, они мужественно защищались, не боясь смерти. Это было хорошо.

В прочувствованных и теплых словах Диего поблагодарил собравшихся за их геройское поведение во время неприятельского нападения, что вызвало настоящий энтузиазм. В заключение своей речи он сказал:

– Ваши хижины сожгли… Но вы не горюйте! У вас будет новая деревня, лучше и красивее этой, более удобная, а главное – лучше защищенная, чем эта. Я вас поведу на большой остров Лаго-Ново, и там вы построите себе новые хижины, новые жилища, лучше прежних, до которых никто не доберется. Там мы будем царями озера, которое величиною с море! Посевы и сады наши, слава Богу, не тронуты. Вы останетесь здесь, пока не соберете урожай, а затем мы переселимся туда, не теряя времени. Я вам доставлю оружие такое же, какое вы видели у наших врагов. У меня есть судно, такое, как у белых, и в нем есть карабины и порох… и… Гром и молния! Что это такое!.. К оружию, друзья! К оружию!.. – вдруг закричал он зычным голосом, выпрямившись во весь рост и сверкнув глазами.

В этот момент Фриц и Раймон, о которых все, по-видимому, забыли и которые стояли, смешавшись с толпой растерянных негров, вдруг опрокидывают двоих из своих соседей, выхватывают у них из рук ружья и сабли и стремительно кидаются вперед с криком:

– Сюда, Маркиз! Сюда! На помощь!

Маленький отряд индейцев под предводительством трех белых неожиданно появился из-за леса. Оба француза сразу узнали своего друга Маркиза, Шарля Робена и Винкельмана, который несмотря на усердное оттирание еще не сумел избавиться от окраски, приданной его коже соком генипы.

Достаточно двух слов, чтобы объяснить читателю: появление маленького отряда было столь же неожиданное, сколь и несвоевременное – увы!

Шарль Робен, не дождавшись Диего в карбете на Тартаругале и не зная, чему приписать это необъяснимое отсутствие, понял, что в деревне произошло что-то необычайное, и решил отправиться туда немедленно.

Одно из двух: или нападение на деревню, произведенное отцом, удалось, и тогда он ничем решительно не рисковал, так как его враги должны были быть разбиты. Или же похищение его жены и детей не удалось. В таком случае подкрепление, которое он мог оказать своим маленьким отрядом, неожиданно явившимся на выручку, могло быть чрезвычайно полезно, а, может быть, изменить исход борьбы. Затем, если даже все бесповоротно погибло, то и тогда у него останется утешение отомстить за дорогие и близкие ему существа, погибнув вместе с ними или за них.

Руководствуясь этими мыслями, он спешил, насколько мог, и прибыл на то место, где стояла деревня, а теперь курились обгорелые развалины, как раз в тот момент, увы, когда Диего только что собрал вокруг себя остатки подчиненных.

Растерянность негров, пепелище на месте хижин, отсутствие старика Робена и его верных сподвижников – все говорило за то, что экспедиция его отца удалась.

Но у него не было времени поделиться этой радостью со своими близкими. Бешеная злоба, какую проявили негры, уцелевшие от погрома, заставляла действовать немедленно.

Отступать уже поздно. Надо во что бы то ни стало проявить свою силу, иначе всем им грозят ужаснейшие мучения. Впрочем, Шарль не знал, что Фриц и Раймон еще находились в руках бандита. Этого одного было бы достаточно, чтобы заставить его явиться сюда и попытаться во что бы то ни стало спасти их.

Он едва успел приказать своим людям изготовить оружие и построить их полукругом, чтобы не дать окружить себя, как уже рычащая, разъяренная толпа с бешенством устремилась на них.

Негры Диего, возбужденные присутствием своего вождя и желая отомстить за свое поражение, сорвать свою злобу на этих, так поздно подоспевших врагах, кинулись в бой с отчаянным бесстрашием, пренебрегая не только опасностью, но и самой смертью.

Первый же дружный залп заставляет их отступить. Но зато и индейцы, вообще мало привычные к огнестрельному оружию и не обладающие дисциплиной негров бони, начинают стрелять, почти не целясь, с нервозной суетливостью, излишней всегда, особенно в такие моменты.

Вскоре их ружья раскалились до того, что до них трудно было дотронуться; они расстреляли все патроны.

Правда, зато они уложили многих наповал, многих ранили, но и выстрелы негров тоже выбили нескольких из их строя.

Четверо индейцев убито, эльзасец ранен пулей в плечо и потому вынужден драться своим ружьем как палицей, благо правая рука его еще невредима. Раймон ранен картечью в бедро и едва может держаться на ногах. Из числа белых только Шарль, Фриц и Маркиз пока еще остались невредимы.

– Взять их живыми! – приказал Диего властным голосом, покрывающим нестерпимый гам, шум и вой, сопровождающие битву. – Слышите, живыми! Не то я размозжу голову первому из вас, кто убьет хоть одного из них! Что касается индейцев, то перебить их всех до последнего!

С этими словами он сам кидается вперед, не щадя себя, во главе небольшой кучки человек в тридцать, опередив на несколько шагов главные силы своей армии.

Несчастным европейцам приходится теперь защищаться каждому против пяти или шести человек негров, самых сильных и самых смелых, которые набрасываются на них с бешеным порывом диких зверей. Напрасно они отбиваются прикладами, с удвоенною отчаянием и решимостью силой, напрасно колят и рубят саблями тех, которые падают под их ударами. Врагов заменяют другие. Наконец, их схватили за руки, за ноги, за голову. Они стряхивают с себя последним нечеловеческим усилием эту гроздь людей, повисших на них, и изнемогающие, выбившиеся из сил и обезоруженные, падают на землю.

Фриц, падая, невольно восклицает:

– Herr Gott sacrament!..

Винкельман при этом возгласе вдруг приподнимается и в свою очередь восклицает:

– Да разве ты немец?

– Такой же, как поляки – русские! – отзывается Фриц. – Я – эльзасец!

Тогда взгляд Винкельмана жадно впивается в розовое лицо, в белокурые волосы Фрица, так резко контрастирующие со всеми этими черными лицами и телами лежащих кругом негров, и из уст его вырывается душераздирающий, подавленный крик:

– Боже мой!.. Фриц!.. Брат мой!..

Тот в свою очередь издает какой-то необъяснимый звук и лепечет:

– Брат мой, бедный, несчастный брат мой.

Но ему заткнули рот, и крепкие веревки лишили его возможности двинуться с места или хотя бы протянуть брату руку. Он остался недвижим, задыхаясь от волнения, которое душит его, с глазами, полными слез.

Но Диего слышал этот крик, и свирепая усмешка скривила его рот, придав еще более демоническое выражение его безобразному лицу.

– Хм! – воскликнул он с отвратительным смехом. – Неожиданная встреча!.. Два брата!.. Как это трогательно!.. На этот раз мы хорошо позабавимся!

Шарль, Раймон и Винкельман также были крепко связаны.

Но Маркиз!.. Где же Маркиз?

Этот лихой малый сумел воспользоваться замешательством, когда внимание вождя и его людей было на мгновение отвлечено первым смертоносным залпом, и успел бежать. С проворством и ловкостью настоящего клоуна и невероятной силой опытного гимнаста, он вовремя подставил ногу двум неграм, схватившим было его за руки, и те с такой силой полетели на спину, что выпустили его. Затем двумя ударами кулаков в живот он освободился от двух других, вцепившихся ему в плечи, отшвырнул их от себя и очутился на мгновение свободным. Пятый негр преградил ему дорогу, но и тот покатился на землю от увесистого удара головой в грудь.

Заметив образовавшуюся в сплошной стене негров щель, Маркиз устремляется в нее так неожиданно, что никто не успевает задержать его. Кто-то на лету наносит ему сабельный удар по ноге, но Маркиз бежит быстрее прежнего. Он несется без оглядки и менее чем в полминуты скрывается из вида.

Это бегство было до такой степени смелым и неудержимым что никто не догадался даже погнаться за ним, все смотрели ему вслед, разинув рты.

– Пусть себе бежит! – засмеялся Диего. – Все равно далеко не уйдет! Кроме того, у нас здесь есть кем позабавиться. Вот эти господа ответят нам за всех. Ну, клянусь адом, я бы и злейшему врагу не пожелал быть в их шкуре!..

Целые сутки прошли с момента этой тяжелой сцены. Настала ночь. Развалины деревни давно догорели. Кругом безлюдно; вдали виднеются костры, выступающие красными пятнами во мраке, окутавшем землю и становящемся все гуще и гуще. Негры разбили лагерь среди своих полей, под открытым небом.

Человек, с трудом ступающий на ноги, опираясь на длинную палку, показался из-за маниока и осторожно пробрался вперед, тщательно избегая костров, пламя которых могло бы выдать его присутствие.

Он минует пепелище бывшей деревни, причем головни и угли хрустят то тут, то там у него под ногами. Осмотревшись кругом и определив местоположение по звездам, он направляется на север и четверть часа спустя подходит к ручью шириною около десяти метров.

Он узнает здесь пристань, у которой обычно находятся пироги, и не может подавить крика отчаяния – все пироги исчезли. Он опускается на землю на самом берегу и, опустив голову на руки, погружается в свои невеселые думы.

Только тяжелые вздохи вырывались из его груди, нарушая тишину.

Вдруг легкий плеск на реке привлек его внимание и вывел из грустного раздумья. Что-то продолговатое, черное медленно плыло по течению. Он протянул вперед свою длинную палку и ощупал ею плывущий предмет. Это был длинный ствол, вероятно, унесенный отливом…

Течением его на мгновение прибило к пристани, о которую он глухо ударился, попав при этом одним своим концом между ногами человека, сидевшего у пристани.

Как бы повинуясь внезапному внушению свыше, незнакомец быстро вскакивает верхом на ствол, который при этом погружается в воду одним концом. Человек с помощью рук и ног передвигается вперед до середины ствола, и тот выпрямляется, вернув себе прежнее равновесие. Несмотря на добавившуюся тяжесть, ствол продолжает прекрасно держаться на воде и плывет тихонько вниз по течению.

Человек, по-видимому, обрадованный этим обстоятельством, погружает свою длинную палку в воду, достает до дна и, отпихиваясь ею, как багром, заставляет ствол двигаться быстрее. Это чрезвычайно радует беднягу, и он начинает работать с удвоенной силой и усердием.

Мало-помалу ствол движется все быстрее и быстрее; он идет почти с быстротою пироги. Но этого, по-видимому, мало ночному пловцу; он все ускоряет и ускоряет ход своего импровизированного судна.

Между тем часы бегут; ничто не выдает усталости этого безмолвного гребца, кроме разве его отрывистого дыхания да капель пота, градом катящегося у него со лба и выступающего на груди.

Тяжелая работа всецело захватила его. Время от времени он на мгновение прерывает ее и ложится вдоль ствола, чтобы жадно втянуть в себя несколько глотков воды и освежить горячую голову. Кажется, будто каждое мгновение передышки вызывает в нем укор совести, так как после нее движения его становятся лихорадочно поспешны, почти конвульсивны и порывисто нетерпеливы.

Прошло уже целых шесть часов, шесть мучительных часов среди жуткой темени экваториальной ночи, с ее протяжным воем ягуаров, ревом ревунов и плачем кайманов или треском обрушивающихся лесных великанов, напоминающим громовые удары.

Но вот ручей расширяется, образуя как бы просторное устье. Течение становится сильнее и быстрее; ствол начинает вздрагивать и вертеться из стороны в сторону и, наконец, выплывает на свободное водное пространство, в котором отражаются мириады звезд. Теперь пловец спешит пристать к берегу. Его палка становится лишней: здесь он не достает до дна. Он попал в настоящую чащу громадных корнепусков и ощупью ищет какой-нибудь длинной и крепкой ветки, которую он мог бы срезать и с помощью своего тесака превратить в весло… Все это дело нескольких минут.

Он опять уже сидит верхом на стволе и с помощью самодельного весла кое-как направляет свое неуклюжее судно к темной черной массе, выплывающей из воды подобно морскому чудовищу, спящему возле берега.

Вот он подплывает к нему тихо-тихо, со всевозможной осторожностью, стараясь, чтобы не слышно было даже и плеска воды.

Он узнает судно, стоящее на якоре у самого берега. Да, это оно… сомнения быть не может.

Протяжный вздох облегчения вырывается из его груди, и на мгновение его судорожно сжатые руки перестают работать веслом.

Вот ствол прибило волной к корпусу судна, в носовой его части.

Вдруг он видит перед собой на поверхности воды длинный черный предмет, подкидываемый на коротких волнах, бьющихся о киль парохода. Это – пирога, привязанная к носовым якорным цепям. Снова вздохнув свободнее и отпустив ствол на волю волн, он ловко перебирается в пирогу и растягивается в ней во всю длину, чтобы отдохнуть в течение нескольких минут.

Между тем, наверху, на палубе судна, под сплошным лиственным навесом, раздаются шумные крики радости, неудержимый пьяный смех, бессмысленные песни, храп и пьяная икота, сливаясь с глухими звуками негритянских бубнов и барабанов в убийственную какофонию.

На «Симоне Боливаре» пируют. Тафия льется рекой, всякий пьет полной чашей, стараясь залить палящую жажду, вызванную соленой и пряной пищей, на которую чернокожие безумцы накинулись со свойственным им прожорством, – настоящий негритянский пир.

Оставшиеся в живых участники кровавой драмы, разыгравшейся в Озерной деревне, празднуют по-своему тризну по убитым товарищам и вместе с тем готовятся этой фантастической оргией к предстоящему завтра грандиозному зрелищу пыток и казней, назначенному ко времени восхода солнца.

Диего, как милостивый государь, широко распахнул перед своими соратниками и вместе с тем подданными двери своих погребов и кладовых. Все припасы уже разграблены… Эти дикари пьют и едят, едят и пьют, орут и пляшут, воют и хохочут… Но впереди еще полночи… что-то будет поутру?

Утром Шарль, Винкельман, Раймон, Фриц и индеец Табира должны быть преданы смерти с самыми ужасными ухищрениями, с самыми невероятными пытками, какие только сможет изобрести бесчеловечная и сладострастно жестокая фантазия озверевших, пьяных людей. Уже одно предвкушение этих безобразных мучений приводит Диего в неистовый восторг, вызывая в нем единственное волнение, какое еще доступно его зверской натуре. Эта перспектива до того опьяняет его, что отступив на этот раз от своих обычных правил строжайшей трезвости, он пьет наравне с остальными, ни в чем не отставая от своих собутыльников, пьет до самозабвения, до отупения, являясь одним из самых ярых участников общей оргии.

Отдохнув с четверть часа, человек в шлюпке поднимается; удостоверившись, что канат надежен, надевает его себе через плечо, берется за якорную цепь, проворно взбирается по ней до самого якорного крюка и затем повисает на руках. Еще минута-другая, и он уже на палубе.

Здесь оргия развернулась во всю. Шум, крики, песни и хохот стоят в воздухе, но внизу царит мертвая тишина.

Как человек, хорошо знакомый с расположением судна и знающий все ходы и выходы, ночной посетитель, ни минуты не задумываясь, осторожно прокрадывается к спуску в нижнюю каюту, некогда предоставленную в распоряжение пассажиров. Вот он уже на площадке перед дверью в каюту и видит смутно, при свете закоптелого фонаря, под потолком стоящего у двери часового с копьем в руках.

– Что тебе надо? – резко спрашивает его часовой.

– Сменить тебя… по приказу вождя! Иди – пей, там все пьют… ты не хуже других и тоже заслужил, как и другие.

– Скажи пароль!

– Сейчас, нагнись ко мне ближе, я скажу тебе на ухо, чтобы никто не услышал!

Часовой спешит исполнить это указание, видимо, радуясь избавлению от скучной службы, и почти в тот же момент падает на пол, издав слабый хрип.

– Вот пароль! Десять пальцев вокруг горла, посильнее сдавить, и обморок на полчаса, мертвый! – шепчет незнакомец и входит в каюту.

Пять человек, крепко связанных по рукам и по ногам, лежат на полу, едва дыша.

– Хм! Я еще вовремя поспел! – шепчет ночной посетитель, затем продолжает, несколько повысив тон: – Что же? Никто ни звука? Разве не узнают уже и друзей?

Теперь, когда свет фонаря падает прямо на его лицо, чей-то сдавленный голос шепотом восклицает.

– Маркиз! Это вы? Как вы здесь, друг мой?

– Как видите, и весь к вашим услугам! Пока все обстоит благополучно!

– Маркиз!.. Это Маркиз! – раздаются взволнованные голоса Раймона, Фрица и Винкельмана.

– Да, да, друзья, это я… А теперь – молча за дело!

И, не теряя ни секунды, он разрезает веревки, связывающие пленников, затем подходит к часовому, из предосторожности связывает ему руки и ноги, затыкает рот и спрашивает Шарля:

– Вы не ранены?

– Нет! – отвечает молодой человек.

– Прекрасно, так подвяжите себе этот канат под мышки и вылезайте в люк. Я вас спущу в воду, доплывете до носовых якорей и отвяжите привязанную к якорным цепям пирогу, затем подгоните ее к этому люку и потом не шевелитесь.

– Понял! – отозвался Шарль, наскоро пожал руку Маркизу и стал спускаться через люк ногами вперед, тогда как Маркиз постепенно сдавал канат.

Две минуты спустя чуть слышный стук каната о борт дал знать Маркизу, что пирога уже на месте.

Во избежание возможного недоразумения, Шарль слегка встряхивает канат, и это сотрясение передается Маркизу, как электрический ток.

– Ну, теперь за тобой очередь, мой добрый толстяк, – говорит Маркиз Раймону, который ужасно страдает от своей раны. – Черт побери! Пролезешь ли ты в этот люк? Можно ли иметь такое брюхо, когда затеваешь поиски приключений! – шутит неисправимый Маркиз. – Уф! Наконец-то пролез!.. Ну, и нелегко же это!.. Только бы канат выдержал! Ну, слава Богу!.. Все обошлось благополучно!

Затем пришла очередь Винкельмана, потом Табиры.

– Ну, а теперь ты, мой славный Фриц!

– А ты сам как же?

– Не беспокойся! Когда ты будешь уже в пироге, то я привяжу канат к средине этого здоровенного копья, которое положу поперек люка, и, как видишь, устроюсь прекрасно. Да, кстати, скажи там остальным, что я здесь немного задержусь, так чтобы они не тревожились и ждали меня терпеливо. Мне хочется устроить им маленький сюрприз, а также и тем веселым господам, которые так беспечно пируют на палубе!

– Но смотри, будь осторожен, Маркиз!

– Не бойся!

Когда Фриц в свою очередь скрылся за бортом, а затем вскоре дал знать товарищу о своем прибытии на место, тем же легким сотрясением каната, Маркиз привязал свой конец каната к середине древка копья, снял фонарь, и, накрыв своей курткой, стал осторожно спускаться с ним по лестнице, ведущей в трюм. Здесь, как, впрочем, и повсюду на судне, кроме кормовой палубы, где шел пир, не было ни души. Все двери стояли настежь; нигде ни замков, ни запоров.

– Бочонки должны быть здесь! – пробормотал про себя Маркиз. – Ну, конечно!.. А что это… тафия! Нечего сказать, дикарям есть что пить, если только я дам им срок… А-а!.. Вот они!.. – воскликнул он немного погодя, наткнувшись на четыре небольших бочонка, вместимостью приблизительно в шестьдесят литров, стоявших несколько поодаль, в стороне от других.

Выбрав один из них, он ударом своего тесака выбил втулку, просунул в дыру два пальца, ощупал ими что-то сыпучее, похожее на порошок, и добавил:

– Ну, так и есть, порох!

Он вынул из фонаря свечку, осмотрел ее, затем с удивительным спокойствием духа и самообладанием, ни минуты не задумываясь и не моргнув даже глазом, всунул зажженную свечку в отверстие для втулки прямо в порох.

После того храбрец не спеша направился к выходу, ступая осторожно, чтобы не наткнуться на что-нибудь, но вдруг одумался и вернулся назад.

– Пожалуй, это протянется долго, – пробормотал он и все так же не торопясь всунул свечку наполовину глубже в порох, так что пламя ее едва выступало из отверстия втулки.

– Ну, на этот раз полно смеяться!.. А теперь поторапливайся, Маркиз, хоп-ля!

В две минуты он был уже у люка; еще минута, и он уже спускался по канату в ожидающую его пирогу, где его друзья, в страшной тревоге, уже считали секунды.

– Ну а теперь, друзья мои, за весла!.. Работай дружно! А то здесь скоро жарко будет! – добавил он.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил Шарль.

– Э, милейший, развлечения здесь редки или, вернее, не развлечения, а представления.

– К чему вы это говорите?

– А вот к чему: драма, которая здесь разыгрывалась, подходит к концу; актеры сейчас уйдут за кулисы, а потому было бы досадно, если бы все это представление не имело никакой развязки!

– Но развязка налицо, мой милый, и совершенно иная, чем мы думали, благодаря вам, Маркиз!

– Не хочу спорить с вами, но такая развязка лишена эффекта, а потому я как человек, страшно влюбленный в свое искусство, подумал о красивом апофеозе! Да, кстати, скажите мне, как, на ваш взгляд, далеко ли мы отошли теперь от судна?

– Так, приблизительно на триста метров, если не больше!

– Прекрасно! Нам отсюда отлично будет все видно, и вместе с тем мы не рискуем пострадать от трюка или быть забрызганы!

– Но вы говорили о каком-то апофеозе?

– Да… смотрите!..

В этот момент громадный столб пламени поднялся во мраке ночи и взвился прямо к небу, затем раскинулся широким снопом, ослепительно ярким и удивительно прекрасным. При этом страшный взрыв, точно сотни одновременно раздавшихся орудийных выстрелов, потряс воздух и оглушительным эхом раскатился по волнам.

Беглецы, онемев от ужаса и недоумения, увидели, как днем, темный силуэт парохода, из которого, словно из кратера вулкана, вырывались длинные языки пламени. При свете его резко выделялись мачты и ванты, но через секунду все это превратилось в бесформенные обломки.

Сильное сотрясение передалось по воде даже до того места, где находилась пирога с беглецами, и утлое судно заплясало на волнах, как ореховая скорлупа, и вдруг все погрузилось в темноту. В пироге все замерли и как будто окаменели.

Режиссер этой ужасной феерии уже не думал об одобрении зрителей, а те были не в силах ему аплодировать.

– Что ж, – проговорил он глухим голосом, – если эти люди были омерзительные негодяи, то, с другой стороны, сама жизнь предъявляет иногда чудовищные требования!