Текст книги "Охотники за каучуком"

Глава XIV

Путь к малока. – Радушные хозяева или тюремщики? Гости или пленники? – Опасения. – Неопрятность. – Беспорядок. – Чашки для кашири. – Индейцы у себя дома. – Хроническое пьянство. – Дикие развлечения. – Пляска бесноватых. – Мрачные аллегории. – Грабеж. – Трагические последствия кражи револьвера. – Удар грома под кровом малока. – Смерть туксау Лууди. – Паника. – Перемена династии. – Колеблющаяся власть. – Диверсия. – Презрение индейцев к смерти. – Окончательная схватка. – Побеждены! – Чудо.

– Не находите ли вы, мосье Шарль, что мы скорее походим на пленников, чем на гостей, приглашенных отобедать? – спросил Маркиз.

– Я только что собирался высказать вам эту же самую мысль! Эти индейцы смотрят на нас далеко не дружелюбно и оцепили нас кругом, как будто опасаются, чтобы мы от них не сбежали!

– Какое несчастье, что у нас нет больше при себе наших карабинов и хотя бы по пятидесяти зарядов на брата! Как бы живо мы всех их расстреляли, если бы им пришла вдруг фантазия превратить наши голени во флейты!

– Да, но у нас нет ничего, кроме бесплодных сожалений, и остается только клясть негодяев, которые, быть может, заставят нас потерпеть крушение у самой цели!

– А кстати, при вас еще ваш револьвер?

– Мой отняли!

– А ваш, Винкельман?

– При мне только один тесак. А у вас, Хозе, есть какое-нибудь оружие?

– У меня ни тесака, ни револьвера!

– К счастью, мой револьвер еще при мне! – проговорил Шарль. – Кроме того, с десяток патронов!

– Это не дурно, но мало!

– Ба-а! – воскликнул Винкельман со свойственной ему спокойной уверенностью силача. – Тем временем, как господин будет стрелять в нос дюжине этих краснокожих чертей, я, пожалуй, столько же уложу на месте простой дубиной. А вы, Маркиз, и вы, Хозе, тоже не безрукие и тоже сделаете свое дело как следует, и в свалке лицом в грязь не ударите!

– Это плохое средство поладить с ними, и к нему можно прибегнуть только в случае крайней необходимости, а пока будем осторожны и постараемся выказать им, хотя бы только для вида, полное доверие!

После получасовой утомительной ходьбы добрались, наконец, до малока.

Это громаднейшее здание, построенное по индейской системе: конструкция из множества столбов, крытых огромной кровлей из листьев. Обстановка, конечно, самая простая, состоящая из пеньковых гамаков, местами окрашенных красными пятнами руку. Кухонные принадлежности, старательно вылизанные тощими голодными и свирепыми собаками, валялись на земле в беспорядке: кастрюли, котелки, куа (глиняные горшки). Ребятишки сосали обрубки сахарного тростника. Манговые ядра лежали на земле между грубосработанными сиденьями, изображающими черепах и кайманов.

Внутри вся крыша малока буквально утыкана стрелами, воткнутыми в брусья и жердины, поддерживающие кровлю. Это общий арсенал, где каждый, в случае надобности, может запастись этим метательным оружием.

Под той же кровлей свободно разгуливают дикие животные, которых индейцы, со свойственным им терпением, сумели приручить. Маленькие пекари, тату, агути и козлята скачут и прыгают, хрюкают и ворчат. Черная обезьяна коата старательно перебирает шерсть молодого ягуара и с наслаждением грызет выловленных паразитов. Яркие ара с крепкими, крючковатыми клювами немилосердно кричат; хокко гнусаво гогочут, поклевывая маис; хмурые саваку сосредоточенно дремлют, стоя на одной ноге и спрятав длинный, как у цапли, клюв в перья своего пушистого зоба.

Среди этого зверинца плавно и лениво, взад и вперед, двигаются женщины, а дети, прикрытые только одной своей невинностью, скачут и кувыркаются, как настоящие маленькие бесенята.

Хотя это примитивное жилище, под кровом которого ютится целый клан, состоит только из кровли, тем не менее воздух в нем до того зловонный, что непривычному человеку трудно вынести это даже несколько минут.

Лес, окружавший малока, вырублен, повсюду торчат пни вышиною в метр, а между этими пнями растут маис, тыква, сахарный тростник, пататы и маниок, там и сям высоко раскинулись колоссальные бананы.

Возвращение краснокожих воинов радостно приветствуют все животные. Но вид белых людей вызывает настоящую панику и заставляет их разбегаться и разлетаться во все стороны. Все эти птицы и животные, свыкшиеся с краснокофейным цветом кожи индейцев и даже с их страшной татуировкой, приходят в невыразимый ужас при виде бледных, белых лиц, которых они никогда не видали раньше.

Одно обстоятельство заставляет наших четырех друзей призадуматься: воины не расстаются со своим оружием, даже придя домой, в этой совершенно мирной обстановке. Это – плохой признак, не предвещающий ничего доброго. Они прекрасно это сознают, несмотря на спокойное и серьезное выражение невозмутимых, неподвижных лиц.

Никто из них не поздоровался добрым, ласковым словом с женщинами, женами, матерями и дочерьми, после, быть может, довольно продолжительного отсутствия. Вместо ласки дети, которые при виде белых, подняли истошный крик, были награждены полновесными затрещинами.

Едва ступив под кров, воины принялись за свое обычное домашнее занятие – за пьянство.

Среди множества запахов, которые ударили в нос белым, они сразу отличили сильный запах спиртового брожения – чрезвычайно едкий запах кашири. Краснокожие совершенно не знают меры в потреблении спиртного.

В центре малока, на самом почетном месте, поставлены два огромных обрубка древесных стволов, вышиною в три метра, диаметром в полтора метра, снабженные внизу краном, из которого сочится капля за каплей жидкость, превратившая земляной пол малока в небольшую яму.

Оба эти громаднейших ствола внутри выдолблены и представляют собою котлы, в которых вырабатывается хмельной напиток, столь полюбившийся индейцам и получающийся от брожения сахарного тростника, бананов, ананасов, маниока и маиса.

Весьма разборчивые в спиртных напитках, индейцы разнообразят свой кашири в зависимости от вкуса и каприза или обилия продуктов брожения в данный момент, отчего состав напитка меняется.

Этот напиток, однако, – не праздничное угощение, как это можно было бы подумать, а повседневное питье, потребляемое во всякое время дня и даже ночи.

Индейцы, как мужчины, так и женщины, вечно пьяны, когда они дома. И не удивительно: им стоит только подойти к этим громадным чанам, отвернув кран, подставив под него сосуд и осушив его, повторять эту операцию до тех пор, пока они будут в состоянии также.

Чаны эти являются общей собственностью также как их содержимое, – нужно только наполнять их, чтобы они не опустели. Женщины сообща обрабатывают плантации, дающие в изобилии сырье для кашири.

Утолив жажду излюбленной хмельной влагой, туксау Лууди, все время не спускавший глаз со своих пленников, вздумал пригласить и их принять участие в пиршестве.

Но те дали понять туксау, через его переводчика, что они хотели бы скорее утолить голод, чем жажду.

На это туксау величественным жестом раздобрившегося пьяницы отдал женщинам приказание накормить этих людей, которые так глупо просят есть в то время, как им предлагают пить, сколько влезет.

Женщины исполнили распоряжение своего вождя с присущим им безразличием.

Гости с жадностью набросились на предложенную им пищу, как люди, давно уже не евшие и сильно мучимые голодом. Громадные куски копченой рыбы, всякого мяса и кассавы быстро исчезали в их желудках, после чего они отведали и кашири, которое хозяева весьма радушно предлагали им.

До сего времени все шло, как нельзя лучше. Но вскоре дало себя знать всеобщее опьянение. Малока, в которой до того царила сравнительная тишина и спокойствие, вдруг огласилась шумом, возраставшим с каждой минутой.

Среди этого шума послышалось несколько глухих трубных звуков, перемежавшихся с резким свистом свирелей. Затем медленным, ленивым темпом забил барабан из выдолбленного внутри древесного ствола, обтянутого кожей кариаку.

Самые молодые воины начинают танец с медленных движений. Мало-помалу темп этой варварской музыки учащается, пляска тоже становится оживленнее, разнообразнее, телодвижения быстрее, затем индейский танец, эти невероятные гимнастические упражнения, эта безумная, бешеная пляска, развертывается вовсю.

Каждый из танцоров исступленно выплясывает что-то свое. Им уже недостаточно глухих ударов своеобразного барабана, свиста и воя свирелей. Охмелевшие и точно обезумевшие исполнители этого чертова хоровода начинают сами выть и выкрикивать какие-то нечленораздельные звуки, издавать завывания, подражая звукам животных, – и все это сливается в какое-то непостижимое смешение диких звуков. Между тем неучаствующие в этом бешеном хороводе с неменьшим бешенством поглощают хмельную влагу, причем опьянение их доходит до крайних пределов.

Искатели хинных деревьев начинают серьезно беспокоиться при виде этого безумия и свирепых взглядов, которыми преследуют их осатанелые дикари.

Они плотнее сдвигаются друг с другом в самом дальнем конце малока и ищут глазами оружие, ожидая с минуты на минуту страшного, решающего момента. Но, по-видимому, все это еще только вступление.

Пажет, который пользуется среди этих людей властью, по меньшей мере равной, если не большей власти таксау, извлекает из своей костяной свирели столь резкие и пронзительные звуки, что они покрывают собою царящий кругом гвалт. При этом, словно по мановению волшебной палочки, внезапно прекращается и пляска, и шум.

Тогда старик, уже совершенно пьяный, запинаясь и икая, произносит немногословное обращение, которое остальные приветствуют громкими криками.

Обливающиеся потом, словно вышедшие из воды, воины жадно пьют круговую чашу и собираются вокруг путешественников, продолжающих сидеть неподвижно и безмолвно на одном и том же месте.

– Кой черт! Что они задумали сделать с нами? – пробормотал Маркиз.

– Мне кажется, что пришел час уложить кое-кого из них на месте! – отвечает Винкельман, незаметно придвигаясь к большому топору, воткнутому в одну из балок, поддерживающих кровлю.

– Повременим еще немного, – возражает Шарль, – возьмемся за оружие лишь в крайнем случае, но не раньше!

В этот момент к нему подходит пажет с небольшой миской, в которую налита какая-то тестообразная белая масса, и ставит миску подле Шарля на землю. Затем, не сказав ни слова, он присаживается на корточки перед ним, подымает одну за другой ноги молодого человека и заворачивает до коленей его холщовые панталоны.

При виде белого цвета кожи этих ног индейцы невольно вскрикивают от восхищения и удивления. Старик, все также неподражаемо спокойный, обмакивает палец в белую массу и рисует ею, довольно правильно и равномерно, с быстротой, поразительной для его лет и опьяненного состояния, на обоих голенях Шарля какие-то значки. Затем его ученик, неотступно следующий за ним, подобно тени, и жадно ловящий каждое его слово и движение, почтительно подает ему другую миску с красной краской руку.

Пажет обтирает свой палец, испачканный белой краской, об одну из шкурок пальмовых белок, висящих у него на поясе, погружает этот палец в красную краску и разукрашивает шестью красными точками анатомический рисунок, изображенный им на коже белого человека.

– Что ты делаешь, старик? – спросил его Шарль, удивленный этой процедурой, которой он, однако, считал за лучшее беспрекословно подчиниться.

– Ты это и сам видишь, вождь, – отвечает, икая и отрыгивая, старый пьяница, – я изображаю на твоих голенях кость, из которой изготовляется священная свирель канаемэ, как ты, вероятно, знаешь!

– Хм! Уж не думаешь ли ты использовать мои кости на то, чтобы под звуки сделанных из них свирелей заставлять плясать твоих краснокожих!

– Не знаю!

– Но я-то прекрасно знаю! Разрисовать мои ноги я могу тебе позволить. Это совершенно безобидная забава, но не думай, пожалуйста, что я позволю тебе пойти дальше этой простой шутки!

– Белый сердится… Напрасно! Таков обычай у ширикума, и его всегда соблюдают по отношению к почетным гостям, которых желают почтить особым уважением.

– Я согласен подчиниться вашим знакам уважения до тех пор, пока они не перейдут пределов безобидного развлечения или просто вежливости по-вашему!

Хозе, Маркиз и Винкельман подверглись той же операции, по меньшей мере странной. Мускулатура последнего возбуждает удивление и восхищение пажета и вызывает крики восторга у воинов, которые никогда не видывали подобного атлетического сложения.

– Ладно, ладно!.. – ворчит про себя эльзасец, относящийся к индейцам все более и более недоверчиво. – Восхищайтесь себе нашими ногами, если хотите, но вы сейчас увидите, как я вас разнесу, если вы посмеете зайти слишком далеко в своей шутке. Гром и молния! Выделывать свирели из наших костей!.. Попробуйте только, клянусь, здесь не останется никого, кто бы мог насвистывать на этих свирелях!

Между тем индейцы смотрят, добродушно и глупо осклабившись. Белые начинают уже ощущать от этого восхищения какую-то неловкость.

– Знаете ли что, господин Шарль, – говорит, наконец, Маркиз, не без некоторого основания, – у нас должен быть, вероятно, страшно глупый вид, с засученными, как у рыбаков, панталонами, и ногами, разрисованными этим старым шутом, от которого так и несет спиртом!

Шарль с каждой минутой настораживается все более и более. Не тратя времени на ответ Маркизу на его шутливое, но верное замечание; он осторожно запускает руку под свою шерстяную фуфайку и приоткрывает кобуру с револьвером.

Индейцы надвигаются на них сплошной стеной, не проявляя, однако, никаких признаков враждебности. С непередаваемой жадностью и благоговением они смотрят на предметы, находящиеся у пришельцев. Часовую цепочку и никелевый брелок, выглядывающие из-под фуфайки Шарля, пажет снимает с ловкостью настоящего карманного воришки. За цепочкой, конечно, появляются часы, и вместе с нею переходят немедленно в руки удивленного туксау. Та же участь постигает карманный компас и уже в следующий момент этот полезный предмет висит на шее у старого пажета, в качестве почетного ордена.

Теснимые со всех сторон, чувствуя десятки рук, обирающих их ловко и проворно, без малейшего насилия, так что любой английский карманный вор мог бы позавидовать им, припертые спиной к чанам, наши друзья видят, как индейцы все ближе и ближе подступают к ним. Не в состоянии двинуться, смотрят, как все их маленькие вещицы и безделушки, одна за другой, исчезают в руках индейцев, в том числе даже пуговицы с их курток, пока, наконец, и самый револьвер Шарля не выскальзывает у него из вспотевшей руки и не становится добычей второго вождя, который внимательно разглядывает его со всех сторон.

Когда ничего более не осталось, что бы можно было отнять у них, индейцы немного отступили. Четверо друзей могли, наконец, свободнее вздохнуть и почувствовали истинное облегчение, избавившись от назойливого и отвратительного прикосновения этих цепких темных рук.

Еще совершенно ошеломленные, наши друзья не успевают обменяться взглядами или словом, как вдруг в малока раздается оглушительный выстрел. Страшный, протяжный крик ужаса и затем вой от боли сопровождают его. Одновременно с этим туксау подносит руку к груди, из которой бьет ключом струя алой крови, отступает на два-три шага назад, с широко раскрытым ртом, искаженным лицом, вытаращенными глазами и вдруг грузно падает на землю.

Индейцы, удивленные, недоумевающие, перепуганные, разбегаются во все стороны с пажетом во главе, точно стая рыжих обезьян. Второй вождь, онемев от страха, не помня себя и не понимая, в чем дело, выпускает из рук револьвер и стоит, остолбеневший, среди облака дыма над индейцем, которого еще подергивают последние предсмертные судороги.

Несмотря на волнение, вызванное этим несчастным случаем, жертвой которого так же легко мог стать и кто-нибудь из них, наши искатели хинных деревьев не растерялись.

Шарль кинулся вперед и, подняв с земли оружие, быстро сунул его в карман своей куртки. Маркиз схватил тесак, который ему протянул Винкельман, а последний вооружился топором, воткнутым в балку, который он уже давно облюбовал. Хозе без особых церемоний завладел тяжелым кастетом из дерева итоба, который в руках сильного человека становился страшным оружием.

Тем временем индейцы, несколько оправившись от страха и видя, что гром не гремит больше под кровлей малока, набираются храбрости и подходят ближе, затем окружают труп убитого вождя и окликают второго вождя, растерянность которого теперь уступила место выражению алчности.

Его расспрашивают, он отвечает отрывочными фразами. Он ничего не знает, ничего не понимает и не может себе объяснить, почему вождь, который только что был жив и здоров, вдруг сражен, точно громом.

Он взял вещь белого человека, внимательно осмотрел ее со всех сторон, пощупал, и вдруг эта вещь превратилась в гром, а вождь пал, как подкошенный.

Невольный убийца, несмотря на весь испытываемый им ужас, все-таки чувствует, что хмель власти начинает опьянять его. Это завидное, так неожиданно освободившееся место всегда могут впоследствии оспаривать у него другие, такие же второстепенные вожди племени, живущие в малых малока со своими людьми, в этом же лесу, неподалеку отсюда. Нужно не упускать благоприятного случая!

И вот, без дальнейших рассуждений, он наклоняется над трупом, снимает с него ожерелья, обагренные кровью, навешивает их себе на шею, на плечи, на грудь. Затем берет акангатарэ убитого, эту священную эмблему власти. Свою пренебрежительно сбросив на землю, прочно насаживает новую на черные, с синеватым отливом длинные волосы.

Все это было проделано так быстро и так неожиданно, что никто не подумал даже протестовать или оспаривать незаконность подобного действия. Все, по-видимому, примирились со свершившимся фактом.

Таким образом дело было сделано: туксау Лууди отошел в вечность, да здравствует туксау Яраунамэ! Вот каким образом рождаются династии!

По этому случаю пир возобновляется. У индейцев в обычае приступать ко всякому делу и заканчивать каждое дело выпивкой, будь оно самое важное или самое пустячное, безразлично. Они и теперь не могут обойтись без нее, чтобы не ознаменовать восшествия на царство нового вождя должными возлияниями в честь его.

Тело умершего без особых церемоний оттащили за чаны с кашири, и все до последнего принялись поглощать хмельную влагу со все возрастающей жадностью, хмелея все больше и больше.

К несчастью, путешественники замечают, что для них перемена правителя скорее невыгодна. Умерший туксау Лууди, вероятно, давно уже освоившийся со всеми прерогативами власти, казался человеком скорее добродушным и не старался при каждом удобном случае проявлять свою власть, никем не оспариваемую.

Преемник же его, почуяв за собой власть, едва приобретенную им и еще колеблющуюся, вероятно, желал ее утвердить каким-нибудь решительным поступком и произвести действие, опровергающее в умах своих подчиненных даже самую возможность мысли о незаконности захвата власти.

Он задумал использовать белых, так кстати подвернувшихся ему теперь.

Между выпивками, поминутно отрыгивая и икая, он обращается с речью к своим воинам и заставляет их взяться за оружие. Возбужденных спиртом людей разжигает еще больше, заканчивает свою речь резким выкриком и, наконец, кидается вперед на группу европейцев и мулата.

Но последние вовремя догадались о его намерениях и, видя, что нельзя далее терять времени, решили во что бы то ни стало выбраться из этой западни или же дорого продать свою жизнь.

Они немного расступились, чтобы удобнее было действовать, и уверенно замахиваются своим оружием в тот момент, когда вся эта густая, пьяная, шумная толпа краснокожих, точно лавина, устремляется на них неудержимым потоком.

Индейцы вообще питают полнейшее пренебрежение к смерти. Если только они вступили в бой, то дерутся отчаянно, не зная страха, не признавая боли и умея умирать с изумительным спокойствием и присутствием духа.

Поэтому ни смелая осанка искателей хинных деревьев, ни их мужественный и решительный отпор, ни страшные удары, наносимые ими, не могли остановить краснокожих.

Подавленные громадной численностью врагов, несчастные путешественники, оглушив, искалечив, распоров животы первых нападающих, отступили к чанам с кашири, и здесь в них вцепляются темные крючковатые пальцы. Белые изо всех сил борются, но напрасно.

Шарля схватили за руки и за ноги, и он видит, как к нему приближается колдун, вооруженный саблей. Старик срывает с него куртку, прикрывающую грудь молодого человека, и готов уже проткнуть ему горло концом своей сабли. И, – о, чудо! – его рука повисает, как от электрического удара. Сабля выпадает из его рук, и он издает такой крик, который покрывает собою вой толпы и мгновенно заставляет замолчать даже самых свирепых.