Текст книги "Охотники за каучуком"

Глава XVI

Послание отсутствующим. – После крушения плота. – Спасение. – Новые подвиги эльзасца. – Маркиз побит, но доволен. – Крокодиловы яйца на обед. – Реквизиция. – На войне приходится иногда жить за счет врага. – Фокус. – Человек-ворот. – В виду Тумук-Хумака. – Новые несчастья. – Открытие. – Голод. – Четверо суток терзаний. – Отчаяние. – Спасены. – Негры бош. – Все хорошо, что хорошо кончается. – Эпилог.

Усадьба «Бонн-Мэр» на Марони (Голландская Гвиана) 15-е августа 188…

«Мой милый Фриц!

Завтра утром с Марони отправляется голет, который привезет вам всем вести о нас. Господин Шарль написал своему отцу подробный отчет о путешествии, совершенном нами по Независимой Гвиане, или спорной территории. Но так как его реляция останавливается на колоссальном прыжке в воду, проделанном нами на одной из тысячи и одной рек, встреченных нами на пути, то наш добрый господин поручил мне рассказать вам эту анекдотическую часть нашей экспедиции.

Прежде всего я должен сказать тебе, мой милый Фриц, что ты вполне можешь гордиться своим превосходным и благородным братом: это в полном смысле слова герой, человек, исполненный мужества, самоотверженности и доброты сердечной.

Что бы с нами было, если бы не он! Особенно я, о котором он заботился и за которым ухаживал, как самая нежная мать; при одном воспоминании об этом у меня туманятся глаза и выступают слезы.

Никогда бы я не мог предположить столько физической силы, столько нравственной энергии и столько сердечной доброты, слитых вместе в одном человеке. Здесь, в этом письме, я по крайней мере имею возможность свободно высказать свои мысли и чувства, а то при первых же словах благодарности, с которыми я обращаюсь к этому удивительному человеку, он спешит зажать мне рот, как будто мое чувство признательности к нему стесняет его. Однако, перейдем к фактам.

Мы очутились в самом ужасном и самом жалком положении, когда после исследований, произведенных нами в хинных лесах, после благополучного бегства от индейцев, покушавшихся на наши голени, готовых изготовить из наших костей свирели или тромбоны для своего увеселения, плыли на легком бамбуковом плоту по Курукур-Оуа все четверо.

В особенно жалком положении был я, прихвативший в этой проклятой местности болезнь, которую здесь называют empigen, и которая, в сущности, есть особый вид чудовищной экземы, представляющей собою миллионы нарывчиков, придающих человеку чрезвычайно неопрятный вид.

Твой добрый брат тащил меня на своих плечах Бог знает сколько времени, до того момента, когда я, наконец, очнулся, как от тяжелого кошмара, на плоту.

В течение трех суток у нас не было никакой другой пищи, кроме сырого черепашьего мяса. Мы были счастливы, что наше путешествие совершалось с такой относительной легкостью. Как вдруг нас подхватило бешеное течение.

Плот наш не поддавался больше управлению; шесты не доставали дна; мы кружимся, вертимся, как пробка на реке. Едва успеваем пожать друг другу руку на прощание, полагая, что наша песенка спета, как вдруг нас со всех сторон обдало громадное облако алмазной, искрящейся водяной пыли, брызжущей от воды, падающей с отвесной скалы, с высоты тридцати футов. Только я подумал в этот момент, что жизнь – прекрасная штука, даже когда живешь впроголодь, когда все суставы опухли и затекли, точно к ним привязали гири, и когда вся кожа покрыта нарывами, как вдруг я чувствую, что лечу стремглав вниз…

Гуль… гуль… гуль… бурчит вода у меня в ушах; я ничего не вижу, бьюсь в воде, как рыба на суше, машу руками и ногами, глотаю воду, как будто хочу осушить всю реку, и машинально вцепляюсь сам не зная во что.

Но предмет, за который я уцепился, не поддается, и я как сквозь сон слышу чей-то голос, поминутно прерываемый чиханиями и фырканьем, который произносит следующие слова:

– Скотина! Ведь он и себя, и меня утопит! Подожди!..

И вот я получаю по носу такой удар, что у меня сразу в глазах потемнело и память отшибло.

А затем растирания, которые я только из вежливости назову энергичными, не находя другого выражения, чтобы передать их силу, приводят меня в чувство после продолжительной потери сознания, длительность которой я не могу определить с точностью.

И что же? Это опять же твой брат работает надо мной в поте лица. Мосье Шарль, вижу, делает то же самое над Хозе, у которого даже череп наполовину проломлен, так как его угораздило удариться головой о скалы.

Мало-помалу мы объясняемся, и из этого объяснения я узнаю, что тот предмет, в который я вцепился со всем отчаянием утопающего, был человек, а человек этот был опять же твой брат, мой неподражаемый спаситель!

А удар, нанесенный мне по носу, от которого мой бедный нос посинел и следы которого и по сей час еще видны на нем, являлся, так сказать, необходимым в данном случае приемом, чтобы заставить меня присмиреть на время, без чего мы оба неминуемо пошли бы ко дну.

Это, по-видимому, даже одно из правил, преподаваемых инструкторами «Общества спасения на водах» молодым рекрутам армии спасения утопающих. Впрочем, я не жалуюсь; напротив, от всей души благодарил моего спасителя и с чувством искренней признательности кинулся ему на шею.

Таким образом я еще раз был спасен им. Я не в состоянии даже сосчитать все те одолжения, которые мне оказал этот человек: ведь, как ты знаешь, я не силен по счетной части. Я предпочитаю занести все это в один общий счет, в большую книгу моего сердца…

Каким образом и почему Винкельман и господин Шарль не были оглушены и не потеряли сознания при этом потрясающем прыжке с высоты тридцати метров, этого они и сами не знают и не могут себе объяснить.

Видя меня в надежных руках, господин Шарль оглянулся кругом и заметил какой-то комок, плавающий в пене и кружащийся в воде неподалеку от нас. Он плывет к нему, хватает его и видит, что этот комок – наш Хозе, после чего, конечно, спешит доставить его на берег.

Что же касается нашего плота, то от него и помину не осталось. К довершению всех бед, мы потеряли наши тесаки, и теперь у нас на всех четверых только один тридцатикопеечный ножик.

Невозможно соорудить новый плот, невозможно хотя бы срезать толстую палку. К тому же Хозе с разбитой головой, ослабевший от потери крови, не в состоянии держаться на ногах, да и я не многим лучше с моей экземой.

Хотя господин Шарль и твой брат еще держатся, положение наше незавидное: у нас теперь нет ни пристанища, ни припасов, ни оружия и при всем этом мы за сто верст от человеческого жилья!

Мы вынуждены остановиться, чтобы выработать план действий.

В первый день у нас была очень необычная пища – мы обедали и ужинали крокодиловыми яйцами, которые Винкельман отыскал в песке.

На другой день, ради разнообразия, нам пришлось бы, быть может, питаться пиявками или же есть траву и древесные почки, за неимением ничего другого.

Но нет! Наш вездесущий Винкельман опять вывез нас из беды. Он отправился на разведку, совершенно один, и отсутствовал с полдня, в то время как мы умирали с тоски на своей стоянке. Мосье Шарль не захотел оставить нас из-за внушающего опасения состояния Хозе, который был в бреду и за которым нужен был уход.

Вернулся наш Винкельман торжествующий и еще издали закричал: «Друзья, радуйтесь! Теперь мы нашли способ передвижения и легкий, и скорый!.. У меня есть пирога, весла и припасы».

– Быть не может! – воскликнул мосье Шарль. – Каким это образом вы все раздобыли?

– Я ее реквизировал!

– Полноте!

– Пойдемте за мной, и по пути вы все узнаете!

И добряк снова хотел взвалить меня себе на плечи, но я отказался, указав ему на Хозе, который был в гораздо худшем состоянии, чем я. Ни слова не говоря, он взваливает его себе на спину, словно какой-нибудь тюк, я повисаю на руке мосье Шарля, и мы спешим по следам нашего милого Винкельмана, насколько можем быстро. Это продолжается часа два; мы спешим так стремительно вперед, что Винкельман не успевает ничего рассказать нам о своем приключении.

Наконец, мы приходим к какому-то полупесчаному, полуилистому пляжу, и что же видим прежде всего? Двух индейцев, связанных спина к спине веревками от гамака, лежащих на песке и в весьма неудобном, надо думать, положении.

– Это и есть те граждане, имущество которых я реквизировал, – сказал нам твой брат, представляя нам этих двух пряничных молодчиков, которые показались мне весьма смешными. Затем он указал нам на прекрасную пирогу, лежащую на отмели всего в каких-нибудь тридцати метрах от того места, где мы стояли.

– А вот и та пирога, про которую я вам говорил. Я выволок ее на берег, чтобы эти господа в случае, если бы им удалось порвать веревки, не вздумали спустить ее снова на воду и не уплыли на ней.

– Да ведь она весит по меньшей мере пятьсот кило!

– Даже с избытком, могу вам сказать… так что мне пришлось поработать!.. И я ручаюсь, что шесть человек таких краснокожих теперь не спустят ее на воду.

– Ну, а как все это случилось? – спрашиваю я.

– Да проще простого! – отвечает он. – Иду я здесь по берегу, вижу: эти краснокожие рыбу ловят. Говорю им по-португальски: «Нас там четверо путешественников; согласны вы отвезти нас в пироге к истокам Оуанаму?» На это один из них, который понимает по-португальски, говорит: «Нет!» – «Мы вам хорошо заплатим», говорю. «Нет! и еще раз нет! и опять нет». – «А-а, так? Ну, в таком случае я не стану с вами долго церемониться! Ваши братья краснокожие ограбили нас, и из-за них мы теперь в таком безвыходном положении! Ну, так в последний раз спрашиваю вас, согласны вы или нет». – «Нет!»

Тогда я, не говоря бранного слова, хватаю каждого из них за одну ногу; тащу того и другого, как двух телят, к пироге, хватаю там конец веревки от гамака и затем надлежащим образом связываю их друг с другом, чтобы им не скучно было врозь. После того вытаскиваю пирогу на берег и бегу что есть духу к вам. Так ли я поступил, господин Шарль?

– Так, мой славный Винкельман, так! Лучше нельзя было бы и придумать! – отвечает наш старший. – Бессовестный грабеж их единомышленников вполне оправдывает этот несколько бесцеремонный образ действий.

Затем, так как у нас не было ни гроша за душой, то мосье Шарль предложил индейцам доехать с нами до Марони и обещал им такое вознаграждение, которое им и не снилось.

Но эти скоты продолжают твердить: «нет и нет!»

Ну, тогда мы отдали этим бестолковым дикарям их тесаки, провиант, гамаки, один из луков, у которого, однако, сняли тетиву и наконечники стрел, оставив себе часть провианта, один лук и с полдюжины стрел. С волками жить – по-волчьи выть! Приходится иногда поневоле жить за счет неприятеля!

Покончив с этим, мы, не теряя времени, пустились в путь. Пока индейцы успеют сплести новую тетиву для своего лука и приделать древки к наконечникам своих стрел, мы уже будем далеко, и нам нечего опасаться их мщения.

Не правда ли, нам не в чем себя упрекать? Ведь мы же отнеслись к ним несравненно лучше, чем атгорради к нам!

Мосье Шарль и Винкельман сели на весла, и мы понеслись по реке! Какая это была радость для нас!

К несчастью, на реке встречалось много порогов, и нам приходилось обходить эти препятствия. И если бы с нами не было этого ворота-человека Винкельмана, то мы, вероятно, десятки раз застревали бы в пути.

Но этот силач абсолютно все может! К великому нашему огорчению, у мосье Шарля случается солнечный удар, от которого он на целых двое суток делается совершенно сумасшедшим. Это уже верх всяких бед!

Хозе все еще лежит в бреду. Мосье Шарль совсем рассудка лишился, и я немногим лучше их обоих.

Только один Винкельман поспевает повсюду и управляется со всем. Он и гребет, и прерывает на минуту свою греблю, чтобы накладывать компрессы на голову мосье Шарля и делать перевязки Хозе, и смазывать мои раны жиром, и снова берется за весла. Но вот по дороге встречается водопад. Тогда он переносит или переправляет каждого из нас поодиночке на берег, вытаскивает на берег пирогу и затем снова спускает ее на берег пониже водопада, усаживает нас в нее и опять принимается грести.

Целый полк умер бы от изнурения и непосильного труда на его месте, а он все выносит и даже ни на что не жалуется.

Но Оуанаму все суживается и вскоре превращается в простой игарапэ, в тропу для пирог, а дальше в тропу для кайманов, достигая не более одного метра ширины и пятидесяти сантиметров глубины.

Наконец, наше плавание оканчивается – впереди нет воды. Но перед нами вздымаются плоскогорья Тумук-Хумак. Боже мой! Если бы все мы были в добром здоровье, то через два часа увидели бы Топанахони, этот северный исток Марони, но мы, увы, неподвижны, как черепахи, перевернутые на спину.

Попытаться взобраться один за другим на эти возвышенности было бы верхом безумия, и, невзирая на свое громадное мужество и решимость, Винкельман не пытается даже предпринять ничего подобного.

Он устраивает нас в пироге, превратившейся теперь в маленький карбет, подкладывает нам поближе припасы и со слезами на глазах говорит мне:

– Я ухожу на поиски и, быть может, долго не вернусь! Быть может, день, быть может, два, быть может три… Как знать! Здесь есть для вас пища. Вы – здоровее остальных, у вас голова почти в полном порядке; позаботьтесь же о других, пока меня не будет. Я постараюсь спасти вас всех, и если не вернусь, то значит, я умер, исполняя свой долг.

И, поцеловав меня крепко, он ушел.

Я не могу без слез вспоминать об этом чудном, самоотверженном человеке.

Проходят два дня, затем три; о нашем друге никаких вестей нет.

Мы за это время почти не страдали: у нас на пироге было хорошо; съестных припасов тоже было достаточно. Но что было с ним?! Что могло произойти с ним?

Мосье Шарль, состояние которого за это время заметно улучшилось и который теперь был на пути к выздоровлению, стал рассуждать вполне разумно к этому времени. Хозе тоже стало лучше, а я в крайнем случае мог тоже пройти шагов пять, не свалившись с ног.

Можешь представить себе наше отчаяние!

И вот мосье Шарль, который с трудом держится на ногах, хочет во что бы то ни стало идти разыскивать нашего бедного друга; все мы единогласно решаем идти с ним.

За полчаса мы успели отойти на каких-нибудь сто шагов, не дальше; силы изменили нам, и мы все один за другим, как дрова, повалились на землю в полном изнеможении.

Отлежавшись, мы с неимоверным трудом добираемся до своей пироги и растягиваемся в ней ни живы ни мертвы.

После бессонной, мучительной ночи занимается четвертый день. Страх и тревога не дают нам сомкнуть глаз. Все припасы вышли. Если к нам не придет спасение, все мы обречены на голодную смерть. Это – только вопрос времени. А там муравьи – маниоко – позаботятся о наших бренных телах. Бррр! У меня и сейчас еще мороз по коже пробегает, когда я вспоминаю об этом.

Наступает ночь; отчаяние овладевает нами.

– Мой Винкельман! Мой бедный Винкельман умер! – восклицает душераздирающим голосом мосье Шарль.

Я реву, как белуга, а Хозе кричит и ноет, как больной ребенок.

– Винкельман умер? Да полно вам! – вдруг раздается радостный голос из ночной темноты.

Затем появляются огни; с полдюжины громадных негров, ростом по шесть футов каждый, рысью бегут с зажженными факелами, нагруженные съестными припасами, как вьючные мулы. Впереди них несется человек, весь запыхавшийся, и кричит:

– Друзья мои, это я!.. Теперь вы спасены!

Развязка, как в пятом акте пьесы! В двух словах все тебе объясняю. Эти негры бош, из Голландской Гвианы, которых разыскал Винкельман более чем в двадцати милях отсюда, прекрасно знают Робена и его сыновей, и по первому слову Винкельмана поспешили на помощь одному из них.

Поужинав, как артисты после удачного представления, мы пели, смеялись и плакали от счастья и радости, рассказывали друг другу разные истории и в конце концов заснули счастливым сном праведников.

Все остальное вышло так хорошо, что нечего и рассказывать. Негры бош, сложенные так же, как Винкельман, укладывают нас каждого в гамак, продевают в гамаки по жердине, подымают жердь себе на плечи и несут нас веселой, бодрой походкой.

Два дня спустя мы уже снова в пироге, с таким экипажем и такими гребцами, каких никогда не видывал на своем катере ни один адмирал. Нас оберегают и балуют, как детей, откармливают, как настоятелей монастырей, мы спокойно плывем вниз по течению приблизительно триста километров и, наконец, прибываем к усадьбе «Бонн-Мэр».

Ты не можешь себе вообразить, какое волнение вызывает наш приезд! Никто нас не ждал. Все думали, что мы на Арагуари и вернемся на голете, так как Робен-отец не счел нужным сообщить дамам о наших скитаниях, не желая причинять им лишнего беспокойства.

Что тебе еще сказать?

Все хорошо, что хорошо кончается, не правда ли? А потому я на этом и закончу эту последнюю главу из истории наших приключений.

Но прежде чем сложить это письмо, я все-таки должен сказать, что здесь по тебе порядком скучают. Твоя супруга, и жена Раймонда с нетерпением ждут, когда они вновь увидятся со своими мужьями.

Это время, по-видимому, уже не за горами, так как здесь заходит речь об организации большой и серьезной экспедиции для освоения Долины хинных деревьев.

И тогда вы все вернетесь, а серингаль на Арагуари останется на весь этот сезон на попечении негров бони. Мосье Шарль уже разрабатывает план этой новой экспедиции.

Нам предоставлены будут паи в этом крупном и прибыльном деле, или, вернее, каждый из нас будет одним из компаньонов этого дела, и мы станем богатыми людьми, настолько богатыми, что не будем знать, куда девать деньги.

Вот мой милый товарищ, каково в данный момент наше положение.

Я не скажу ничего более, чтобы приберечь тебе хоть какой-нибудь приятный сюрприз ко времени твоего приезда сюда.

Передай наше глубокое почтение многоуважаемому Робену, поцелуй за меня Раймонда и верь моей братской привязанности к тебе.

Твой Маркиз.

P.S. Наконец-то мне удалось убедить твоего брата приписать к этому письму несколько слов от себя. Этот превосходный малый мало говорит и еще меньше того пишет, но зато много делает… В противоположность большинству людей».

«Дорогой брат Фриц!

Все здесь меня очень берегут и балуют не по заслугам, так что я этим совершенно сконфужен. Право, я не сделал ничего, кроме того, что было вполне естественно. Я только что прочел письмо нашего друга Маркиза, который всегда ужасно сердится, если я называю его «господин Маркиз», и скажу, что он, право, слишком добр ко мне. То, что я сделал, в сущности не заслуживает, чтобы об этом так много говорили! Но если это может быть тебе приятно, то я очень рад.

Любящий тебя брат Жан Винкельман».

Эпилог

Прошло шесть месяцев со времени возвращения смелых исследователей девственных лесов.

Как это и предвидел в своем письме Маркиз, господин Робен, его сын Анри, Фиц и Раймонд вскоре прибыли на Марони, а вновь отстроенный серингаль на Арагуари был поручен попечению негров Бони. Мартиниканец Амелиус и араб, которым тогда удалось бежать во время избиения, присоединились к неграм и индейцам плантации, оставшимся в живых, и теперь вернулись вместе с ними. Оба они являются прекраснейшими смотрителями, и услуги их хорошо оплачиваются.

Таким образом в этом отношении все обстоит благополучно.

С другой стороны, Робен, сумевший понять громадную важность исследований, произведенных Шарлем и его славными сподвижниками, организовал большую экспедицию, которая благополучно и беспрепятственно достигла Долины хинных деревьев, с противоположной стороны.

Счастливо добравшись до места назначения, экспедиция тотчас же приступила к работам, и в настоящее время хинные деревья Сиерры да-Луна прекрасно обрабатываются. Прибыли, получаемые от этого дела, так велики, что даже теперь превосходят все ожидания артистов. Они, вечно ютившиеся где придется, а чаще в убогих лачугах, теперь могут стать архимиллионерами.

Но они к этому и не стремятся, так как решили прожить остаток своих дней в этом тихом уголке залитой солнцем тропической Америки, где жизнь легка и дешева, где для того, чтобы жить, как набобы, нужны совсем незначительные расходы. Но Маркиз уверяет, что избыток земных благ никогда не вредит, и предполагает значительную часть своих сбережений выделить на учреждение кассы для пособия нуждающимся артистам. Раймонд и Фриц обеими руками подписались под этим добрым делом, которое должно было быть немедленно приведено в исполнение.

Мулат Хозе, ставший сотским или мажордомом, как их там называют, над каскарильеросами, получил также свою долю паев и сделался компаньоном. Затем он превратился, по примеру трех французов, в гвианца, выписав к себе свою жену и детей, которых он поселил на Марони. Усадьба старика Робена по-прежнему осталась главным центром всех работ, производимых Робинзонами Гвианы.

Теперь еще одно последнее слово о Винкельмане.

Рассказы о его геройском поведении, переданные Робеном губернатору Французской Гвианы, побудили последнего обратиться с настойчивой просьбой к президенту республики о помиловании Винкельмана.

Просьба губернатора Гвианской колонии была удовлетворена президентом, и с первой почтой пришло полное помилование эльзасцу Жану Винкельману, сделавшее его абсолютно счастливым человеком.

И этот человек – далеко не последний из числа доблестных колонизаторов Долины хинных деревьев.