Текст книги "Сущность зла"

– Курт этим пользовался?

– Если и да, то был достаточно осторожен, чтобы никто его не засек. Но вообще-то, если хочешь знать, он был не такой. У Курта на уме были только горы. Примером ему по жизни служил отец, Ханнес. Курт подражал ему, тоже хотел работать спасателем. И работал, пока не подался в Инсбрук. Эти двое были очень похожи, хотя и жили как кошка с собакой, а в конце и вовсе перестали друг с другом разговаривать. – Бригитта сделала большой глоток. – Эви много времени проводила на Блеттербахе. Ты знал, что она изучала геологию?

– Да, мне говорили.

– Ее страсть началась там, на Блеттербахе. Когда у Эви выдавалось свободное время, а я была занята, она хватала рюкзак и шла любоваться ископаемыми.

– А ты не ходила с ней?

– По этим колючкам? Шутишь? Ты видел, какие у меня были ножки?

Я улыбнулся.

– Никаких колючек для мисс Зибенхох.

– Конкурсов красоты у нас в деревне не устраивали, но спорим, я бы получила первое место. Так или иначе, во время одной из таких прогулок пути Курта и Эви пересеклись. Я хочу сказать – они были знакомы, но до того момента не разглядели друг друга по-настоящему. Искра. Пожар. Знаешь, что больше всего нравилось Курту в Эви? То, что она во всем находила хорошую сторону. Курт был суровым, замкнутым. Точно как его отец. А Эви жила на солнечной стороне. На нее было невозможно сердиться. А какая умница – просто чудо. Посмотри на последнюю страницу.

Там была пластиковая папка, битком набитая.

– Что это?

– Альбом достижений Эви, собранный мной. Можешь посмотреть.

Там лежали большей частью газетные вырезки. Иногда коротенькие заметки. Эви Баумгартнер (или Тоньон, заметил я) получила премию за… заслуживает похвалы за… местная исследовательница…

– Исследовательница?

– Других, кроме нее, мы и не видели в наших краях, – пояснила Бригитта. – Листай дальше, убедишься сам.

Внизу лежали брошюрки. Издания Инсбрукского университета.

– Публикации, – сказала Бригитта.

– Но Эви даже не получила диплом, когда… это случилось.

– Когда ее убили, ты хочешь сказать?

Я кивнул.

– Я тебе говорила: она была способная. Блистала во всем. Преподаватели быстро поняли, какой у нее потенциал. В последние три года своей жизни Эви редко появлялась в Зибенхохе. Исследовательская работа, учеба. Поверь, она бы далеко пошла. – Бригитта забрала у меня одну из брошюрок. – Вот посмотри. Ее первая публикация. Она была в таком восторге, когда сообщила мне о ней по телефону. По-моему, это больше на подставу похоже, но Эви говорила, что я, как всегда, плохо думаю о людях.

– Почему на подставу?

– Это опровержение тезисов другого ученого из университета. Штука заумная, сложная, но не в этом дело. Для меня очевидно, что Эви использовали. Преподаватели убедили ее опубликовать эти странички, чтобы разгромить того ученого. Она не сама это задумала. Понимаешь, в чем соль?

– Сыграли дуплетом.

– Но дело этим не кончилось. Тот тип явился на дом к Курту и Эви, весь в ярости. Обвинял ее в нападках, все такое прочее. Но он провел с Эви два часа, и они – закадычные приятели. Смотри-ка: ты камня на камне не оставила от моей работы, а я твой лучший друг? Невозможная вещь, для кого угодно, только не для Эви. Уж так она была устроена.

У меня пересохло во рту.

Я наконец обнаружил мотив.

– Ты помнишь, как звали ученого?

– Нет, но там написано.

Я пробежал текст глазами, уже зная, какое имя найду.

Оскар Грюнвальд. Человек, пославший телеграмму.

Geht nicht dorthin!

– Ты как будто привидение увидел, Сэлинджер.

– Предложение насчет пива еще остается в силе?

Бригитта указала на дверь кухни.

– Одно тебе, другое мне.

Я снова сел и хлебнул прямо из бутылки. Закурил сигарету. Задумался, а Бригитта тем временем молча разглядывала меня.

– В чем дело? – не выдержал я.

– В тебе.

– Что – во мне?

– Почему тебя интересует эта история? Ты точно не хочешь снимать кино?

– Я не режиссер.

– Тогда почему?

– Тебя не касается.

Бригитта присвистнула.

– Знаешь, на кого ты похож?

– И знать не хочу.

– На Гюнтера. Ты тоже хочешь выяснить, кто их убил.

Это не прозвучало как вопрос.

И ответа не последовало.

– Гюнтер твердил, будто знает какие-то тайны насчет бойни на Блеттербахе. Тайны, которые раскрывать нельзя. Что-то такое, от чего весь Зибенхох взлетит на воздух. Он об этом заговаривал, когда бывал очень, очень пьян. Однажды я попыталась выудить из него секрет. Напоила его нарочно. Мне действовало на нервы, что он болтает о каких-то тайнах, но держит их при себе. Хоть бы проявил уважение.

– Уважение?

– Я подтирала за ним блевотину, давала аспирин с похмелья, придумывала ему оправдания, когда он прогуливал работу. Я его баюкала, держала в объятиях, когда ему снились кошмары. Но он так и не сказал ничего. Ничегошеньки. Когда он погиб, я даже думала сперва, что его убили.

– Ты хочешь сказать – кто-то мог убить Гюнтера, чтобы он не проболтался?

– Да. Но все это глупости.

– Почему глупости?

– Он и так себя гробил. Немного терпения – и он бы умер сам по себе.

– Ты его оберегала.

– Но кто бы стал оберегать меня?

Я умолк.

– Я и сейчас иногда так думаю, – снова начала Бригитта. – Он выглядел бы героем, да? – Голос ее задрожал. – Гюнтер, убитый за то, что собирался пролить свет на бойню у Блеттербаха.

Она расплакалась.

– Прости, Бригитта.

Бригитта резко подняла голову, глаза ее метали молнии.

– Убирайся, Сэлинджер, убирайся и закрой за собой дверь.

Не хотелось оставлять ее одну в таком состоянии. Но я ушел. Оставил ее наедине со строем бутылок и армией демонов.

6

Снаружи вьюга все еще заметала Зибенхох снегом, забрасывала мелкими частичками льда. Километры, отделявшие меня от Клары и Аннелизе, я преодолел, обуреваемый множеством мыслей.

Не доезжая до дома, я остановился и выключил мотор. Нажал на кнопку мобильника и стал ждать, пока на другом берегу океана Майк ответит на вызов.

После седьмого гудка послышался заспанный голос:

– Сэлинджер? Ты соображаешь, на хрен, который час?

– Для тебя всегда слишком рано. Она блондинка?

– Redhead[47]47
  Рыжая (англ.).


[Закрыть], сержант, – ерничал Майк.

Я услышал, как хлопнула дверь.

– Ну вот, – начал он несколько озабоченно. – Как ты там, компаньон?

– Серединка на половинку. А ты?

Серединка на половинку означало половинку дерьма, и серединка была не лучше.

– Мистер Смит собирается приколотить меня гвоздями к стенке, а у меня второй раз подряд ничего не выходит со звуковой дорожкой. Серьезно, компаньон. У тебя все хорошо? Ты принимаешь волшебные пилюльки?

– Ты откуда знаешь?

– Майк Макмеллан всегда знает все.

– Ты говорил с Аннелизе?

– Yep[48]48
  Да (англ.).


[Закрыть]. Мы переживаем за тебя, упрямец.

Я крепко зажмурился. Только бы не расчувствоваться.

– Я хочу попросить тебя об одолжении.

– Аннелизе говорила, что ты зациклился на истории убийства.

– Бойни, – уточнил я, не задумываясь.

– Что бы там ни было. Это правда?

– Правда.

На другом берегу океана – молчание. И какой-то звук, который я вначале не определил. Потом понял. Майк грызет начос[49]49
  Начос – мексиканская закуска, чипсы из кукурузной лепешки-тортильи с различными добавками.


[Закрыть].

– Твоя жена сказала, что, если я посмею тебе помогать, она меня на куски разрежет…

– Она может.

– Тебе так скверно, компаньон?

На этот раз я помолчал. Потом сказал:

– Мне нужно знать.

– Кто совершил преступление тридцать лет назад? Ты совсем обезумел?

– Я не такой идиот, – ответил я, хотя внутренний голос и твердил мне, что именно такой, особенно после откровений Бригитты. – Я просто хочу знать, способен ли я это прояснить. Рассказать историю так, как следует.

– Но очевидно, что ты…

– После Ортлеса – нет.

– Черт, Сэлинджер, ты хочешь, чтобы я помассировал твое эго? Хочешь, чтобы я сказал тебе, что ты лучший писатель из всех, какие есть? Если хочешь, я это сделаю и скажу. Сегодня же сяду в самолет и прилечу петь тебе колыбельные песенки, но знай: если настоящая проблема в этом, ты безумен, как дикий мустанг.

– Тебе не понять.

Я его обидел. Мне это стало понятно еще до того, как я закончил фразу.

– Потому что меня там не было, так? – выпалил он.

– Не поэтому.

– Ты говнюк, Сэлинджер.

– Если бы ты был на моем месте, ничего бы не случилось.

– Неправда.

Я долго над этим думал. Ночами напролет.

– Тебе бы не пришла в голову такая хрень, как спуститься в трещину. Сейчас «Горные ангелы» стали бы новым фактуалом фирмы «Макмеллан-Сэлинджер»; мистер Смит, довольный, сидел бы у себя в офисе и подсчитывал барыши, а мы с тобой… мы бы думали над следующим сезоном. Или над фильмом.

– Но мы ведь делаем фильм, – прошептал Майк: никогда я не слышал, чтобы он говорил таким упавшим тоном.

– Я его ненавижу.

Вздох.

– Я тоже. Но существует контракт.

– Знаю. А теперь раскрой хорошенько уши, – проговорил я, стараясь, чтобы голос меня не выдал, – ибо мне требуется твоя помощь.

– Выкладывай.

– Ты должен найти всю, какую возможно, информацию об одном человеке.

– О ком?

– У тебя есть бумага и ручка?

– Конечно.

– Его зовут Оскар Грюнвальд. Он занимался исследованиями в Университете Инсбрука, или что-то в этом роде. Я хочу узнать о нем все, что можно раскопать. Спусти с поводка агента ноль-ноль-семь, который дремлет в тебе.

– Сэлинджер?

– Тебе продиктовать по буквам?

– Ты уверен, что это хорошая мысль?

– Сделай это.

Молчание.

Потом голос Майка:

– История-то хоть хороша?

Я улыбнулся и впервые за целый день сказал не кривя душой:

– Она великолепна, Майк. Вот освобожусь немного и все тебе расскажу.

– Ну, тогда успехов тебе.

– Bye, man![50]50
  Пока, мужик! (англ.)


[Закрыть]

– Компаньон?

– Слушаю.

– Будь осторожен.

7

Клара была одета в красное. В темно-красное. Кроваво-красное. Руки за спиной, лицо бледное, губы синие. Пристальный взгляд широко раскрытых глаз. Я устремился к ней, раскинув руки. Хотел, чтобы она подошла, обняла меня. Хотел ее согреть.

Хотел согреться.

– Почему ты не идешь ко мне, малышка?

– Ты его слышишь, папа?

Я ничего не слышал, так ей и сказал.

Клара склонила голову.

– Почему ты плачешь?

– Голос говорит, что придет и заберет тебя. Говорит, что на этот раз… – Клара шмыгнула носом, ее дыхание поднималось облачками пара. Было холодно. Было так холодно. – Говорит, на этот раз возьмет и меня тоже.

Я хотел подойти. Обнять ее. Утешить.

Но не мог сдвинуться с места.

На букву «б», папа.

– «Белизна»?

– На букву «б», папа.

Она стояла босая, я только сейчас это заметил. Ножки ее были не синими. Они были черными.

Как у мертвой.

– На букву «б», папа.

– Нет, малышка, нет.

Клара резко подняла голову. Глазницы ее были пусты.

Она завопила.

Это я вопил.

8

На букву «б». «Бестия».

Ателье дьявола

1

Когда я постучал в дверь Манфреда Каголя, уже наступило 5 февраля. Снежная буря осталась лишь в воспоминаниях, и хотя солнце не могло растопить лед даже в самые теплые часы, гулять на свежем воздухе было приятно.

Человек, задумавший Туристический центр, жил в одном из самых старинных и красивых домов Зибенхоха. Богатство хозяина не бросалось в глаза, а проявлялось в деталях. Изящная решетка, низенькая стенка, которая по весне, наверное, вся покроется глицинями, отделка неброская, но стоящая огромных денег. Единственная уступка тщеславию – «мерседес» последней модели под навесом с шиферной крышей, занесенной снегом.

Мне открыла женщина лет пятидесяти.

– Госпожа Каголь?

– Я экономка. А вы господин Сэлинджер?

– Он самый. Мне назначена встреча. Простите мою неловкость.

Я проследовал за ней в Stube, где уселся в кожаное кресло. Stube в доме Каголя явно относилась к другой весовой категории по сравнению с комнатой, где Макс провел детство, а печь, встроенная в стену, представляла собой шедевр кирпичной кладки. Я не эксперт, но судя по тому, как были подобраны изразцы, над печью работал незаурядный мастер. По стенам, обшитым деревянными панелями, были развешены образцы резьбы по дереву, которые, наверное, стоили целое состояние. Все в этом доме говорило о деньгах и власти.

– Простите, что заставил вас ждать, господин Сэлинджер.

Рукопожатие Манфреда было сильным, решительным.

– Могу я предложить вам выпить?

– Я выпью того же, что и вы.

– Я абстинент, – сказал Манфред, чуть ли не извиняясь. – Минеральная вода подойдет?

– Подойдет и минеральная вода.

Экономка исчезла.

Вскоре она вернулась, неся два бокала с дольками лимона на дне и с чистейшими кристаллами льда. Манфред поблагодарил ее и позволил удалиться. Когда мы остались одни и дверь плотно закрылась, он разлил по бокалам воду.

– Говорят, будто чокаться водой – плохая примета, – проговорил он, поднимая бокал, – но вы, надеюсь, не суеверны.

– У меня много ипостасей, господин Каголь, – ответил я под перезвон бокалов. – И я не суеверен, это правда.

– Вы меня заинтриговали, господин Сэлинджер: каковы же они?

– Отец. Муж. Сценарист на телевидении. И очень плохой лыжник.

Манфред вежливо рассмеялся. Пригладил усы – скобкой, серо-стального цвета.

– Здесь вы в качестве сценариста на телевидении, господин Сэлинджер?

– Нет, здесь я в качестве писателя.

– В наших краях было много резчиков по дереву, – Манфред показал на стены, – пара епископов, несколько ведьм, порядком скалолазов и бесчисленное количество охламонов. Но о писателях никто и слыхом не слыхивал. Я сгораю от любопытства.

Я постарался, чтобы речь моя звучала убедительно. Я хорошо подготовился. У меня было четыре дня, чтобы переварить то, что мне сообщила Бригитта. Я сделал записи. А главное, все обмозговал. Придумал неплохую историю, чтобы завлечь Манфреда Каголя. Одна надежда – что он не пойдет и не выложит все Вернеру. В таком случае я пропал.

– Как вы знаете, я не более чем гость в Зибенхохе. После ужасного несчастья…

– Мне известны подробности. Жаль, что вам пришлось пережить такую трагедию. Надеюсь, вы не страдаете от последствий.

– Вначале было тяжело, но сейчас мне много лучше. Настолько лучше, что я начинаю смертельно скучать.

Манфред едва не захлебнулся минеральной водой. Раскатистый хохот смел патину элегантности, обнажив истинную его натуру, какой она была до того, как этот человек разбогател.

Уроженец гор с большими амбициями.

– В самом деле, – сказал он, вернувшись к обычной сдержанности, – Зибенхох – это вам не Нью-Йорк.

– Но Зибенхох – тихое место, какое мне и требовалось. А еще, – добавил я, разыгрывая смущение, какого вовсе не испытывал, – здесь я нашел свое… призвание.

– Писательство?

– Я всегда полагал, что писатели – серьезные люди, господин Каголь. Зубрилы, первые ученики с тысячей дипломов. Но вот однажды я проснулся и сказал себе: почему бы не написать книгу об этом месте? О его мифах, о легендах. Биографию Зибенхоха.

– Биографию Зибенхоха? Не хотелось бы разочаровывать вас, господин Сэлинджер, но уже имеется много книг, повествующих о нашем регионе. Не хочу показаться нескромным, но некоторые были изданы за счет моего фонда.

Я ожидал возражений такого рода.

– Я прочел их все, господин Каголь. От первой до последней. Но ни в одной из них это место не описывается как живой человек. Который здесь родился, провел детство, вырос.

– Причудливый у вас проект.

– Разве не по этой причине вы станете читать мою книгу? Из любопытства.

Манфред поднял бокал.

– Прекрасная мысль. Но не понимаю, чем я могу вам помочь. Вы хотите, чтобы я финансировал публикацию?

– Нет, я пока не ищу издателя. Не следует ставить телегу перед лошадью, как говаривала моя мутти. Сначала я напишу книгу, а уж потом стану ее продавать.

– Похвальная философия. Но я все еще не понимаю…

– Люди говорят, что вы спасли Зибенхох от медленной и мучительной смерти.

– Люди преувеличивают.

– А я думаю, вы обладаете исключительной интуицией. Я имею в виду не только Туристический центр. Вы поддерживаете традиции Зибенхоха. Вот что интересует меня.

Глаза Манфреда заблестели.

Попался и увяз.

Он подхватил с горячностью:

– Чем был бы Зибенхох без традиций, господин Сэлинджер?

– Деревней для туристов, каких много. С Блеттербахом вместо пляжей. С аниматорами, одетыми по-тирольски, и пением на фуникулерах. Вот вы – Krampusmeister. Мне бы хотелось начать книгу с человека, который шьет наряды для дьявола.

– Человек, который шьет наряды для дьявола. Мне нравится. Можно, я буду называть вас Джереми?

– Как угодно, но все зовут меня Сэлинджер. Кроме моей матери и Вернера.

– Так тому и быть. Идемте со мной, Сэлинджер.

2

Он повел меня по крутой лестнице в подвал. Там сильно пахло мастикой. Когда Манфред включил свет, я все понял.

В изумлении улыбнулся:

– Здесь рождается волшебство?

– Здесь – ателье дьявола, если перефразировать ваши слова, Сэлинджер.

Огромное помещение, наверное, занимало целый этаж. Почетное место в этом пространстве, было отведено гигантскому столу, на котором были грудами навалены маски и костюмы чертей и стояли самые разные швейные машинки.

Вдоль стен этой колоссальной кладовой высились полки, шкафы и антресоли, битком набитые всякой всячиной.

– Поразительно.

– Я стараюсь использовать традиционные материалы. Как видите, здесь все краски натуральные. Например, синяя – из железа. Ртуть. Серебро. Ничего такого, чего нельзя найти в округе.

– Даже вот это?

Я указал на шкатулку, полную раковин.

– Давайте я покажу вам одно из моих сокровищ.

Он вытащил из шкафа книгу. По виду старинную. Я заметил, что каждая страница забрана в целлофан.

– Что это?

– Записи одного школьного учителя. Относятся к тысяча восемьсот семьдесят четвертому году. Кайзер направил его в Зибенхох. Австро-Венгерская империя пеклась об образовании своих подданных. Габсбурги мечтали воздвигнуть просвещенную монархию, где все научатся грамоте и государственный механизм будет доведен до совершенства. Герр Вегер прожил здесь пятьдесят лет. Женился на местной девушке, а позади церкви вы можете найти его могилу под простым железным крестом, как он и отписал в своем завещании.

– Вегер… – призадумался я. – Что-то не припомню, чтобы в Зибенхохе жили Вегеры.

– Сын у него был, но умер от дифтерита. Грустная история. Вегер такого не заслужил. Он был умным человеком, передовым для своего времени. Вот, – он постучал пальцем по обложке книги, – вот доказательство. В конце девятнадцатого века Европа до безумия увлекалась позитивизмом. Уверяли, будто наука способна разрешить любую проблему. Просвещение, возведенное на пьедестал, набирающее силу. Повсюду строились фабрики, железные дороги. Еще немного – и электрическое освещение придет в каждый закоулок. Габсбурги находились под обаянием трудов великих мыслителей эпохи, и Вегер тоже изучал их. Но потом отверг.

– Это почему?

Хоть я и явился в дом Каголя с целью выведать информацию о погибшем брате самого богатого человека в Зибенхохе, история учителя увлекла меня.

– Потому, что он понял: есть вещи, которые не могут и не должны быть уничтожены.

– Например?

Манфред раскинул руки, словно желая охватить ими все свое ателье.

– Древние традиции. Многие, Сэлинджер, пытались их искоренить. Сначала Католическая церковь, потом просветители, Наполеон и, наконец, Габсбурги. Но простой школьный учитель осознал, что если древние традиции исчезнут, будут утрачены не только причудливые одеяния и некоторые пословицы – погибнет душа народа. Так он начал вести этот…

Каголь перевернул несколько страниц. Вегер писал изящным, очень мелким почерком. На изысканном немецком: многие слова я затруднялся перевести. Но главное, в этом одаренном школьном учителе пропадал художник.

– Потрясающие иллюстрации.

– Точные, как фотографии, правда? Но Вегер не только записывал старые сказки и зарисовывал костюмы. Он собрал коллекцию.

Манфред повел меня в глубину огромного зала.

– Естественно, – сказал он, открывая просторный стенной шкаф, – это не оригиналы. Но очень точные копии. Те же ткани, тот же орнамент. Как видите, – добавил он, встряхивая богато расшитый кушак, – тут и раковины есть.

Я был очарован.

– А это тоже копии?

– Нет, это подлинные вещи. Я заплатил за них из своего кармана.

Речь шла о масках Krampus. Манфред надел латексные перчатки и осторожно положил маски на стол, чтобы я мог рассмотреть все детали в резком неоновом свете.

– Вот эта – самая старинная. По оценкам экспертов, она относится к концу четырнадцатого века. Удивительная, вы не находите?

Я не мог оторвать глаз.

– Настоящий шедевр.

– Она вас не пугает?

– По правде говоря, нет. Я бы назвал ее любопытной, забавной. Во всяком случае, не внушающей ужас.

– Все меняется, Сэлинджер. Люди вкладывают другой смысл в понятие ужасного с течением лет, сменой исторических эпох, обычаев и нравов. Но в те времена, поверьте, эта маска нагоняла достаточно страху.

– Ни тебе кино. Ни телевидения, ни даже Стивена Кинга.

– Только Библия, скверно переведенная и еще хуже понятая. И долгие зимние ночи.

– Да Блеттербах позади дома, – прошептал я.

Эти слова у меня вырвались помимо воли. Маска Krampus меня заворожила. Особенно пустые глазницы.

– Вас пугает Блеттербах?

– Можно начистоту?

– Пожалуйста, – ответил Манфред, пряча свои сокровища в шкаф.

– Я нахожу его ужасающим. Доисторическое кладбище.

Манфред повернулся, пристально взглянул на меня.

– Это не ваши слова, верно?

– На самом деле нет, – смутился я. – Но они подходят как нельзя лучше. Это слова Верены, жены…

– Жены Командира Крюна. Она тоже не сама их придумала.

– Неужели?

Манфред вздохнул:

– Не стоит здесь вести такие разговоры, Сэлинджер. Слишком горькие воспоминания. Я бы предпочел продолжить нашу беседу при свете солнца, если вы не против.

3

Манфред вглядывался в фотографию, аэрофотосъемку Блеттербаха, висевшую рядом с головой оленя, вырезанной из сосны.

– Вы не замечаете ничего необычного на этом снимке, Сэлинджер?

– Нет Туристического центра.

– Точно. Знаете, кто это снял?

– Нет.

– Тот же, кто назвал Блеттербах «доисторическим кладбищем».

– Ваш брат Гюнтер?

– Он самый. С вертолета Спасательной службы. Сделал мне подарок на день рождения. Твердил, что только болван вроде меня способен думать, будто можно сделать деньги на таком гиблом месте. Он был убежден, что Блеттербах никому не может понравиться.

– Он заблуждался.

– В те времена многие заблуждались. Но я стоял на своем. Был уверен, что прав. – Манфред повернулся ко мне, и в его глазах я прочел такую решимость, какую мне редко приходилось видеть за всю мою жизнь. – Знал, что это сработает. Вопрос был не в том, заинтересует ли людей Блеттербах, а в том, смогу ли я завладеть таким сокровищем.

– Боюсь, я не вполне вас понимаю.

– Туризм развивался повсюду. В Валле д’Аоста, в Швейцарии. В Австрии. Только здесь у нас этого, казалось, никто не замечал: все были слишком заняты, бросая бомбы и требуя особых законов. Но рано или поздно такая мысль могла прийти в голову кому-нибудь еще.

– А вы хотели быть первым.

– Я хотел Блеттербах, Сэлинджер. Я чувствовал, что могу стать тем человеком, который окажется в нужном месте в нужное время.

– Время показало, что вы были правы.

Манфред кивнул, довольный.

– Да, так говорят. Время показало, что я был прав. Я из небогатой семьи. У нас в Зибенхохе богатых не было. Во всяком случае, в те времена. Молодежь уезжала, старики только и делали, что жаловались, а люди зрелых лет? Или уезжали, или жаловались, что им никак не уехать. У нас в семье было четыре коровы. Четыре. Может, вам бы стоило так начать эту книгу, с четырех коров. Потому что с тех четырех коров началось возрождение Зибенхоха.

– Объясните, пожалуйста.

– Объяснять особо нечего. Отец умер, и я унаследовал все.

– А Гюнтер?

– Закон майората. Первенец наследует все, но должен отдать младшему брату половину стоимости имения, наличными. Половину, – уточнил он, – или треть, или четверть, в зависимости от того, сколько у него братьев. Важно, чтобы земля и постройки не делились.

– Почему?

– Потому, что поделить бесплодную землю Альто-Адидже – значит разрушить семью. Оставить ее голодать, если не хуже. Когда отец умер, я продал коров. Гюнтер ни на чем не настаивал. Говорил, что может сколько угодно ждать своей доли наследства. Он меня считал сумасшедшим, но верил в мою хватку. Вырученные от продажи коров деньги я вложил в мое первое предприятие. В строительную компанию.

– И стали строить Туристический центр?

– Такая мысль уже завелась у меня, но начал я не с этого. Фундамент Центра был заложен только в девяностом году. Компания «Каголь Эдилбау» явилась на свет в восемьдесят втором, в мой тридцатый день рождения: я нарочно выбрал такую дату, поскольку был молод, полон идеалов и это казалось мне очень… символичным. Как бы то ни было, это мне принесло удачу. Первым заказом «Каголь Эдилбау» была починка крыши на птицеферме в Альдино. Я изгваздался в курином помете с ног до головы, но, поверьте, сиял от радости.

– Четыре коровы и мешок гуано. Можно использовать как заглавие.

– Великолепно. Однако боюсь, вы продадите немного экземпляров.

– Гюнтер работал у вас?

Манфред помрачнел.

– Вот уже второй раз вы затрагиваете моего брата, Сэлинджер. Зачем вы это делаете?

– Из чистого любопытства. – Я выбирал слова осторожно, будто ступал по сырым яйцам. – Кроме того, насколько я слышал, Гюнтера многим в деревне не хватает.

Манфред как будто удивился:

– Неужели?

– Я часто слышал о нем.

– В связи с алкоголизмом? – спросил он с безразличным видом.

– В связи с убийствами на Блеттербахе.

– Вы хотите писать об этой истории?

– Нет, не думаю, – ответил я не моргнув глазом. – Может, только намекну, чтобы создать вокруг Блеттербаха зловещую атмосферу.

– Не уверен, что эта идея мне нравится, Сэлинджер.

– В книге пойдет речь о деревне, а то событие составляет часть ее истории.

Манфред кивнул, хотя в его взгляде еще оставалась тень подозрения.

– Много чего скверного произошло в тот день. И в последующие.

– Вернер мне рассказывал. Он сам уехал тогда.

– В одночасье. Ночью собрался и был таков. Так мне передавали.

– Вас тогда не было здесь?

– Я был в отъезде.

– По делам? – не отставал я.

– В восемьдесят пятом компания «Каголь Эдилбау» стала акционерным обществом с ограниченной ответственностью. Я устроил офис в Роверето и постоянно разъезжал по Северной Италии. У меня шли работы в Фриули, в Венето, я вот-вот должен был заключить очень важную сделку в Тироло. Строительство горнолыжного курорта. Я уже не был один. За год до того, помимо обычного административного персонала, я взял на работу двух молодых архитекторов, которые умели мыслить по-новому. Один до сих пор служит у меня, другой эмигрировал в Германию. По его проектам построили несколько стадионов и небоскреб в Арабских Эмиратах.

– Ничего себе, – присвистнул я.

– В восемьдесят пятом я почти не показывался в Зибенхохе. Да и в последующие годы тоже. Приезжал на праздники, но по-настоящему не присутствовал и тогда. – Он вздохнул. – Вы о чем-нибудь сожалеете, Сэлинджер?

– О многом.

– Тогда вы поймете, почему мне так претит сама мысль увидеть эту скверную историю напечатанной черным по белому.

– Никаких проблем, – пожал я плечами. – Меня интересуют только Krampus и легенды. Остальное – фон. Эту историю я могу и опустить. Не хочу, чтобы кто-то переживал из-за книги, которую, зная себя, я, может быть, никогда и не соберусь закончить.

– Могу я что-то еще сделать для вас?

– Позволить покурить здесь, в доме.

Манфред распахнул окно.

– Охотно составил бы вам компанию, Сэлинджер, но я бросил курить.

Тут мы услышали, как кто-то скребется в дверь. Манфред просиял.

То были его собаки. Два добермана обнюхали меня и радостно бросились к хозяину. Манфред радовался не меньше их.

– Улисс и Телемах.

– Славные имена.

– У меня, кроме них, никого нет.

– Вы не женаты?

– У меня есть компания. Есть Туристический центр. Три отеля, два из них в Зибенхохе, и я – Krampusmeister. Но у меня нет детей. Нет жены. Мне на это не хватило времени.

– Из-за работы?

Манфред снова погладил доберманов, которые растянулись у его ног.

– Да, из-за работы. Из-за нее же я потерял Гюнтера.

Манфред откинулся на спинку кресла. Отпил воды из бокала, пока я смаковал дым «Мальборо».

Холодный воздух из окна сковал мне пол-лица.

– Даже издалека я следил за всем, что происходит в деревне. И знал, какая у Гюнтера проблема.

– Алкоголь?

– Да, но Гюнтер был… – голос Манфреда зазвучал глуше, – слабаком. Вы считаете, я мелочен, придирчив? Пожалуйста, скажите откровенно.

– Да, считаю.

– Он был мне братом, но ставил меня в неловкое положение. Я являл собой живое доказательство того, что можно осуществить мечту одной только силой воли. Я превратил четырех коров в империю, которая росла день ото дня. Я вписывал в бухгалтерские книги цифры с девятью нолями, Сэлинджер. Политики, что ни день, являлись лизать мне задницу. Я привлекал завистников, как сочный кусок дерьма – тучи мух. И я давил этих мух каблуками. Достаточно было одного моего слова, и транспортная компания теряла половину заказов; одного знака – и предприятия, выпускающие стройматериалы, рушились, как замки из песка. Я мыслил по-новому, и это приносило плоды. Весь мир был у меня вот здесь. – Он показал мне руку, сжатую в кулак. – А Гюнтер был слабаком. Как наш отец. Тот тоже пил как сапожник. И умер от цирроза печени.

– Но Гюнтер видел ту…

– Ту бойню? Ну и что? – перебил меня Манфред, заговорив презрительным тоном. – Знаете, сколько погибших рабочих видел я за всю мою карьеру? Каменщиков, раздавленных съехавшей стеной или упавших с лесов; взрывателей, разорванных на куски. Мертвых без числа. Думаете, я начал пить и жалеть себя?

– Возможно, Гюнтер был сделан из другого теста.

Манфред вздохнул:

– Гюнтер был сделан из другого теста, это да. Он был слишком чувствительным. Огромный, мощный, как медведь, словечки такие, что наша бедная мама упала бы в обморок, но при всем при том у него было золотое сердце. Я это понял только потом, когда эйфория тех лет прошла. Для меня восьмидесятые и девяностые годы были чем-то вроде праздника труда: я работал по восемнадцать часов в день, семь дней в неделю. Без остановки, не задумываясь о важных вещах.

– Например, о семье?

– И о Гюнтере. Часто говорил людям, что я единственный сын. Его смерть явилась достойным эпилогом впустую растраченной жизни. Одним пьяницей меньше, сказал я себе, и по-прежнему подписывал контракты, просматривал проекты и заставлял членов городской управы целовать меня в зад, как будто ничего не случилось. По большому счету мы с Гюнтером два сапога пара.

– Почему вы так говорите?

– Потому, что у Гюнтера был алкоголь, а у меня – работа. Работа была для меня как наркотик. А когда я сбавил обороты, то начал заглядывать в себя. И вспоминать Гюнтера. Тут я понял, что вел себя как последний гад. Стал себя спрашивать, можно ли было его спасти.

– Каким образом?

Манфред посмотрел на меня так, будто я только что прилетел с Марса.

– Я был богат, я и сейчас богат, Сэлинджер. Я мог бы поместить его в специальную клинику, оплатить ему кругосветное путешествие, предоставить сколько угодно шлюх. Все необходимое, что могло бы изгнать из его головы того демона, я мог бы купить. А я оставил его одного. Здесь. Это дом, где мы росли, где жил Гюнтер. Я перестроил его почти целиком.