Текст книги "Сущность зла"

– Чеширского?

– Казалось, будто сам Блеттербах над нами смеется. Воздух вокруг нас был пропитан злом. Я это чувствовал так же, как запах топи, шибавший в нос. Только обоняние тут было ни при чем. Ты это чувствовал всей кожей, всем существом. Что-то вроде электрического тока. Можешь себе представить?

– Могу.

Еще бы нет.

Вернер поглядел на мой шрам.

– Мы двинулись дальше. Ханнес впереди, Макс и Гюнтер за ним, я пытался поспевать за всеми, с моей ушибленной лодыжкой. Потом я услышал вопль. Никогда не доводилось мне слышать крика страшнее. Волосы у меня на голове встали дыбом. Кричал Ханнес. Мы застыли на месте. Гюнтер передо мной, Макс перед Гюнтером. Я попытался сделать шаг, но ноги не слушались. У нас в горах говорят: «чугунные ноги». Так бывает во время приступа паники или когда в мускулах накапливается слишком много молочной кислоты. Так вот, ноги у меня стали чугунными.

– Мысль понятна.

– Но в тот момент я не чувствовал страха. Хотя кричал один из моих лучших друзей, ради которого я рискнул бы жизнью, зная, что и он сделает то же ради меня, первым моим побуждением было броситься наутек. Потом…

Бестия, подумал я.

Бестия.

– Что произошло потом?

– Макс бросился на Ханнеса, схватил его за руки, швырнул в грязь. Спас ему жизнь. Там и тогда я подумал, что и Макса охватила паника: просто не понял. Поляна составляла в диаметре около четырех с половиной метров. Над ней возвышалась скала, на ее вершине – то, что оставалось от ели. С нашей стороны, как я уже говорил, рос каштан, который закрывал от нас сцену, а с другой стороны – ряд елей у края пропасти. Если бы не быстрота реакции Макса, Ханнес бросился бы туда. Он хотел убить себя, а Макс ему помешал.

– Бог мой.

– Я схватил Ханнеса, и Гюнтер влепил ему пару затрещин. Он был не в себе. Я обнял Ханнеса так крепко, как только мог. И заплакал. Я плакал долго. Плакал о Ханнесе, который все кричал, кричал, выкатывая глаза. Плакал о том, что видел. Или не видел: обнимая Ханнеса, удерживая его на краю пропасти, я закрыл глаза, крепко зажмурил их. Но то немногое, что я успел разглядеть, запечатлелось у меня в голове на редкость отчетливо. Не знаю, сколько времени мы стояли так. Потом я отпустил Ханнеса. Мы уложили его под каштаном, прикрыли от дождя накидкой, и…

Голос изменил ему.

– Полотнище палатки разрезали чем-то острым. Каким-то клинком. Лоскутья валялись повсюду. И они тоже были… повсюду. Курт – посреди поляны, глаза открыты, устремлены в небо. Смотрят на облака, но выражение на лице отнюдь не безмятежное, могу тебя заверить. У него не было обеих рук. Одна лежала в полуметре от торса, другая – в подлеске. Виднелась глубокая рана здесь. – Вернер постучал себя в грудь. – Чистая рана. Нанесена топором или большим ножом, как сказали карабинеры.

– Топором?

– У Эви обе ноги были отрублены по колено.

Я почувствовал, как по пищеводу поднимается желчь.

– Правая рука была сломана: видимо, Эви пыталась защищаться. И не хватало головы.

Я поневоле вскочил и бросился в туалет. Меня вырвало, но лучше не стало.

Вернер встретил меня с дымящейся чашкой ромашкового чая в правой руке. Я с благодарностью выпил. Закурил. Хотелось избавиться от ужасного привкуса.

– Рассказывай дальше, Вернер.

– Точно рассказывать?

– Вы ее нашли? Голову Эви.

– Нет, ее не нашли ни мы, ни карабинеры. Скажу больше: карабинеры нашли гораздо менее того, что мы четверо увидели. Многое смыло дождем, а еще, – тут он понизил голос, будто извиняясь, – знаешь, звери…

– А Маркус?

– С ним то же самое. Только он лежал чуть ближе к спуску. Убегая, он упал и расшиб голову. Глубокие раны на ноге, на плече, но убило его падение.

– Бог мой…

– В тот день, двадцать восьмого апреля, Бог смотрел в другую сторону.

– Что вы предприняли?

– Весь этот ужас заставил нас позабыть о времени, а гроза налетела с еще большей силой. В семь часов вечера.

– Через четыре часа? Вы пробыли там четыре часа?

– Он заползал внутрь, Джереми, – прошептал Вернер. – Этот ужас заползал внутрь и не желал выходить. Не хочу себя выставить слабаком, но то, что мы видели, пропиталось таким противоестественным злом, да, именно злом, что свет разума покинул нас. Знаешь ли ты, что я часто размышлял над этим в последующие годы? Думаю, Макс, Гюнтер, Ханнес и я – все мы в тот день оставили на Блеттербахе частицу своей души. В тот день и в последовавшую за ним ночь.

Я едва не задохнулся.

– Ты хочешь сказать, что вы остались там на ночь?

– Выступ скалы служил отличным укрытием, порода вокруг размывалась, оплывала, как горячий воск, но поляна держалась. Молнии сверкали одна за другой, чудо, что никого из нас не испепелило. Нам ничего другого не оставалось.

– Но трупы…

– Мы их накрыли нашими непромокаемыми накидками. Придавили ткань тяжелыми камнями и постарались собрать вещи бедных ребят, чтобы их не унесло ветром и не смыло дождем. Мы знали, что находимся на месте преступления, и отдавали себе отчет в том, что чем больше предметов мы сохраним, тем больше шансов, что карабинеры поймают тех, кто совершил столь чудовищное злодеяние. Но истинная причина, по которой мы остались там, самая простая. Если бы мы двинулись с места, мы бы погибли. В горах свои законы: нравится тебе или нет, но это так. – Вернер направил на меня указательный палец. – В некоторых обстоятельствах, обстоятельствах исключительных, а те обстоятельства были более чем исключительными, важно одно…

– Выжить.

Вернер потер висок.

– Мы провели там всю ночь, тесно прижавшись друг к другу. Ханнес молился и выл, Гюнтер бранился, а я пытался утихомирить того и другого. Поутру, едва чуть-чуть развиднелось, мы отправились в путь. Ханнес не мог держаться на ногах, даже если бы сам Господь ему повелел, моя лодыжка совсем разболелась, так что Макс и Гюнтер по очереди его волокли. Но и Гюнтер был не совсем в порядке. Помнишь, ему камнем пробило каску?

Он не закончил.

Этого и не требовалось.

– Мы добрались до грузовичка. Посадили Ханнеса в кабину, вернулись в деревню. Я принял душ и проспал десять часов подряд. Когда я проснулся, Герта ни о чем меня не спросила. Приготовила мое любимое блюдо, и я его сожрал. Только тогда я осознал, через что мы прошли, и расплакался так, как не плакал даже на похоронах родителей.

– Вы не вызвали полицию?

– В Зибенхохе не работал телефон, не было электричества. Коротковолновый радиопередатчик? Не мог одолеть помехи. Подразделениям Гражданской обороны потребовалось два дня, чтобы пробиться к нам на скреперах. Никто не имел ни малейшего понятия о том, что случилось на Блеттербахе. Все знали, что в Зибенхохе живут люди, привычные к чрезвычайным ситуациям, поэтому помощь сначала направили в селения, расположенные ниже, более многолюдные и менее приспособленные к трудностям, нежели мы. Карабинеры прибыли четвертого мая, когда буря утихла. Проводилось следствие, но убийцу так и не нашли. В конце концов и карабинеры, и Министерство внутренних дел пришли к выводу, что ребятам просто не повезло: они столкнулись в неудачный момент не с тем человеком.

– И это все? – в растерянности спросил я.

Вернер развел руками.

– Это все. Надеюсь, ублюдок погиб где-нибудь на Блеттербахе. Надеюсь, после того как он зарубил бедных ребят, горы поглотили его, и каждый раз, когда поток выходит из берегов, надеюсь, он выносит на поверхность кусок сукина сына. Но это всего лишь надежда.

– В самом Зибенхохе не проводилось следствие?

– Что ты имеешь в виду? – спросил Вернер, зажигая спичку и поднося ее к кончику сигареты.

– Убить их мог кто-то из деревни. Мне это кажется очевидным.

– У тебя разыгралось воображение.

– Почему?

– Ты забываешь, что такое Зибенхох. Зибенхох – маленькая община. Думаешь, никому не пришло в голову то, что ты сейчас сказал? Это было первое, о чем мы подумали. Но если бы кто-то последовал за ребятами на Блеттербах, мы бы об этом узнали. Уж ты мне поверь. Потому что здесь все обо всех всё знают. Каждую минуту. Кроме того, дойти в такую грозу до поляны, спуститься вниз к Блеттербаху, убить и вернуться назад, причем так, чтобы никто ничего не заподозрил… нет, это невозможно.

– Однако…

Вернер остановил меня:

– Ты обещал.

Я заморгал.

– История бойни вся здесь. Она окончена. Не позволяй пожрать себя, Джереми. Не дай этой истории пожрать тебя, как она пожрала других.

– Кого – других? Например, Ханнеса?

– Например, меня, Джереми.

4

Мы долго молчали.

– Каждый из нас пережил это на свой лад. Вся деревня была взбудоражена, хотя некоторые…

– Некоторые – меньше прочих, – прошептал я, вспомнив комментарии по поводу гибели Эви и Курта, которые Вернер мне передал и которые после неприятности, приключившейся с Аннелизе в лавочке Алоиза, мне показались более правдоподобными, чем тогда, когда я впервые услышал их.

– Мы увидели. Мы ощутили на себе это… зло. И я решился.

– Уехать?

– Я уже давно об этом подумывал. Ведь я говорил тебе, что отправился в Клес работать в типографии?

– Ты сказал, что сделал это ради Аннелизе.

– Она имела право на отца, который не рискует каждый день своей шкурой. Но я умолчал о том, что просто не мог больше здесь оставаться. Я видел, как жители Зибенхоха возвращаются к нормальной жизни, и не принимал этого. Линии электропередач починили, восстановили телефонную связь, дороги подлатали, кое-где произвели взрывы, чтобы искусственно вызвать оползни. Люди не хотели помнить, и бойня на Блеттербахе очень скоро была забыта. Я все это видел и не уставал повторять про себя, что это несправедливо.

– Ты сказал, что я не должен дать этой истории пожрать меня, как она пожрала других. Кого – других?

– Через несколько часов после нашего возвращения, когда Зибенхох еще был отрезан от мира, Ханнес приставил дуло охотничьего ружья к голове Хелены и выстрелил, убив ее наповал. Мы нашли его впавшим в кататонию, с ружьем в руках, рядом с трупом жены. Его арестовали и поместили в Перджине, в лечебницу, где он пробыл до тысяча девятьсот девяносто седьмого года. Он похоронен здесь, рядом с сыном и женой. Люди в Зибенхохе могут быть безжалостными и слишком часто болтают лишнее, но все поняли, что случилось с семьей Шальтцманн. Это не Ханнес убил Хелену, а тот мерзавец, который прикончил Курта, Эви и Маркуса. Гюнтер тоже здесь похоронен. Иногда я приношу ему на могилу цветы, понимая, что, оживи тот Гюнтер, которого я знал, он бы смертельно обиделся. Я так и слышу, как он говорит… «Цветочки? Принеси мне пивка, du Arschloch»![27]27
  Олух! (нем.)


[Закрыть]

– Как он умер?

– Гюнтер и до этого никогда не отказывался от выпивки, а после Блеттербаха спился совсем. Напившись, бузотерил. Максу часто приходилось помещать его на ночь в казарму, чтобы он кого-нибудь не изувечил. Пьяный, он без конца говорил о бойне. Навязчивая идея. Он вбил себе в голову, что должен найти убийцу. Все это мне рассказали потом, я тогда уже не жил в Зибенхохе. В тысяча девятьсот восемьдесят девятом году Гюнтер разбился на машине. Был пьян в стельку. Умер на месте. Так лучше, он и без того страдал достаточно. Знаешь, почему я приношу цветы на его могилу? Потому что чувствую свою вину. Может, если бы я остался, у Гюнтера было бы перед кем излить душу. Но я уехал. А другие не знали. Не могли понять. Они не видели.

– Оставался Макс.

– Верно. Но и Макса пожрал Блеттербах. Он женился на Верене, той девушке, которая справляла тогда день рождения, занял место Командира Губнера и трудится самозабвенно на своем посту. – Вернер отчеканил, глядя мне в глаза: – Слишком самозабвенно. Таков его способ искупить вину. Стать защитником Зибенхоха, выносить мозг чужакам и туристам, потому что…

– Потому что убить Эви и ее друзей мог только человек, пришедший извне.

Бар «Лили»

1

Я повез Аннелизе и Клару в Больцано, в археологический музей, где хранится самая древняя из когда-либо найденных природная мумия, получившая имя Эци.

Эци был древним пастухом (или странником, или шаманом, или рудознатцем, или… теорий по поводу его занятий великое множество), жил в медном веке и был убит на склоне Симилауна неизвестно кем и неизвестно почему.

При виде его Клара заплакала. Сказала, что этот высохший человечек – маленький эльф, потерявший маму. Нам с Аннелизе стоило трудов ее утешить.

Должен признаться, что и меня растрогал вид съежившегося тела, пять тысяч лет пролежавшего в гигантском холодильнике, скрюченного, со скорбной гримасой на лице, – но совсем по другой причине. Я по-прежнему думал о бойне на Блеттербахе.

Как Эви, Курт и Маркус, Эци тоже не дождался справедливости. Или я ошибаюсь? Может быть, за три тысячи лет до Рождества Христова кто-то дотошный расследовал это дело и нашел убийц бедолаги.

Оплакал ли его кто-нибудь?

Эци дожил до весьма почтенных лет. Старики имеют детей, а дети производят на свет внуков, думал я, одновременно восхищаясь искусством, с которым этот человечек ростом метра в полтора изготовил снаряжение, позволявшее ему выживать в мире, где не знали ни антибиотиков, ни дезинфицирующих средств; в мире, где в трудную минуту нельзя было вызвать красный вертолет Спасательной службы Доломитовых Альп. Эти дети и внуки, они оплакивали его? Разожгли ли они для него погребальный костер? Принесли ли, поминая его, какое-нибудь животное в жертву? К каким богам обратился этот человек ледникового периода перед тем, как его пронзили стрелами? Может быть, в тот день, как сказал давеча Вернер, Бог смотрел в другую сторону.

Об Эци удалось многое узнать. Современные технологии позволили исследовать его желудок и определить, что он съел перед тем, как его убили. Выяснили, какими болезнями он болел, а заодно и причину, медицинскую, а не эстетическую, по которой на его теле можно насчитать более тридцати татуировок. Эци страдал артритом, через надрезы татуировок он мог втирать под кожу лечебные травы. Группа археологов восстановила его снаряжение предмет за предметом: лук, мешочек, топор, который он носил у пояса, сплетенный из соломы плащ и меховую шапку. Способ их изготовления был расписан в деталях. Даже стало известно, какого цвета были его глаза (темного), благодаря анализу ДНК, а с помощью компьютерной графики было воссоздано лицо, каким оно было до того, как этот человечек оказался погребен подо льдом на целые пять тысяч лет. Однако я-то думал, что все это ерунда по сравнению с подлинными вопросами, какие возникали у меня в голове при взгляде на мумию.

Видел ли Эци сны?

Снилась ли ему охота? Волки, воющие на луну? Очертания гор, в которых он найдет свою смерть? Что он видел, когда по ночам смотрел на звезды? Как называл Большую Медведицу?

Но главное: почему его убили?

И кто?

2

Мы справили Хеллоуин, выставив в окно непременную тыкву, развесив оранжевые гирлянды, водрузив пластмассовый скелет, который светился в темноте, прикрепив к потолку летучих мышей, объедаясь попкорном и запустив хороший фильм ужасов. Ни в чем не отступили от традиции.

Кларе фильм не понравился, она сказала: видно ведь, что зомби ненастоящие. В словах ее, однако, прозвучал вопрос. Ей хотелось, чтобы ее на этот счет успокоили.

Аннелизе метнула на меня взгляд типа: «Говорила я тебе, гений ты наш!» – и остаток вечера я показывал Кларе, из чего делается киношная кровь: черничный сок и мед. Немного кофе, чтобы казалась темнее.

– А противные рожи?

Я как мог изобразил зомби: раззявил рот, вывалил язык, стал бешено вращать глазами. Клара сморщила носик.

Я ее в носик поцеловал.

Ласковый зомби.

– А эта гадость на лице? Как делают эту гадость на лице?

– Из пластилина и кукурузных хлопьев.

– Из кукурузных хлопьев?

Я и это ей показал.

Клара была на седьмом небе. Мы решили подшутить над Аннелизе: та сделала вид, будто испугалась маленького зомби (пижамка в горошек), который топал по салону, вытянув ручки перед собой, и бормотал хриплым голосом (насколько может быть хриплым голос пятилетней девчурки): «Я тебя съе-е-ем! Я тебя съе-е-ем!»

С некоторым трудом мы уложили ее в постель и позволили себе выпить по бокалу вина.

– Твоя дочь, – изрек я шутливо, смакуя великолепное мардземино, – позавчера употребила глагол «зациклился». Десять букв, ваша честь.

– И от кого она могла такое услышать?

– От тебя.

Аннелизе поднесла бокал к губам.

– В какой связи?

– Угадай с трех раз.

– Ты много думаешь, ты рассеян. Признай это.

– Хочешь, я еще раз схожу к врачу? Тебя это успокоит?

Аннелизе взяла меня за руку, крепко сжала.

– Ты здоров. С тобой все о’кей. Я вижу. Ты все еще, – она закусила губу, что делало ее невероятно соблазнительной, – видишь дурные сны?

Конечно, я их видел, и она об этом прекрасно знала. Я, однако, оценил ее деликатность.

– Иногда.

Я склонился, поцеловал кончики ее пальцев.

– Но ты не волнуйся. Я здоров. И ни на чем не зациклился.

– Ты бы сказал мне?

– Да, сказал бы.

3

Я лгал.

Если бы Аннелизе удосужилась порыться в моем ноутбуке, который из белого сделался серым – столько сигаретного пепла просыпалось на него, – она обнаружила бы в папке «Работа» файл под литерой Б. Как «Блеттербах». И еще как «брехун».

Шесть букв.

И снова на букву Б: «Бессовестный».

4

Через несколько дней после разговора с Вернером я поехал в Тренто, якобы купить пару дивиди для моей коллекции.

На самом деле я два часа просидел безвылазно в читальном зале университетской библиотеки.

Ни микрофильмов, ни оцифрованных копий: гора пожелтевших газет. Среди этих слоев пыли я нашел лишь несколько намеков на трагедию, случившуюся у Блеттербаха. Тогдашние журналисты сосредоточили внимание на хаосе, который породила гроза. Интервью и статьи описывали в общих чертах то, о чем поведал мне Вернер. Эксперты разъясняли, что за стихийное бедствие обрушилось на регион, а черно-белые фотографии показывали, какой ущерб нанесли вода и грязь.

Общий итог – одиннадцать жертв – вызвал бурную реакцию, которая мало-помалу растворилась в привычном каждодневном ворчании.

Мэр одного из городков был вынужден подать в отставку, и многие члены муниципалитета пытались себя обелить, явившись со скорбными минами на похороны жертв. Службу гражданской обороны превознес до небес президент республики, коротышка с трубкой во рту по имени Сандро Пертини[28]28
  Алессандро Пертини – итальянский политик-социалист, президент Италии с 1978 по 1985 г.


[Закрыть]. Он был косоглазым, как мне показалось, но обладал незаурядной харизмой.

Об убийствах – практически ничего.

Аэрофотосъемка ущелья, без Туристического центра, в ту пору еще только задуманного, в стекле и алюминии. Фотография Эви, видимо более фотогеничной, чем товарищи по несчастью. Сухое «без комментариев», повторяемое теми, кто вел расследование (их имена я записал на пачке сигарет). Интервью с Вернером, белокурым, а не седым, без морщин, но с кругами под глазами, который рассказывал об «ужасающей бойне». Через несколько дней – некролог Хелены Шальтцманн. О безумии Ханнеса – ничего.

Хотелось также поискать некролог Гюнтера Каголя в газетах 1989-го, но я уже понял, что это без толку. Да и время поджимало.

Я поблагодарил библиотекарей и вернулся домой к ужину. Жаркое с картошкой. Поцеловал жену, поцеловал дочь, расспросил, чем они сегодня занимались.

Перед сном загрузил в файл все, что раскопал в библиотеке.

Сказал себе, будто я делаю это, чтобы оставаться в форме. Играю в бирюльки. На букву Б.

«Б» как «брехня».

5

«Б» как «Блеттербах».

6

Не отдавая себе отчета, я следовал той же методике, что и в прежних моих работах. Я всегда был привержен рутине.

Записав свидетельство Вернера и постаравшись отразить в электронном тексте весь пафос, заключавшийся в его словах, и все эмоции, какие они во мне пробудили, составив затем безличное описание морфологии, геологии, фауны и флоры Блеттербаха, я принялся за поиски исторических данных, которые помогли бы взглянуть на вещи шире.

Мои исследования начались в тот день, когда Аннелизе с Кларой поехали в Больцано за покупками («Женские штучки, папа». – «Дорогие штучки?» – «Миленькие штучки».), а я посетил библиотеку геологического музея, расположенную в здании Туристического центра Блеттербаха.

Книг оказалось немного, большей частью опубликованных в маленьких издательствах на средства провинциальных спонсоров; чаще всего эти труды были совершенно для меня бесполезны, представляя собой панегирики старым добрым временам, безвозвратно ушедшим в прошлое (без упоминаний, однако, о нищете, царившей в регионе до самых последних лет, и о «Белфасте со штруделем»); но я все равно прочитывал их с жадностью, выписывая абзацы, более всего волновавшие мое воображение.

Лучше всего читались отчеты, часто безграмотные, о самых выдающихся экспедициях Спасательной службы Доломитовых Альп. Часто встречались имена Вернера и Ханнеса. Пару раз попалось и имя Гюнтера. В хвалебной статье с черно-белой моментальной фотографией говорилось и о Манфреде Каголе, которому принадлежала идея центра.

На фотографии Вернер с торжественным выражением лица позировал перед только что купленным вертолетом «Алуэтт». От одного вида ярко-красного ЭК-135 у меня скрутило желудок.

7

В последующие дни я зачастил в один из баров Зибенхоха, «Лили», – заведение, где с деревянных распятий, развешенных по стенам, злобно взирал Иисус; кофе варили скверный и водянистый, а по углам, в пику защитникам дикой природы, были выставлены головы косули, оленя и горного козла.

В баре «Лили» собирались проводники и просто горцы, которые хотели хоть немного расслабиться и побыть в покое. Там подавали Bauerntoast[29]29
  Крестьянский тост (нем.). Бутерброд с яичницей.


[Закрыть], которым можно было наесться впрок на несколько дней, и всегда свежее пиво. Кроме того, никто не кудахтал в мобильный телефон и не восклицал, оглядывая эту конуру, как тут «живопи-и-исно».

Большинство завсегдатаев составляли пенсионеры, но не подумайте, что там было что-то вроде богадельни. Заходила туда и молодежь, даже подростки, приобщившиеся к жизни гор. Короче говоря, в «Лили» местные могли почитать «Доломитен», выпить пару (а то и четыре-пять) кружек пива и ругаться на двух языках, не думая, что это может оскорбить изысканный вкус туристов.

Я блистал. Слушая мои шуточки насчет Amerikaner[30]30
  Американец (нем.).


[Закрыть], они надрывали от смеха животы. Я научился играть в ваттен[31]31
  Ваттен – карточная игра.


[Закрыть]. Усвоил самые сочные словечки местного диалокта. Угощал пивом столь обильно, что оно лилось как вода, и делал все, чтобы завоевать расположение завсегдатаев. А главное, всячески остерегался раскрывать мои истинные намерения.

Однако я не слишком обольщался. Горцы в ответ на мои знаки внимания выказывали мне симпатию, но не удостаивали дружбой. Я был любезным, забавным, даже немного чудаковатым, и это как-то скрашивало их вечера – но не более.

Я был желанным гостем, ценился несколько больше, чем турист, но много меньше, чем местный житель, как и сказал Макс Крюн.

Эта компания увечных – редко у кого на руках было по десять пальцев: кто потерял их, карабкаясь на скалу (как это случилось с Вернером), у кого они попали под бензопилу, а кто и сам попросил их отрубить, чтобы не идти на военную службу, – принимала меня только благодаря моему свойству́ со стариком Майром, и я был уверен, что кто-то из них, а может, и все передавали бывшему начальнику Спасательной службы наши разговоры до последнего слова. Но я вел себя осмотрительно. Подготовил себе прикрытие. Как сказал бы Майк, следовал плану.

Походив недельку, болтая о том о сем и проигрывая в карты, я вдруг выдал, что намереваюсь смастерить для дочки деревянные санки. Это, мол, будет подарок на Рождество. Может ли кто-нибудь преподать мне пару уроков? Я знал, что многие из них искусные резчики, и рассчитывал этим расположить их к себе, рассеяв любые подозрения, какие могли возникнуть.

Уловка сработала.

В особенности двое из них телом и душой посвятили себя задаче обучить недотепу ремеслу. Симпатичный девяностолетний старец по имени Эльмар и его неизменный собутыльник, семидесятипятилетний калека, потерявший ногу (несчастный случай на лесоповале: бензопила сделала «заг» вместо «зиг»), по имени Луис.

Эльмар и Луис объяснили мне, какие инструменты следует купить, и как не дать себя облапошить продавцам в скобяной лавке, и какую древесину достать, и на какие части санок ее употребить. Мы делали чертежи на салфетках, а потом я забывал их в карманах, и они попадали в стиральную машину; рассказы об этом чрезвычайно веселили публику.

Ведь в конечном итоге я был всего лишь городским недоумком, разве нет?

Время от времени с нарочитой небрежностью я задавал вопросы.

Эльмар и Луис, вне себя от счастья, принимались рассказывать истории, которые в баре «Лили» все слышали бессчетное количество раз.

Мне открылось то, о чем книги из музея поведать не осмелились.

Несчастные случаи. Смерти. Смерти нелепые, смерти прискорбные, смерти беспричинные, смерти, случившиеся сто лет назад. Случившиеся много веков назад. Легенды, начало которых встречалось хохотом, но которые неизменно заканчивались очень плохо.

Одна меня особенно поразила. Речь в ней шла о таинственном народе фанес, и оба, Эльмар и Луис, клялись: История эта – с большой буквы.

Народ фанес – древнее племя, которое, согласно легенде, жило в мире и согласии. Оно ни с кем не воевало, и его вожди правили справедливо и мудро. Все шло чудесно до тех пор, пока целый народ вдруг не исчез без следа. В единый миг. Фанес – местность километрах в десяти к северу от заповедника, но Эльмар и Луис были убеждены, что злая сила, стершая с лица земли древний народ, происходила из Блеттербаха. Гиблое место, уверял Луис. Именно там бензопила сделала «заг».

Тем же вечером я проверил по Википедии все, что странная парочка из «Лили» нарассказывала мне. С величайшим изумлением я обнаружил, что они не соврали. Народ, населявший Фанес в конце бронзового века, исчез в мгновение ока. Вот он был, а вот его нет.

Фокус-покус.

Самые правдоподобные гипотезы предполагали вторжение с юга, возможно из Венето, племен более развитых и агрессивных. Но войны оставляют следы, а не было найдено никаких свидетельств подобного нашествия. Ни останков, ни наконечников стрел, ни пробитых щитов или массовых захоронений. Только легенды. Луис и Эльмар заслужили по кружке форста.

8

В середине ноября произошло два события.

Первое: Луис угостил меня пирожком с начинкой из воздуха.

Второе: у пирожка с начинкой из воздуха появился слабый привкус крови.