Текст книги "Сущность зла"

Двое заговорщиков и одно обещание

1

Два дня спустя, 10 февраля, состоялись похороны Бригитты.

Вскрытие было едва ли не простой формальностью, и заключение патологоанатома не добавило ничего нового. Бригитта покончила с собой. Макс пришел сообщить мне об этом лично утром, когда я делал в доме уборку перед возвращением Клары и Аннелизе.

– Содержание алкоголя у нее в крови в три раза превышало норму. Она была пьяна в стельку, Сэлинджер.

– Ясно.

Макс заметил синяк у меня на лбу, след от падения в больнице.

– А это что?

– Ничего особенного.

Мы молча пили кофе. Погода была серая, мрачная.

– Я слышал, Клара сегодня возвращается.

– Тебе Вернер рассказал?

– Я встретил его в аптеке. У него был нездоровый вид.

– Проблемы со спиной.

– Надо бы сходить к врачу. Пять лет назад я потянул связку. Болело чертовски. Потом Верена потащила меня к физиотерапевту. Пара сеансов – и как рукой сняло.

– Ты говорил об этом Вернеру?

– У него в одно ухо входит, в другое выходит. Такой твердолобый, но вот увидишь: когда он почувствует, что больше не может брать на руки Клару, запоет по-другому.

– Будем надеяться.

Макс повертел в руках пустую кофейную чашечку, потом встал.

– Спасибо. Ты пойдешь на похороны?

– Манфред там будет?

– Он все оплатил.

– Думаю, мне не следует там показываться.

Макс надел каскетку с гербом Лесного корпуса.

– Ты хороший парень, Сэлинджер.

Ничуть не бывало. Я – убийца.

2

Пока был в силах, я слушал погребальный звон, доносившийся с колокольни. Потом включил телевизор на полную громкость.

В три часа дня Вернер постучал в мою дверь.

– Как твоя спина?

– Все в порядке.

– Ты уверен?

– Сам посмотри.

Он сделал наклон вперед, потом выпрямился и встал по стойке смирно.

– И все-таки провериться у врача не мешало бы.

– Поехали, – оборвал он меня, показывая на машину. – Наша девочка заждалась.

Они уже вышли на дорогу, когда мы подъехали. На автостраде случилась авария, и это задержало нас. Наше дурное настроение рассеялось, едва мы увидели Клару.

На ней было красное пальтишко и беретик, натянутый почти до самых глаз, чтобы защититься от холода и скрыть легкую повязку, которую врач велел носить еще несколько дней. Под мышкой – медведь.

Она помахала нам рукой.

Аннелизе едва улыбнулась.

Возвращение Клары домой стало настоящим праздником. Возбужденная, она болтала не закрывая рта до самого ужина, который я приготовил с особым тщанием. Ее любимые блюда и по меньшей мере половина тех, которые нравились Аннелизе. Все мои кулинарные способности я использовал до конца.

– Тетя доктор сказала, что я очень храбрая.

– Правда?

– Она сказала, что никогда не видела такую храбрую девочку.

Клара горделиво выпятила грудь.

Врач, которая делала томографию, произвела на девочку сильное впечатление. Клара без конца о ней говорила.

– Она мне показала мой мозг. Весь разноцветный. Тетя доктор сказала, что может видеть мои мысли. Но я видела только разноцветные пятнышки. Как ты думаешь, папа, тетя-доктор умеет читать мысли?

– Компьютер не может читать мысли. Он показывает электрические импульсы в мозге. Видны эмоции, то, что ты чувствуешь.

– Электричество в мозге? Как в лампочке?

– Именно.

– Значит, тетя-доктор могла понять, что я чувствую?

– Разумеется.

– А ты знаешь, как ее зовут?

Я знал, но притворился, будто не знаю.

– Понятия не имею, золотце.

– Элизабетта, – произнесла она по слогам. – Сколько букв в этом слове?

– Десять.

– Красивое имя.

– И мне так кажется.

– Как ты думаешь, я, когда вырасту, смогу стать доктором и лечить мозг?

– Конечно, маленькая.

Так продолжалось, пока мы не заметили, что Клара начала уставать. Она растягивала слова, мотала головой. Личико побледнело.

Вернер встал из-за стола.

– Думаю, дедушке пора спать.

– Дедуля… – проговорила Клара, широко раскрывая глаза (они, как я подметил, покраснели и слипались), – посиди еще немножко.

Вернер поцеловал ее в лоб.

– Ты не устала?

– Я не устала.

– Совсем-совсем?

– Только немножко.

Вернер распрощался, а я отнес Клару в постель. Не успел я погасить свет, как она заснула. Я прикрыл дверь и спустился в кухню.

Аннелизе сидела в скованной, напряженной позе. В руках – банка форста.

Мне не понравился ее взгляд, не понравилось, как она выпила пиво одним глотком.

– Нам нужно поговорить, – сказала она.

Я знал о чем и знал, чем все кончится.

Уж никак не хеппи-эндом.

Тогда я взял ее за руки и раскрыл перед ней свое сердце.

– Знаю, что ты хочешь мне сказать. Но лучше не надо. Дай мне месяц. Если через месяц ты все еще захочешь сказать мне то, о чем думаешь сейчас, я тебя выслушаю. Один месяц. Не больше. Сделай это ради меня.

Аннелизе закусила прядку волос.

– Один месяц.

– Не больше. Потом, если увидишь… – У меня не хватило духу закончить.

– Ради Клары, – заключила она. – Ради Клары.

И встала.

– Но ты будешь спать в кабинете. Мне… – голос ее пресекся, – мне невыносимо.

3

Заговорщики действовали весьма искусно. Ни Аннелизе, ни я ни о чем не догадывались до последнего момента.

Около половины седьмого Вернер появился у нас, нагруженный продуктами, поздоровался и без лишних слов скрылся в кухне вместе с Кларой. Аннелизе снова стала смотреть телевизор, я же опять залез в свою нынешнюю нору, где часами глядел в потолок и пытался что-то читать.

Бесполезно. Мысли мои блуждали. Я как будто шел по канату. Под ногами разверзалась бездна одиночества. Вернер все увидел правильно: тишина не подходила мне. Мне не улыбалось провести остаток жизни, лежа на раскладушке (как сейчас) и вслушиваясь в звуки дома, из которого ушла жизнь.

Когда я в последний раз слышал, как Аннелизе смеется? Слишком давно.

Погруженный в такие мрачные мысли, я не заметил, как прошло время. Около восьми ко мне постучали. Показалась Клара. На ней было элегантное огненно-красное платье, волосы стянуты обручем. Я подметил, что и глаза у нее накрашены. Пленительное сочетание забавного и прелестного.

– Привет, малышка.

– Господин Сэлинджер, – проговорила она самым светским тоном, – ужин готов.

Я вытаращил глаза:

– Что ты сказала?

– Ужин, – повторила она, теряя терпение, – ужин подан, господин Сэлинджер.

– Ужин… – тупо пробормотал я.

– И наденьте галстук.

– У меня нет галстука, золотце. И я не понимаю, что…

Сделав несколько шагов, Клара подошла ко мне совсем близко. Поскольку я сидел, наши глаза оказались на одном уровне. В ее глазах я прочел решимость, какую девочка могла унаследовать только от матери. От Аннелизе. Клара уперлась кулачками в бока. Просто до ужаса милая.

– У тебя есть галстук, папа. Чтобы через пять минут ты был готов. Поторопись.

И она величественно удалилась.

Галстук нашелся.

Спустившись вниз, я обнаружил, что Вернер все устроил с размахом. Посредине салона больше не стояло мое любимое кресло. На его месте появился стол, накрытый на двоих. Белоснежная скатерть, раскупоренная бутылка вина (я взглянул на этикетку: крафусс 2008 года, наверное, стоит целое состояние), даже свеча, чей яркий огонек выделялся в полутьме, в которую была погружена комната.

За столом сидела Аннелизе.

У меня перехватило дыхание. Она была просто прекрасна.

На ней было маленькое черное платье, напомнившее мне премьеру второго сезона «Команды роуди», – вечер, который она окрестила своим «дебютом в обществе» (когда мы вошли в тот кинозал на Бродвее, все, даже мистер Смит, поразевали рты, а Аннелизе в ужасе шептала: «Не бросай меня одну, не бросай меня одну, не смей бросать меня одну»); нитка жемчуга, чтобы подчеркнуть изящество гибкой шеи; волосы собраны на затылке в безупречный узел.

Она встала, чуть коснулась губами моей щеки.

– Для тебя это тоже сюрприз?

– Да, – кивнул я, не переставая любоваться ею.

Ослепленный.

Боже, как мне ее не хватало.

– Господа…

Появился Вернер. В поварском колпаке, чисто выбритый и в белом переднике, он походил на какой-то гибрид французского шеф-повара и полярного медведя. Мы расхохотались.

Вернер и бровью не повел.

– Ужин…

Бараньи ребрышки, картофель со сметаной и зеленым луком, сорта сыра и копченостей в головокружительном количестве, кнедлики в сливочном масле и десятки других маленьких кулинарных шедевров. И вино тоже оказалось на высоте своей репутации.

Разбить лед было нелегко. Казалось, будто мы с Аннелизе пришли на первое свидание, к тому же на свидание вслепую. Еще немного, и я бы спросил: «А ты чем занимаешься, где работаешь?»

Однако потом мы мало-помалу расслабились. Говорили о Кларе, ведь ради нее мы и оставались вместе. Говорили о погоде, поскольку так принято между взрослыми людьми западного мира. Говорили о Вернере. До небес превозносили блюда, которые Клара, в своем прелестном красном платьице, перекинув полотенце через руку, подавала нам (каждый раз меня прошибал холодный пот: «Боже, только бы не уронила, только бы не уронила»).

Лишь после третьего бокала я осознал, по какому поводу праздник.

– Сегодня…

– До тебя только сейчас дошло?

Я покачал головой:

– Совсем забыл.

Забыл про 14 февраля.

На десерт Вернер приготовил сердечки из каштанов со взбитыми сливками.

Сам шеф-повар подал нам это блюдо.

– Папа? – недоверчиво спросила Аннелизе.

– Мадам? Пришелся ли вам по вкусу ужин?

– Ужин великолепный. Но я не знала, что ты такой искусный повар. Где ты научился?

– Шеф-повар никогда не раскрывает своих секретов.

– Ты же не шеф-повар, папа.

– Скажем, когда старый горец сталкивается лицом к лицу с ужасным монстром, которого вы, горожане, называете «досугом», он либо находит себе какое-то занятие, либо попадает в сумасшедший дом.

Вечер получился незабываемый.

Шеф-повар преобразился в няньку, и пока мы с Аннелизе смаковали амаро[55]55
  Амаро – настойка из трав, популярный в Италии дижестив.


[Закрыть], а я позволял себе затянуться сигаретой, Вернер уложил Клару спать.

Потом попрощался с нами.

Мы остались одни. Я любовался мягкой линией плеч Аннелизе, и молчание вовсе не тяготило меня, даже наоборот.

Целый миг я чувствовал себя чуть ли не на верху блаженства.

Аннелизе встала, поцеловала меня в щеку.

– Спокойной ночи.

Аннелизе поднялась по лестнице, и я услышал, как она входит в спальню и закрывает за собой дверь.

Ничего другого я и не ожидал, но сердце все равно болезненно сжалось.

И все-таки не было сарказма в моих словах, когда я, подняв бокал к потолку, проговорил:

– С Днем святого Валентина, любовь моя.

4

День за днем я видел, как Клара поправляется. Чтобы понять это, мне не нужно было заключение врача, хотя в назначенные дни мы неукоснительно привозили девочку в больницу для осмотра. Мешки под глазами пропали, и она прибавила в весе, который потеряла после несчастного случая.

Мы возобновили наши прогулки. В горы было не подняться, но Вернер научил нас пользоваться снегоступами, и мы с восторгом бродили по лесам вокруг Зибенхоха. Как это здорово – ступать по снегу, болтать, наблюдать, как птицы перелетают с ветки на ветку, искать места, где белка прячет орешки (мы так ничего и не нашли, но Клара уверяла, будто видела домик гнома). Я старался не утомлять ее, превратившись внезапно в заботливого, хлопотливого родителя. Боялся, что она споткнется, вспотеет, устанет. Кларе такое внимание нравилось, но когда я слишком ей надоедал, она бросала на меня свой особенный взгляд, и я тогда понимал, что становлюсь хуже моей мутти, вечно озабоченной по поводу сквозняков. Так я старался искупить вину.

Отношения с Аннелизе не налаживались. Мы были людьми цивилизованными, так что никаких сцен или разбитых тарелок, но слишком много напряженного молчания и вымученных улыбок. Время от времени я ловил на себе ее пристальный взгляд, и весь мой мир проваливался в пучину тоскливой тревоги. Я знал, о чем она думает.

Что я испытываю к этому мужчине?

Могу ли я простить его?

Люблю ли я его по-прежнему?

Я хотел обнять ее, заорать: «Это я! Я! Ты не можешь меня бросить, потому что это я, и если мы расстанемся, то никогда в жизни больше не будем счастливы!» Но не делал этого. Ни Сэлинджеры, ни Майры так себя не ведут. Итак, я либо не замечал этих взглядов, либо махал ей рукой в знак приветствия. Она обычно вздрагивала, краснела от смущения и тоже махала мне рукой.

Лучше, чем ничего, думал я. Лучше, чем ничего.

Я старался как мог, но каждый вечер, укладываясь один на свою раскладушку, вспоминал все мелкие происшествия дня и без устали упрекал себя. Может, следовало принести ей букет: не роз, маргариток. Или пригласить поужинать в ресторане. Но может быть, ей и это покажется неуместным.

Проворочавшись несколько часов в постели, я проваливался в тревожный сон.

Мучили ли меня кошмары?

Да. Довольно часто.

Но Бестия в них не появлялась. Мне снилось, будто я, слепой, не способный произнести ни звука, брожу по дому в Зибенхохе, пустому, без мебели. Мне снилась тишина.

5

– Папа!

Клара гуляла в саду. Она раскраснелась, расстегнула курточку. Улыбалась.

– Иди сюда, папа! Тут тепло! Ветер теплый!

Тоже улыбаясь, я спустился к ней.

– Это фён, маленькая.

– Как тот, которым сушат волосы?

Теплый ветер ласкал лицо. Было приятно.

– В какой-то степени да. Но этот фён существовал до того, как придумали сушилку для волос.

– Такой сильный.

– Будь осторожна.

– Это почему еще?

– Знаешь, как обитатели Альп в старину называли такой ветер?

– Как?

– Ветром дьявола.

Клара придвинулась ко мне:

– А почему?

– Потому, что надует тебе простуду, – сказал я, застегивая на ней куртку.

Никогда слова не оказывались настолько пророческими. К вечеру я заметил, что Клара приумолкла и клюет носом. Не нужно иметь диплом врача, чтобы догадаться, в чем дело.

– Температура, – констатировал я, глядя на градусник. Тридцать восемь и пять.

Простуда держалась пять дней. Потом лихорадка спала, и личико Клары мало-помалу обрело свой нормальный цвет. Но я не решался выпускать ее из дома, несмотря на ворчание.

Февраль подошел к концу.

И 1 марта я решил, что момент настал. Некоторые считают, что люди взрослеют, когда хоронят своих родителей, другие – когда становятся родителями сами. Ни с той ни с другой точкой зрения я не был согласен.

Люди взрослеют, научившись просить прощения.

6

Дом Каголя был, как всегда, великолепен, но я находился не в том состоянии духа, чтобы это оценить. Я стоял столбом перед входной дверью и собирал все свое мужество, чтобы произнести самое трудное в мире слово из восьми букв: «простите».

Я хотел это сделать, чувствовал такую необходимость прежде всего потому, что, только попросив прощения, мог сохранить уважение к себе. Я не мог просто забыть то, что произошло.

Вот Бригитта.

Вот Макс сообщает: «Она покончила с собой, Сэлинджер».

Вот Манфред швыряет в меня банкноты.

А я его обвиняю в убийстве Бригитты.

Я должен был просить прощения у Манфреда. Я чувствовал, что без этого не получится заново добиться расположения Аннелизе. Ибо, чтобы восстановить мой брак, тающий на глазах, как снеговики, слепленные Кларой, я должен был прежде всего найти самого себя. Не того Сэлинджера, который использовал демона Бригитты, чтобы заставить ее говорить, но того Сэлинджера, который изо всех сил старался стать лучшим мужем на свете.

Я глубоко вздохнул.

И позвонил в колокольчик.

Мне открыла не экономка, как в прошлый раз, но Верена, жена Макса. Едва узнав меня, попыталась закрыть дверь, но я не дал ей этого сделать.

– Что тебе здесь нужно, Сэлинджер? – спросила она.

– Хочу повидать Манфреда.

Женщина покачала головой:

– Это невозможно. Он болен.

– Полагаю, – объяснил я, – что я должен просить у него прощения.

– Это всенепременно, вот только момент неподходящий.

– Как думаешь, когда мне лучше прийти?

Верена долго вглядывалась в меня большими, по-детски наивными глазами.

– Никогда, Сэлинджер.

И снова попыталась закрыть дверь. Я опять ей помешал.

– Сэлинджер! – вскрикнула она, изумленная моим упрямством.

– Чем он болен?

– Это тебя не касается.

– Я только хочу извиниться за свое поведение.

– Просто чудесно, – проговорила она, смерив меня яростным взглядом. – Только извиниться, да? Ты брешешь, Сэлинджер.

– Я…

– Ни слова о бойне на Блеттербахе, да? Ты мне пообещал не говорить с Максом на эту тему, а на самом деле… Он возил тебя в дом Крюнов, да?

– Да, – признался я. – Он сам меня туда привез, я…

– В наручниках, надо думать.

– Я…

– Одно только ты и затвердил, Сэлинджер. Я. Я. Я. А мы? Ты о нас подумал? Знаешь, как я узнала, что Макс возил тебя в ту проклятую дыру? Ему снова плохо. Он снова грубит или отмалчивается.

Пауза. Вздох.

Ее гнев можно было пощупать руками.

– Иногда он возвращается поздно вечером, и от него несет спиртным, чего уже давно не бывало. Доволен, Сэлинджер?

Я молчал, понурив голову.

Ярость Верены показывала, насколько жалкой и бесполезной выглядит моя попытка повиниться перед Манфредом. Есть вина, которую загладить нельзя. Прощение можно заслужить через годы. Не через пару недель.

Идиот.

– Оставь в покое эту историю, Сэлинджер. Блеттербах – всего лишь кладбище монстров.

– Так я и намерен поступить.

– И убирайся отсюда. – Глаза Верены горели, как у средневекового инквизитора. – Убирайся из Зибенхоха и не показывайся нам на глаза. Никогда, – четко произнесла она, – никогда больше.

Она собиралась сказать что-то еще. Наверняка подбавить яду, но тут изнутри донесся баритон Манфреда.

– Достаточно, госпожа Крюн.

Верена обернулась, растерянная, смущенная.

Я был растерян и смущен не меньше ее.

– Господин Каголь, почему вы встали?

– Все в порядке, Верена. Вы можете идти.

– Вам нужно отдыхать, сами знаете.

– Успеется. Но сначала я хотел бы перекинуться парой слов с Сэлинджером.

– Нет! – воскликнула Верена. – Я запрещаю.

Манфред улыбнулся:

– Ценю вашу заботу, госпожа Крюн, но вы медсестра, не врач…

– Ну берегись, – прошипела Верена, злобно зыркнув на меня.

Она попрощалась с Манфредом, протиснулась мимо меня в дверь и скрылась за углом.

Манфред знаком пригласил меня войти. Я последовал за ним под пристальным взглядом двух доберманов. Выпить он не предложил. Только указал на стул.

Я заметил, что Манфред сбрил усы. Лицо его казалось голым, исхудавшим.

– Как вы, Сэлинджер?

– Я пришел, чтобы…

– Знаю.

Я прочистил горло.

– А вы как себя чувствуете, Манфред?

– Обшивая дьявола, рано или поздно уколешься, – проговорил Krampusmeister. – Небольшая проблема с сердцем. Ничего серьезного. Отдых, пара инъекций, и все пройдет: госпожа Крюн – настоящая медсестра, прекрасный профессионал. Благодаря ей мне уже намного лучше. Все мы пережили стресс.

– Я наговорил вам ужасных вещей, Манфред. Мне очень жаль.

Он не ответил. Склонился к большим псам, стал гладить их.

Я протянул ему экспертное заключение Эви.

Манфред с серьезным лицом изучил документ.

– Ее ждало блестящее будущее. Она оказалась права, знаете? Консорциум из Трента был вынужден отступиться. Там работали по старинке, полагая, будто кирпич и бетон никогда не выйдут из моды. Но кирпич и бетон обладают весом. Я имею в виду, не только в буквальном смысле, но и в переносном тоже. Стекло, сталь, алюминий, дерево… вот материалы будущего. Я уже тогда это понимал.

Мне вспомнился стройный, современный силуэт Туристического центра.

– Когда я узнал, что другим людям пришла в голову идея использовать Блеттербах, я думал, что умру. У меня не было достаточно денег, понимаете? Слишком много строек, а наличных мало. Вложения скоро бы окупились, деньги бы вернулись ко мне, но в тот момент? Возьмись я продавать жареные каштаны на обочине автострады, и то заработал бы за день больше, чем было у меня тогда на банковском счете. Я впал в отчаяние: дело, за которое я столько сражался, ускользало у меня из рук.

Он покачал головой.

– Потом я подумал об Эви. Блестящая, умная девушка. И честолюбивая. Кроме того, ее уважали в Зибенхохе. Все знали, какая у нее мать и как она сама поднимала Маркуса. Я не стал связываться с ней лично. Если бы я так поступил, она сочла бы своим долгом отказаться. Но я мог обмолвиться словом в одном месте, в другом, в третьем. Слухи о том, что кто-то собирается строить Туристический центр на Блеттербахе, причем устаревшими, разрушающими ландшафт методами, быстро дошли до ее ушей.

Манфред щелкнул пальцами.

– Она подготовила отчет за очень короткое время. Ведь она знала там каждый камень. Для консорциума из Тренто ее экспертиза явилась как гром среди ясного неба. Они подали в суд, а суды длятся целую вечность. Достаточно, чтобы я поставил на ноги «Каголь Эдилбау» и предложил собственный проект.

– Стекло, алюминий и дерево.

– Именно так.

– Но…

– Я тоже тогда так подумал. Задавался вопросом, могли ли люди из консорциума взбеситься настолько, чтобы убить Эви. Вы, Сэлинджер, всего лишь шли по моим следам.

– Не по вашим, Манфред. Гюнтера.

Манфред закрыл глаза. Вздохнул:

– Я узнал слишком поздно. Гюнтер никогда не говорил об этом со мной. Он нашел экспертное заключение и вбил себе в голову, что убийца – я. Его брат, понимаете? Если бы он поделился со мной… доверился мне, может статься, что… – Манфред покачал головой. – Оставим мертвых в покое. Они счастливее нас.

– Иногда и я так думаю.

Мы сидели молча: слышалось только дыхание доберманов и скрип ставен под порывами фёна.

– Я назвал вас убийцей, Манфред. Мне очень жаль. Мне не следовало…

– Дело прошлое. Да ведь и я обозвал вас так же.

– Вы были правы, я и есть убийца.

– Вы никого не убивали, Сэлинджер.

– Я рассказал Бригитте об экспертном заключении. Заявил, будто Гюнтер знал о вас, и…

Я не смог сдержать рыдания. Перед глазами стояло лицо Бригитты, когда она выгоняла меня. Она выглядела так, будто потеряла все.

– Бригитта передала мне весь ваш разговор, Сэлинджер. Не стану скрывать: в определенном смысле я уже давно присматриваю за вами. Я понял, что на самом деле вы расследуете убийства на Блеттербахе. Знал, что рано или поздно вы выйдете на Бригитту. Знал, что рано или поздно история с экспертным заключением Эви вылезет наружу. Я давно уже о ней и думать забыл. Наверное, тем утром вы заметили, как я выхожу из дома Бригитты. Я-то видел вас, Сэлинджер. У вас все было написано на лице. Вы наткнулись на экспертное заключение и пошли по неверному пути. И я решил исправить положение.

Я вспомнил черный «мерседес».

– У вас было столько лет, чтобы избавиться от этой проклятой экспертизы. – Я не мог поверить, чтобы Манфред проявил такое легкомыслие. – Зачем же вы все время держали ее в музыкальной шкатулке?

Манфред поднял глаза к потолку, туда, где находилась комната Гюнтера.

– Я думал, бумага надежно спрятана. А уничтожить ее было бы неправильно.

– И после моего ухода вы изложили Бригитте свою версию.

– Не мою версию, а чистую правду. О консорциуме из Трента, о денежных затруднениях «Каголь Эдилбау». О том, как я распространил слухи, чтобы они дошли до Эви, и тем самым вставил палки в колеса конкурентам. Я не хотел, чтобы у Бригитты сложилось неверное мнение. В конце она призналась, что ей стало легче.

– Но она сказала неправду.

– Да, она сказала неправду. Теперь я это понимаю, но поверьте мне, никто не смог бы ее удержать. Бедная женщина в третий раз пыталась сделать это.

– Покончить с собой?

– Да. Она, Сэлинджер, покончила с собой не из-за Гюнтера или Эви. Она покончила с собой потому, что себя ненавидела, а когда человек ненавидит себя до того, что желает умереть…

7

В середине марта я отвел Аннелизе в сторонку и сказал:

– Хочу вернуться в Нью-Йорк. Это место отдалило нас друг от друга. А я не хочу тебя терять. Ни за что на свете.

Мы обнялись, и я почувствовал, как тает лед, скопившийся в груди.

Этой ночью Аннелизе не стала запирать дверь в спальню.

Мы любили друг друга. Вначале неловко, словно боялись нанести рану. Когда все закончилось, лежали и слушали, как выравнивается наше дыхание.

Я заснул, теша себя мечтой, будто кошмар закончился.