Текст книги "Сущность зла"

На черный «мерседес» Манфреда.

6

Звонок Вернера застал меня, когда я искал место на подземной парковке больницы в Больцано. Я примчался в мгновение ока. Аннелизе выбежала навстречу. Белизна не поглотила зрение моей дочери. Кошмар не оказался пророческим. Операции не потребовалось, гематома рассасывалась сама собой.

Стены коридора закружились вокруг меня.

Аннелизе указала на дверь палаты:

– Она тебя ждет.

Я ринулся внутрь.

На этот раз я не стал рассматривать ни зеленые плитки, соприкасаясь с которыми скрипели резиновые подошвы моих ботинок, ни трещины на штукатурке стены. Реальность уже меня не страшила.

Клара лежала бледная, вокруг голубых глазенок – лиловые круги. Проклятые трубки все еще торчали у нее из рук, но я хотя бы знал, что девочка вне опасности.

– Папа, – позвала она. Как прекрасно снова слышать ее голос.

Я обнял дочку. Крепко-крепко – еще немного, и раздробил бы ей кости. Клара прижалась ко мне изо всех сил. Я чувствовал ее хрупкое тельце: талию можно было обхватить руками. К глазам у меня подступили слезы.

– Как ты тут, пять букв?

– Голова болит.

Я ее приласкал. Мне было необходимо до нее дотронуться. Убедиться, что это не сон.

– Врач, – послышался голос Вернера за моей спиной, – врач сказал, что у нее твердый лоб.

– Как у меня, – ответил я, не переставая ласкать восковое личико Клары. – У тебя твердый лоб, малышка?

– Я нехорошо вела себя, папа.

– Что такое?

– Я разбила санки, – сказала она.

И разразилась слезами.

– Мы смастерим новые. Ты и я.

– Мы с тобой вместе, папа?

– Конечно. Еще красивее.

– Те уже были красивые.

– Не важно. Какого цвета ты хочешь новые санки?

Клара отодвинулась от меня, снова улыбаясь.

– Красного.

– Тебе не надоел красный цвет? Может быть, розового?

– Розовый мне нравится тоже.

Она вроде бы хотела что-то добавить, но передумала, покачала головой и откинулась на подушку с болезненным стоном, который не ускользнул от меня.

– Когда ее выпишут?

– На днях, – ответил Вернер. – Хотят еще немного понаблюдать.

– Я нахожу это разумным.

Клара прикрыла глаза. Пошевелилась. Я взял ее руку в свои. Какая холодная. Я подул на нее. Клара улыбнулась. Ее дыхание стало размеренным.

Наконец девочка уснула.

Я долго смотрел на нее. И дал волю слезам.

– Как Аннелизе?

– Не хочет ехать домой. Очень устала. Но сражается как тигрица.

Моя Аннелизе.

– А ты как?

Вернер ответил не сразу.

– Мне нужна твоя помощь, Джереми.

Я повернулся в растерянности.

Вернер превратился в призрак самого себя.

– Все, что захочешь.

7

Я ничего не понимал до последнего момента. Даже когда Вернер взял остро наточенный топор, попробовал лезвие большим пальцем, подкинул его на руке. Потом зашагал по снегу, по целине, и я за ним.

Когда мы спустились по восточному склону Вельшбодена, у меня занялось дыхание.

Хотя с тех пор и выпал свежий снег, под его слоем можно было разглядеть кровь Клары. Снег такой красный, говорила Аннелизе.

Меня чуть не вырвало.

Вернер преклонил колени, положив рядом топор. Сложил руки, склонил голову. Он молился. Потом захватил горсть снега, запятнанного кровью моей дочери, слепил снежок и бросил в ствол ели. Не просто какой-то ели – той самой.

Ели, которая едва не убила мою дочь.

Я подошел ближе. Сантиметрах в сорока от земли было видно место удара. Содранная кора, темное пятно – не иначе кровь. И прядка волос. Я снял ее и бережно намотал вокруг пальца, поверх обручального кольца. Кивнул Вернеру. Понял наконец, зачем он привел меня сюда. Вернер передал мне топор.

– Первый удар за тобой по праву.

Я взвесил топор в руке. Хорошо сбалансированный инструмент.

– Куда бить?

– Сюда, – показал Вернер с видом знатока. – Надо рассчитать угол падения.

Ударив по стволу, я почувствовал отдачу от запястий до шеи. Даже застонал. Но не сдался. Подождал, пока стихнет боль, и ударил снова.

Вернер остановил меня:

– Теперь с другой стороны. Свалим эту сукину дочь.

Мы обошли вокруг ели.

И я ударил опять.

Щепки летели из-под топора, чуть ли не попадая в глаза. Я не замечал ничего. Бил. И бил снова. Вернер остановил меня. Указал на рану, истекавшую смолой.

Какой отвратительный запах.

– Моя очередь.

Вернер взял у меня топор. Широко расставил ноги, крепко уперся ими в снег. Плавно развернулся – было видно, что он проделывал это тысячу раз. Поднял топор. Лезвие зловеще сверкнуло. Потом завопил во все горло.

И ударил.

Еще.

И еще.

8

Дерево рухнуло, подняв сверкающий вихрь снега. Щепка, острая как бритва, не иначе как последнее оружие обреченной ели, просвистела в нескольких миллиметрах от моего уха.

Снег улегся. Альпийская галка издала свой зловещий крик. И снова наступил покой.

Я взглянул на Вернера. Он весь вспотел, глаза горели яростью и злобой.

Я вогнал лезвие топора в упавший ствол. Вынул пачку сигарет.

– Хочешь?

Вернер помотал головой:

– До смерти хочется курить, но в таком состоянии недолго и до инфаркта. Может, вообще пора бросать.

– Ага, – кивнул я, делая первую длинную затяжку.

В ноздри забился запах смолы.

– Любимых нужно защищать, – сказал Вернер. – Всегда.

Я пристально на него посмотрел:

– Верно.

– Ты их защищаешь?

Я покачал головой:

– Как раз…

Какой-то миг я порывался выложить ему все. Подозрения насчет Манфреда. Многотрудную историю Туристического центра. Экспертные заключения. То, которое подписала Эви. Подумал, не выдать ли все о Грюнвальде. Его сумасбродные теории, его связь с Эви. И о Бригитте. Да, мне хотелось рассказать ему также о том, как я, обезумев, воспользовался алкоголизмом бедной женщины, чтобы выведать что-то о прошлом Зибенхоха. Как хотелось мне с кем-то поделиться. Потому что история резни на Блеттербахе отрывала меня от любимых. Против этого предостерегала сотрудница Туристического центра: Блеттербах затягивал в глубину.

И о Бестии я хотел поведать ему. Рассказать, что случилось со мной на парковке у супермаркета. Вся эта проклятая белизна. И шорох.

Я почти решился.

Но передумал, внимательно рассмотрев его: багровое лицо, одышка. Плечи устало поникли, вокруг ястребиного взгляда резче обозначились морщины.

Вернер показался мне старым. Слабым.

Он бы не понял.

И я промолчал.

Кто-то погибает, кто-то плачет

1

– Это неправильно, – шептал я, глубоко проникая в медвяное лоно.

Аннелизе прижала к моим губам кончики пальцев. Я облизал их. Соленые. Возбуждение нарастало, вместе с ним – ощущение дискомфорта.

Что-то шло не так. Я пытался сказать ей об этом. Аннелизе закрыла мне рот поцелуем. Язык сухой, шершавый. Она не переставала двигаться.

Я проник еще глубже.

– Это неправильно, – повторил я.

Аннелизе замерла. Впилась в меня обвиняющим взглядом.

– Посмотри, что ты натворил.

И я наконец заметил.

Рана. Ужасная рана. Разрез от горла до живота. Я даже видел, как бьется ее сердце, оплетенное паутиной голубоватых вен.

С уст Аннелизе сорвался крик, он же был грохотом упавшего дерева.

2

Снотворное больше не помогало. Я выбросил его в мусорное ведро.

3

В пять утра, весь в поту, я проскользнул под обжигающий душ. Надеялся, что горячие струи прогонят холод, сковавший кости.

Убрался в доме, сколол лед с дорожки, ведущей к дому, несмотря на боль в спине, и к половине восьмого был готов ехать в больницу.

На этот день я наметил себе две цели. Купить плюшевого медведя, самого большого, какого только можно найти, и убедить Аннелизе вернуться в Зибенхох.

Уже двое суток она находилась в больничной палате вместе с Кларой. Ей нужно оттуда уйти, иначе она сломается. Все симптомы были налицо. Дрожь в руках, красные глаза. Когда она говорила, голос ее звучал так пронзительно, что я с трудом его узнавал. Отвечала односложно, совсем не глядя на собеседника. Без сомнения, в том была и моя вина. Нам с Аннелизе многое нужно было бы обсудить.

Я все время спрашивал себя: расскажу ли я ей всю правду?

Расскажу. Но только когда смогу набрать слово «конец», завершив и благополучно сохранив в ноутбуке документ, в котором уже накопилось немало страниц через один интервал. Только тогда я отзову ее в сторонку и посвящу в детали успешно завершившегося расследования. Она, конечно, разозлится, но все поймет.

За это я ее и любил.

Я ни на миг не мог предположить, что моя интерпретация событий окажется в корне неверной. Но ведь Аннелизе не была глупа, а история, которую я прокручивал в уме, надевая куртку и садясь в машину, не соответствовала истине. Одно из пристрастных (к тому же идиотских) толкований.

Проще сказать: «дерьмо». Шесть букв.

Прибавь еще одну и получишь: «площадь».

Присыпьте ее где-то тридцатью сантиметрами снега, и пусть он обледенеет; поставьте узкую, высокую колокольню, наметьте перекресток: вот вам Зибенхох. Добавьте великую сутолоку. Слова, которые передаются из уст в уста, скорбные или изумленные лица; иные из собравшихся попросту качают головой. И автомобиль, движущийся с севера.

Мой автомобиль.

Девять букв: «Сэлинджер».

4

Я заметил проблесковые огни патрульной машины карабинеров. И машины «скорой помощи». У меня пересохло в горле.

Машина «скорой помощи» с выключенной сиреной стояла у дома Бригитты.

Я припарковался в неположенном месте.

– Что случилось? – спросил я у туристки, замотанной в шерстяной шарф кричащей расцветки.

Та наклонилась к машине:

– Кажется, кто-то стрелял.

– Кто?..

– Женщина. Говорят, она застрелилась.

Я не дослушал до конца. Выскочил из машины. Зеваки образовали небольшую толпу. Я пробивался вперед, пока грубая рука карабинера не остановила меня.

Мне было все равно. Я стоял столбом, пока парамедик у двери Бригитты что-то говорил в телефон. Я видел, как из его рта вырывались облачка голубоватого пара. Толпа вытолкнула меня вперед. Я, ошеломленный, все смотрел на парамедика, пока тот не положил сотовый в карман и не вошел в дом.

Я попытался что-то разглядеть.

Ничего не увидел.

Санитары в комбинезонах, сиявших в лучах призрачного февральского солнца, вышли с носилками. Под простыней явственно угадывалось человеческое тело, и толпа притихла, затаив дыхание.

Я невольно отвел взгляд от носилок, которые санитары заталкивали в машину «скорой помощи». Так сжал кулаки, что ногти впились в ладони.

– Ты.

Этот голос я тотчас же узнал.

Манфред. Вне себя. Из-под расстегнутого пальто верблюжьей шерсти видна заношенная рубашка, кое-как заправленная в брюки. Небритый, без галстука.

Он поднял руку и ткнул в меня пальцем:

– Ты.

Голос был грому подобен.

Многие повернулись ко мне.

Манфред подскочил в мгновение ока. Остановился меньше чем в двух метрах от меня. Из внутреннего кармана пальто вынул бумажник.

И все время смотрел мне в глаза. С ненавистью.

Взял первую банкноту, скомкал ее и бросил в меня. Она покатилась в снег.

– Вот тебе деньги, Сэлинджер.

Вторая банкнота задела мне лицо.

– Разве не этого ты хотел? Для чего еще снимают фильмы? Чтобы нажиться. Хочешь еще?

Третья попала мне в грудь. Наконец Манфред, дрожа, швырнул в меня весь бумажник.

Я стоял не моргнув глазом, впав в ступор от его агрессии.

– Я видел, как ты выходил из ее дома, Сэлинджер. Вчера.

Карабинер переводил взгляд с меня на Манфреда, явно не зная, что ему предпринять. Мы оба его игнорировали. Вокруг нас образовалось пустое пространство.

Манфред сделал шаг вперед:

– Ты убил ее, гнусный червяк.

Манфред хотел наброситься на меня, но карабинер его удержал. Мелькнул мундир защитного цвета. Командир Крюн.

Он взял меня за локоть.

– Я не убивал Бригитту, Манфред. Это ты ее убил, дерьмо вонючее, – завопил я, сопротивляясь. – И мы оба знаем почему.

Макс силой затащил меня в переулок, откуда не было видно ни дома Бригитты, ни Манфреда. Только отблески синих мигалок на вывеске парикмахерской.

Я закрыл глаза.

– Она в самом деле умерла?

– Покончила с собой.

– Ты уверен?

Макс кивнул:

– Застрелилась из охотничьего ружья.

– Когда?

– Соседи услышали выстрел перед самым рассветом и сообщили мне. Дверь не была заперта. Я посмотрел и вызвал карабинеров и «скорую помощь».

– Это не самоубийство.

Макс смерил меня взглядом:

– Тяжкое обвинение, Сэлинджер.

– Ее убил Манфред.

– Она покончила с собой.

– Почему ты так уверен в этом?

– Она напилась, – короткая пауза, будто он хотел добавить «как всегда», но посовестился, – всюду валялись бутылки. Госпожа Унтеркирхер встретила ее вчера вечером. Бригитта была пьяна в стельку.

– И что госпожа Унтеркирхер сделала для Бригитты? – спросил я с горечью.

– То, что все мы делали долгие годы, Сэлинджер. Ничего.

Под его пристальным взглядом мне пришлось опустить глаза.

– Бригитта не покончила с собой. Ее убили. Убийца – Манфред.

– Повторяю: тяжкое обвинение.

– Я отдаю себе в этом отчет.

– У тебя есть доказательства?

Я закурил сигарету. Предложил ему.

– Нет.

– Тогда держи язык за зубами. Всем и так нелегко.

– Скажи мне правду, Макс: ты не заметил ничего странного? Ничего, что могло бы…

– Совершенно ничего.

– Ты сказал, дверь была открыта.

– Бригитта пила, Сэлинджер. Пьяницы оставляют детей в машине в июльскую жару, забывают выключить газ, а потом щелкают вот такой штукой.

Он был прав.

Но я знал: в чем-то он ошибался.

– Может быть, я не должен тебе этого говорить, – произнес Макс, – но у Бригитты в руках была фотография.

– Фотография Эви?

– Гюнтера.

– Думаешь, это улика?

– Думаю, это предсмертное послание, Сэлинджер. Ни больше ни меньше.

Дальше говорить было особо не о чем. Мы распрощались. Макс вернулся на место самоубийства, я – к своей машине. Садясь за руль, я заметил, что к куртке прицепилась банкнота в пятьдесят евро.

Я выбросил ее в окошко.

Завел мотор и поехал прочь.

5

Я приехал в Больцано к девяти. Найти самого большого в мире медведя мне не удалось, но тот, который этим утром явился в палату Клары, немногим ему уступал.

– Как ты, малышка?

– Голова болит.

– Меньше, чем вчера?

– Меньше.

Клара погладила мохнатую морду плюшевого медведя, и личико ее сделалось серьезным. Такое же выражение я приметил у нее накануне. Будто ей нужно было сообщить мне что-то важное, но не хватало духу.

Я улыбнулся.

Ласково взял за подбородок, развернул к себе.

– Что случилось, малышка?

– Ничего.

– Шесть букв, – проговорил я.

– «Звезда»?

– Нет.

– «Сердце»?

Я покачал головой.

Клара пожала плечами:

– Тогда не знаю.

– «Вранье», – сказал я.

Клара провела рукой по голове. Искала волосы, чтобы намотать прядку на палец, то же самое делала Аннелизе, когда нервничала.

Но не нашла ни единой под толстым слоем бинтов, которыми была все еще обмотана ее голова. Рука опустилась на грудь. Клара снова отвела от меня взгляд.

– Ты ведь знаешь, что можешь все мне рассказать?

– Да.

– Думаешь, я сержусь из-за санок?

– Немного.

– Но дело не в этом, правда?

Клара снова попыталась коснуться волос, но я перехватил маленькую ручку и покрыл ее поцелуями. Потом пощекотал. Клара захихикала, прижимая к животу плюшевого медведя.

– Скажешь, когда захочешь, – проговорил я.

Мои слова, казалось, принесли Кларе облегчение. Она протянула мне руку с торжественным видом:

– Договорились.

– Что это вы тут затеваете?

Вошла Аннелизе в сопровождении Вернера. Я встал, обнял жену. Аннелизе обняла меня тоже, но холодно, отстраненно. Под ароматом мыла угадывался запах потной кожи.

– Ты должна поехать отдохнуть.

– Это ты купил медведя? – спросила она. – Раньше его тут не было.

Такая у нее была тактика. Сменить тему.

– Да, в подарок. Тебе нужно выспаться в нормальной постели.

– Я останусь здесь, пока Клара не закончит курс лечения. Потом мы вернемся домой. Вместе.

Она прошла мимо меня и села на постель Клары.

– О’кей, – сказал я.

Мы играли все вместе около часа.

Я старался не думать о смерти Бригитты, отдав все свое внимание Кларе. Она была слабенькая, бледная, но, по крайней мере, могла видеть, и скоро я посажу ее в машину и отвезу домой.

В надежное место.

Больше никогда, поклялся я, никогда не позволю, чтобы с ней случилось что-то плохое.

Эту клятву мне было суждено нарушить. Так всегда бывает, когда мы клянемся, что никогда ничто не причинит вреда тем, кого мы любим.

Все, что я мог сделать для Клары, – это подарить ей прекрасные воспоминания.

Слова Вернера гулким эхом отдавались у меня в голове. Как и грохот падающей ели, которую сломила боль двоих мужчин с разбитым сердцем.

В одиннадцать вместе с санитаром, который принес Кларе еду, явился врач. Он узнал меня и протянул мне руку. Я, смущенный, ответил на рукопожатие.

– Вы были правы, господин Сэлинджер, – произнес он, поздоровавшись с Аннелизе.

– Всего лишь маленький жучок, – пробормотал я, краснея.

– Пять букв – в конце концов, это не так уж много. – Он звонко расхохотался, а за ним и мы с Аннелизе.

Клара, объявил нам врач, идет на поправку. Ей прописали препараты, способствующие рассасыванию гематомы. Опасность была велика, но худшее позади.

– Мы сделаем ей КТ[53]53
  Имеется в виду компьютерная томография.


[Закрыть] и в зависимости от результатов будем решать, выписать ли девочку или еще немного понаблюдать.

– Что такое КТ, папа?

Клара уже поела. Меня поразил ее аппетит: это был добрый знак. Я вытер ей рот белоснежным полотенцем, чего не делал уже целый год и чего мне до смерти не хватало.

– Это как радар. Помнишь, что такое радар?

Насчет радара я объяснял ей, когда мы летели в Европу. Я не сомневался, что она помнит. У нее была чудесная память.

– Что-то вроде радио, которое помогает самолетам не сталкиваться.

– Только КТ – радар, с помощью которого можно увидеть, что у человека внутри.

– Как он устроен?

– Ну… – Я посмотрел на врача.

– Он похож на огромную стиральную машину. Ты ляжешь на коечку, и мы тебя попросим полежать смирно. Ты способна полежать смирно?

– Сколько времени?

– Четверть часа. Может, полчаса. Не больше.

Клара умолкла, призадумалась.

– Думаю, у меня получится. – Потом, повернувшись ко мне, спросила вполголоса: – Папа, а это больно?

– Ничуточки. Разве что скучно.

Клара успокоилась.

– Я придумаю какую-нибудь историю.

Я поцеловал дочку, и тут мой сотовый зазвонил. С тоской взглянув на Аннелизе, я собирался уже сбросить звонок. Но палец застыл на красной кнопке.

Майк.

– Прошу прощения.

Я вышел из палаты и ответил.

– Компаньон?

– Погоди, – сказал я.

Зашел в туалет, надеясь, что там пусто.

– Говори скорей.

– Что стряслось?

– Я в больнице. Несчастный случай с Кларой. Сейчас ей лучше.

– Что за несчастный случай? Сэлинджер, не надо так шутить.

– Она каталась на санках и врезалась в дерево. Теперь она вне опасности. Чувствует себя хорошо.

– Что, черт возьми, означает «вне опасности», Сэлинджер? Что…

Я закрыл глаза, прислонившись к девственно-чистой раковине.

– Послушай, Майк, у меня нет времени. Рассказывай, что ты нарыл. Здесь, в Зибенхохе, много чего случилось.

– Я попытался что-то еще разузнать о Грюнвальде, но, кроме некоторых подробностей относительно его теорий, ничего не нашел. Я имею в виду, ничего о его смерти.

– О его исчезновении, – поправил я.

– Ты действительно думаешь, компаньон, что он всего лишь исчез?

– Я ничего не думаю.

– Ты уверен, что с тобой все в порядке?

– Нет, со мной не все в порядке. Но, пожалуйста, продолжай.

Короткая пауза. Майк прикуривал сигарету. Я сделал бы то же самое, но не стоило ради одной «Мальборо» приводить в действие противопожарную систему, да еще в больнице.

– Помнишь такую Эви? Она мне попалась еще раз.

– В связи с Манфредом Каголем?

– Точно.

– Экспертное заключение против строительства Туристического центра.

– Ты об этом знал?

– Да. Что еще ты обнаружил?

– Почти ничего. Экспертное заключение было оспорено, и через пять лет Туристический центр распахнул двери.

– Дерьмо.

Я стукнул кулаком в стену.

– Что с тобой, Сэлинджер?

– По-твоему, сколько Манфред Каголь получает в год с этого Центра?

– Включая гостиницы и прочую собственность в регионе?

– Да.

– Несколько миллионов евро.

Рот у меня наполнился желчью.

– По-твоему, Манфред мог убить Эви? – спросил я шепотом.

– Но какой у него мог быть мотив? – поразился Майк.

– Такой, что она зарубила его проект Туристического центра.

– Ты на неверном пути, Сэлинджер.

Такого ответа я не ожидал.

– Что ты говоришь?

– Говорю тебе, на месте Манфреда я целовал бы землю, по которой ходила Эви.

– Но… экспертное заключение…

– Экспертное заключение было неблагоприятным, и проект Туристического центра на Блеттербахе не прошел. Только этот первый проект представил не Манфред Каголь.

У меня закружилась голова.

Слишком много белизны внутри.

– Что за чертовщину ты несешь, Майк?

– Первый проект Туристического центра на Блеттербахе исходил не от «Эдилбау» Каголя. А от консорциума из Тренто, «Эдил груп – 80». Того самого, который построил изрядное количество заметных сооружений в округе.

Я чувствовал, что проваливаюсь в бездну.

Пол задрожал подо мной. И поглотил меня.

– Сэлинджер? Ты еще там?

– Экспертное заключение… заключение Эви сыграло на руку Манфреду?

– Именно так. По моим расчетам, в восемьдесят пятом Манфред никак не мог бы себе позволить такой грандиозный проект. Эви оказала ему услугу, да еще какую. За что ему было ее убивать?

Ни за что на свете. Не было у него никакого мотива.

– Спасибо, Майк. Мы… – промямлил я, – мы созвонимся.

Не дожидаясь, пока он попрощается, я сбросил звонок.

Пустил воду в раковину. Сполоснул лицо.

Глубоко вздохнул.

Манфред не убивал Эви. Убийца – не он.

Я посмотрел на свое отражение в зеркале.

Теперь, подумал я, теперь ты знаешь, как выглядит лицо убийцы.

Убийцу Бригитты я в этот момент видел перед собой. Это был я.

«Мертвые восстали? – пробормотал я. – Книги говорят: нет, ночь вопиет – да».

Цитата из моей любимой книги, которая сопровождала меня повсюду. Фраза Джона Фанте[54]54
  Цитата из романа американского писателя Джона Фанте (1909–1983) «Спроси у пыли» (1939).


[Закрыть] приобрела иной смысл в устах убийцы, чье перекошенное лицо смотрело на меня из зеркала.

Я не выдержал. Согнулся пополам, раздавленный осознанием того, что натворил. Наконец ударился головой о край раковины. Боль принесла облегчение.

6

Санитар привел меня в чувство. За его суровым, хмурым лицом – бледное, без кровинки, лицо Аннелизе. Едва увидев, как я открыл глаза, она вышла из туалета, хлопнув дверью.

– Вы слишком долго не возвращались, и ваша супруга заволновалась. У вас, наверное, был обморок.

Он помог мне сесть. Я судорожно дышал открытым ртом. Как пес, страдающий от жажды.

– Я справлюсь, я…

– У вас скверная шишка. Лучше бы вам…

Преодолевая головокружение, я схватился за него и с трудом встал на ноги.

– Со мной все в порядке. Мне нужно идти. Нужно…

Санитар возражал. Я даже не стал его слушать.

Проходя мимо палаты Аннелизе, я не осмелился войти. До меня доносился голос Аннелизе и щебетание дочурки. Я погладил дверь.

И направился к выходу.

Не мог смотреть им в глаза.

7

Спустившись по лестнице, я пошел в кухню. Выудил бутылку «Джека Дэниелса» и налил себе. Первый глоток обжег пищевод, будто кислота. Я закашлялся, сплюнул. Но выстоял. Стоически удерживал позывы к рвоте. Еще глоток. Опять кислота. Я не мог ни о чем думать, только о том, как голова Бригитты разлетается от выстрела из ружья. Брызги крови на полу. Я глубоко вздохнул, пытаясь унять тошноту. Блевать я не хотел, не затем я схватился за бутылку. Я хотел напиться. Хотел полной тьмы без сновидений, какая наступила, когда я стукнулся головой в больничном туалете. Перед тем как Аннелизе… думать об Аннелизе было невыносимо.

Я снова выпил.

На этот раз «Джек Дэниелс» прошел гладко, не обжигая. Я вытер губы тыльной стороной ладони. Направился в гостиную и уселся в свое любимое кресло.

Взял сигарету.

Руки не слушались меня. Я долго возился, прежде чем удалось извлечь огонек из зажигалки, а когда это получилось, уставился на нее как идиот, задаваясь вопросом, для чего это нужно и почему казалось таким важным поднести огонек к белой трубочке, торчавшей у меня в зубах. Я отшвырнул зажигалку подальше и выплюнул сигарету.

Я все пил и пил. Голова отяжелела, стала свинцовой.

В очередной раз попытался приподнять бутылку «Джека Дэниелса».

Не получилось. Она выскользнула у меня из рук.

И настала тьма.

Я очнулся, лежа в постели. В растерянности огляделся вокруг. Всюду царила мгла. Как я добрался до спальни? Судя по беспорядку в комнате, я, должно быть, как-то дотащился сам. Последнее, что я помнил, это как бутылка виски падает на пол и с грохотом разбивается.

Я вгляделся в полумрак.

Попробовал пошевелиться.

– Как тебе пришло в голову такое сотворить?

Я задрожал.

Не узнавал голоса, звучащего из полутьмы.

– Кто ты? – спросил я. – Кто ты?

Вслед за голосом явился силуэт. Он мне показался гигантским. Передвигался рывками. Мертвецы, подумал я, это мертвецы так двигаются.

Тень протянула руку и щелкнула выключателем.

Вернер.

Я слез с постели, призвав на помощь всю силу воли.

– Выдался скверный день.

Вернер не стал это обсуждать.

– Тебе необходимо поесть. Спустишься сам?

– Попробую.

Спускаться по лестнице было тяжко. Каждое движение отдавалось в голове, как удар молотком по черепу. Я принял эту боль. Я ее заслужил. Я – убийца.

Дважды убийца.

Сперва люди на Ортлесе, а теперь…

Вернер сварил пару яиц, я заставил себя их проглотить. Съел кусок хлеба, ломтик шпека. Выпил уйму воды.

Вернер не говорил ни слова, пока я не закончил есть. Только теперь я как следует разглядел его позу. Он сидел на стуле напряженный, с застывшим лицом.

Казалось, он страдает, но прежде всего испытывает неловкость.

– Я не следил за тобой, просто приехал за помощью. Спина болит, – пояснил он. – Всю жизнь похвалялся, что не принимал ничего серьезнее аспирина, а вот поди ж ты…

– Очень больно?

– Я ведь уже не мальчик, – с горечью отозвался он.

– Почему бы тебе не сходить к врачу?

– Оставь, Джереми, я никогда не любил лечиться. Может, у тебя найдется что-нибудь, чтобы снять боль?

Все в нем, и слова, и небрежный тон, не вязалось с тем, что я прочел в глубине его взгляда. Такие, как Вернер, ненавидят две вещи: выказывать слабость и просить о помощи. Я встал и направился в ванную. Взял упаковку обезболивающего, которое мне прописали после 15 сентября.

– Викодин, – объявил я, вернувшись в кухню.

Вернер обеими руками ухватился за упаковку.

– Можно принять две?

– Одной достаточно.

Капсула мигом исчезла во рту.

– Аннелизе не вернется домой сегодня вечером, – сказал я. – Может быть, она не вернется никогда.

Вернер вынул сигарету из моей пачки и закурил. Я закурил тоже.

– В браке бывают плохие и хорошие времена. Те и другие проходят.

– А если не проходят?

Вернер не ответил.

Он наблюдал, как дым поднимается к потолку, распространяется вширь, становится невидимым.

Докурив, он загасил окурок в пепельнице и встал, опираясь о стол.

– Мне пора вернуться в Вельшбоден.

– Возьми таблетки, они тебе пригодятся.

– К утру я поправлюсь, вот увидишь.

– Все равно возьми. Мне они не нужны.

Вернер положил лекарство в карман. Я помог ему надеть куртку. Снаружи было темно.

– Джереми… – проговорил Вернер. – Ты слышишь?

Я прислушался, пытаясь понять, что он имеет в виду.

– Ничего не слышу.

– Тишину. Ты слышишь тишину?

– Да, слышу.

– С тех пор как умерла Герта и я остался один, я ее ненавижу, тишину.