Текст книги "Сущность зла"

Обещания и предвещания

1

Одну вещь вам будет важно узнать. 15 сентября мы с Аннелизе заключили договор.

2

Когда врачи и медсестры удалились, а Вернер бережно взял Клару за ручку и повел ее в больничный буфет, мы с Аннелизе наконец остались одни. После молчания, которое от обезболивающих мне показалось нескончаемым, Аннелизе дала мне такую затрещину, что едва не разошлись швы, наложенные на бровь.

Потом расплакалась.

– Обещай, – проговорила она, – обещай: никогда больше. Никогда. Никогда больше ты так со мной не поступишь.

Голос ее пресекся. Я попытался дотронуться до ее руки. Аннелизе отпрянула.

Это напугало меня. Очень сильно напугало.

– Ты мог погибнуть, Сэлинджер, – набросилась на меня жена. – Наша дочь осталась бы сиротой. Ты отдаешь себе в этом отчет?

Я кивнул.

Но на самом деле все было не так. Я не мог думать ни о чем, кроме шороха. Проклятого шороха.

Шороха Бестии.

– Ты должен бросить эту работу. Должен мне это пообещать.

– Но это моя…

– Твоя жизнь – это мы.

У меня в голове поднялась настоящая буря. Действие транквилизаторов и обезболивающих начинало ослабевать, и Бестия уже ухмылялась и подмигивала мне из-за спины Аннелизе.

– Майк, – промямлил я. – Мы…

– Майк? – в ярости чуть ли не закричала Аннелизе. – Майк?!

– Аннелизе…

– Ты был мертв, Сэлинджер. Мертв.

– Анне…

– Когда я открыла дверь и увидела, с каким выражением смотрит на меня отец, я поняла… поняла, что ты мертв. И я подумала о Кларе, подумала, да простит меня Бог, я подумала: так тебе и надо, сам напросился, сам искал такого конца, и я… я себя за это возненавидела.

– Прошу тебя…

Аннелизе меня обняла.

Я чувствовал, как тело ее сотрясается от рыданий.

– Знаю, – прошептала она, – знаю, как важно для тебя жить такой жизнью. Но и Клара имеет право на то, чтобы у нее был отец. Да и я не хочу остаться одна, я этого не заслужила, Сэлинджер. Я не могу без тебя, идиот проклятый.

Она отстранилась, высморкала нос и даже попыталась пошутить:

– Черное мне не идет.

Улыбка вызвала у меня острую боль. Я попытался сесть. Головокружение отбросило меня назад, ласково, как дальнобойная фура.

– Ты станешь самой аппетитной вдовушкой в Зибенхохе, – отшутился я.

Аннелизе взъерошила мне волосы.

– А ты – самым красивым трупом на кладбище. Мне хватит года, Сэлинджер.

– Года?

Несмотря на голос Бестии, я чувствовал, что наступает самый важный момент. Все, что я сейчас скажу или не скажу, может подкосить мой брак.

Мое будущее.

– Я не могу требовать, чтобы ты бросил работу насовсем. Это было бы несправедливо. Но ты должен пообещать, что возьмешь… возьмешь творческий отпуск на год. И решишь, что будешь дальше делать со своей жизнью. Потом, если захочешь вернуться в кино, я буду рядом. Как всегда.

– Как всегда.

– Обещаешь?

Я собирался ответить, но тут дверь распахнулась, и ворвалась Клара со всем напором своих пяти лет, а за ней вошел Вернер, взглядом прося прощения. Я мотнул головой – мол, ничего, все в порядке. Все хорошо.

И взял Клару за руку.

– Сколько букв в слове «обещание»?

Клара сосчитала и выпалила, просияв:

– Восемь!

Я заглянул Аннелизе в глаза.

– Восемь букв.

3

25 октября, направляясь к Вельшбодену, я без конца твердил себе, что, по сути, не делаю ничего дурного. Не нарушаю договора, заключенного с любимой женщиной и скрепленного словами нашей дочки. Говорил себе, что мной владеет простое любопытство. Больше ничего. Я обещал Аннелизе взять творческий отпуск на год и исполню обещанное. А теперь еду поболтать с тестем: хотелось немного развеяться, выйти из дома. Вот и все.

Никакую идею я не разрабатываю.

Идеи? У кого?

У меня?

С ума вы, что ли, сошли.

Просто перекинуться парой слов у очага. Выкурить сигаретку. Выпить чашечку крепкого кофе. Может быть, задать два-три невинных вопроса по поводу того события, которое Илзе назвала «бойня на Блеттербахе». Разве это работа? И все-таки просматривать документальный фильм, который монтировал Майк, в каком-то смысле тоже работа. И ведь Аннелизе согласилась, чтобы я это делал. Так говорил я себе, пока сбрасывал скорость, подъезжая к имению Вернера.

Я здорово умел врать, известно ли вам это?

Я сделал вид, будто забыл, что Аннелизе дала согласие на то, чтобы я участвовал в проекте, поставив условия: я не должен впасть в прежнее психическое состояние (она не произнесла слово «психическое», она сказала «нервное», но мы оба знали, что имеется в виду) и Майк будет работать вдали отсюда, в Нью-Йорке. Словно бы отснятый материал был радиоактивным. Я сделал вид, будто забыл, что Аннелизе согласилась, вняв доводам Майка: отснятый материал – часть «Горных ангелов». Рутинная, чисто техническая работа, ничего нового. Мысль напрашивалась: необходимо кое-что переделать «в свете случившегося». Вдобавок «пара часов уйдет на то, чтобы обсудить линию повествования, а потом Сэлинджеру придется всего лишь отвечать время от времени на электронные письма. Он этого даже и не заметит».

Майк, дорогой мой Мефистофель.

– Эй, есть кто дома? – крикнул я, едва захлопнув дверцу автомобиля.

Между оконными занавесками мелькнуло лицо Вернера. Он впустил меня, усадил. Мы поболтали о том о сем, выпили кофе, покурили. Я рассказал о Йоди и о прогулке на Блеттербах, стараясь, чтобы тема всплыла как можно более естественным образом, в то время как все во мне так и кипело от любопытства.

И вот я забросил удочку.

– Я услышал там невероятную историю.

– Что за история?

– Ну, скорее, намек. Но история мне показалась странной.

– В горах происходит много странного. И вот свидетельство. – Вернер указал на шрам, видневшийся у меня над правым глазом. – Или я ошибаюсь?

Я погладил шрам кончиком пальца. Клара говорила, что меня «поцеловала злая колдунья». Мне он приводил на ум фотографии Блеттербаха, которые я нашел в «Гугле», а потом удалил все следы поиска, из страха, что Аннелизе станет задавать вопросы, а у меня не найдется на них ответа.

Я не хотел врать.

Напрямую, во всяком случае.

– Не ошибаешься.

Что-то в моем голосе заставило Вернера сменить тему. Мы никогда не говорили о том, что случилось 15 сентября. Случилось, и ладно. Если нужно было сослаться на катастрофу, Вернер говорил: «Тот скверный день».

Природная сдержанность горца обернулась мне на пользу: почувствовав неловкость, Вернер встал, открыл холодильник и вынул оттуда бутылку граппы, настоянной на горечавке. Налил в две стопки. Мы молча выпили.

– Ты говорил…

– Я услышал историю. Или вот. Двое туристов, довольно пожилых, обсуждали это с женщиной, которая выдала нам напрокат каски в Туристическом центре. Илзе. Ты ее знаешь?

– Должно быть, это Илзе Унтеркирхер. Здесь, в Зибенхохе, мы все друг друга знаем, хотя стариков вроде меня становится все меньше, а молодое поколение… – Тут Вернер глотнул граппы. – Когда доживешь до моих лет, обнаружишь забавную штуку. Все лица похожи одно на другое. Особенно молодые. Бьюсь об заклад, однако, что ты не об этом хотел поговорить.

– То, что там случилось, Илзе назвала бойней на Блеттербахе. И кажется, произнесла одно имя: Шальтцманн.

«Кажется», черта с два.

В «Гугле», все следы поисков в котором я тщательно стер, открылось по меньшей мере двенадцать типов ссылок на это имя. Помнить-то я его помнил. Вот только даже Великий Оракул двадцать первого века не смог дать мне ответ. Я откопал Шальтцманна, доцента Йельского университета, хоккейную команду, фотографа из Гамбурга, двоих разных торговцев подержанными автомобилями из Баварии и бесконечное количество Шальтцманнов – Зальтцманнов и иже с ними. А что бойня на Блеттербахе? Абсолютный вакуум. Это не лишило меня присутствия духа, наоборот, еще больше возбудило во мне интерес. Любопытство зарождается при виде белых пятен на карте.

Вернер снова налил себе граппы.

– Что ты еще услышал? – сухо осведомился он.

– То, что так никого и не арестовали.

– Точно. Никого.

Я закурил, протянул пачку Вернеру. Тот отказался каким-то рассеянным жестом.

– Двадцать восьмого апреля восемьдесят пятого года. Как говорят по телевизору, я там был.

– Ты там был?

Я был не в силах скрыть радостное возбуждение. Я предполагал, что Вернер мог быть надежным источником информации, но и вообразить не мог, чтобы он оказался очевидцем.

Вернер поймал мой взгляд и на несколько секунд буквально пригвоздил меня к месту.

Он поставил стопку на стол. Радость пропала в мгновение ока.

– Джереми, я никогда не вмешивался в дела моей дочери. Герта говорила, что нужно позволить детям вылететь из гнезда, а я всегда с ней соглашался. Так что мне не очень нравится то, что я сейчас тебе скажу, но я это сделаю ради тебя…

Пауза.

– …и ради Клары.

Я поднял руку, прервав его.

– Я не собираюсь снимать документальный фильм, Вернер, – заверил я. – Ведь я дал слово. Не хочу, чтобы мой брак разлетелся на куски из-за моих… скажем так, амбиций.

– Это было бы глупо, Джереми. Пренебречь браком, разрушить крепкую семью, такую, как у тебя, – самый настоящий идиотизм.

– Аминь.

– Дай-ка мне сигарету.

Он прикурил, как обычно, чиркнув спичкой о ноготь большого пальца.

– Значит, просто хочешь услышать старую историю?

– Вернер…

Слова срывались с губ, исходя из сердечных глубин, как на духу. Может быть, именно мой искренний порыв и погубил наши души.

– Мне бы очень хотелось выслушать эту историю. Но я вовсе не собираюсь снимать по ней документальный фильм. Я слишком… устал. И все-таки мне нужно с чем-нибудь играть. Это как для тебя горы. Сколько времени ты уже не совершал настоящего восхождения?

– Лет двадцать, а то и больше.

– Но продолжаешь совершать вылазки, правда?

– Если это ты называешь вылазками, – с горечью подтвердил Вернер, – то да, совершаю. Но на самом деле это прогулки для туристов, страдающих от артрита.

– Так вот, эта история в умственном плане – то же самое, что твои прогулки. Мне нужна какая-то мысль, чтобы развлечься, развеяться. Нужна, чтобы выйти из… из этого состояния.

На лице Вернера – беспокойство, тревога.

– Ты хочешь сказать, что тебе опять плохо?

– Нет, – успокоил его я, – ничего подобного. Аннелизе и Клара действуют фантастически, лучше любых лекарств. Мне больше не снятся кошмары, – тут я поправился, уловив смущение на лице Вернера, – ну, почти не снятся, а если и снятся, я… могу с этим справиться. Физически я никогда не чувствовал себя лучше. Клара ходит со мной на прогулки, и я жду не дождусь снега, чтобы научить ее кататься на санках. Но в умственном плане…

– У тебя не получается сидеть сложа руки.

– Точно.

Вернер стряхнул на пол немного пепла.

– Аннелизе сказала, что ты работаешь с этим твоим приятелем, Майком…

– На самом деле время от времени даю указания. Больше ничего. И не стану скрывать: это меня устраивает.

– Вспоминать тяжко?

– До смерти тяжко, – признался я, снова ощущая комок в горле. – Будто бы хищный зверь затаился внутри, вот оно как, Вернер. И грызет. Все время. Может, когда-нибудь получится взять его на поводок, надеть намордник. Приручить. Чтобы все дни снова стали добрыми. Но сейчас мне нужна… игра, забава, чтобы держать зверя на расстоянии.

Я умолк, приложив к виску указательный палец.

Больше мне было нечего сказать. Я находился во власти Вернера. Что бы он ни ответил мне, я бы это принял. Даже если бы он пинками выгнал меня вон. Я себя чувствовал опустошенным. Но ощущение было приятное. Может быть, такое испытывает верующий, исповедавшись в грехах перед духовным наставником.

Вернер отпустил мне грехи.

И начал рассказ.

Бойня на Блеттербахе

1

– История начинается над Тирренским морем.

– Над морем?

Вернер кивнул.

– Знаешь, что такое многоячейковая кластерная гроза, регенерирующая с подветренной стороны?

– Для меня это китайская грамота.

– Определение из метеорологии. «Многоячейковая кластерная гроза, регенерирующая с подветренной стороны», проще говоря, самозарождающаяся гроза. Представь себе влажный, теплый воздушный поток, идущий с моря. В нашем случае с Тирренского. Очень влажный, очень теплый. Достигает берега, но, вместо того чтобы обрушиться грозой на Генуэзский залив, продолжает продвигаться на север.

Я пытался вызвать в памяти карту Италии.

– Пролетает над Паданской низменностью?

– Не встречая преград. Наоборот: собирает еще больше влаги и тепла. Понятно пока?

– Пока понятно.

– Теперь представь, что такой воздушный поток, влажный и горячий, будто в тропиках, натыкается на Альпы.

– Начинается гроза, да такая, что будьте-нате.

– Genau[20]20
  Точно (нем.).


[Закрыть]. Но именно когда поток влажного воздуха натыкается на Альпы, с севера прибывает холодный поток, тоже до невозможности насыщенный водой. Когда эти два потока сталкиваются, начинается сущий бардак. Самая настоящая самозарождающаяся гроза. Знаешь, почему самозарождающаяся? Потому, что столкновение двух потоков воздушных масс не снижает интенсивность грозы, напротив, она все больше и больше набирает силу. Неистовство порождает другое неистовство. Речь идет о грозе, выдающей более трех тысяч молний в час.

– Гроза, порождающая грозу, – повторил я как зачарованный. – Такие редко бывают?

– Раза два в год. Иногда три, а иногда и ни разу. Но природа дает, и природа отнимает. Гроза такого типа – апокалипсис в миниатюре, но длится она недолго. Час или два, максимум три, и на ограниченной территории. Это как правило, – добавил он, немного поколебавшись.

– А если правило нарушается? – подстегнул его я.

– Тогда мы приходим к двадцать восьмому апреля тысяча девятьсот восемьдесят пятого года. Прародительница всех на свете самозарождающихся гроз. Зибенхох и прилегающая зона оказались отрезаны от мира почти на неделю. Ни дорог, ни телефона, ни радио. Подразделениям Гражданской обороны пришлось передвигаться на скреперах[21]21
  Скрепер – землеройно-транспортная машина.


[Закрыть]. И с наибольшей яростью, а ярость эта, говорю тебе, не уступала ярости урагана, гроза разразилась над Блеттербахом. – Вернер провел рукой по подбородку, прочистил горло и продолжил: – Она длилась пять дней. С двадцать восьмого апреля по третье мая. Пять дней в аду.

Я попытался представить себе массу грозовых облаков, нависшую над горизонтами, которыми так приятно было любоваться из окна. Ничего не получилось.

– Но не гроза их убила, – прошептал Вернер, качая головой. – Это было бы более… не сказать чтобы справедливо, но естественно. Всякое бывает, правда? Удар молнии. Камнепад. В горах может случиться… много скверного.

В горле у меня пересохло. Да, в горах случается много скверного. Я это слишком хорошо знал.

Чтобы промочить горло, я поднялся, наполнил стопку. Граппа прошла в гортань раскаленным железом. Я налил себе еще половину стопки и уселся снова.

– Эти бедные ребята были не просто убиты, то, что случилось, можно назвать… – Лицо Вернера исказила гримаса, какой я у него никогда не видел. – Когда-то, много лет назад, я ходил с отцом на охоту. Тогда тут еще не было заповедника, и… помнишь наш разговор относительно голода?

Еще бы мне не помнить.

– Да.

– Я испытываю голод, иду на охоту, убиваю. Стараюсь не причинять боль, делаю все чисто, по уму. Потому. Что. Испытываю. Голод. За это нельзя осуждать, правда? Такие вещи находятся вне пределов обычных понятий добра и зла.

Такие слова, произнесенные человеком, который многие годы спасал людям жизнь, глубоко поразили меня. Я ободряюще кивнул, чтобы он рассказывал дальше, но в этом не было нужды. Вернер продолжил бы и без моего одобрения. Над этим феноменом он размышлял долгие часы и теперь старался как можно лучше выразить свои мысли. Мне ли не распознать навязчивую идею, когда она передо мной предстает.

– На войне люди убивают друг друга. Это правильно? Неправильно? Смешные, глупые вопросы. Кто не шел убивать, того расстреливали. Можем ли мы утверждать, что люди, отказавшиеся взять в руки ружье, были святыми или героями? Разумеется, можем. Во времена мира на них так и смотрят, и это правильно. Но можем ли мы заставить миллионы людей вести себя как святые или герои? Принести себя в жертву ради идеи мира? Нет, не можем.

Я не мог понять, куда он клонит. Но слушал не перебивая. Если работа над фактуалом чему-то меня научила, то именно тому, что чем свободнее, непринужденнее говорит человек, тем более интересные речи исходят из его уст.

– На войне убивают. Приказывать убивать – дурно. Дурно заставлять целые поколения истреблять себя на полях сражений. Это оскорбление Бога. Но если ты не король и не генерал, что еще тебе остается? Стреляй, или тебя расстреляют. В первом случае есть надежда спасти свою шкуру и вернуться к тем, кого любишь.

Он постучал пальцами по столу.

– На войне убивают. Убивают на охоте. Убивать свойственно человеку, хотя мы не любим в этом признаваться, и справедливо, что этому пытаются всеми силами противодействовать. Но то, что сотворили с тремя несчастными ребятами на Блеттербахе в восемьдесят пятом, не было убийством. В той бойне человеческого было мало.

– Кто они были? – спросил я тихим, прерывающимся голосом.

– Эви. Курт. Маркус, – сухо отчеканил Вернер. – Ничего, если мы выйдем на воздух? Здесь становится слишком жарко. Проветримся немного.

Аромат осени, сладковатый запах, так и шибающий в ноздри, достиг своего апогея. Без сомнения, скоро зима все сметет со своего пути. Даже самая прекрасная осень через какое-то время взыскует права на вечный покой.

Меня охватила дрожь. Направление, какое приняли мои мысли, мне не нравилось.

– Знаешь, славные были ребята, – сказал Вернер, когда мы дошли до сосны, расщепленной ударом молнии. – Все трое здесь родились. Эви и Маркус – сестра и брат. Сестра старшая. Красавица. Но не повезло ей.

– Как так?

– Знаешь, Джереми, что такое болезнь Южного Тироля?

– Нет… – смешался я. – Понятия не имею.

– Алкоголь.

– Эви была алкоголичкой?

– Не Эви. Ее мать. Женщину бросил муж, коммивояжер из Вероны, где-то в семидесятых, сразу после рождения Маркуса. Но и до того жизнь ее была не сахар, уверяю тебя.

– Почему?

– Другие времена, Джереми. Видишь мое имение?

– Вельшбоден?

– Знаешь, почему я приобрел его чуть ли не за горстку орехов?

– Потому, что у тебя деловая хватка?

– И это тоже. Можешь ты перевести название?

– Вельшбоден?

– Genau.

Местный диалект сильно искажал Hochdeutsch[22]22
  Литературный немецкий язык (нем.).


[Закрыть], с которым я вырос благодаря моей матери, и частенько случалось так, что я вообще ничего не понимал. Я уныло помотал головой.

– Слово Walscher, или Welsher, или сколько других его искажений не существует в округе, – ключевое слово для того, Джереми, кто хочет понять, какой мусор заметают тут под ковер.

Он намекал на этническую вражду, которая началась после Второй мировой войны и о которой я немало слышал.

– Итальянцы против немцев, немцы против итальянцев? Белфаст со штруделем?[23]23
  Межнациональная рознь в Южном Тироле сравнивается с более известным религиозно-этническим конфликтом в Ирландии.


[Закрыть]

– Walscher означает иностранец, чужак. Пришлый. Но в дурном, уничижительном смысле. Вот почему я купил землю за смешную сумму. Потому, что на ней жили Walscher.

– Но конфликт…

– Конфликта больше нет благодаря туристам и Господу Богу. Но где-то под спудом всегда тлеет искра…

– Неприязни.

– Мне нравится, хорошее слово. Корректное. Именно так. Этнический конфликт между хорошо воспитанными людьми. Но в шестидесятые годы, когда мать Эви и Маркуса вышла замуж за коммивояжера из Вероны, этнический конфликт проходил под взрывы бомб. В свидетельстве о рождении фамилия Эви значится как Тоньон, но если ты спросишь у местных, тебе ответят, что Эви и Маркус звались Баумгартнер, по материнской фамилии. Понимаешь? Наполовину итальянское происхождение оказалось перечеркнуто. Мать Эви вышла замуж за итальянца: можешь представить себе, что означал в те времена смешанный брак?

– Уж никак не красивую жизнь.

– Никоим образом. Потом муж ее бросил, а алкоголь уничтожил ту последнюю малость здравого смысла, какая еще оставалась у нее в голове. Маркуса вырастила Эви.

– Мать еще жива?

– Мать Эви умерла через пару лет после того, как мы похоронили ее детей. На кладбище она не явилась. Мы зашли к ней домой: она валялась на полу, на кухне. Была пьяная в стельку и все спрашивала, не хотим ли мы… ну, не хотим ли…

Вернер засмущался, и я выручил его, задав вопрос:

– Она промышляла проституцией?

– Только когда кончались деньги, которые ей удавалось скопить, подрабатывая то тут, то там.

Мы еще немного прошлись в молчании. Я слушал, как кричат гагары и чирикают воробьи.

Проплывавшее облако затмило солнце, потом продолжило свой путь на восток – мирное, безразличное к трагедии, о которой Вернер рассказывал мне.

– А Курт? – спросил я, чтобы нарушить молчание, которое начинало меня тяготить.

– Курт Шальтцманн. Старший из троих. Он тоже был славный малый. – Вернер остановился, отломил ветку от сосны с темным узловатым стволом. – Знаю: в подобных случаях всегда так говорят. Но поверь мне: они вправду были славные ребята.

Вернер умолк, а я, чтобы заполнить паузу, проговорил вполголоса:

– В восемьдесят пятом я хотел стать питчером[24]24
  Питчер – игрок бейсбольной команды.


[Закрыть] в команде «Янкиз» и был влюблен в мою тетю Бетти. Она пекла невероятно вкусные маффины. О тех годах у меня прекрасные воспоминания.

– В наших краях в те годы было еще хуже, чем в войну, поверь мне. Молодежь уезжала, а кто оставался, травил себя алкоголем. Как и большинство тех, кто постарше. Не было ни туризма, ни субсидий на сельское хозяйство. Не было работы. Не было будущего.

– Почему же тогда Эви и прочие остались?

– А кто тебе сказал, что они остались?

– Значит, они уехали?

– Эви – первая. Она была не только умница, она была красавица. А знаешь ли ты, что случалось в те годы с красивыми и умными девушками в наших краях?

– Они выходили замуж и начинали пить?

Вернер кивнул.

– Первый попавшийся говнюк, а их тут полно, вскружит девчонке голову, обрюхатит ее, а потом принимается лупить ремнем, если в холодильнике недостаточно пива. А со временем, будь уверен, получается так, что пива всегда не хватает. Эви видела, что случается с женщинами, которые теряют голову из-за говнюков.

Я впервые слышал, чтобы Вернер употреблял такие слова.

– У Эви был план. Она закончила школу с самыми высокими баллами и получила стипендию для учебы в университете. И она, и Маркус владели двумя языками, но мать отказывалась говорить по-итальянски, к тому же их приучили к фамилии Баумгартнер, так что, когда наступил момент выбирать, в какой университет поехать, Эви решила в пользу Австрии.

– И на какой факультет она поступила?

– На геологический. Она любила горы. Особенно Блеттербах. На Блеттербах она водила младшего брата, когда дома становилось невтерпеж, и на Блеттербахе, как говорят, она поняла, что влюбилась.

– В Курта? – спросил я, уже угадывая ответ.

– Они были знакомы; в маленькой деревне, где рождается немного детей, эти немногие знают друг друга с пеленок, но Курт вел совсем другую жизнь. Он был на пять лет старше Эви, работал в горах проводником и спасателем. Он происходил из хорошей семьи. Его отец, Ханнес Шальтцманн, был мне другом. – Вернер осекся, и глаза его на миг затуманила грусть. – Хорошим другом. Это Ханнес привил сыну страстную любовь к горам.

– Ханнес тоже работал в Спасательной службе?

– Входил в правление. Это он накопил денег, чтобы приобрести «Алуэтт». Помню, Курт все время просил позволения использовать вертолетик, чтобы катать туристов над Доломитами за определенную плату, но, хотя сама по себе идея была гениальная, мы об этом даже слышать не хотели. «Алуэтт» служил для того, чтобы спасать людей, а не развлекать отдыхающих. И не думай, что парень был жадным, вовсе нет. Как проводник Курт зарабатывал негусто, а как спасатель – еще меньше, если учесть, что все мы были добровольцами. Но для Курта деньги ничего не значили. Наградой ему служили горы.

– У Эви и Курта была счастливая любовь?

Вернер улыбнулся:

– Такая только в сказках бывает. Эви ясно представляла себе свое будущее. Университет, диплом с наивысшими баллами, докторантура, потом музей естественной истории в Больцано, о котором тогда много говорили. У нее были амбиции. Она мечтала стать куратором отдела геологии. И по-моему, у нее бы получилось, такая она была молодчина. Как только приехала в Инсбрук, сразу отличилась, и профессора ее заметили. Сам посуди, как ей было нелегко. Представь себе девушку, молоденькую девушку с гор, которая говорит на нашем диалокте, как она затевает дискуссии с университетскими мудрецами, а ведь иные из них начинали карьеру в тридцатые-сороковые годы. Не знаю, понятно ли я говорю. Так или иначе, оценки у нее были отличные. Она начала публиковаться. Стала восходящей звездой.

Я вздрогнул. Меня тоже называли наполовину восходящей звездой. Такое определение приносит несчастье. Настоящее проклятие.

– Когда она уехала в Инсбрук?

– Эви уехала в восемьдесят первом, оставила Маркуса одного. Он был несовершеннолетний, а их мать, как в таких случаях говорится, была недееспособной, но Маркус мог сам позаботиться о себе. Эви уехала, а Курт отправился следом за ней на следующий год, в восемьдесят втором, когда Италия выиграла мировой чемпионат по футболу. – Вернер расхохотался. – У нас тут все ходили с вытянутыми мордами…

– Все тот же этнический вопрос?

– Мы болели за Германию.

– Не за Австрию? – наивно осведомился я.

Ответ Вернера, незамедлительно последовавший, заставил и меня расхохотаться.

– Ты когда-нибудь видел, как австрийская сборная играет в футбол? Лучше сразу вывесить белый флаг.

– Господи боже, какую я глупость сморозил…

– Да ладно тебе, Джереми: и то хорошо, что болельщикам некогда мастерить бомбы. – Вернер помолчал немного. – Курт, влюбленный, уехал из деревни. Когда Ханнес мне сообщил, что его единственный сын уехал в Инсбрук, чтобы жить там с Эви, даже я испытал некоторый шок, хотя меня и считали человеком… широких взглядов.

– В каком смысле?

Вернер кашлянул, явно смущенный:

– Мы тут в наших краях немного консервативны, понимаешь?

– Они не были женаты.

– И не собирались жениться. Заявляли, будто брак устарел. Я пытался убедить Ханнеса, что ничего страшного в этом нет. Видишь ли, из-за внебрачного сожительства Курт с отцом перестали разговаривать, а меня это огорчало. И Эви мне нравилась: такая славная девушка. Но Ханнес ее терпеть не мог. Как и масса народу, – с горечью добавил Вернер, – тут, в Зибенхохе.

– Из-за ее фамилии?

– Эви уже была виновата в том, что она наполовину итальянка. Да еще сожительствовала с женихом в мирке, где и слова-то этого еще не придумали. «Сожительствовать». Сожительствовать – это для кинозвезд, но не для богобоязненных жителей Зибенхоха. Но хочешь, скажу тебе всю правду?

– Я пришел сюда, чтобы тебя выслушать.

Вернер остановился.

Мы дошли до места, где тропинка поворачивала, приведя нас на вершину холма высотой метров сорок. Задувал легкий западный ветер, который, однако, начинал крепчать. Но холода еще не наступили.

– Даже если это заставит тебя по-другому взглянуть на Зибенхох?

– Конечно.

– Эви оторвала от Зибенхоха одного из лучших его сыновей. Парень был славный и хорошая партия, но, как всегда в таких случаях, никому и в голову не пришло, что уехать в Инсбрук он решил сам, а не поддался… шантажу, на который Эви пошла, чтобы заполучить одного из самых завидных в деревне женихов.

– Вот говнюки.

– Можешь не стесняться в выражениях, хотя из любви к родине я и должен был бы тебе заехать в нос. В самом деле, куски говна. Но время шло, и, как это всегда бывает в маленьких местечках, таких, как наше, Эви и Курт стерлись из памяти. Если бы не Маркус, думаю, о них перестали бы говорить.

– Потому что Маркус оставался тут.

– Он ходил в школу, шатался по горам. Когда только мог, подрабатывал подмастерьем в столярной мастерской в Альдино, чтобы накопить немного денег. Эви и Курт наезжали в Зибенхох главным образом ради него. Курт с отцом, несмотря на все мои усилия того вразумить, были по-прежнему на ножах.

Добрую половину своей жизни проведя в яростных спорах с отцом, а другую – осознавая, насколько мы похожи, эту коллизию я уловил на лету.

– Приезжали они редко. Ни Евросоюза тогда не было, ни льготных цен, а главное – у Эви и Курта кредитных карт не было и в помине. Поездка стоила кучу денег. Эви получала стипендию, и, зная ее, я уверен, что она где-то да устроилась на неполный рабочий день. А Курт нашел себе классическое занятие для иммигранта из Италии.

– Готовил пиццу?

– Служил официантом. Они были счастливы, вся жизнь была впереди. Не скрою, – заключил он, прежде чем попросить у меня сигарету, – именно это для меня нестерпимо, когда я думаю о той бойне: Курта и Эви ждало будущее. Прекрасное будущее.

Мы молча курили, слушали, как свистит ветер, пригибающий вершины елей.

Блеттербах, несущий свои воды менее чем в десяти километрах от нас, прислушивался к нашей беседе.

– Кое-кто в деревне говорил, что Бог их покарал за грехи.

Эти слова ожгли меня, словно удар хлыста. Мне стало тошно.

– Что же произошло двадцать восьмого апреля, Вернер?

Вернер повернулся ко мне очень медленно: я даже решил, что он не расслышал.

– Никто в точности не знает, что в тот день произошло. Я могу рассказать тебе только о том, что сам видел и делал. Или нет. О том, что я видел и делал с двадцать восьмого по тридцатое апреля того проклятого восемьдесят пятого года. Но мы должны договориться, Джереми.

Он был серьезен, до смерти серьезен.

– Договориться о чем?

– Я расскажу тебе все, что знаю, не упуская ничего, а ты пообещаешь, что не позволишь этой истории сожрать себя.

Он употребил немецкий глагол Fressen, которым обозначают процесс еды по отношению к животным. По отношению к человеку используют глагол Essen, есть.

Животные, бестии – жрут.

– Это случается со всеми, кто принимает близко к сердцу бойню на Блеттербахе.

Волосы у меня на голове встали дыбом.

Усилившийся ветер свистел в ушах.

– Рассказывай.

В этот момент мой сотовый издал трель, и мы оба вздрогнули.

– Извини, – скривился я, раздраженный тем, что нас прервали.

Связь была плохая, и до меня не сразу дошло.

Звонила Аннелизе. Она плакала.