Текст книги "Сущность зла"

Я взъерошил волосы, изображая смущение.

– Папа старый. Папа все забывает.

– Четыре буквы говорят чепуху.

– Может быть, – ответил я. – Но что-то мне подсказывает, что тебе надо надеть куртку и перчатки.

В мгновение ока, застегнув куртку и кое-как намотав шарф, Клара подскочила к двери. Прежде чем распахнуть ее, повернулась к Аннелизе:

– Можно?

– Это не пони, золотце.

– Я не хочу пони, мама. Можно мне во двор?

– В прошлом году ты хотела пони.

Клара нетерпеливо затопала ногами:

– В прошлом году я была маленькая, мама. Я знаю, что пони будет плохо в доме. Знаю. А теперь мне можно выйти во двор?

Аннелизе не успела кивнуть, как порыв ветра осыпал нас крохотными чешуйками снега.

– Папа-а-а!

Я заулыбался. Аннелизе поцеловала меня в щеку.

И мы пошли полюбоваться моим шедевром.

– Какие чудесные! Красные-красные.

– Пламенно-алые, золотце: иначе они обидятся. Пламенно-алые саночки, позвольте представить вам Клару. Клара, позволь представить тебе…

Я не успел закончить фразу. Клара уже уселась верхом на свой новый подарок.

– Ты меня покатаешь, папа?

Как устоять перед этой милой мордашкой? Следующие два часа, а может, и дольше я возил Клару взад и вперед по слабо освещенной луной лужайке перед домом, пока она не превратилась в нечто похожее на поле битвы.

Наконец я в изнеможении рухнул в снег.

– Папа старый, – пропыхтел я. – Клара хочет спать. Завтра мы поедем в Вельшбоден, и я научу тебя кататься с горки. Это еще веселее. И если повезет, обойдусь без вывихов и растяжений.

– Клара не хочет спать. Папа не старый. Ну разве что немножко старый, – возразила девочка.

Аннелизе взяла ее за руку:

– Пора в постельку. С новыми санками поиграешь завтра. – Она подарила мне взгляд, говоривший, что и для Сэлинджера настал момент развернуть рождественский подарок. Подарок, запретный для несовершеннолетних и такой дорогой для меня. – Если, конечно, твой папа не развалится за ночь.

Я должен признаться.

Мне не полагалось знать. Нехорошо раскрывать подарки до Рождества, понятное дело. Тем более нехорошо кружить по дому, роясь во всех ящиках, всюду суя свой нос, будто собака, натасканная на трюфели.

Нет, так не делают.

Но в слове «любопытство» одиннадцать букв, которые мне подходят как нельзя лучше. Могу еще добавить в свое оправдание, что Аннелизе не слишком старательно выбирала тайник. Меньше чем за полчаса я его нашел. И должен сказать, надпись «Виктория Сикрет» возбудила меня в достаточной мере.

6

Так что секрет Виктории явил себя в мгновение ока. Коварная девчонка эта Виктория, честное слово.

Все большей частью меняется

1

Я начал снова задумываться о Блеттербахе ближе к 28 декабря. Перечел свои заметки, поразмыслил над тем, что обнаружил в суде Больцано.

Вечером 30-го я сделал свой ход.

2

Дверь открыла миниатюрная женщина: темные волосы, стрижка каре, большие сияющие глаза.

– Верена? – спросил я.

Она тут же перешла в наступление:

– Ты режиссер, о котором все говорят, верно? Зять Вернера.

– Сэлинджер. Сценарист, не режиссер. – Я показал бутылку блаубургундера, которую купил ради такого случая. – Могу я войти?

Ветер пробирал до костей, а Верена, похоже, только сейчас обратила на это внимание. Извинившись, она пропустила меня. Потом закрыла дверь.

– Спорим, ты ищешь Макса.

– А его нет?

– Он на собрании в Больцано. Тебе не повезло, но все равно располагайся. Выпьешь чаю?

– С удовольствием.

Я повесил куртку, шарф и шапку и проследовал за ней на кухню. Верена усадила меня за стол, над которым высилась корзина, полная всякого добра. Фрукты, банки с консервами, соленья, варенья. Абсолютно все домашнего производства.

– Какая вкуснотища.

– Это народ из Зибенхоха, – объяснила хозяйка. – Кто благодарит, кто приносит извинения. Пятьдесят на пятьдесят.

Мы рассмеялись.

– Вернер тоже получил свою долю рождественских корзинок. Боюсь, мне грозит несварение.

– Жаль, – проговорила Верена. – А я-то думала всучить тебе парочку наших.

Мы расхохотались снова.

Чай был сущий кипяток, и я подул в чашку. Верена налила и себе тоже. Я попробовал представить, какой она была в восемьдесят пятом: это было нетрудно. Вряд ли та девушка слишком отличалась от женщины, сидевшей передо мной. Жене Командира Крюна можно было дать лет тридцать, хотя она явно уже приближалась к пятидесяти.

– Эта бутылка – благодарность или извинение?

– И то и другое, по правде говоря. Я хотел поблагодарить Макса за то, что он не оштрафовал меня, и…

Верена перебила меня, закатив глаза:

– Значит, он и с тобой провернул свой коронный номер.

– Какой номер?

Верена, передразнивая мужа, сделала суровое лицо – лицо злого полицейского.

– Эй, чужак, не вздумай ковырять в носу, в наших краях не любят тех, кто ковыряет в носу. Мы таких подвешиваем у въезда в деревню и устраиваем стрельбу по тарелочкам, целя в голову…

Я поперхнулся чаем.

– …гвоздями из строительного пистолета, – закончила женщина, подмигнув мне.

– Именно такой номер. Только из-за превышения скорости.

– Полбутылки – благодарность, а другая половина? – осведомилась она.

Я не забывал о том, что Вернер за мной присматривает. Но случай упускать не хотел. И спросил то ли в шутку, то ли всерьез:

– Мы друзья, так ведь?

– Минут десять, может, чуть больше.

– Что до меня, этого достаточно, чтобы воздвигнуть целые царства.

– Хорошо, мы друзья. Выкладывай, что у тебя на уме.

Я отхлебнул чаю.

– Я хотел бы расспросить Макса о Блеттербахе.

Улыбка исчезла с губ Верены. Глубокая морщина пролегла между бровями. Всего на одну секунду: потом ее лицо разгладилось.

– Разве в Туристическом центре тебя не нагрузили брошюрами?

– Брошюры брошюрами, – осторожно ответил я, – но я бы хотел побольше узнать об убийствах восемьдесят пятого года. Из чистого любопытства, – добавил я после паузы.

– Из чистого любопытства, – повторила она, вертя в руках чашку. – Чистое любопытство по поводу одной из самых скверных историй в Зибенхохе, да, Сэлинджер?

– Такова моя природа, – произнес я самым легкомысленным тоном, пытаясь обратить все в шутку.

– Бередить старые раны? В этом твоя природа?

– Я не хочу показаться…

– Ты не кажешься. Ты такой и есть, – отрезала она сухо. – Теперь забирай свою бутылку и уходи.

– Но почему? – удивился я такой запальчивости.

– Потому, что я с восемьдесят пятого года не могу справлять свой день рождения: такой причины тебе достаточно?

– Не…

Да, 28 апреля. Ее день рождения.

Все для меня разъяснилось. Я покраснел.

Потом глубоко вздохнул:

– Может быть, Макс придерживается другого мнения. Может быть, он хотел бы рассказать и…

Я осекся.

Ненависть и боль. Вот что прочел я на ее лице.

Огромную боль.

– Это не обсуждается.

– Почему?

Верена сжала кулаки.

– Потому… – ответила она еле слышно, вытирая слезы. – Пожалуйста, Сэлинджер. Не говори с ним об этом. Не хочу, чтобы он страдал.

– Тогда, – сказал я, – почему бы тебе не поговорить об этом со мной?

Судя по тому, как менялось выражение ее лица, в уме Верены происходила яростная, жестокая битва.

Я молча дожидался ее исхода.

– Пообещай, что после не станешь с ним говорить.

– Обещаю.

«Б» – «брехня».

«Б» – «брехун».

«У» – «улыбка».

– Можешь довериться мне.

– Это ведь, – спросила она, – не для фильма, правда?

– Нет, это вроде как хобби.

Должен признаться: слово я выбрал неудачно. Однако, скажи я правду, она бы прогнала меня. В довершение всего я и сам не знал в тот момент, в чем она, правда.

Задавал ли я вопросы из чистого любопытства? Или же и для меня история Блеттербаха превратилась в наваждение?

– Что ты хочешь знать?

– Все, что тебе известно, – отозвался я с жадностью.

– Мне известно одно: я ненавижу то место. Ноги моей там не было с восемьдесят пятого года.

– Почему?

– Ты любишь свою жену, Сэлинджер?

– Люблю.

– Как бы ты относился к месту, где твоя жена потеряла частицу себя?

– Ненавидел бы его.

– Вот именно. Я ненавижу Блеттербах. Ненавижу службу мужа. Ненавижу его мундир. Ненавижу его охоту за браконьерами, его шоу перед вновь прибывшими, – она огляделась вокруг, – ненавижу эти проклятые корзинки с фруктами.

Она высморкалась, перевела дух.

– Макс хороший человек. Один из лучших. Но это дело оставило на нем свой след, и мне бы так хотелось уехать отсюда. Послать к черту Лесной корпус, Зибенхох, наш дом. Но это невозможно. Это как шрам, – она указала пальцем на полумесяц у моего виска, – только у Макса он вот здесь. – Она прижала руку к сердцу. – Ты можешь уехать, но унесешь свои шрамы с собой. Они часть тебя.

– Понимаю.

– Нет, – возразила Верена, – не понимаешь.

Но я понимал. Бестия тому свидетель.

– Должно быть, вам пришлось несладко, – посочувствовал я.

– Несладко? – фыркнула Верена. – Несладко, говоришь? Я собирала его по кусочкам. Бывали дни, когда я хотела бросить его. Уехать отсюда, оставить все. Сдаться.

– Но ты не сдалась.

– Ты бы бросил свою жену?

– Я бы остался.

– Вначале он не хотел говорить об этом. Я умоляла его обратиться к психологу, но он всегда отвечал одно и то же. Ему не нужен доктор, ему нужно немного времени. Время, твердил он, – прошептала Верена, качая головой, – это только вопрос времени.

– Говорят, время лечит.

– Пока не убивает, – с горечью возразила Верена. – А история бойни на Блеттербахе – настоящее проклятие. Ты ведь знаешь об остальных? Ханнес убил Хелену, Вернер уехал, ни с кем не попрощавшись. Собрал вещички и был таков. Да и до отъезда он почти не высовывался, редко когда можно было с ним обменяться словом. Он стал другим. Молчаливым, грубым. Было видно, что он не мог больше здесь оставаться. А потом Гюнтер.

Верена схватила себя за плечи, как будто ее била дрожь.

– Мне становилось страшно, когда они с Максом принимались разговаривать. Сидели часами вот тут, говорили и говорили, при закрытой двери. Не пили, благодарение Богу, но когда Гюнтер уходил, у Макса были такие глаза… – Верена запнулась, подыскивая нужное слово. – У него были мертвые глаза, Сэлинджер. Тебе бы понравилось, если бы у твоей жены сделались мертвые глаза?

Существовал единственный ответ на такой вопрос:

– Нет.

– Потом они стали реже встречаться. У Гюнтера была девушка, местная, Бригитта, у них все наладилось, дело шло к свадьбе. Гюнтер меньше времени проводил с Максом, и я была счастлива, что он от нас отстал. Без Гюнтера Максу вроде бы стало лучше. Но каждый год к концу апреля он становился другим…

Верена с силой повернула обручальное кольцо.

– Когда это случилось впервые, в восемьдесят шестом, мне исполнилось девятнадцать. В девятнадцать лет смерть – это что-то такое, что случается со стариками или с альпинистами, готовыми прыгнуть выше головы. Я даже подумала, что праздник пойдет ему на пользу. Отвлечет, знаешь ли.

– Ты ошиблась?

– В первый и единственный раз я увидела его в гневе. Нет, – поправилась она, – «гнев» – не точное слово. Я перепугалась, я спрашивала себя, стоит ли бороться за человека, который, похоже, потерял рассудок? В самом ли деле я хочу провести остаток своих дней рядом с безумцем? Но потом я поняла, что не ярость им овладела, а боль. Эви, Курт и Маркус были его единственными друзьями, и он видел, как кто-то их разрубил на куски. Я его простила, но никогда больше не справляла свой день рождения. Не справляла с Максом. На следующий год за день до моего дня рождения он заправил машину и поехал в старый семейный дом, чтобы напиться там в одиночку. С тех пор это стало привычкой, даже ритуалом. Неплохой компромисс: во всяком случае, Макс не кончил так, как Гюнтер или Ханнес.

– Вернер тоже уцелел.

Верена поморщилась.

– Вернер старше Макса, и он сделан из другого теста. Возглавляя Спасательную службу, он много чего навидался. Макс в то время был совсем мальчишкой, хотя мне, такой наивной, он и казался взрослым. И потом, телеграмма не давала ране затянуться.

При виде моего изумленного лица она рассмеялась:

– Ты об этом ничего не знаешь, да?

– Какая телеграмма?

– Хочешь взглянуть?

– Еще бы.

Верена вышла из кухни и вернулась с фотографией. Вытащила ее из рамки. Вместе со снимком (Курт, Макс, Маркус и Эви с развевающимися на ветру волосами) из рамки выскользнула пожелтевшая телеграмма. Верена положила ее на стол, разгладила руками.

– Из-за нее Макс не может найти покоя.

– Что в ней написано?

Верена показала.

«Geht nicht dorthin!»

– Не спускайтесь вниз, – прошептал я.

Внизу стояла дата: 28 апреля 1985 года.

– Кто ее послал?

Верена вздохнула устало, будто ей уже много раз задавали этот вопрос.

Она перевернула телеграмму.

– Оскар Грюнвальд. Коллега Эви, ученый.

– Но как?..

– Одно из первых поручений, какие Командир Губнер был счастлив переложить на плечи Макса, было забирать телеграммы и заказные письма из Альдино. Зибенхох – деревня слишком маленькая, чтобы иметь свое почтовое отделение, а почтальон тогда был старик, которому приходилось ездить туда и обратно на довоенном мопеде. Макс терпеть этого не мог, говорил, это ему не по чину, – тут ее взгляд сделался задумчивым, – он ратовал за честь мундира. И был прав. Тут такое дело… – Она махнула рукой, словно прогоняя какую-то мысль. – Командир Губнер заключил с почтовым отделением неофициальное соглашение. Когда приходило что-то важное, кто-нибудь из Лесного корпуса заезжал в Альдино и брался передать послание по назначению.

– Ведь это противозаконно?

Верена фыркнула:

– Люди доверяли Командиру Губнеру и Максу тоже, так какие проблемы?

– Никаких, – согласился я, не сводя глаз с прямоугольного куска бумаги.

«Не спускайтесь вниз!»

– Тем утром Макс ездил в Альдино за почтой. Эви уже отправилась на Блеттербах, Макс сунул телеграмму в карман и почти сразу о ней позабыл. День выдался суматошным еще до бойни. Уйма всего свалилась Максу на голову.

– В самом деле?

– Лил дождь, наметилась пара оползней. Макс должен был нанести их на карту. Он остался один, Командира Губнера забрали в Больцано, в больницу Сан-Маурицио, с инфарктом. Ближе к вечеру опрокинулся грузовик, и Максу пришлось потрудиться. Скверная была авария, Макс даже боялся, что опоздает на мой день рождения. Но успел вовремя: уж если Макс что-то обещает, будьте уверены, он сделает все, чтобы сдержать слово.

– А телеграмма?

– Я нашла ее в кармане куртки, когда Макс вернулся с Блеттербаха. Знай я, что за этим последует, я бы сожгла ее, но нет – взяла да и показала Максу, а у него сделалось такое лицо, что я этого никогда не забуду. Будто я вонзила ему кинжал в сердце. Он посмотрел на меня и сказал только: «Я бы мог». Ничего больше, но было понятно, что он имел в виду. Он бы мог их спасти. Так и началось наваждение.

– В этом нет смысла.

– Да, я знаю, и ты тоже знаешь. Но Макс? В его-то состоянии? После того, как он увидел тела единственных друзей, какие были у него здесь, в Зибенхохе, разрубленными на куски? Я уже говорила тебе: он изменился. Привязался к карабинерам, изводил их звонками днем и ночью. Даже подрался с тем капитаном…

– Альфьери.

– Тот не подал жалобу, но факт остается фактом. Макс твердил, будто никто ничего не делает, чтобы найти убийцу его друзей. Это было не так, но если Максу возражали, он впадал в бешенство. Когда он понял, что следствие зашло в тупик и дело скоро передадут в архив, он начал собственное расследование. И никогда его не прекращал.

– Я узнал, что материалы дела находятся в казарме Зибенхоха.

– Нет. Они у Макса, в дедовском доме. Доме Крюнов, где он вырос. Он все держит там.

Чай уже остыл. Я все-таки выпил его, надеясь таким образом перебить отчаянную потребность выкурить сигарету. Это не помогло.

– Он разузнал что-то об этом Оскаре Грюнвальде?

– Он никогда не показывал мне свой архив, тот, который хранится в фамильном доме, но я уверена, Макс собрал досье на каждого жителя Зибенхоха.

Я вздрогнул.

– Только так он мог продолжать жить дальше, – сказала Верена. – Поддерживать в себе ярость. Макс – сирота. Его родители погибли в автокатастрофе, когда он был еще младенцем. Его вырастила бабушка. Фрау Крюн. Суровая женщина. Она прожила чуть ли не до ста лет. Ее мужа завалило в шахте в двадцать третьем, и с того дня фрау Крюн всегда одевалась в черное. С гибелью мужа она потеряла все, в те времена не существовало никаких страховок. Они жили очень бедно, наверное, беднее всех в округе. Макс был ласковым, тихим ребенком. В школе учился хорошо, но с другой стороны, фрау Крюн иного бы и не потерпела: только высшие баллы. Единственными друзьями Макса были Курт, Маркус и Эви. С ними Макс мог расслабиться, не изображать солдатика, которым фрау Крюн хотела его видеть. Их смерть приговорила его к одиночеству.

– Тридцать лет ярости. Не грозит ли это саморазрушением?

– Я зачем-то живу рядом с ним, верно?

Мы помолчали, погрузившись каждый в свои мысли.

– А ты? – спросил я наконец.

– Что – я?

– Что ты сама об этом думаешь?

Верена вертела в руках фотографию. Пальцы ее сновали вокруг лица Макса, безбородого, беспечного.

– Сейчас тебе покажется, будто я суеверная горянка, но это не так. Я дипломированная медсестра, и считаюсь хорошей медсестрой. Старательной, умелой. Как многие в деревне могут засвидетельствовать. Я люблю читать, это я заставила местную администрацию провести в Зибенхох широкополосный кабель. Я не верю в сказки, в чудовищ под кроватью и в то, что Земля плоская. Но я уверена, что Блеттербах – проклятое место, так же как уверена в том, что курить вредно. Там слишком часто гибнут люди. Пастухи пропадают бесследно. Лесорубы рассказывают о странном свечении и о следах еще более причудливых. Легенды, мифы, блуждающие огни. Думай что хочешь, но в самой абсурдной легенде содержится крошечное зернышко правды.

Я вспомнил о народе фанес.

Верена продолжала:

– Готова поспорить: после того как ты наслушался всяких гадостей в свой адрес, ты легко поверишь, если я тебе скажу, что в прошлом в наших краях часто случались самосуды. Особенно над ведьмами – но никаких костров. Зибенхох по-своему вершил правосудие. Бедняжек хватали и оставляли одних у Блеттербаха. Ни одна не вернулась назад. Много слухов ходит об этом месте, и они вряд ли придутся по нраву сотрудникам Туристического центра.

– Ужас притягивает, – заметил я.

– Но не такого рода ужас. Ты там был?

– Даже вместе с дочкой.

– Тебе понравилось?

– Клара прекрасно провела время.

– Я у тебя спросила.

На какой-то миг я призадумался.

– Нет, я чувствовал себя не в своей тарелке. Там… это глупо, так говорить, но весь мир как-то состарился, там ощущаешь груз времени.

Верена кивнула.

– Груз времени, да. Блеттербах – гигантское кладбище. Все ископаемые – это остовы. Трупы. Трупы созданий, которые… я не фундаменталистка, Сэлинджер. Тем более не ханжа. Я знаю, что Дарвин прав. Виды эволюционируют, а если не эволюционируют, когда среда изменяется, то вымирают. Но я верю в Бога. Не в Бога с седой бородой, который восседает на небесах, эту картинку я нахожу чересчур упрощенной, но в Бога, заставляющего крутиться машину, которую мы называем Вселенной.

– Взгляд образованного человека.

– Именно. И я верю, что была причина, по которой Бог решил уничтожить тех бестий.

Мне почудилось, будто кухня стала темнее и теснее. Приступ клаустрофобии.

Верена взглянула на часы, висевшие над раковиной, и глаза у нее округлились.

– Уже поздно, Сэлинджер, тебе пора идти. Не хочу, чтобы Макс тебя застал здесь.

– Спасибо за рассказ.

– Не благодари меня.

– Ну, тогда надеюсь, эта бутылка стоит тех денег, что я за нее заплатил.

Верена, казалось, почувствовала облегчение оттого, что я пошутил. Допрос закончился.

– Я дам тебе знать.

Мы встали.

– Сэлинджер?

– Нет, я не стану говорить об этом с Максом.

Верена успокоилась. Не совсем, но достаточно, чтобы исчезла морщинка между бровями.

Она пожала мне руку.

– Он хороший человек. Не причиняй ему боли.

Я подбирал слова, чтобы распрощаться, но тут хлопнула дверь, и послышались усталые шаги Макса.

– Сэлинджер? – изумился он, увидев меня. – Какими судьбами?

Верена показала бутылку бургундского.

– Он мне рассказал о неуплаченном штрафе, господин шериф.

Макс хохотнул:

– Не стоило.

– Я уже почти местный, – сказал я в шутку. – Так или иначе, уже поздно: я рассчитывал выпить стаканчик в хорошей компании, но Аннелизе будет волноваться.

Макс глянул на наручные часы.

– Не так уж и поздно. Будет жаль, если ты уйдешь, не промочив горло. – Он широким шагом прошел через прихожую. – Вот возьму штопор, и…

Он не закончил фразу. Застыл в дверях кухни. Я увидел, как Верена шагнула к нему, но остановилась, зажав себе рот рукой.

Макс обернулся и проговорил сдавленно, ледяным тоном:

– Что это значит?

Он показывал на фотографию и телеграмму лежавшие на столе.

– Это я, Макс: нечаянно зацепила рамку, и…

– Херня, – отрубил Макс, буравя меня взглядом. – Куча херни.

– Макс, это моя вина.

– Чья же еще?

– Я хотел поговорить с тобой. За этим и пришел.

– Но тебя, – вмешалась Верена, заговорила быстро, почти глотая слова, – тебя не было, и я подумала, будет лучше, если с ним поговорю я.

– Это моя вина, Макс, – повторил я, повышая голос. – Верена вовсе не собиралась…

Макс угрожающе надвинулся на меня.

– Не собиралась – что?

– Рассказывать.

Макс весь трясся.

– А Верена знает, почему тебя так интересует эта история?

– Что ты хочешь этим сказать?

Макс презрительно расхохотался:

– То, что ты собрался срубить немного бабла.

Я окаменел.

– Этот подонок сказал тебе, – обернулся Макс к супруге, – что он собирается нажиться, сняв кино о бойне на Блеттербахе? Милости просим, господин режиссер. Забирайте наших мертвецов, раскладывайте их перед публикой со всего света. Плюйте на их могилы. Не этим ли ты зарабатываешь себе на жизнь, Сэлинджер?

– То, что пишут в газетах, – ложь. Я это докажу, когда выйдет документальный фильм об Ортлесе. И могу тебя заверить, я не имею ни малейшего намерения делать какой бы то ни было фильм из истории Курта, Эви и Маркуса.

Макс сделал еще шаг по направлению ко мне.

– Не смей произносить их имена.

– Мне лучше уйти, Макс. Извини за беспокойство. И спасибо за чай, Верена.

Я не успел повернуться к двери: Макс схватил меня за ворот и прижал к стене. Деревянное распятие упало на пол и разлетелось на куски.

Верена вскрикнула.

– Только попробуй еще показаться здесь, – прорычал Командир Крюн, – и я устрою тебе такое – мало не покажется. Точно говорю. И если у тебя есть хоть немного смазки в башке, проклятый мудак, ты вообще уберешься отсюда. Нам в Зибенхохе шакалы не нужны.

Я схватил его за руки, пытаясь высвободиться. Но хватка у него была железная, мне удалось только глотнуть немного кислорода и пролепетать:

– Я не шакал, Макс.

Он меня отпустил.

Я жадно ловил воздух ртом.

Макс меня ударил. Сильный, точный удар правой, в скулу. Взрыв, мелькание огней – и я осел на пол. Когда я поднял голову, Макс возвышался надо мной.

– Это тебе задаток. А теперь исчезни, если не хочешь получить еще.

Корчась от боли, я схватил куртку и выбежал вон.

3

К счастью, Клара уже спала.

Я вошел, стараясь не шуметь. Снял ботинки, шапку и куртку. Дом был погружен во тьму, но я мог ориентироваться и не зажигая свет.

Добравшись до ванной, я сполоснул лицо. Половина физиономии приобрела цвет баклажана.

– Сэлинджер…

Внутри у меня все перевернулось.

Аннелизе вышла растрепанная, встревоженная. Без косметики она мне показалась такой красивой. Она взяла мое лицо обеими руками, рассмотрела синяк.

– Кто тебя так отделал?

– Успокойся, ничего страшного.

– Тот же самый тип? Из бара «Лили»?

– Это только выглядит скверно. – Я изобразил пару дурацких гримас, пытаясь ее успокоить.

От боли слезы выступили на глазах.

– На этот раз он так легко не отделается. Я звоню карабинерам.

Я ее остановил.

– Оставь, пожалуйста.

– Что происходит, Сэлинджер?

Она не разозлилась. Она испугалась.

– Это Макс.

– Командир Крюн? – Аннелизе была в шоке. – По пьяни?

– Нет, не по пьяни, и я в каком-то смысле это заслужил.

Аннелизе отстранилась.

Уверен, она подспудно догадывалась о том, что я затеваю. Часами сижу в своем кабинетике перед компьютером. Вдруг срываюсь с места и уезжаю. Знаки, которые ее разум не мог не зафиксировать. Просто она не хотела в этом признаться самой себе. Но теперь было невозможно что-либо отрицать.

– Над чем ты работаешь?

Голос ровный, бесцветный. Лучше бы она кричала.

– Ни над чем.

Аннелизе надавила пальцем на синяк.

– Больно?

– Черт, да, – дернулся я.

– Мне еще больнее от твоей лжи. Я хочу услышать правду. Сейчас. Немедленно. И постарайся говорить убедительно.

– Может, пройдем на кухню? Мне нужно чего-нибудь выпить.

Аннелизе повернулась и, не говоря ни слова, исчезла в коридоре, погруженном в темноту. Я последовал за ней. По дороге заглянул в спальню Клары. Дочка спала на боку, свернувшись калачиком. Я поправил одеяло. Потом спустился в кухню.

Аннелизе уже поставила бутылку пива на стол.

– Говори.

– Прежде всего, я хочу, чтобы ты знала: это не работа.

– Не работа?

– Нет. Просто способ взбодриться, не дать мозгу закоснеть.

– Для этого нужно, чтобы половина деревни бросалась на тебя с кулаками?

– А это издержки.

– Я – тоже издержки?

Я заметил, что у нее дрожит голос. Попытался взять ее за руки. Но успел только коснуться их. Они были ледяные. Аннелизе отдернула руки, сложила их на животе.

Я пустился объяснять, старательно избегая слова «наваждение».

– Так что это не работа, – заключил я. – Мне это нужно, чтобы…

– …чтобы – что?

– Чтобы не сойти с ума. – Я склонил голову. – Я должен был раньше поговорить с тобой.

– Так вот о чем ты думаешь? Что должен был поговорить со мной раньше?

– Я…

– Ты обещал. Год отдыха. Целый год. А на самом деле? Сколько ты продержался? Месяц?

Я промолчал. Она была права.

«Б», «брехун».

– Боже, ты как ребенок. Ввязываешься во что-то очертя голову, не думая о последствиях. Ты даже не в состоянии…

– Аннелизе.

– Ни слова больше. Ты обещал. Ты солгал мне. И что ты скажешь Кларе завтра утром? Что нечаянно натолкнулся на кулак?

– Придумаю какую-нибудь забавную историю.

– Этим ты все время и занят, правда? Придумываешь истории. Мне бы следовало уйти от тебя, Сэлинджер. Забрать ребенка и уйти. Ты опасен.

Эти слова повергли меня в шок.

Внутри у меня все сжалось. Боль исчезла.

– Ты это не серьезно, Аннелизе.

– Серьезно.

– Я совершил ошибку, – признался я, – и сам это знаю. Я лгал всем. Тебе, Вернеру. Всем. Но такого я не заслуживаю.

– Ты заслуживаешь худшего, Сэлинджер.

Я пытался приводить какие-то доводы в свою защиту, но Аннелизе была права. Я выказал себя дурным мужем и еще худшим отцом.

– Ты болен, Сэлинджер. – Тон Аннелизе изменился. В ее голосе слышались слезы. – Тебе нужны лекарства. Я знаю, ты не принимаешь их.

– Лекарства тут ни при чем, я просто хотел…

– Доказать самому себе, что ты – это ты? Что ты не изменился? Ты едва не погиб на том леднике. Если ты полагаешь, что это не изменило тебя, значит ты действительно идиот.

Я стиснул зубы. Во рту пересохло, язык превратился в лоскут кожи.

Убирайся.

– Бесполезно делать вид, будто все в норме. Ты изменился. Я изменилась. Даже Клара изменилась. Это в порядке вещей. Бывает опыт, через который нельзя пройти и остаться при этом невредимым.

– Нет, нельзя.

– Думаешь, я ничего не замечаю? Я все вижу. Я знаю тебя. Вижу этот взгляд.

– Какой взгляд?

– Зверя, запертого в клетке.

– Я уже почти выбрался.

Аннелизе с огорчением покачала головой.

– Ты правда так думаешь, Сэлинджер? Посмотри мне в глаза. Мне нужна правда. Но знай: если ты не скажешь мне правду, и одну только правду, я позвоню отцу, заберу Клару, и мы переночуем в Вельшбодене.

– Дело в том, что…

Я не договорил. Это накатило внезапно. Что-то во мне сломалось.

Я разрыдался.

– Бестия, Аннелизе. Бестия всегда здесь, со мной. Иногда молчит, иногда отпускает меня, бывают хорошие дни, когда я не думаю о ней ни секунды. Но она все время внутри меня. И шепчет, шепчет, ее голос, я больше не могу слышать его…

Аннелизе обняла меня. Я ощутил, как ее теплое тело приникло к моему. И погрузился в это тепло.

– Я все время боюсь, Аннелизе. Все время.

Моя любимая баюкала меня, точно так же – я видел – она много раз баюкала Клару. Мало-помалу слезы высохли. Остались судорожные рыдания.

Потом и они стихли.

Аннелизе мягко отстранила меня.

– Почему ты мне не рассказывал?

– Потому, что не хочу принимать те проклятые лекарства.

Аннелизе напряглась.

– Они тебе необходимы.

Теперь я и сам это понимал.

– Да. Ты права.

Аннелизе глубоко вздохнула:

– Обещай.

Я кивнул:

– Все, что захочешь.

– Год отдыха. Начиная с сегодняшнего дня.

– Да.

– Больше никакой бойни на Блеттербахе.

– Да.

– И ты начнешь принимать лекарства. – Она пристально поглядела мне в глаза. – Начнешь?

– Да, – соврал я.