Текст книги "Сущность зла"

Правда о бойне на Блеттербахе

1

– Она была такая крохотная. Даже не плакала. Мы думали, она умерла. Вся измазана кровью. Видел бы ты посреди этой бойни ее глазенки. Голубые, невинные.

– Кто еще был с тобой?

– Ханнес, Макс и Гюнтер.

Кровь бросилась мне в голову.

– Хватит врать.

– Ты не понял, Джереми. Аннелизе… Он держал ее на руках.

– Кто – он?

– Убийца, – ответил Вернер.

Его глаза сверкнули. Он вынул желтый конверт из шкатулки сердечком.

Разложил фотографии. Свидетельство о рождении. Наконец, прямоугольный кусочек картона. Водительские права, австрийские. Выданные Оскару Грюнвальду.

Вернер помахал картонкой:

– Это он убил их всех.

– Но почему?

– Я перестал об этом думать много лет назад.

Он положил права на стол. Немного помолчал.

– Ты лжешь, – сказал я.

Когда Вернер снова заговорил, его черты исказила жестокая ухмылка.

– То было первое, что мы увидели, когда вышли на проклятую поляну. Грюнвальд, весь изгвазданный в крови. С топором в правой руке и ребеночком под мышкой.

Я представил себе эту картину.

Проливной дождь. Грязь, скользившая под ногами. Верхушки деревьев гнутся под бешеным натиском стихии. Глухие завывания самозарождающейся бури. Расчлененные тела на земле.

Все вместе.

У меня перехватило дыхание.

– Едва завидев нас, он закричал: «Монстры! Монстры!» Макс и Гюнтер остолбенели. Ханнес увидел Курта и тоже начал… Ты когда-нибудь слышал, как вопит сумасшедший? Я – слышал, в тот день на Блеттербахе. Но и я обезумел тоже. Мы все обезумели. Ханнес бросился к Грюнвальду, я – за ним. С ужасающим воплем Грюнвальд побежал ему навстречу. Прижав ребенка к груди и занеся над головой топор. Этот топор.

Вернер показал на лезвие, к которому я не осмелился прикоснуться.

– Я прочертил траекторию, прочертил ее в уме, но с невероятной четкостью. Время как будто остановилось. Я ничего не слышал. Будто кто-то вырубил звук. Никогда в жизни я не видел окружающий мир столь отчетливо.

Сидя здесь, на кухне Вельшбодена, Вернер взмахнул руками. Несмотря на камин, холод пробрал меня до костей.

Холод Блеттербаха.

Той бури.

Исчез спартанский дом в Вельшбодене, с его чердаком, полным тайн, и столом, на котором стояла бутылка граппы. Все это оказалось декорациями из картона. Слова Вернера пробили брешь во времени.

Запах грязи, смешанный с запахом крови. Воздух наэлектризован до предела.

Сверкают молнии.

До меня доносится вопль Ханнеса.

Но это не Ханнес вопит, Ханнес умер после того, как вышиб мозги жене, обезумев от ужаса на Блеттербахе. Мои органы чувств восприняли ископаемый отпечаток вопля Ханнеса. Заточенный в памяти Вернера более чем на тридцать лет.

– На лезвии кровавые пятна. Большие темные сгустки. Кто знает, сколько времени он стоял там неподвижно, прижимая к груди младенца и держа в правой руке измазанный топор, которым убил троих. Может, несколько часов. Не знаю, да и знать не хочу. В тот момент я видел только прочерченную в воздухе траекторию опускающегося топора и Ханнеса, бегущего со всех ног. Грюнвальд вот-вот добавит четвертую жертву к бойне, которую он устроил. И я бросился к другу. Схватил его за ногу. Ханнес покатился по земле. Лезвие воткнулось в грязь на волосок от него. Лицо Грюнвальда, Джереми… Что это было за лицо…

Вернер вытер ладони о брюки. С силой, словно пытаясь очистить их от налипшей грязи.

Трещина в реальном мире раздвинулась еще немного.

Я ощутил во рту горечь грязи с привкусом страха.

– Он шел прямо на нас. Будто при замедленной съемке. Размахивал топором, как военным трофеем, прижимая девочку к груди. Так крепко, что я боялся, не задохнется ли она. Ханнес упал вниз лицом, оцарапал лоб. При виде крови ко мне вернулся слух. – Вернер покачал головой. – Сам не знаю, что это было.

Капля пота сползла по его виску до изгиба подбородка.

И там пропала.

Она мне показалась алой.

– Я подумал: вот кровь Ханнеса смешалась с кровью его сына. Это меня ужаснуло. А Грюнвальд уже нависал надо мной. Мне почудилось, будто росту в нем десять метров. Великан, лесное чудище из старинной легенды. Глаза, вылезшие из орбит, кровь на лице, кровь на одежде.

Вернер схватил бутылку граппы, сделал большой глоток. И еще один.

– Я навидался раненых и мертвых за свою жизнь. Видел переломанные руки-ноги. Видел, как отец спускается в долину, неся ногу сына; видел сыновей, которые на коленях умоляли спасти отцов, раскроивших череп о скалы. Видел, что творит сила тяжести с телом, пролетевшим четыреста метров. Сам много раз рисковал жизнью. Чувствовал, как приближается смерть. Быстрое дуновение, уносящее жизнь. Но в тот день на Блеттербахе смерть предстала великаном, который, бешено вращая глазами, занес топор.

Вернер пристально взглянул на меня.

– То был Krampus. Ни хлыста, ни рогов – но то был Krampus. Дьявол во плоти. И… я слышал, как он что-то бормотал.

– Что именно?

– Похоже на заклинание. Или на проклятие. Сам не знаю. Я не разобрал как следует: молния попала в дерево метрах в десяти от меня. В ушах шумело, барабанные перепонки чуть не лопнули. Фраза как будто бессмысленная, бред сумасшедшего. Я годами над этим думал.

Вернер провел рукой по седым волосам.

У меня засосало под ложечкой. Я знал, о чем речь. Это не бред сумасшедшего. Это латинское название.

Руками, окоченевшими от холода, прорвавшегося сюда из другого места и другого времени, я нащупал в кармане сотовый. Поискал в памяти картинку, которую прислал Макс, и показал Вернеру.

– Что это?

– Jaekelopterus Rhenaniae. Эти слова бормотал Грюнвальд?

Вернер повторил их вполголоса несколько раз, как мантру, как молитву. Взгляд его был на световые годы далек от Вельшбодена.

– Да! – вдруг воскликнул он. – Именно так. Jaekelopterus Rhenaniae. Откуда ты знаешь?

– Грюнвальд был убежден, что они до сих пор живут на Блеттербахе. Jaekelopterus Rhenaniae – предок скорпионов, вымерший в пермский период, в ту эпоху, к которой относятся самые ранние отложения в ущелье. Этого монстра он и имел в виду. Монстр… – Я недоверчиво потряс головой. – Эви разрушила его карьеру публикацией, камня на камне не оставившей от его теорий. Грюнвальд сделался посмешищем в академическом мире. Изгоем.

Слова Макса пришли мне на память.

– Он был одинок. У него никого не было. Только, – я показал картинку на дисплее мобильника, – его навязчивая идея. Он охотился за монстрами, а когда Эви помешала ему, сам превратился в монстра.

Я вгляделся в фотографию Грюнвальда на водительских правах. Высокий лоб с залысинами. Короткая стрижка, темные глаза, прищуренные, будто у него близорукость, но он стесняется носить очки.

Я привстал, взял фотографии бойни. Выложил рядком эти кусочки кошмарной мозаики.

Постучал по ним. Подушечки пальцев горели.

– Отделенные от туловища ноги. Руки. Голова. Так охотился Jaekelopterus Rhenaniae. Клешнями длиной в сорок шесть сантиметров, острыми как бритва.

Я сел на место.

– Он сошел с ума. Сошел с ума.

Я не хотел в это верить. Мне это казалось безумным, но, с другой стороны, все сходилось.

Внезапно история Грюнвальда предстала передо мной как последовательность точек на единственной прямой: из пункта А в пункт Б, пока все не окрасится кровью на Блеттербахе. Доказательства лежали передо мной.

Даже если доказательств недостаточно, какая-то часть меня присутствовала на Блеттербахе в апреле 1985 года. Недаром я весь окоченел и дрожал.

Я его видел.

Я слышал, как он бормочет слова проклятия, которому миллионы лет.

Jaekelopterus Rhenaniae.

– И что случилось потом?

– Грюнвальд испустил ужасающий крик. Но Гюнтер оказался проворнее. Молния вывела его из состояния шока. Он в ярости набросился на врага. Вцепился в бедра, швырнул на землю. Девочка покатилась по грязи и, если бы не быстрая реакция Макса, сорвалась бы со скал. Она заплакала. Вернее, замяукала, будто котенок, а не человеческое дитя. Гюнтер тем временем боролся с Грюнвальдом. Я поднялся, поспешил на помощь. Наносил удары вслепую. Это я вырвал топор из рук ублюдка. Высоко поднял его и орал до хрипоты. Я сам не сознавал, что делаю, вел себя как дикий зверь. Потом почувствовал, что рукоятка липкая от крови. И снова заорал, уже от страха.

Вернер показал на связанные вместе обломки.

– Я разбил его о скалу. Колотил, пока не ободрал пальцы. Когда закончил, Гюнтер все еще колошматил Грюнвальда. Лицо у того уже превратилось в сплошной синяк. Гюнтер его убьет, подумал я. И знаешь что, Джереми? – Вопрос повис в воздухе. – Я тоже хотел, чтобы эта бестия сдохла.

Так и сказал: бестия.

– Но, – продолжил Вернер через целую вечность, – я не хотел, чтобы Гюнтер стал убийцей. Гюнтер был парень порывистый, простодушный. Если бы я позволил ему убить Грюнвальда, его бы замучила совесть. Я закричал. Гюнтер остановился, с пальцев у него капала кровь. Грюнвальд, прижатый к земле, тихо стонал. На губах вздувались кровавые пузыри. Я не испытывал никакой жалости. Но велел Гюнтеру прекратить. И тот, может быть по привычке, подчинился.

Вздох.

– Макс тем временем обтер девочке лицо. Она уже не плакала, но вся дрожала от холода; мы обогрели ее как могли. Между тем Ханнес, стоя на коленях перед телом сына, все рыдал и рыдал, и конца этому было не видно.

Снова вздох – глубокий, нескончаемый.

– Я знал, что сойду с ума, если и дальше буду стоять среди этого ужаса, ничего не предпринимая. Стану таким же, как Ханнес. Нужно было принять решение. И я кое-что предложил.

– Что ты предложил? – пролепетал я.

– Правосудие, Джереми, бывает трех видов. Есть Божий суд. Но Бог в тот день глядел в другую сторону. К нам не спустился ангел, не заговорил с нами, не указал нам правильный путь. Перед нами – только девочка, полумертвая от холода, плач Ханнеса, бешеный взгляд безумца и вся эта кровь.

Он помолчал.

– Есть и человеческое правосудие. Мы могли связать Грюнвальда и привести его в долину. Сдать в полицию. Но я имел дело с человеческим правосудием, и оно не пришлось мне по нраву. Помнишь, как зарождалась Спасательная служба Доломитовых Альп?

– После похода, в котором погибли твои друзья?

– Меня отдали под суд. Возложили вину на меня. Поскольку я выжил, решили, что моя небрежность погубила остальных. Что он мог знать, тот судья? Мог ли он знать, что ты чувствуешь, когда приходится обрезать страховку, которая связывает тебя с товарищем, сломавшим спину? Что может знать законник о том, что случается в горах? Ничего. Для него было важно то, что я остался в живых, а остальные погибли. Значит, меня следовало наказать.

– Горе выжившим, – произнес я.

– Меня оправдали те же крючкотворы. Тот же закон, по которому меня судили, избавлял меня от ответственности благодаря параграфу, вставленному в кодекс неизвестно кем и неизвестно зачем.

Вернер энергично затряс головой.

– Человеческое правосудие – не для меня.

– А третий вид правосудия – что это?

– Правосудие Отцов.

Вернер скрестил руки на груди, ожидая моей реакции. Я промолчал. Сидел не шевелясь, ожидая, чем закончится рассказ.

– Наши Отцы знали, что такое горы. Наши Отцы возносили молитвы скалам и посылали проклятия ледникам. В их времена не было правосудия, которому скрепя сердце подчиняемся мы. Они рождались рабами и умирали рабами. Терпели голод и жажду. Видели, как их дети мрут, точно скотина. Хоронили их в каменистой почве и производили на свет других, надеясь, что хотя бы эти выживут.

Вернер взглянул наверх, на потолок и выше.

Выше неба.

Выше звезд.

– Наши Отцы знали, как прекратить кровопролитие.

Я почувствовал, что задыхаюсь. Слова Вернера впивались мне в грудь, будто гвозди. Толстые длинные гвозди, какие вбивают в гроб. Я с трудом сделал выдох.

Тем временем Вернер поднялся, разложил на столе карту.

– Вот здесь мы нашли его, связали и потащили прочь. Слов не требовалось. Все мы знали, что такое правосудие Отцов. Мы несли его на спине по очереди – Гюнтер, Макс и я. Ханнес – нет, Ханнес только плакал и звал сына. Просил прощения за то, что не понимал его, за то, что так и не сказал, как им гордится. Но мертвые глухи к мольбам, и мы пытались утешить Ханнеса. Напрасно. Он не слушал нас, – Вернер вздохнул, – может быть, потому, что и мы, тащившие мерзавца к пещерам, тоже были мертвы.

Я окаменел.

– Пещеры.

Вернер постучал по карте, показывая место.

– Наши Отцы издавна бросали туда убийц, насильников, смутьянов. Любой, кто проливал кровь, любой, кто пытался разрушить Зибенхох, оканчивал свои дни там. Не важно, богач или бедняк, благородный или простолюдин. Пещеры большие и темные. Там хватает места всем.

Неужели я и правда приметил ухмылку на его лице?

Боже, сделай так, чтобы я ошибся.

– Ведьмы, – прошептал я, вспомнив рассказы Верены, – ведьм тоже бросали вниз.

– Да.

– Но ведьмы были ни в чем не виноваты.

– То дело прошлое. Мы-то знали, что Грюнвальд виноват. И мы его сбросили вниз.

– Вы… вы не боялись, что он выберется?

Вернер презрительно хмыкнул:

– Никто никогда не выбирался из пещер Блеттербаха. Там, внизу, – ад. Помнишь шахту? Время от времени горняки прорубали штольню не там, где надо, и воды поглощали их. Там, под Блеттербахом, подземные озера. И как иные говорят, скопления серы. Целый мир.

– И вы его бросили туда.

– Там ему и место. Мы с Максом спустились вниз, а Гюнтер оставался снаружи и время от времени нас окликал. Когда его голос стал не громче вздоха, мы с Максом обнаружили скважину. В жизни не видел настолько непроницаемого мрака. Гигантское, злобное око.

– Грюнвальд был еще жив?

– Он дышал. Хрипел. Да, был еще жив. Гюнтер не стал убийцей. Прежде чем бросить Грюнвальда в скважину, я забрал водительские права, единственный документ, который он имел при себе.

– Зачем?

– По двум причинам. Если бы подземные течения вынесли труп на поверхность, я не хотел, чтобы его опознали. Мерзавец не заслуживал имени на могильной плите. А еще я хотел оставить себе вещь, которая напоминала бы мне о ярости, какую испытывал я в тот момент. Известное дело: рано или поздно ярость проходит. А я хотел, чтобы она навсегда оставалась живой. Когда я чувствую, что она слабеет, поднимаюсь на чердак, открываю шкатулку и гляжу в глаза этому сукину сыну. Ярость возвращается, а вместе с ней – ощущение, какое я испытал, сталкивая Грюнвальда в пещеры. Я ощутил тогда, что вершу правосудие.

– Правосудие Отцов.

– Когда мы вышли на воздух, взгляд у Ханнеса уже стал отсутствующим, а Гюнтер дрожал как осиновый лист. – Вернер скрестил руки на груди и поднял глаза к потолку. – Годы спустя… незадолго до того, как он разбился на машине, я встретил Гюнтера: он был пьян в стельку.

– Здесь, в Зибенхохе?

Вернер покачал головой:

– Нет. В Клесе, где я тогда жил. Он хотел облегчить душу. Проклинал все на свете, бил себя связкой ключей. До крови. Как сумасшедший. Гюнтер последним вышел из жерла пещеры и говорил, что, когда мы уже отошли подальше, он слышал голоса, женские голоса. Они звали на помощь. Хором, он так и сказал: хором.

– Господи…

– Той ночью мы все будто с ума посходили.

– А что с девочкой?

Несмотря на свидетельство о рождении и фотографии, я не решался назвать ее по имени.

– Мы нашли укрытие, хотя и жалкое. Развели костер. Баюкали ее по очереди. Она проголодалась. У нас для нее нашлась только вода с сахаром. Ее бы следовало показать врачу, но буря не утихала, обрушивала на нас удар за ударом.

Вернер забарабанил пальцами по столу.

– Настоящая бомбардировка: ливень, молнии, гром. Это длилось целую вечность. И целую вечность я думал.

– О чем?

– О девочке. Она родилась в Австрии, после того как Курт и Эви перебрались туда, но в Зибенхохе они никому не говорили о ребенке…

– Они не были женаты.

– Именно. Курт боялся реакции отца. Маркус знал о девочке, но Маркус погиб, пытаясь убежать от безумца, которого мы только что сбросили в пещеры. Кому доверить ребенка? Было два варианта. Семья Курта и мать Эви.

– Алкоголичка.

– Именно.

– И не было другой родни?

– Был еще отец Эви, но где его искать? А главное, доверил бы ты ребенка мужчине, который бросил жену, сделав из нее вечно пьяную шлюху? К тому же он был склонен к насилию.

Я кивнул:

– Тогда ты решил оставить ее у себя.

– Нет. Я решил, что помогу Ханнесу добиться опеки. Подумал, что Гюнтер мог бы подключить своего брата Манфреда…

– Почему – Манфреда?

– Манфред знал, как найти подход к бюрократам, и к тому времени уже имел связи среди политиков. Все это могло сослужить нам службу. Риск был, но… словом, к такому решению я пришел той ночью. Потом мы вернулись. Было темно, холодно. Зибенхох оказался отрезан от мира. Мы препоручили Ханнеса заботам Хелены: гибель Курта сломила обоих. Но я и представить себе не мог, что сотворит Ханнес через пару часов… – Вздох. – Несколько дней я держал девочку у себя. Макс и Гюнтер были холостыми парнями, только у меня была жена, понимаешь?

– Ты принес ребенка домой.

– Герта… видел бы ты ее лицо. Она была напугана, просто в ужасе, злилась на меня за то, что я рисковал жизнью, но, увидев девочку, стала совсем другой. Взяла ее на руки, поменяла пеленки, искупала, накормила, а когда Аннелизе уснула, заставила меня все рассказать.

– И о пещере тоже?

– Она сказала, что мы приняли правильное решение.

Я услышал, как где-то закаркал ворон.

Дрова в камине прогорели, превратились в угли.

– Той ночью Ханнес убил Хелену, его нашли оцепеневшим, все еще с ружьем в руках. Мне об этом сообщил Макс. Стремглав полетел ко мне домой, чуть дверь не вышиб. Скоро дороги расчистят, Ханнеса арестуют, а девочку препоручат социальным службам.

– И тогда ты решил оставить ее у себя?

– Мы все вместе так решили. Макс, Гюнтер, Герта и я.

– По какому праву?

– Девочка не заслуживала того, чтобы расти в приюте. Этого никто не заслуживает.

Вернер разволновался, даже, кажется, рассердился.

– Мы вырастили ее, окружив любовью, которой Эви и Курт уже не могли ей дать. Потому что кто-то, – он почти кричал, – решил сделать так, чтобы они не смогли подарить любовь своей дочери. Изрубив их в куски! В куски!

Он схватил рукоятку топора и швырнул ее на пол.

– И все-таки это означало похищение. Похищение несовершеннолетней.

– Думай что хочешь, Джереми. Но постарайся увидеть вещи так, как мы их тогда видели.

– И что вы предприняли?

– Нужно было замести следы. Мы вернулись на Блеттербах. Обшарили всю поляну в поисках того, что могло бы навести полицейских на мысль о существовании Аннелизе. Нашли куклу, соску. Все унесли с собой. Унесли и то, что оставалось от топора. Боялись, что полицейские обнаружат отпечатки пальцев и все пойдет прахом.

Я вспомнил результаты криминологической экспертизы, которые показывал мне Макс.

– Напрасный труд.

– Теперь мы это знаем, но тогда? Мы вернулись в деревню как раз вовремя: скреперы отрядов гражданской обороны уже с триумфом катили по шоссе.

– Аннелизе…

– Все время, пока длилось предварительное следствие, я просидел дома взаперти. За покупками ездил в Тренто: боялся, что кто-нибудь из односельчан увидит меня с полной корзинкой подгузников и смесей для новорожденных. Мне всюду мерещились полицейские, готовые арестовать меня. Я страшился своей тени. Едва следствие объявили закрытым, как мы с Гертой и Аннелизе уехали. Среди ночи я погрузил вещи в машину, и мы умчались прочь.

– В Клес?

– Так все думают. Но нет. Это было бы неосмотрительно. Нам помог Манфред. Да, Манфред тоже знает. У него есть в Мерано небольшая квартира. Достаточно далеко, чтобы нас там никто не узнал. Мы скрывались там почти год. Манфред и Макс раздобыли фальшивые документы. Они не сказали, как им это удалось, а я и не спрашивал. Но им удалось. Все сработало. Только тогда мы переехали в Клес.

Вернер закурил. Он побледнел, глубокие морщины прорезали лоб.

История близилась к концу.

– Макс и Гюнтер тем временем распространяли слухи. Герта ждет ребенка, беременность проходит тяжело, жене требуется уход, и мне пришлось оставить Спасательную службу: ребенок не должен расти сиротой. Время шло, и люди начали о нас забывать. Когда мы приехали в деревню немного отдохнуть, все называли Аннелизе по имени, будто знали ее всю жизнь. – Вернер пожал плечами. – Слухами земля полнится. Но ты должен узнать еще одно.

– О смерти Гюнтера.

Вернер скрестил руки на груди, глаза его блестели.

– О Гюнтере, да. В последний раз, когда я встречался с ним, в восемьдесят девятом, он уже утратил над собой контроль. Нашел экспертное заключение Эви и вбил себе в голову, будто его брат стоял за Грюнвальдом. Хотел убить Манфреда, так и сказал мне открытым текстом. Я пытался его разубедить. Внушить, что это безумие. Но через несколько дней…

– Он разбился на машине.

– Его ум не выдержал. И он покончил с собой. Гюнтер – последняя жертва Блеттербаха.

Вернер закончил. Налил в стопку граппы и протянул мне.

На этот раз я выпил.

– И что теперь? – спросил я.

– Теперь дело за тобой, Джереми. Тебе решать. В какое правосудие веришь ты?

Я этого не знал и ответил вопросом на вопрос:

– Почему ты ничего не сказал Аннелизе?

– Сначала я думал рассказать ей. Говорил себе: вот дождусь, пока ей исполнится восемнадцать и она станет достаточно взрослой, чтобы понять. Для того и хранил шкатулку в форме сердца. Знал, что мои слова без доказательств только смутят ее. Того и гляди подумает, что ее старик выжил из ума. Потом осознал, что восемнадцать лет ничего не значат. Она по-прежнему оставалась девчонкой, хотя и записалась в школу проводников и мечтала об Америке. Я поговорил с Гертой, и мы вместе рассудили, что, только став матерью, Аннелизе сможет правильно оценить то, как мы поступили в восемьдесят пятом.

– А когда родилась Клара…

– Аннелизе жила за океаном, а Герта умирала. Был ли смысл ворошить старое?

– Не было.

– А теперь, Джереми? Есть ли смысл теперь возвращаться к этой истории?

Можно было найти тысячу ответов на вопрос, который Вернер обрушил на меня, словно груз в миллион тонн.

– Согласно человеческому закону, Аннелизе должна узнать, что ее отец погиб в ущелье, а человек, занявший его место, – я говорил, не поднимая глаз, – убийца и похититель детей. Что же до божеского закона… – Я поднял голову. – Я в таких материях не силен. Но думаю, по божескому закону все это не имеет ни малейшего значения, а если и имеет, то вырастить Аннелизе в любящей семье, вместо того чтобы отдать ее в сиротский приют или куда похуже, было хорошим, справедливым поступком.

Вернер кивнул.

Я попытался улыбнуться.

– В итоге один голос против, один за.

– А правосудие Отцов?

Я печально развел руками:

– Посмотри на меня, Вернер. Сын иммигрантов, я даже не знаю, кто они, мои Отцы, да мне и наплевать, откровенно говоря. У меня только один отец. Бедолага, который всю жизнь горбатился, жаря гамбургеры по пятьдесят центов за штуку, чтобы оплатить мне школу и зубного врача. – Мой голос пресекся на мгновение, но я продолжил: – Но от себя скажу вот что. Не знаю, навешал ли ты мне лапши на уши или сказал правду. Но знаю, что говорил ты от чистого сердца и сам веришь в эту сумасшедшую историю. Однако сумасшедшие умеют убеждать.

Несколько мгновений Вернер пристально смотрел на меня. Сделал затяжку, закашлялся, швырнул сигарету в камин.

– Что бы ты ни решил предпринять, поторопись. – Вернер склонился ко мне, взгляд его ястребиных глаз сверлил меня насквозь. – Потому что я умираю.

– Что…

– Боль в спине. Это не просто боль в спине. У меня рак. Неоперабельный.

Я онемел.

– Аннелизе… – выдавил я наконец.

– Ты не расскажешь ей.

– Но…

– Что ты собираешься делать, Джереми?

2

Когда я вышел из дома в Вельшбодене, мартовский воздух все еще отдавал снегом, но от земли уже пахло перегноем. Всюду чувствовалось какое-то утомление природы, которое и я разделял.

Я уселся на водительское место; руки онемели, не слушались, будто мне весь день пришлось таскать тяжеленные бревна. В голове звенело от криков Блеттербаха.

Пока Вернер рассказывал, я так крепко стискивал зубы, что теперь ныла челюсть. Такое ощущение, будто я откусил от отравленного плода. И змей издевался надо мной из укромного места.

Теперь ты знаешь, сказал я себе.

Нет, ни черта ты не знаешь.

В изнеможении я склонился к рулю.

Меня раздирали противоречивые чувства. С одной стороны, было бы правильно поговорить с Аннелизе. Передать все то, что Вернер только что поведал мне. С другой, убеждал я себя, у меня нет на это права. Решать Вернеру. Я ненавидел его за то, что он поставил меня перед таким выбором. Такое невыносимое бремя должен взвалить на себя он, не я. Я стукнул по рулю изо всех сил, какие у меня еще оставались. Это несправедливо. Но что в данной истории справедливо?

Гибель Эви? Курта и Маркуса?

И Грюнвальда?

Разве не имел он права на законный суд? Человеческое правосудие, о котором с презрением отзывался Вернер, несовершенно, склонно к тому, чтобы наказать слабейшего, но только оно и отличает нас от диких зверей.

В самом ли деле я так думал?

В самом ли деле на месте Вернера я повел бы себя по-другому? Если бы Аннелизе препоручили социальным службам или матери-алкоголичке, стала бы она той Аннелизе, которую я полюбил? Лелеяла бы она те же мечты, какие толкнули ее в мои объятия? Или ей выпала бы на долю жизнь, полная унижений?

Чем отличалась женщина, которую я любил, например, от Бригитты?

Мало чем или ничем вовсе.

Я глубоко вздохнул.

Дело еще не закончилось.

Я запустил мотор и нажал на газ.

3

На этот раз я не проявил ни любезности, ни понимания. Оттолкнул Верену так, что она едва не упала. Глядел не отрываясь на Макса, вскочившего на ноги. Я впервые видел его в штатском.

– Нужно поговорить, – с нажимом произнес я. – Идем со мной.

– Вам, – завизжала Верена вне себя, – вам не о чем говорить, а ты… ты убирайся из моего дома.

Она бы выцарапала мне глаза, если бы Макс не удержал ее. Сжимая ее в объятиях, он сказал:

– Подожди снаружи, Сэлинджер.

Я закрыл за собой дверь.

Я слышал, как кричала Верена и как Макс пытался ее успокоить. Наконец наступила тишина. Открылась дверь. Спираль света мелькнула на миг и тут же пропала. Появился Макс – руки в карманах, погасшая сигарета в зубах, – ждет, что я ему скажу.

– Она знает?

Он долго вглядывался в меня.

– О чем?

– Об Аннелизе.

Макс побледнел, или мне это показалось. Свет был тусклый, я бы не стал ничего утверждать. Но вздрогнул всем телом – это точно. Взял меня за локоть, отвел подальше от двери.

– Давай пройдемся.

– Вернер мне все рассказал.

– Все?

– О Грюнвальде. О пещерах. О дочери Эви и Курта. И о Гюнтере.

Макс остановился под фонарем. Закурил.

– Что еще ты хочешь узнать?

– Как вы с Манфредом замели следы.

Макс улыбнулся:

– Тогдашние компьютеры ни на что не годились. Да где ими и пользовались-то? Только не у нас. Бюрократия обменивалась бумагами. Огромный носорог, толстокожий, слепой и глупый. Не стоит забывать и о железном занавесе.

– Австрия была дружественной страной.

– Верно, однако, родись Аннелизе в Восточной Германии или в Польше, мне не пришлось бы так ломать голову. Притом Австрия не была страной-союзницей, она провозгласила нейтралитет. Но это политика, а тебя интересуют практические детали, да?

– Меня интересует все.

– С какой стати?

Я подошел ближе, глядя ему прямо в глаза.

– Подозреваю, вы мне вешаете на уши лапшу. И хочу понять, должен ли я разрушить жизнь женщины, которую люблю.

Макс огляделся вокруг.

– Ты устраиваешь спектакль.

Я отстранил его, закурил сигарету. Пламя зажигалки ослепило меня.

– Продолжай.

– Вспомни, в каком мире мы жили. Холодная война. Шпионы. Здесь, у нас, терроризм. Поговаривали, будто террористы устроили себе базы по ту сторону границы, потом выяснилось, что так оно и было, некоторые до сих пор живут там, в Австрии. Направляясь в Инсбрук, нужно было проходить через таможню. Паспорт не выручал: уже действовали международные соглашения, но всюду стояли полицейские кордоны. – Макс поднял и опустил руку, изображая шлагбаум. – По одну сторону итальянские, по другую австрийские. Переехать через Бреннер[60]60
  Бреннер – пограничный перевал в Восточных Альпах, расположенный между федеральной землей Австрии Тироль и итальянской автономной провинцией Южный Тироль.


[Закрыть] занимало порядком времени. Но у того и другого государства имелось нечто общее: бюрократия. Когда мы решили, что девочку возьмут на воспитание Вернер и Герта, я понял, что только мы с Манфредом можем попытаться создать дымовую завесу. Гюнтер никогда не был способен на такое, Вернер был слишком напуган и слишком известен, чтобы решиться на дело настолько…

– Незаконное?

– Тонкое. Ни дать ни взять операция на сердце. Ты видел, какие у Вернера руки?

Макс улыбнулся.

Я и бровью не повел. Следил за каждым его словом. При первой же запинке, при первом противоречии…

– Дальше.

– Нам нужно было раздобыть свидетельство о смерти девочки, ровесницы Аннелизе. Итальянское свидетельство о смерти австрийской девочки. Об этом позаботился я. Это было несложно, мне переслали такое свидетельство для девочки, умершей у подножия Мармолады. Взял его, кое-что подправил. Испачкал так, будто в факсе что-то заело. Препроводил в австрийское консульство и подождал, пока его зарегистрируют и отошлют на родину девочки. Нужно было выиграть время. Время, чтобы ответить на вопросы этого дурачка, капитана Альфьери.

– Ты не был заинтересован в том, чтобы он нашел виновного, так? Ты хотел сбить его со следа.

– В самую точку. Я стал притчей во языцех, ходячим анекдотом, но над анекдотами смеются, они не убивают. Я уже расправился с виновным, а теперь защищал невинных. Вернера, Гюнтера, Герту и Аннелизе.

В свете таких откровений архив дома Крюнов приобретал другое значение.

– Поэтому ты изъял папки с делом, как только смог.

– Сначала я думал их сжечь. Потом рассудил, что лучше сохранить документы. На случай, если…

– Кто-нибудь сунет нос в это дело?

– Да, кто-нибудь вроде тебя.

Я промолчал. Сделал глубокую затяжку. Макс продолжал:

– Я поехал в Австрию, надев мундир. Мундир карабинера. Купил его специально и выбросил на помойку перед тем, как пересечь границу и вернуться домой. Запросил свидетельство о смерти Аннелизе Шальтцманн. Сказал, что оно мне нужно для официального расследования. Соврал, конечно, но никто ни о чем не догадался. Мне его выдали, и на сей раз это было подлинное свидетельство о смерти. Аннелизе Шальтцманн умерла от почечной недостаточности в больнице Беллуно.

– Сказка про белого бычка.

– Такова бюрократия. Потом – самое рискованное.

– Аннелизе должна была воскреснуть. Стать Аннелизе Майр.

– Да. Единственный момент, когда нас могли поймать с поличным. У Манфреда были связи, он умел вертеться. Поэтому, а еще потому, что он брат Гюнтера, мы обратились к нему. И вот девятого сентября тысяча девятьсот восемьдесят пятого года чиновник предпенсионного возраста из отдела записи актов гражданского состояния в Мерано, положив в карман кругленькую сумму, зарегистрировал рождение Аннелизе. Девочка с Блеттербаха родилась вторично. Никто ни о чем не догадался. Если бы не разыгравшаяся трагедия, можно было бы лопнуть со смеху. Мы провели бюрократический аппарат двух стран. И вышли сухими из воды.