Текст книги "Андрей Тарковский. Жизнь на кресте"

 
Подошвы двор вытер
о белый свитер.
– Андрюха! Борьба за тебя.
– Ты был к нам жестокий,
не стал шестеркой,
не дал нам забить себя.
 
 
Да вы же убьете его, суки!
Темнеет, темнеет окрест.
И бывшие белые ноги и руки
летят, как андреевский крест.
 

Да они и правда убьют его! Я переглянулся с корешом – тот понимает меня, и мы, как бы нечаянно, выбиваем мяч на проезжую часть переулка, под грузовики. Мячик испускает дух. Совсем стемнело.

 
Когда уходил он,
зажавши кашель,
двор понял, какой он больной.
Он шел,
обернувшись к темени нашей
незапятнанной белой спиной.
…………………………………………………………….
Андрюша, в Париже ты вспомнишь ту жижу
в поспешной могиле чужой.
Ты вспомнишь не урок – Щипок-переулок.
А вдруг прилетишь домой?
 
 
Прости, если поздно. Лежи, если рано.
Не знаем твоих тревог.
Пока ж над страной трепещут экраны,
как распятый
твой свитерок[1]1
  Курсив Вознесенского. – Прим. авт.


[Закрыть].
 

Поэтическое видение, сквозь время и трагедию ранней смерти Тарковского, внесло определенные коррективы в эмоциональный строй «Белого свитера». Последняя страшная болезнь Андрея усилила подчеркнутую Вознесенским телесную слабость упрямого парня, а его смиренная интеллигентность обострила тему противостояния шпане. Скорее всего, поэт и не догадывался о том, что тихий Тарковский был свойским парнем у дворовой шпаны. Или не хотел этой деталью нарушать поэтическое противопоставление интеллигенции толпе.

А у Тарковского было иное отношение к его дворовой юности.

«Я был азартным и распущенным, – признается Андрей в записной книжке, – улица влекла меня своей притягивающей властью, свободой и колоссальными возможностями выбора для применения своих истовых наклонностей.

В школе в свое время я со страстью предавался игре в «очко» и в «расшибалочку» особого рода. Двое становились друг против друга, и каждый клал на асфальт или на подоконник по монете. Следовало ударом другой перевернуть монету своего партнера. Тогда деньги, зажатые у того в кулаке, переходили к выигравшему. Если же монета не переворачивалась, неудачник платил проигрыш в размере суммы, спрятанной в кулаке противника.

Мне везло. Я ходил, позвякивая мелочью, оттягивающей карманы, и похрустывая красными тридцатирублевками. Деньги на ведение хозяйства мать держала в ореховой шкатулке, и я иногда незаметно клал в нее часть выигрыша».

5

Андрей считался мастером своего дела и страшно завидовал дядьке-паралитику, побеждавшему в любой схватке. «Расшибалочка» была самой распространенной мальчишеской игрой тех лет, требовавшей мастерства и неизменного азарта. И вот признание, явно не вписывающееся в привычный портрет бессребреника не от мира сего, некоего философствующего языком кино князя Мышкина.

«У меня была удивительная тяга к улице – со всем ее “разлагающим”, по выражению матери, влиянием. Всегда влекла страсть к кладам, деньгам. “Игрок” и “Подросток” Достоевского поразили меня. Мне кажется, что я по-настоящему понимал Подростка именно тогда, когда бродил по улицам с карманами, набитыми выигранными деньгами. Мне была понятна и ротшильдовская “идея” Долгорукого, и мотивы, которые руководили им и его страстью к игре, к “накопительству”».

Парню, выросшему в нужде, нравилось чувствовать себя «богачом», только он никак не мог решить, на что тратить выигрыш. Отдать все матери боялся – как бы не докопалась до источника доходов. Лишь подбрасывал незначительные суммы – авось не заметит.

Ситуация изменилась, когда взрослеющему Андрею стало исключительно важно выглядеть модным и оригинальным, а это значило – стать Чуваком.

– Слушай, все эти жлобы – представители «серой массы», дружки твои, даже не секут, что чувак – это аббревиатура, и означает Человек, Уважающий Высокую Американскую Культуру! – Андрей щелкнул Марину по носу. У аккуратной отличницы возникали постоянные разногласия со старшим братом по поводу его уличных дружков и антисоветских увлечений.

– И чего это ты вдруг американцев зауважал? У нас, что ли, уважать некого? Вон, посмотри на комсомольцев – они родину за ботинки не продают.

– И я не продаю! Эти шузы я честно выиграл! А джаз американский уважаю – это их великая народная культура.

– Ботинки тоже? Жуть какую-то на ногах таскаешь!

– Шузы, между прочим, не у фарцы купленные. Наше производство – «манная каша». Вот лукай сюда, – он поднял ногу в ботинке на толстенной подошве. – Берешь наш ширпотреб и наклеиваешь толстый слой пластмассы или резины. Клевая штука вышла. Это мне Владлен из соседнего двора сварганил. У него отец на автобазе работает. Целую шину притащил. Мы и выкроили. Нравится?

– Пф-ф! Жуть, людей пугать. Брюки дудками – синие, рубаха красная, а пиджак желтый и плечи, как у борца, – Марина собирала в портфель учебники и тетрадки. – Цирк какой-то!

– Точно, сестренка! – он поправил перед зеркалом шифоньера галстук-«селедку». – Чем ярче, тем лучше. Манюшки я, между прочим, сам зарабатываю!

– Ага, на погрузке вагонов, – Марина победно улыбнулась: – Знаю я про ваши турниры в «расшибалочку»!

– Знаешь – и на здоровье. И не все такие чувихи, как ты, дремучие. Им мой прикид нравится.

– Такие же дуры, преклоняющиеся перед американцами! – подхватив портфель, она гордо удалилась – хорошенькая, правильная, примерная.

Внимание Андрея к собственной внешности – черта примечательная. Жажда гармонии и красоты диктовала желание иметь обличие, достойное внимания и восхищения окружающих, особенно женского пола. В те годы стиляги задавали тон в поведении и одежде. Они же считались «антиобщественным элементом», жертвами гнилой идеологии Запада. Совершенно не заботясь о социальных корнях своих устремлений, Андрей завел необходимый гардероб: модный рыжий вельветовый плечистый пиджак, «шузы на манке», кепарик в клетку. Но даже в стиляжьем «прикиде» он сторонился сборищ, избегал крутиться на виду, притягивать к себе внимание. Отчетливо определилось противоречие между ощущением собственной значимости и страхом оскорбительного непонимания. Он признается, что был «азартным и распущенным». Азартным – да, причем пожизненно. Распущенность же Андрей понимал в соответствии с этикой компании, не скупившейся на тумаки и выразительную лексику. Он был горяч и в драку лез немедля, лишь заподозрив, что в перепалке могло пострадать его гипертрофированное с малых лет чувство собственного достоинства. Горячая, мгновенно воспламеняющаяся кровь, постоянное напряженное ожидание подвоха предопределяли его бурную реакцию в ответ на предполагаемую (часто без особых причин) обиду. В нем рано проявились подозрительность, недоверие, преувеличенное ощущение враждебности и постоянная готовность к защите. Так и видится стойка джигита с кистью, сжимающей рукоятку кинжала. Тут не отыщешь ни капли русопятой смиренности и добродушного всепрощения. И ни унции чувства самоиронии. Врожденное самоощущение важности собственной персоны, неприкасаемости заставляло парня воспринимать юмор с полновесной серьезностью и считать оскорблением малейшее посягательство на его «честь».

«Я был хитрым и наблюдательным. Хитрость оплодотворяла мою наблюдательность и вместе с неумением ее скрывать выкристаллизовывалась в какую-то отвратительную и болезненную незащищенность».

Хитрость, скорее, желаемое, чем реально существовавшее качество Андрея, в которое он хотел бы «переплавить» свою наивность. Болезненная незащищенность, непонимание механизмов своеобразного общения в «неформальной группировке» – ощущение не иллюзорное. Он всегда чувствовал свою инородность во враждебном окружении, будь то компания уличной шпаны, комсомольских вожаков, сообщество советских кинематографистов или творческая среда зарубежья. Ощущение гипертрофированное, часто несправедливое, обусловленное плохой ориентацией в социуме и болезненной амбициозностью.

Впрочем, в политесах домашней жизни среди любящих его людей он тоже разбирался плохо. Всегда был настороже, подозревая членов семьи в критическом и даже враждебном к себе отношении. Это чувство стало ведущим в отношении с отцом, определило причину напряженности в отношениях с Мариной и матерью. А далее… Далее, среди коллег и с возлюбленными, Андрею придется еще тяжелее.

Наблюдательность Тарковского скорее относится к чуткости восприятия малейших проявлений внешнего мира, чем к прозорливости в общении. Незащищенность, наивность, горячность, отсутствие самоиронии, упрямство – основные качества Андрея, из которых сформируется его отношение к делу, к коллегам, к близким людям. Все это, зародившееся еще тогда, в пыльных переулках Щипка, станет причиной многих роковых ошибок в его судьбе.

«Улица уравновешивала меня по отношению к рафинированному наследию родительской культуры. Если отец передал мне частицу своей поэтической души, то мать – упрямство, твердость и нетерпимость».

Интересный характер определялся у сына Марии Ивановны – сплошные противоречия, чреватые беспрерывными конфликтами с собой и социумом.

«Андрей не был тем тихим, интеллигентным мальчиком, которых обычно лупят в школе и во дворе. Впрочем, интеллигентным он был, куда денешься – и книжки читал, и в музыкальную школу до войны ходил, и рисовал. Но тихим… Это был ураган, вихрь, состоящий из прыжков, дурачеств, тарзаньих криков, лазанья по крышам, неожиданных идей, пения, съезжания на лыжах с отвесных гор и еще не знаю чего», – вспоминает сестра Марина.

Впрочем, из музыкальной школы Андрей ушел, ссылаясь на отсутствие дома инструмента. Конечно же, его заели гаммы. Конфликт с ними он решил радикально, заявив:

– Ма, я из музыкалки ушел. Там ремонт, а мне заниматься негде, – и опустил глаза под пристальным взглядом матери. Услышал привычный вздох – видимо, мать смирилась с тем, что сын не станет музыкантом. Не угадал: Мария Ивановна договорилась с учительницей Андрея, что она будет заниматься с ним индивидуально, проходя всю школьную программу.

Наталья Алексеевна – учительница музыки, взялась заниматься с бросившим школу учеником на дому с радостью.

– У вас чрезвычайно способный сын. У мальчика абсолютный слух и подлинная любовь к музыке!

– Спасибо, Наталья Алексеевна, за вашу доброту, – мать скромно протянула свернутые трубочкой купюры.

– И не думайте! Я с вас денег брать не буду, знаю, как вы крутитесь, а мальчик уж очень способный – ему прямая дорога в консерваторию.

– Неужели может попасть? – Мария Ивановна смотрела на аккуратный пробор в свежем перманенте милой женщины, подкрашенные бантиком губы, на бирюзовые цветы, разбросанные по летучему крепдешину модного платья. И думала: «Ведь не спекулянтка какая-то. Не иждивенка. Нормальная жена полковника. Учительница. Вот так и нужно было б жить. Даже ногти, хоть и короткие, но ухоженные». – Андрей дирижером мечтает стать. Взмахнул палочкой – и оркестр огромный в его власти.

– Дирижеру как раз надо все инструменты знать. А у Андрея – это просто мечта лентяя. Ему бы усидчивости побольше… Вы уж со своей стороны поднажмите! – просили губки бантиком.

– Я поднажму. Непременно поднажму, – пообещала Мария Ивановна без всякого энтузиазма. Потому что ждала постоянно грубости и твердого отпора. Уж если Андрей что-то делать не захочет – ничем его не свернешь.

6

«Усидчивости не хватает… А может, совести? Обыкновенной человеческой добропорядочности?» – она смотрела в окно на спину удалявшегося «погулять» сына. Рыжий плечистый пиджак, брюки дудочкой и ботинки клоунские на толстенной подошве. Откуда все это? Выменял? Вырядился и шасть из дома – ждут его, видите ли!

Ах, эти пыльные московские дворики с порезанными ножичками косыми лавками, эти чахлые кусты и расписанные с болезненной для корректора неграмотностью кирпичные стены. «Сдесь магила для всех кто денешки жмотит». И, конечно же, слова короткие, обиходные, речь русскую поганящие. Это не Андрюшиных рук дело, он таких ошибок не настрогает. Да и лексика… Что про Андрея ни говори, а похабными словами он не пользуется. Хотя, кто знает, какой он там – «в своей компании». Догадывалась Мария Ивановна – к рыжему Хомычеву Дрилка бегает. Отсидел тот в колонии для малолетних за кражу, теперь целой кодлой верховодит – учеников, видимо, готовит. Семья спекулянтов известная. Бабка рыжего, прозванного Хомой, снабжала весь район самогоном.

Маринка пару раз клялась, что унюхала от брата запах перегара. Он же, хитрюга, придет поздно, прошмыгнет в свой угол и затаится. Пробовала Мария Ивановна допытаться, что находит для себя полезного Андрюша в такой компании.

– Тебе не понять, – отрезал он, принявшись грызть ногти. – Ты ж жертва дисциплины, всю жизнь по струночке ходишь, перед начальством трепещешь.

– Опять за свое! Сколько раз можно говорить – ногти грызут только подзаборники! – в сердцах шлепнув сына по руке, она ушла на кухню. С горькой обидой хлопнула дверью. «Так что ж – не музыкант, не художник, урка будущий? Проморгала ты, Мария Ивановна, сына. Вот они – плоды безотцовщины!»

Мария Ивановна проплакала полночи – и откуда он все это взял? Ведь ее принципиальность и упорство известны всем товарищам в типографии. А еще честность, исполнительность, высокая квалификация… Что ж они не перешли в наследственность? Почему сын не перенял ничего этого, словно мать предназначена только для того, чтобы щи варить и за детьми убирать. А уж вина «брошенки» – целиком на ней. Значит, не так хороша, раз отец другую нашел, да еще с двумя детьми бросил! И еще эти чертовы ногти – догрыз до мяса! В детстве горчицей мазала и бинтовала – тащит в рот, хоть убей. Надеялась, с возрастом пройдет, как и отчужденность эта нервозная, как полное своеволие во всем. «Нет, не справляешься ты, Маруся, с сыном…»

Конечно, и на занятия по рисованию Андрюшка ходить перестал, хотя и тут считался учеником способным. Опять же – «не хватило усидчивости». Вот если б сразу в Третьяковскую его полотна взяли – тогда пожалуйста. А то сиди часами, алебастровое ухо, взгроможденное на застеленный мятой простыней стул, выписывай. Не шло ученье у Андрея, как мать с бабушкой ни наседали. Да и отец наверняка по-своему, ненавязчиво советовал за ум взяться. Может, лучше б выпорол?

Школьный аттестат Андрея Тарковского, хранящийся в архиве ВГИКа, не обнаруживает следов прилежания или увлечения ни одной из дисциплин и явно свидетельствует об отсутствии интереса к естественным наукам и о сносных знаниях в гуманитарных. Скорее всего, знания были, но более глубинные и хаотичные, чем требовала школьная программа.

Окончив школу в 1951 году, Андрей с легкостью поступил на арабское отделение Московского института востоковедения. Наверняка сопричастность отца к поэзии и философии Востока, связь с его людьми поманили младшего Тарковского в пряный и утонченный мир арабской культуры. Но и тут сплошная тоска. Все оказалось не так-то просто в этом заковыристом, требующем постоянной зубрежки языке. Проучился Андрей в Институте востоковедения полтора года и, кто знает, может быть, окончил его благополучно, если бы не сотрясение мозга, полученное на занятиях по физкультуре, и определенные обстоятельства, пугавшие мать больше сотрясения.

Не отвадил институт Андрея от дурного влияния улицы. Частенько пропадал он из дома, завел друзей еще более подозрительных. Откуда-то заимел карманные деньги. Вещи дорогие все чаще появлялись в его гардеробе. Говорит, «выменял». А перед зеркалом волосы мылил и зачесывал, чтобы гребнем надо лбом стояли. Это, мол, под Элвиса Пресли – прогрессивного американского певца. А потом от него за километр хозяйственным мылом несло. Сахар-то – воду сахарить для прически – Мария Ивановна спрятала. И Маринка свое имущество от налетов Дрилки берегла.

– Ты зачем мой клей взял? – темноглазая, хорошенькая Марина с косами, уложенными «корзиночкой», хмурилась, наблюдая за манипуляциями брата.

– Отзынь, мелочь! Жадиной-говядиной в школе тебя дразнят? – он обеими ладонями держал подсыхающую конструкцию. – И правильно!

– Ишь, фраер какой! Я школу в этом году кончаю и, между прочим, на отлично! – Марина забрала свою бутылочку с клеем. – Я знаю, ты под стилягу кок делаешь. Только ничего не выйдет – волосищи жесткие, их надо казеиновым клеем залить.

– Хороший совет, сестренка. Только я пока не шизик… – отвечал Андрей одними губами. Он боялся отпустить волосы и пошевелить головой. – Казеиновый так схватится, что потом сбривать придется. Ты лучше своих кавалеров учи. Этих уродов, под полубокс стриженных!

– Мои кавалеры – настоящие комсомольцы. Они в парке стиляг ловят и наголо бреют. А твой любимый Элвис тоже стиляга, и никакой он не коммунист. Рок-н-ролльщик капиталистический, вот он кто! Ты смотри, Андрюшка, попадешь нашим – и обреют, и брючки-то дегтем вымажут! Вот уж обхохочусь!

– Руки коротки, – ухмыльнулся, приглядываясь к застывшей на голове конструкции, Андрей. Остался недоволен. Смешно как-то – торчит надо лбом гребень, да еще липнет к рукам. – Ишь, прыткая какая нашлась, пугать меня вздумала! У меня самого дружбанов полно. Найдутся заступники. Ай, черт! Грей, Маринка, воду! Грей, говорю! Мне, кажется, другой фасон нужен.

Он постригся «под ежик» и объявил всем, что это самое модное направление и сам Элвис уже обстрижен. Обещал фото из иностранного журнала достать.

Решил – идти надо поперек течения. Стиляги на пике популярности? К чертям их. Брюки-дудочки иностранные, правда, можно оставить. И пиджачок рыжий, на толчке за выручку в «расшибалочку» приобретенный, – вещь на века. Зато клетчатая кепка отлично сидит на «ежике». А шузы «на каше», выменянные у спекулянта на обалденный галстук с пальмой, привезенный из самой Африки дядей Вознесенского, – самое оно.

И ясно было, что не институт с его арабскими письменами манит Андрюшу, а сборище окапавшихся там стиляг и фарцовщиков. Мария Ивановна, посоветовавшись с матерью, приняла радикальные меры.

На этот раз решила положить гулянкам сына конец. И вообще – раз и навсегда оградить его от тлетворного влияния дурной компании. Ведь, того и гляди, посадят вместе с дружками-спекулянтами. Так уж лучше, чем в колонии сидеть, пусть на воздухе с дисциплинированными людьми поработает.

Она устроилась с корректурой за столом против входной двери – мышь не проскочит. Тихо скрипнула дверь – крадется, шельмец, надеется, не заметят. Явился: глаз не оторвать! Ссадина во всю скулу, рукав оторван, зато ботинки килограммовые и брючки в облип – загляденье. Испуг скрыл и взгляд сделал наглый: мол, все по фигу.

– Ты где был? – встретила сына вопросом в упор Мария Ивановна.

Он не растерялся:

– В институте устроили проверочные занятия. Араб настоящий приезжал. У них время другое – вот и засиделись. Поесть что-нибудь разогреешь? – знал, что накормить сына для матери важнее всего.

Мария Ивановна принесла картошку на шипящей сковороде, еще котлетку из кастрюльки подложила. Села напротив, засмотрелась на сына – похож на отца, но другой. Лживость наследственная да демонические брови, скулы татарские, космы непослушные, жесткие. Красивый мальчик – тонкий, легкий. Глаза огненные. Вот только совсем от рук отбился, того и гляди, в милицию попадет. Ест жадно, глаз не поднимает. На щеке свежая царапина и синяк – дрался. А пиджак, вроде, с утра целый был. Как же – «араб приехал»! Она подавила желание выдрать лгуна. Не далее как сегодня узнала она, что сыну за неуспеваемость и пропуски занятий грозит отчисление из института. Да что уж тут за ремень хвататься, одно слово – безотцовщина.

– А вот я радуюсь, какую интересную профессию ты выбрал – путешествия на Восток, приключения, переводы классической литературы. Уже второй курс, так незаметно и до диплома дело дойдет, – проговорила она монотонно, не умея актерствовать. Он понял – готовит мать взбучку. И решился – рубанул с плеча.

– Ушел я из института. Месяц назад забрал документы. А сегодня у Хомы рыжего волынился. Задолжал я ему. Вот должок и отыгрывал. Ты, мать, не горюй, не вышел из твоего сына порядочный человек. И востоковед не вышел.

– Поняла… И не надо нам востоковеда! Подыщем другую профессию, – Мария Ивановна медленно сложила гранки в папку, завязала бантиком шнурочки и поднялась из-за стола. Чувствовала, как бледнеет, как каменеют от охватившей вдруг злобы губы. Злобы на себя – беспомощную курицу, не сумевшую с сыном справиться. Без Арсения, без мужского влияния.

– Иди спать. Завтра я тебе свое решение сообщу.

На следующий день Андрей просидел до вечера дома в полной неизвестности. Маринка молча закрылась в своей комнате – бойкот объявила. Андрей услышал, как вернулась мать. Грохнула на стул портфель. Слышал, как выбежала к матери бабушка.

– Марусь, на тебе лица нет. Я поесть приготовила. Щей сварила. Наливать?

– Погоди, – мать скрипнула табуретом. И села, обхватив руками голову, – так она всегда делала, когда трудное решение принимала.

– Я Андрея в геологическую партию устроила. В тайгу поедет золото искать, – она засмеялась нехорошо, истерически. И разрыдалась.

Потом сопела на плече обнявшей ее матери:

– Устала, издергалась, еле людей нужных нашла, едва уговорила…

– Ты серьезно, дочка? – обомлела бабушка. – Или так – припугнуть?

– Через три дня едет.

– Куда? С кем? Какая одежда нужна, обувь? Тайга же.

– В ботинках поедет.

– Надо бы сапоги.

– Откуда я их возьму?

– Так он же простудится.

– Пусть.

– Так у него ж легкие не в порядке.

– Пусть.

Вздох. Молчание. Долгое молчание.

Привычным путем – через черный ход, Андрей выскользнул из дома. Поверил сразу и в тайгу, и в материно решение. Ясно стало – довел. Точка.

7

Почти год проработал Андрей коллектором в научно-исследовательской экспедиции института Нигризолото в далеком Туруханском районе Красноярского края. В сущности – рабочим, мывшим песок на реке Курейке, перетаскивающим оборудование с места на место. От тяжелой работы не отлынивал, отмахал пешком сотни километров по тайге и сделал альбом зарисовок, который был сдан в архив Нигризолота. Началась экспедиция в мае, и, в сущности, почти весь цикл жизни природы от расцвета до умирания прошел перед его жадным, приметливым взором.

Приласкала чернявого молчуна крепкая рабочая женщина. И жалела, и подкармливала, и бельишко стирала – кашлял же Андрюша, хоть и не жаловался. Глядел на всех волчонком, а иногда обмирал у какого-то камня или погибающего дерева и долго пребывал в ступоре, словно опоенный зельем.

– Ты что молчишь-то? Не заболел? – Зинаида подкладывала ему перловую кашу с тушенкой. – Ешь, остынет. Потом будешь ворон на елках считать.

– Потом поздно будет. На деревья надо смотреть, когда солнце садится. Листочки прозрачные, акварельные, так и светятся. А вдруг р-раз! – гаснут, меркнут… Значит, ушло солнце. А если дождь… Дождь это явление ответственное…

Зинаида переглянулась с бородатым геологом, тот крутанул у виска пальцем – мол, твой-то «с приветом».

– Рисуй, ты рисуй больше, – убеждала Андрея Зина, – художник из тебя проклевывается. – Она любовалась лицом своего юного дружка. Может, малость и с закидоном парень, но интеллигентный, чуть не всего Толстого ей пересказал. Да и видно сразу – не простой воробушек, с будущим.

И поселилась в нем тоска вместе с любованием красотой таежной – непереносимая боль невозможности запечатлеть, остановить мгновение. Как-то присвоить эту красоту, сберечь, донести другим… Как? Рисунки, стихи… А еще лучше – живые картины, снятые на пленку. В темном зале затаили дыхание люди… Взрывы и подсолнухи, только комья взлетающей земли и все еще тянущиеся к солнцу среди черной смерти золотые головы… Врезалось прямо в душу. И было ему тогда немногим больше семи лет. Теперь двадцать. А багаж в памяти осел огромный – не школьный. Книги, концерты в Консерватории, арабская философия, быт деревни, московских переулков. И еще – тайга! Что же со всем этим делать, если распирает «архивы» памяти и выхода просит накопленное?