Текст книги "Андрей Тарковский. Жизнь на кресте"

– Решено! Первое, что ты сделаешь после выпускного, – найдешь реликвию и вернешь ее на место. Обещай мне!

– Мы поедем в Юрьевец вместе. Ты же станешь моей женой, – серьезно, как само собой разумеющееся, сказал Андрей.

Ирма вскочила и отступила на шаг, удивленно оглядывая парня в рыжем плечистом пиджаке, его бледное, почти суровое лицо и блестящие в сумерках глаза:

– Забавная шутка. Но мне не смешно.

– Я никогда не шучу. Я выбрал тебя в жены. И сейчас мы, наконец, будем целоваться.

В свете фонарей блестела пестрая осенняя листва, под ногами живым ковром лежали движущиеся тени. А на лавке за фонарем и кустами с белыми круглыми ягодами-хлопушками темнело зазывно и тайно. Стоять в обнимку, тесно прижавшись, слив горячие губы, оказалось до головокружения упоительно.

А небо темнело, и кто-то выставил на подоконник патефон. Шульженко пела свой «Синий платочек»…

– Теперь мы законные жених и невеста. Я загадал тогда на твоих астрах, уплывших по течению: «Женюсь на Ирме Рауш». Получилось!

– О… – она села на скамейку. – Андрей… мне надо подумать. Видишь ли, все только начинается – работа, самостоятельная жизнь… Такие открываются перспективы… И вдруг – строить семейный очаг. Сразу в матроны.

– Скажи прямо – тебе не нравлюсь я.

– Ты мне очень нравишься, Андрюша. Но я совершенно не задумывалась о браке.

– Однако предполагала, что это должно произойти?

– В будущем… Потом… я не знакома даже с твоими, с твоими родителями.

– Значит, познакомимся.

Вскоре Ирма пила чай с коржиками, испеченными бабушкой Андрея из ржаной муки с медом. Женщины сидели за круглым, покрытым кружевной скатертью столом, говорили и все больше нравились друг другу.

В 1960-е годы в Москве было интересно. И хотя «железный занавес» лишь слегка приоткрылся, но даже в пробитую отдушину хлынули свежие веяния со всего мира. Будущие режиссеры выстаивали многочасовую очередь в Дрезденскую галерею, потом на выставку Пикассо. Пробивались на «Гамлета» Пола Скофилда, смотрели со ступенек балкона спектакли Берлинер ансамбля и театра Жана Вилара.

Регулярно ходили в консерваторию. Ирма с удивлением косилась на бледный профиль Андрея, целиком растворившегося в Седьмой симфонии Бетховена.

На обратном пути она сказала:

– Ты был похож на сомнамбулу, погруженного в летаргический сон.

– Во-первых, сомнабулизм и летаргия – разные вещи. А Седьмую симфонию Бетховена я очень люблю. Особенно вторую часть. Вот это место, – он с безукоризненной точностью напел основную тему.

Ирма погрустнела:

– Мне так много надо еще узнать. А ты… Ты особенный… – речь завершилась долгим поцелуем. – Идем ко мне в общагу? Сегодня у меня отдельная комната! Олька на практике.

5

Конечно, он был особенный – чрезвычайно восприимчивый, с тонкой внутренней «настройкой», позволяющей ловить мельчайшие импульсы, идущие от внешнего мира.

Однажды поздно вечером Андрей провожал Ирму. Шли по тротуару мимо вереницы кленов, еще не сбросивших свою малиново-багровую листву. «Осень выкрасила клены колдовским каким-то цветом…» – мурлыча песню входящего в моду Булата Окуджавы, Ирма на одной ноге прыгала через рассекавшие асфальт трещины.

В свете фонарей, пронизывающих листву, скользили тени от ветвей. Тени появлялись перед ними, каруселью уходили под ноги и исчезали за спиной, чтобы сразу снова возникнуть впереди.

Андрей остановился, как завороженный, помолчал и сказал:

– Знаешь, я все это сниму! Эти шаги, эти тени!.. Это все возможно. Это будет. Будет! Дайте мне камеру, и я переверну мир!

Андрей продолжал встречаться с Ирмой, хотя очень скоро стало ясно, что они вовсе не подходят друг другу. Ирма не понимала, чем она, хохотушка, простенькая провинциалка, прельстила этого столичного пижона, не воображавшего свою жизнь без походов в консерваторию и ботинок на «манке». Интересный получится режиссер, очень интересный. Но человек – сложный. Резкий, мрачноватый, обидчивый, всегда старавшийся настоять на своем мнении.

Даже в кафе-мороженом Андрею было необходимо, чтобы Ирма съела нравившееся ему шоколадное ассорти.

– Разве плохо? – он облизал ложечку.

– Конечно, вкусно… Но о фруктовом я мечтала с утра… – Ирма отодвинула пустую металлическую вазочку. – Ты же понимаешь, что дело вовсе не в мороженом. У нас во всем совершенно разные вкусы! Ты восхищаешься тем, как была снята сцена изнасилования и убийства девушки в «Святом источнике», а мне нравится хор гномиков в «Белоснежке». Я, конечно, условно говорю про гномиков! Мне чужд мрак и отчаяние, я хочу своими будущими фильмами оставлять у людей светлое, радостное впечатление. Подумай только, как тяжко живут многие. А я могу добавить в их жизнь света!

– Живут бессмысленно и мелко, потому что сами так хотят жить. И ни шагу не сделают для собственного духовного роста. Я уверен – кино не развлечение. Кино – мощнейшее и притом массовое средство воздействия на самые глубинные тайники души, психики, не знаю, что там еще в нас главное прячется.

– Многое. Только надо уметь туда попасть – в тайники. Твой отец умеет затронуть самое глубокое.

Она опустила лицо и медленно прочла:

 
И это снилось мне, и это снится мне,
И это мне еще когда-нибудь приснится,
И повторится все, и все довоплотится,
И вам приснится все, что видел я во сне.
 
 
Там, в стороне от нас, от мира в стороне
Волна идет вослед волне о берег биться,
А на волне звезда, и человек, и птица,
И явь, и сны, и смерть – волна вослед волне.
 
 
Не надо мне числа: я был, и есмь, и буду,
Жизнь – чудо из чудес, и на колени чуду
Один, как сирота, я сам себя кладу,
Один, среди зеркал – в ограде отражений
Морей и городов, лучащихся в чаду.
И мать в слезах берет ребенка на колени.
 

– Здорово! – она смахнула набежавшие слезы. – Все так точно, что плакать хочется. Как он это делает? Как это выразить на пленке?

– Убежден, что камера может все. Поэту или художнику, даже композитору, конечно, легче – он один хозяин своего замысла и его воплощения. А режиссер? Это даже сложнее, чем быть дирижером или директором какого-то химкомбината. Вот эти стихи отца – это же фильм! Но как, как перенести на экран тот клубок глубинных чувств и мыслей, что проникают в тебя вместе со словами?

– И отпечатываются на всем, что ты будешь еще думать, и делать, и ощущать… Даже если ты этого не заметил, – глаза Ирмы светились открытием: – Они стали частью меня…. И тебя. Мы родственники через «кровь поэзии».

– Красиво говоришь, – он расплатился и встал. – Потопали?

– Пошли на солнышко. Пожалуйста, ты обещал, расскажи мне об отце.

Андрей пожал плечами:

– Ладно, раз интересно, – они свернули в ближайший переулок. – Ну, как он нас бросил, ты знаешь. Зря от мамы ушел, словно бес его подзуживал. Да и потом судьба не баловала Арсения Александровича. Начало войны застало его в Москве. В августе он проводил в эвакуацию в город Юрьевец Ивановской области маму и нас с Маринкой. Вторая жена и ее дочь уехали в Чистополь, куда эвакуировались члены Союза писателей и их семьи. Оставшись в Москве, Тарковский прошел вместе с московскими писателями военную подготовку, но был «забракован» медкомиссией с формулировкой «мобилизации в действующую армию не подлежит». А он ведь так рвался «на защиту родины»! Патриотизм у нас в роду.

Конечно же, Арсений Александрович принимал участие в поэтических встречах, организованных Союзом писателей для москвичей. Но мысль о том, что на полях сражений идут кровопролитные бои, не давала ему покоя. В сентябре 1941 года отец узнал о трагической гибели Марины Цветаевой и написал горестные стихи. Они ведь незадолго до осады Москвы встретились, Марина была в него влюблена с какой-то последней, прощальной горечью… Она не умела жить без влюбленности…

– И я ее очень хорошо понимаю. Без любви – пустота. А в пустоте и жить не стоит.

– Только если этой любви многовато, то… – Андрей хмуро глянул исподлобья. – То и боли много…

– Верно… – Ирма задумалась. – Любить и страдать – единственный выход.

– Предпочитаю страдать по другому поводу. По творческому, например. Короче, про отца. 16 октября 1941 года, в день эвакуации Москвы, отец под обстрелом вместе с престарелой матерью – моей второй бабушкой уехал к жене в Чистополь. Там, в тылу, писатели с семьями отсиживались, берегли интеллектуальный фонд страны. А товарищ Тарковский за два месяца пребывания в Чистополе накатал в Президиум Союза писателей около одиннадцати писем-заявлений. Он просил направить его на фронт! В декабре 1941 года патриот наконец получил вызов в Москву. А уже из столицы был командирован в действующую армию. В январе 1942 года отца зачислили на должность писателя армейской газеты. Целый год он был военным корреспондентом газеты «Боевая тревога». На передовую для сбора информации ходил или ездил через день, принимал участие в боях… Был награжден орденом Красной Звезды.

– Ты как будто слегка иронизируешь. Зря. Твой отец – замечательный человек.

– Писатель – лучший из живущих сейчас, это точно, – твердо сказал Андрей. – А как человек… Как человек мог бы быть и лучше. Но это в той скользкой сфере, что ты обозначила как «любовь». Ладно. Рассказываю дальше. На страницах «Боевой тревоги» печатались стихи Тарковского, воспевающие подвиги солдат и командиров, частушки, басни, высмеивающие гитлеровцев. Тогда ему очень пригодился опыт работы в газете «Гудок». Солдаты вырезали его стихи и носили в нагрудном кармане вместе с документами и фотографиями близких – самая большая награда для поэта. И что удивительно, в боевой обстановке, выполняя повседневную работу для газеты, он не перестает писать и стихи для себя, для будущего читателя. По-моему, это лирические шедевры – «Белый день», «Ночной дождь»…

– «Ночной дождь» я помню! – встав у ствола липы, Ирма прочла:

 
То были капли дождевые,
Летящие из света в тень.
По воле случая впервые
Мы встретились в ненастный день.
 
 
И только радуги в тумане
Вокруг неярких фонарей
Поведали тебе заране
О близости любви моей,
 
 
О том, что лето миновало,
Что жизнь тревожна и светла,
И как ты ни жила, но мало,
Так мало на земле жила.
 
 
Как слезы, капли дождевые
Светились на лице твоем,
А я еще не знал, какие
Безумства мы переживем.
 
 
Я голос твой далекий слышу,
Друг другу нам нельзя помочь,
И дождь всю ночь стучит о крышу,
Как и тогда стучал всю ночь.
 

Андрей вздохнул:

– Представь, я, кажется, завидую своему отцу… Если бы кто-то так вдохновенно прочел мои стихи… И каждый раз удивляюсь, как он умел любить…

– Умел?

– И сейчас любит. Но не мою маму. Ладно, слушай – все ужасы еще впереди. Бедный отец…

В конце сентября 1943 года он получил кратковременный отпуск как поощрение за боевой подвиг. 3 октября, в день рождения Маринки, приезжал в Переделкино, где мы временно снимали комнаты… Что это был за день! Думаю, мы трое – дети и мать – чувствовали одно и то же: почему этот так горячо любимый человек не наш? Мать глаз не могла отвести от похудевшего, замученного, любимого лица. Думала наверняка: «Вот он – настоящий муж – военный. Герой». А как нам всем хотелось прижаться к его гимнастерке, перетянутой портупеей, сказать, что все прощено и мы теперь навсегда вместе. Увы, это было лишь мгновение придуманного счастья – отец торопился вернуться на фронт. А в декабре 1943 года в районе Витебска он был ранен разрывной пулей в ногу. В страшных условиях полевого госпиталя развилась самая тяжелая форма гангрены – газовая. Пять раз резали ему ногу по кускам полевые хирурги, ведь он так не хотел терять колена, необходимого для движения на протезе. Терпел адскую боль и едва не потерял жизнь. Его жена Антонина Александровна сумела достать пропуск в прифронтовую полосу. Ей помогли Фадеев и Шкловский. Она привезла раненого в Москву. Тут уже, в Институте хирургии, лучший хирург Вишневский сделал отцу шестую ампутацию!.. Выжил, но вышел из госпиталя на костылях. И взгляд у него был… Он же гордый очень, а тут за женщину цепляется и еще упасть боится…

Трудно ему было к инвалидности приспосабливаться. Конечно, за ним ухаживала вторая жена, приходили друзья. Навещала моя мать, мы с Маринкой.

– Выходит, жизнь Арсения Александровича все же сложилась.

– Да нет! Отец расстался с Антониной Александровной! Кто бы мог подумать? Такая любовь, она его от смерти спасла и вдруг – ушла. Не знаю точно, что там у них произошло. Жизнь для отца потеряла смысл. Лишь сила воли и поэзия удержали его на краю отчаяния. Да еще секретарь Татьяна Озерская. Думаю, с этой Озерской ему повезло. Она тоже переводчица и сумела буквально вытащить отчаявшегося отца в командировку по закавказским республикам – к поэтам, которых он собирался переводить. Поехала с ними и Марина, и сын Озерской.

Вскоре отец развелся с Бохоновой и официально женился на Озерской. И снова работа, работа. Поездки в творческие командировки, участие в декадах национальных литератур, встречи с поэтами и писателями, серьезные занятия астрономией…

– И ни одного сборника? Съемные комнаты? Твой отец явно не карьерист. Устраиваться при всех своих заслугах не умел.

– Но дождался все же своего угла. Помню, как сейчас, этот день. Кажется, едва начались занятия на третьем курсе… Да, сентябрь 1957-го…

…В сентябре 1957 года Андрей в перешитом бабушкой из дедова костюме, причесанный мокрой расческой, отправился на «новоселье»: Арсению Тарковскому наконец-то выделили комнату в кооперативном писательском доме у станции метро «Аэропорт». Вернулся он скоро и засел за чтение. В комнате собрались женщины, молча переглядываясь.

– Ну, как там? – не выдержала игры в молчанку мать.

– Нормально. Только не обставлено еще…. Котлетами вкусно пахнет.

– Тебя что, не угостили? – охнула бабушка.

– Я сказал, что сыт.

– Правильно. В чужом доме… – Мария Ивановна осеклась.

– Да хорошая она тетка, эта Озерская, – вступился Андрей. – Очень об отце заботится. Тихая, образованная, отца любит. Это сразу видно.

Плечи Марии Ивановны задрожали. Закрыв лицо фартуком, она рухнула на стул. Отрыдавшись, совсем девчоночьим, жалобным голоском запричитала:

– Ну скажите мне, скажите на милость, если уж его Бохонова бросила, почему чужую женщину с ребенком подбирать надо? А мы? Чем мы-то не угодили?

Марина хмуро пробормотала:

– Татьяна его от смерти спасла. После того, как Бохонова ушла, он яд с собой носил и все примеривался, когда точку поставить. А она удержала.

– Господи, разве я бы не удержала? Разве не у нас были те юные годочки и не его детишек я выхаживаю?

– Ма, так уж вышло, – Андрей обнял мать за все еще дрожащие плечи. – Он вот что тебе передал, – Андрей достал из нагрудного кармана тетрадный листочек, на котором сам когда-то записал слова «Белого дня» по памяти и всегда носил с собой.

– Мне передал? – мать взяла измятый листок, пригляделась.

– Почерк твой… Накарябано вкривь и вкось… – прочитав, она сложила листок, спрятала на груди и молча вышла. Пошла на кухню курить, перечитывать и плакать.

6

Вскоре Андрей повез Ирму в Галицино, где Арсений Александрович снимал маленькую дачу. В Андрее чувствовалась какая-то торжественность, он даже читал сонеты Шекспира, а Ирма всю дорогу из духа противоречия валяла дурака.

– Ты помнишь новеллу О. Генри о двух заваленных снегом на Аляске золотоискателях? У них оказалось только две книги: сонеты Шекспира и книга полезных советов для домохозяйки. Дожидаясь, пока их откопают, парни зачитали до дыр свои книжки: один Шекспира, другой «полезные советы».

– Знаю, знаю! Я тоже не лыком шит. Не одним Шекспиром жив. Рассказать тебе, как чистить замшу репчатым луком? Я свой пиджачелло сто раз отдраивал.

– Когда эти двое вышли из снежного заточения и стали ухаживать за одной девушкой, один читал ей все время сонеты, другой же развлекал разнообразной информацией из сферы домашних хитростей.

– Понятно, что дуреха выбрала второго. А ты ж у меня интеллектуалка, вот сонетами и развлекаю! – он придирчиво оглядел девушку. – С отцом поаккуратней держись.

– Я что, идиоткой выгляжу, если ты мне такие предупреждения делаешь?

Ирма отвернулась и не разговаривала с Андреем до тех пор, пока не отворилась зеленая дверь низенького дома, за которой показалось знакомое лицо военного корреспондента Арсения Тарковского – выступающие скулы обтянуты смуглой кожей, под хмурящимися бровями внимательные глаза:

– Заходите, не стесняйтесь.

Он был один в комнате, в окружении разбросанных книг и пластинок. У окна наблюдал за небесным сводом большой телескоп на треноге. Звучала музыка, Арсений Александрович пластинку снял.

– Это Ирма Рауш – будущий режиссер. Мой отец Арсений Александрович.

– Очень приятно, – Ирма от смущения сделала книксен и протянула руку.

Рука у поэта была сухая и сильная.

– Присаживайтесь, Ирма… – он огляделся и достал с полки вазочку с печеньем. – У меня даже нечем вас угостить. Чай будете пить? А, забыл совсем! Варенья же Татьяна наварила! Вот и случай представился.

– Не беспокойтесь, пожалуйста. Я наелась малины у чужих заборов, пока мы шли от станции.

– Как дела дома? – спросил сына Арсений, ловко разворачиваясь в тесной комнате на костыле к посудному шкафчику.

– Позвольте мне похозяйничать? – Ирма стала доставать из ящика чайные принадлежности. Она не прислушивалась к разговору отца и сына, очень уж одолевали собственные мысли.

Ирме сразу показалось, что внешне они вроде бы и не похожи, но нельзя было ошибиться, что это отец и сын. Может быть, внутренняя духовная конструкция была общей… Жесткий внутренний каркас, ум, сдержанность. Ей многое стало понятнее в Андрее, и даже показалось, что через несколько лет станет Андрей почти такой – спокойный, мудрый, с удивительно добрыми глазами и резкими морщинами у скул. И еще со взглядом – то внимательным, то рассеянным, как будто он и с вами, и где-то далеко, лишь заглянул мимоходом из вежливости…

За чаем она решилась сказать, стараясь не смущаться перед любимым поэтом:

– Я страшно люблю ваши стихи. Многое выучила наизусть. Знаете, целые сборнички, перепечатанные самодельно, ходят по рукам. У вас очень большое наследие.

– Наследие! Хорошее слово для некролога. А вот сборника до сих преклонных годов не удостоился. Была одна смешная история… А! Да и Бог с ней.

– Расскажите, пожалуйста, Арсений Александрович! Я ж чай с любимым поэтом пью. И что за чай без «смешной» истории?

– В 1945 году я подготовил к изданию книгу стихов, которая получила одобрение на собрании секции поэтов в Союзе писателей. Рукопись была подписана издательством к печати и дошла в производстве до стадии «чистых листов» и сигнального экземпляра. Но тут – вы, конечно, не помните – разразилась правительственная «чистка» писательских рядов.

– Вышло постановление на высшем уровне «О журналах “Звезда” и “Ленинград”», когда навалились на Ахматову и Зощенко, да и другим перекрыли воздух, – пояснил Андрей.

– В частности – мне. Правительство потребовало повышения идейности, а в моей книге ни одного стихотворения, воспевавшего «вождя», и лишь одно – с упоминанием имени Ленина. Конечно, печать книги была остановлена.

– Но ведь потом они приползли к тебе!

– Да это Ирме будет неинтересно. Лучше на варенье ежевичное навалитесь.

– Ирма – будущий режиссер. Историю страны и ее лучших поэтов она должна знать досконально, – настоял Андрей, задавливая в пепельнице окурок. И пошел открывать окно. – У нас тут, как во вгиковской курилке. А малинник-то прямо под окном! Красота.

– Хорошо, Ирма. Слушайте байку… Во время подготовки празднования семидесятилетия Сталина в 1949 году члены ЦК партии поручили мне как одному из лучших советских переводчиков переводы юношеских стихов Сталина-Джугашвили.

– Какое высокое доверие! – улыбнулась Ирма.

– Тут или грудь в крестах, или голова в кустах, – заметил Андрей, высыпав в блюдечко набранные с куста ягоды.

– Да дело-то не в этом! Мучился я ужасно. Получил подстрочники – юношеское сюсюканье о цветах и ручейках. Но ведь писал – палач! То, что наш генералиссимус – изверг, я уже хорошо знал. И размышляли мы с женой: стихи-то лирические и Сталинская премия нам совсем не помешает. Жили мы, надо сказать, скудно. Деньги совсем не лишние, да и сборник тогда уж наверняка выйдет! «А позор? – говорю я. – Позор потом всю жизнь не отмыть». Так и не решил ничего – одна только пытка искушением.

– Так ведь отказывать Сталину опасно было, – насторожилась Ирма.

– Все разрешилось благополучно. Вождь не одобрил идеи издания своих стихов, подстрочники и переведенные строки о цветах и ручейках были затребованы обратно. А я летом 1950 года отправился в Азербайджан, Мардакяны, Алты-Агач с дочерью Мариной, Танечкой Озерской и ее сыном Алешей Студенецким.

– Помню, Маринка была страшно довольна, – буркнул Андрей.

Когда они возвращались в электричке, Андрей сосредоточенно разглядывал в окно убегавший пейзаж. Наконец сказал, не оборачиваясь:

– Мы видимся не часто. Отец чувствует, что во мне жива тайная обида и сам он, чувствуя это, за что-то обижается на меня. Наверно, не такого сына хотел. Не в таких ботинках. Серьезного востоковеда в очках с переводами стихов.

– В вас куда больше общего, чем кажется на первый взгляд. Точно не могу определить.

Лишь позже Ирма поняла, что́ объединяет стихи отца и фильмы Андрея. Они обладают свойством пробуждать в человеке то лучшее, о чем он только смутно догадывается и вслепую ищет всю жизнь.

7

После окончания третьего курса, когда всем предстояло разъехаться по разным студиям на практику, они поняли, что расстаться совершенно невозможно. И поженились, никому не сказав ни слова. С матерью Ирмы, извещенной постфактум, едва не случился удар. Мария Ивановна отнеслась к поступку сына с философской стойкостью: привыкла уже к его выходкам. Хоть и сердце прихватило от горечи: ну почему так-то, не по-людски? Разве она против Ирмы настроена была? Разве счастья им не желала? Не подала вида, но обида больно кольнула сердце.

Арсению Александровичу Ирма потом призналась, что решила выйти замуж за Андрея после того, как познакомилась с ним. Он очень смеялся и рассказывал об этом знакомым. У Ирмы сложились со свекром теплые отношения. Они сохранились и после того, как она развелась с Андреем. Арсений Александрович, так же как и Ирма, любил сказки, и они дарили друг другу книги с шутливыми надписями.

Пришлось молодоженам снимать комнату – мотались с двумя чемоданами и книгами по съемным квартирам. Частые авралы-переезды, слава Богу, были похожи не на семейную жизнь, а, скорее, на приключение. От этого Ирме, боявшейся засасывающего быта, было гораздо легче. Вроде и муж рядом, и она – хозяйка дома, друзей принимает! Веселость не покинула ее, у Тарковских собирались компании, было шумно, интересно и весело. Все молодые, задиристые, как щенки, – Володя Высоцкий, Гена Шпаликов, Андрон Михалков-Кончаловский, Вася Шукшин и другая вгиковская молодежь, всегда готовая побазарить «за искусство» под вареную картошечку, кильку в томатном соусе и традиционный напиток в «бескозырке».

– «Женщина в песках» – настоящий шедевр!

– Шедевр. Но ей «Земляничная поляна» сто очков фору даст!

– Ребята, о чем вы? «Семь самураев» – вот это высший класс! Хотя и не отменяет Бергмана.

«А где тебя сегодня нет? – на Большом Каретном!» – перекрывал споры голос Володи Высоцкого. Все подхватывали любимые песни – начиналась «хоровая программа».

Тарковский подпевал чуть слышно или вовсе молчал. Это была не его музыка. Он не любил безалаберной сумятицы, веселеньких шуточек. Лишь по мере выпитого становился проникновенней в тостах и словно снимал броню серьезности и отчужденности. Но чаще выглядел «букой» и тогда ловил настороженный взгляд Ирмы, полный обожания и чего-то еще – жалости, что ли, беспокойства?

– Ты невозможно инфантилен и зажат! Нельзя в наше время быть таким «человеком в футляре», – к утру все разошлись, Ирма убирала после застолья посуду. – Андрюшенька, надо быть более раскованным. Идти навстречу людям, которые к тебе тянутся. А то останешься один. Друзей-то – Андрон и Вася. Отличные ребята! Но сколько еще интересных людей вокруг! Вот Володя Высоцкий…

– Хорошо поет. Смешные песни, – послушно согласился Андрей. – Только мне никто больше не нужен. У меня есть ты – моя женщина. Ты очень красивая… – Андрей вытащил заколку из «хвоста» Ирмы, рассыпал ее длинные светлые волосы. – Мне кажется, что, когда я родился, совсем такой была моя мама. Вот заплети косу!

– Завтра, – она сняла фартук. – Сейчас – баиньки.

8

Содружество Тарковского с Андроном Михалковым-Кончаловским продолжалось. Они упорно пытались пробить путь к тому киноискусству, о котором мечтали.

С Андроном и Олегом Осетинским в 1959 году Тарковский пишет сценарий «Антарктида – далекая страна», отрывки из которого публикует «Московский комсомолец». Тарковский пытается предложить сценарий к постановке на «Ленфильме», но получает отказ. В апреле следующего года они с Андроном с увлечением работают над сценарием фильма «Каток и скрипка». Сценарий принимают в только что созданном объединении «Юность» на «Мосфильме», а Тарковский получает разрешение поставить «Каток и скрипку» в качестве дипломной работы. Он предложил молодому оператору Вадиму Юсову, в то время уже известному, снять эту короткометражную картину. Несколько удивленный такой наглостью студента, Юсов согласился.

Немудреный, трогательный сюжет рассказывает о дружбе мальчика, обучающегося игре на скрипке, и водителя катка. Замысел фильма, его образность несет на себе явный отпечаток увлечения Тарковского и Кончаловского фильмами французского режиссера Альбера Ламориса, короткометражный фильм которого «Красный шар» завоевал в 1956 году Гран-при на Каннском кинофестивале и получил «Оскара».

В дипломной работе «Мальчик и голубь» Кончаловского также заметно увлечение Ламорисом.

«Почему Ламорис на нас повлиял? – вспоминает Андрон Кончаловский. – Он еще раз сломал наше представление о кино. “Белая грива”, “Красный шар”, “Путешествие на воздушном шаре” – эти фильмы подняли на новый виток звуковое кино. Диалога в фильмах не было, сюжет развивался вне слов, но звук при этом играл очень важную роль. Это было как бы чистое кино, очень непростое по форме, привлекательное еще и тем, что оно не требовало звезд, даже вообще актеров. Ему достаточно было очень немногих типажей, в нем действовали бессловесные или вообще неодушевленные персонажи (лошадь, рыбка, надувной шарик, мальчик), а это значило, что подлинный автор – режиссер, что он насыщает своим отношением весь окружающий мир, делает его антропоморфным, делает его своим».

В фильме Андрея – тоже типажи: мальчик, рабочий, хулиганы. Но зато основным персонажем становится Москва – старая, обновляющаяся; яркие асфальтовые катки в тесных двориках, детская скрипочка, веселый летний дождь, разбегающиеся за витриной краснобокие яблоки…

Хронометраж фильма – менее 50 минут. За это короткое время разыгрывалась история, происходящая одним солнечным сентябрьским днем во дворе старого московского дома, где живет семилетний мальчик, аккуратно посещающий со своей скрипочкой музыкальную школу. «Музыкант», как зовет его местная шпана, ежедневно с ужасом проходит через двор под издевательскими насмешками местной шпаны. Однажды симпатичный водитель красного асфальтового катка, укатывающего свежий асфальт на утоптанных колдобинах дворика, вступился за скрипача. Он не только разгоняет шпану, но и дает «музыканту» поработать на катке. Затаив дух от восторга, мальчик пытается управлять огромной машиной. Так начинается непродолжительная дружба двух мужчин.

Новый друг встречает мальчика, возвращающегося из музыкальной школы, и зовет его с собой на обеденный перерыв. Основная часть истории сосредоточена в этой прогулке: мимолетные события превращаются в настоящие приключения. Река жизни наводняет столицу, и все включается в ее бурное течение. «Музыкант» заступается за обиженного малыша и возвращает ему отбитый в драке с задиристым хулиганом мяч. В потоках веселого, крупного дождя друзья теряют и находят друг друга. В сверкании ливня возникает новый эпизод: толпа глазеет, как разрушают старый дом: тяжелая чугунная «баба» вновь и вновь крушит толстые кирпичные стены. В фильме этот эпизод звучит оптимистически, ведь на месте обветшалого прошлого будет расти и процветать новая Москва. Ароматом сентябрьских яблок веет от короткой зарисовки: мальчик задержался у витрины с зеркалами, за которой продавщица протягивает девочке с воздушными бантами кулек красных яблок. Яблоки рассыпаются, их размноженное отражение танцует в отсветах солнечного блеска среди осколков отражения мокрой улицы, троллейбуса, домов. Кружит, сверкая красками, как в радужном калейдоскопе.

Конфликт, возникший между друзьями, невелик, но символичен: мальчик в сердцах бросает на землю купленный для общего завтрака хлеб. Поступок возмущает рабочего, и он объясняет «музыканту» цену хлеба. В знак примирения мальчик играет на скрипке под гулкими сводами дворовой арки. Замученный школьными экзерсисами под метроном, маленький ученик впервые играет вольно и радостно, подчиняясь велению души. Рабочий парень, затаив дыхание, слушает игру своего нового друга. Теперь он с уважением смотрит на мозоль, натертую скрипкой на подбородке маленького «музыканта». Последний кадр фильма радостно живописен: мальчик в красной рубашке бежит по широкому свежему асфальту к сверкающему красному катку.

В этой первой дипломной работе Тарковского, так непохожей на все последующие, уже заметны некоторые признаки его «почерка». Совместная работа Тарковского и Юсова отличалась цветовой насыщенностью, выразительностью каждой детали. Начиная от подъезда старого московского дома, украшенного окном с разноцветным витражом, до гулкой подворотни или паркетного коридора музыкальной школы – все несет на себе печать подлинности, узнаваемости столичного быта.

Яркость, смысловая насыщенность отдельных эпизодов придавали простенькой истории полифоническое звучание.

За 46 минут экранного времени Тарковский сумел рассказать много – о дружбе, труде, о красоте мира и человеческого добра, о прелести старой, уходящей в прошлое Москвы и приходящей в тесные дворики и переулки силе обновления. Оптимистическая бодрость настроения, выразительное, яркое построение кадра – все это знающим последующие работы Тарковского кажется чуждым ему, заимствованным из другой эстетики. Никогда больше он не позволит себе увлекать зрителя красочной, световой игрой, брать в союзники такое «пошлое» понятие, как радость бытия. От первой ленты останутся лишь отдельные приемы, которыми Тарковский будет пользоваться чрезвычайно осторожно и в самые ответственные моменты. Свет и цвет из главных «героев» этой жизнелюбивой короткометражки перейдут в статус сильнодействующих выразительных средств, оттеняющих трагическое «звучание» мрачного монохрома.