Текст книги "Охота на Снарка. Пища для ума"

1. «Верю, что обречение людей на вечные муки за грехи, совершенные в течение ограниченного времени, было бы несправедливым, а значит, неверным. И все же не могу отрицать свидетельства провозглашения Богом данного намерения. Следовательно, признаю его склонность к греху».

На практике это означало бы отступление от христианства.

2. «Верю в безупречность Бога. Следовательно, подобное наказание стало бы справедливым, хотя моя совесть утверждает, что оно несправедливо».

На практике это означало бы отступление от совести как от критерия различения истинного и ложного и лишило бы смысла фразу: «Верю, что Бог справедлив и всемилостив».

3. «Верю в безупречность Бога. Верю также, что подобное наказание стало бы неправильным. Следовательно, верю, что Бог не способен так поступить. Читаю в Библии, что Он способен на подобное деяние. Следовательно, прихожу к выводу: то, что Библия говорит об отношениях Бога и человека, не может считаться правдивым».

На практике это означало бы утрату доверия к Библии.

4. «Верю, что Бог справедлив и всемилостив. Верю также, что подобное наказание стало бы ошибочным. Следовательно, верю, что Бог не может поступить таким образом. В английской версии Библии встречаю слова о том, что Он способен на подобное деяние. И все же верю, что эта книга вдохновлена Богом и защищена Им от ошибок в трактовке отношений между Богом и человеком. Таким образом, исходя из реального значения слов, все, что говорится на страницах Библии, следует считать правдивым. На данном основании полагаю, что слово, переведенное на английский язык как «вечный» или «бесконечный», трактовано неверно и что в действительности Библия утверждает лишь то, что в наказание за грехи Бог причинит страдание неизвестной продолжительности, но не обязательно вечные муки».

Любое из этих четырех умозаключений может быть принято без нарушения законов логического мышления.

На этом моя актуальная задача исчерпана, поскольку цель данной работы заключается не в указании читателю выбора одного из путей в ущерб другим, а в помощи увидеть собственными глазами, какие возможные пути существуют и что он получает, отрицая или выбирая тот или иной из них.

«Месть Бруно» и другие рассказы

© Перевод. Н.А. Анастасьев, 2020

© Перевод стихотворений. Н.И. Сидемон-Эристави, 2020

Месть Бруно

Это был очень жаркий день – слишком жаркий для гуляния или каких-нибудь дел по дому, – иначе, мне кажется, ничего бы и не произошло.

Прежде всего, мне хотелось бы знать, почему феи должны всегда учить нас что делать и отчитывать нас, когда мы делаем что-то не так, а мы их — ни при каких обстоятельствах? Не станете же вы утверждать, будто феи никогда не проявляют жадности или себялюбия, никогда не раздражаются и не обманывают, потому что это было бы чушью. И в таком случае, согласитесь, им бы только на пользу пошло, если бы их время от времени слегка поругивали и наказывали.

Право, я не вижу причин, отчего бы не попытаться сделать это, и почти уверен (только, пожалуйста, не повторяйте этого вслух в лесу), что стоит лишь поймать фею, поставить ее в угол и день-другой подержать на хлебе и воде, как характер у нее улучшится – по крайней мере, она станет чуть менее самонадеянной.

Следующий вопрос – когда, в какое время лучше всего встречаться с феями? Думаю, это я могу вам растолковать.

Правило номер один: это должен быть очень жаркий день – с этим, надо полагать, никто спорить не будет, – и вы должны быть немного, так, слегка, сонливы, но имейте в виду: не настолько, чтобы глаза закрывались. Далее, вам следует ощущать себя, как бы сказать, «фее-рично» – шотландцы говорят в таких случаях «суме-рично», возможно, это и более удачное слово; если вы не понимаете его, боюсь, объяснить я не могу; надо подождать встречи с феей – и вам самим все станет ясно.

Последнее правило заключается в том, что сверчки не должны стрекотать. Объяснять смысл этого правила у меня сейчас нет времени – придется вам пока принять его на веру.

И вот, если все эти правила соблюдены, у вас появляется неплохая возможность встретиться с феей – по крайней мере, куда большая, чем если бы они соблюдены не были.

Фея, про которую я собираюсь вам рассказать, была настоящей капризной маленькой феей. Точнее говоря, волшебных существ было двое: одно – озорное, другое – хорошее; впрочем, кто был каким, вам, наверное, придется решать самим.

Ну вот, теперь мы вполне готовы приступить собственно к рассказу.

Это был вторник, примерно половина четвертого пополудни – указывая время, всегда лучше соблюдать точность, – и я отправился прогуляться через лес к озеру, отчасти потому что делать было нечего, а лес, озеро это хорошее место для ничегонеделания, а отчасти потому что от такой жары (о ней было сказано с самого начала) нигде, кроме как под деревьями, не укроешься.

Первым, кого я заметил, лениво пересекая лесную поляну, был большой жук, перевернувшийся на спину и отчаянно дрыгавший лапками; я сразу опустился на колени, чтобы помочь несчастному принять естественное положение. В иных случаях, понимаете ли, трудно быть уверенным, чтó именно может понравиться насекомому: например, я так и не пришел к однозначному решению, что бы я предпочел, окажись я мотыльком, – чтобы меня отогнали подальше от свечи или позволили беспрепятственно устремиться к ней и сгореть в пламени; или, скажем, будь я пауком, не уверен, что был бы вполне доволен, если бы паутину разорвали и отпустили муху на волю; но в том, что на месте жука, перевернувшегося на спину, я бы в любом случае был признателен тому, кто поставил меня на ноги, сомнений не было.

Итак, повторяю, я опустился на колени и уже протянул прутик, чтобы перевернуть жука, как увидел нечто, заставившее меня поспешно отпрянуть и затаить дыхание из страха произвести какой-нибудь шум и спугнуть эту малютку.

Впрочем, было непохоже, что ее легко напугать: она казалась такой беззащитно-доверчивой, что, уверен, не ожидала, будто кому-то может прийти в голову обидеть ее. Росту в ней было всего несколько дюймов, одета во все зеленое, так что в высокой траве даже заметить трудно; вообще она на вид была такой изящной и грациозной, что выглядела частицей этого мира, едва ли не цветком среди других цветов. Помимо того, можно добавить, у этого существа не было крыльев (не думаю, что у фей вообще бывают крылья), а были довольно густые длинные каштановые волосы и большие серьезные карие глаза. Ну, вот и все, что я могу сказать о ее внешнем виде.

Сильви (имя я узнал позже) опустилась, как и я, на колени, чтобы помочь жуку; но ей для этого явно требовалась нечто большее, нежели прутик; действуя обеими руками, она сумела перевернуть грузное насекомое, по ходу дела все время разговаривая с ним, одновременно ругая и утешая, как няня – не удержавшегося на ногах ребенка.

– Тихо, тихо! Ну что ты так ревешь, не убили же тебя – хотя, если бы убили, ты бы, знаешь ли, плакать не мог, и это, дорогой мой, общее правило против плача! Ну, и как тебе удалось перевернуться? Впрочем, я и сама вижу как, нет нужды спрашивать – все как обычно: перелезал через ямку в песке, задрав подбородок. Чего же еще ждать, если вот так перелезать через ямки, глядя вверх; под ноги смотреть надо.

Жук пробурчал нечто вроде: «Я смотрел» – но Сильви продолжила:

– Да ничего ты не смотрел! Ты никогда не смотришь! Ползешь себе, задрав голову, – ты ужасно самонадеян. Ну-ка поглядим, сколько ножек ты повредил на сей раз. Смотри-ка, ни одной! Хотя, конечно, этого ты не заслужил. Скажи, дорогой, на милость, зачем тебе шесть ног, если все, что ты умеешь, это болтать ими, когда кувыркаешься на спину? Ноги, знаешь ли, для того нужны, чтобы ходить. И нечего дуться, и погоди пока выпускать свои крылышки – я еще не все сказала. Отправляйся к лягушке, что живет там, за лютиками, передай ей мое почтение – почтение от Сильви – ты слово «почтение» можешь выговорить?

Жук попробовал и, кажется, у него получилось.

– Молодец, хорошо. И скажи ей, пусть даст немного мази, которую я вчера ей оставила. Надо, чтобы она сама тебе ее втерла; руки у нее, правда, довольно холодные, но ничего, придется потерпеть.

Наверное, ввиду подобной перспективы жука передернуло, потому что продолжила Сильви тоном более суровым:

– И нечего делать вид, будто ты слишком важный, чтобы мазь тебе втирала лягушка. На самом деле ты должен быть ей очень благодарен. Представь себе, что на ее месте оказалась бы жаба и больше некому было бы тебе помочь. Каково? – И после короткой паузы Сильви добавила: – Все, можешь идти. Веди себя хорошо и не задирай голову.

Вслед за этим началось обычное представление: гудение, жужжание, беспокойное хлопанье крылышками – словом, все те удовольствия, в которых не может отказать себе жук, прежде чем взлететь и решить, в какую сторону держать путь. В конце концов, совершив несколько неровных кругов, он умудрился врезаться прямо мне в щеку, а когда я оправился от нападения, маленькой феи уже не было на месте.

Я принялся вертеть головой во все стороны, но так и не нашел ни единого следа ее присутствия, и чувство «суме-ричности» улетучилось, и снова весело застрекотали сверчки, из чего я заключил, что она и впрямь исчезла.

Вот теперь у меня появилось время объяснить вам правило про сверчков. Они всегда перестают стрекотать, когда вблизи появляется фея – наверное, потому что фея у них вроде как королева – в любом случае гораздо более важное существо, чем сверчок, – так что, если вы выйдете прогуляться и сверчки вдруг перестанут стрекотать, можете быть уверены, что либо они увидели фею, либо испугались вашего приближения. Путь я свой продолжал, как вы догадываетесь, в некоторой печали. Правда, я утешал себя примерно такой мыслью: «До сих пор день складывался наилучшим образом, так что надо просто спокойно идти своей дорогой, любоваться природой и не задумываться, встретится ли мне на пути еще одна фея». Следуя этому данному самому себе наказу, я заметил какое-то растение с округлыми листьями, посередине нескольких из них были проделаны непонятные дырочки.

«Ну да, пчела-листорез поработала», – рассеянно отметил я про себя (вам ведь известно, насколько я продвинут в естествознании: скажем, всегда, с первого взгляда, отличу котенка от цыпленка) и уже проследовал было дальше, как в голову мне вдруг пришла одна мысль, заставившая нагнуться и более тщательно осмотреть листы.

И тут же я слегка вздрогнул от радости, увидев, что дырочки были расположены узором, образовывавшим буквы: Б, Р и У на трех листах, прилегающих вплотную другу к другу, и Н и О еще на двух, которые я обнаружил после недолгих поисков.

К этому времени на меня снова нахлынуло «суме-рическое» чувство, и я вдруг заметил, что сверчки опять замолчали; таким образом, стало ясно, что «Бруно» – это фея, или, если угодно, эльф, и он где-то очень близко.

Так оно и вышло – он оказался настолько близко, что я едва не наступил на него, не заметив, что было бы ужасно, – если, конечно, на фею или эльфа можно наступить; лично я убежден, что создания эти неземные, эфирные, как блуждающие огоньки, и наступить на них невозможно.

Представьте себе какого-нибудь знакомого вам симпатичного малыша, довольно пухлого, розовощекого, с большими темными глазами и взъерошенными каштановыми волосами, потом представьте себе, что его уменьшили в размерах настолько, что он может спокойно поместиться в кофейной чашке, – и вы получите довольно близкое представление о том, что являло собой это маленькое существо.

– Как тебя зовут, крошка? – начал я, старясь говорить как можно более мягко. К слову, вот еще одна из странностей жизни, которую я никогда не мог толком понять: почему мы всегда начинаем разговор с маленькими детьми с вопроса об их имени; потому ли, что они кажутся нам недостаточно большими, а, назвав имя, сделаются немного крупнее? Ведь у взрослого человека никто не спросит его имени, не правда ли? Как бы там ни было, я почувствовал, что мне совершенно необходимо знать его имя, и поскольку ответа не последовало, я повторил вопрос, на сей раз погромче:

– Как тебя зовут, человечек?

– А тебя? – спросил он, не поднимая головы.

– Льюис Кэрролл, – проговорил я ласково – ведь он был слишком мал, чтобы сердиться на него за столь невежливый ответ.

– Гейцог Такой-то? Или Такой-то? – спросил он, на сей раз бросив на меня беглый взгляд и тут же вернувшись к своим делам.

– Вообще не герцог, – с некоторым смущением признался я.

– Ты такой большой, что на двух гейцогов хватит, – заметил эльф. – В таком случае ты сэй Такой-то и Такой-то?

– Нет. – Мне становилось все более и более неловко. – У меня нет никакого титула.

Кажется, эльф решил, что в таком случае я попросту не стóю его внимания, ибо спокойно продолжал копать землю, дергать цветы и быстро обрывать с них лепестки.

По прошествии некоторого времени я предпринял еще одну попытку:

– И все же, пожалуйста, скажи, как тебя зовут.

– Бьюно. – На сей раз эльф ответил сразу. – А почему ты с самого начала не сказал «пожалуйста»?

«Чему-то в этом роде нас, помнится, учили в детской», – подумал я, оглядываясь (лет на сто пятьдесят) назад, когда я сам был маленьким ребенком. Тут мне кое-что пришло в голову, и я спросил его:

– Слушай, а не из тех ли ты эльфов, что учат детей быть хорошими?

– Ну, этим тоже иногда пьиходится заниматься, – сказал Бруно, – жуткая тоска. – С этими словами он злобно разодрал надвое анютин глазок и принялся затаптывать цветок.

– Ты вообще что здесь делаешь, Бруно? – спросил я.

– Пойчу сад Сильви. – Для начала Бруно ограничился этим ответом, но, продолжая рвать цветы, пробормотал про себя: – Пьохая, пьотивная – не отпустила меня сегодня ут’ёом поиг’ять, а мне так хотелось! Говойит: уйоки сначала сделай – как же, уйоки! Ну ладно, погоди у меня!

– Нет-нет, Бруно, так нельзя, – заволновался я. – Неужели ты не понимаешь, что действуешь ей в отместку. А месть – это плохо, жестоко и опасно!

– В обмазку? – переспросил Бруно. – Какое чуднóе слово! А, ты, навейно, сказал, что это жестоко и опасно, потому что, если слишком обмажешься, то потом уж не отмажешься.

– Да нет, – пояснил я, – не в обмазку, а в отместку. В от-мест-ку, – повторил я по слогам, невольно подумав при этом, что толкование, предложенное Бруно, годится для обоих слов.

– Ах, вот как! – Бруно широко открыл глаза, но не предпринял ни малейшей попытки правильно произнести слово.

– Ну же, попробуй, повторяй за мной, Бруно! – бодро воскликнул я. – В от-мест-ку, в от-мест-ку.

Но Бруно лишь помотал головкой и сказал, что у него не получится, у него губы не той формы, они не приспособлены для произнесения таких слов. И чем сильнее я смеялся, тем больше дулся малыш.

– Ладно, маленький, не обращай внимания, – сказал я. – Давай-ка я лучше помогу тебе, хочешь?

– Да, пожалуйста, – умиротворенно кивнул Бруно. – Только как бы сделать так, чтобы по-настоящему йазозлить ее? Ты даже не пьедставляешь, как это т’юдно.

– Выслушай меня, Бруно, я научу тебя великолепному способу мести.

– И это точно йазозлит ее? – У Бруно загорелись глаза.

– Точнее не бывает. Для начала надо выполоть в ее саду все сорняки. Смотри, сколько их с этой стороны – цветов не видно.

– Но ведь это вовсе не йазозлит ее, – с некоторой растерянностью возразил Бруно.

– Затем, – продолжал я, пропустив мимо ушей его замечание, – мы польем вот эту клумбу – самую большую. Смотри, земля тут совершенно высохла и потрескалась.

Бруно изучающе посмотрел на меня, но на сей раз промолчал.

– Далее, – продолжил я, – надо вымести дорожки; помимо того ты мог бы скосить вон ту высокую крапиву – она так близко подошла к саду, что…

– О чем это ты толкуешь? – нетерпеливо перебил меня Бруно. – Все это ничуточки не йазозлит ее!

– Да неужели? – невинно осведомился я. – А когда покончим со всем этим, можно разложить вот эти цветные камушки, чтобы отделить одни цветы от других. Получится красиво.

Бруно повернулся и снова уставился на меня. Наконец в его глазах промелькнула странная искорка, и он произнес, на сей раз с совершенно другой интонацией:

– Очень хойошо – давай йазложим их в йяд, кьясные отдельно, голубые отдельно.

– Прекрасно, – согласился я. – И вот еще что: какие у Сильви любимые цветы в этом саду?

Прежде чем ответить, Бруно прижал к губам большой палец и ненадолго задумался.

– Фиалки, – сказал он, наконец.

– Там, у озера, как раз есть целая поляна красивых фиалок…

– Ой, пошли найвем их, – не дал мне договорить Бруно и слегка подпрыгнул. – Давай гуку, я п’ёведу тебя, а то т’ява тут довольно высокая.

Я с трудом удержался от смеха – он совершенно забыл, с каким большим существом разговаривает.

– Нет-нет, Бруно, – возразил я, – сначала надо все хорошенько обдумать. У нас еще тут столько дел.

– Да, вегно, надо подумать, – согласился Бруно, вновь прижимая большой палец к губам и садясь на дохлую мышь.

– Слушай, зачем тебе эта мышь? – спросил я. – Лучше бы закопал ее или бросил в озеро.

– Как, это же мейялка! – вскричал Бруно. – Как без нее в саду? У нас каждая клумба тги с половиной мыши в длину и две в шигину.

Он было потащил свою «мерялку» за хвост, чтобы показать, как это делается, но я остановил его, несколько опасаясь, что моя «суме-ричность» испарится еще до того, как мы закончим уборку сада, а в таком случае я больше не увижу ни Бруно, ни Сильви.

– Думаю, лучше всего, – предложил я, – сделать так: ты выполешь сорняки, а я разложу вдоль дорожек камушки.

– Отлично! – воскликнул Бруно. – А пока габотаем, я гасскажу тебе пго гусениц.

– Ну что ж, послушаем про гусениц, – сказал я, собирая камушки в кучу и раскладывая их по цвету.

Бруно заговорил негромко, быстро, и так, словно обращался к самому себе:

– Вчега я пьисел у гучья, там, где начинается лес, и увидел двух маленьких гусениц. Они были зеленые-пьезеленые, с желтыми глазами, и меня они не видели. Одна из них тащила к’ило мотылька – ог’омное, понимаешь, бугое к’ило мотылька, полностью высохшее, с пегышками. Такое есть не будешь, подумал я, может, она собирается пальтецо себе на зиму свайганить?

– Возможно, – согласился я, поскольку последние слова Бруно прозвучали как вопрос, и он смотрел на меня в ожидании ответа.

Одного слова этому маленькому созданию оказалось вполне достаточно, и Бруно весело продолжил:

– Ну, ей явно не хотелось, чтобы к’ило увидела д’югая гусеница, и, понимаешь ли, ей ничего не оставалось кгоме как нести его всеми задними ножками, а двигаться впегед с помощью пегедних. В йезультате она, естественно, пейевелнулась.

– В результате чего? – Я уловил только одно слово, ибо, говоря по правде, слушал не очень внимательно.

– Пейевелнулась, – в высшей степени серьезно повторил Бруно, – и если бы ты хоть йаз видел пейевелнувшуюся гусеницу, понял бы, что это совсем не шутки, и не сидел бы и не хихикал – все, больше ничего тебе йассказывать не буду.

– Да ну что ты, что ты, Бруно, я и не думал хихикать. Смотри, какой я серьезный.

Но Бруно только сложил на груди руки и сказал:

– Меня не пьоведешь. Я заметил, у тебя искогка в одном глазу мелькнула – прям как луна.

– Ты хочешь сказать, Бруно, что я похож на луну? – удивился я.

– У тебя лицо большое и кьюглое, как луна, – сказал Бруно и задумчиво посмотрел на меня. – Может, не такое ялкое – но более чистое.

Я не удержался от улыбки.

– Понимаешь какое дело, Бруно, свое лицо я умываю. А Луна – нет.

– Да нет же, она тоже умывает! – воскликнул Бруно и, нагнувшись ко мне, торжественно зашептал: – С каждым вечегом лицо Луны становится все г’язнее и г’язнее, и в конце концов всё пьевгащается в чегное пятно. И вот когда оно становится г’язным целиком, она смывает с него г’язь – вот так, – Бруно, не переставая говорить, провел ладонью по своим розовым щечкам.

– И оно снова становится чистым?

– Не всё сгазу, – сказал Бруно. – До чего же тгудно тебе все объяснять! Она смывает его потихоньку – и начинает с дгугого кгая.

Эльф, сложив руки на груди, уже полностью оседлал дохлую мышь, а прополка сорняков не продвинулась ни на шаг, так что мне пришлось заметить:

– Ну ладно, делу время – потехе час: ни слова больше, пока не покончишь с этой клумбой.

После этого несколько минут прошли в молчании, я раскладывал камушки и с любопытством наблюдал за его методом садоводства.

Мне его система показалась весьма причудливой: перед тем как приступить к прополке, Бруно измерял каждую клумбу так, словно опасался, что без сорняков она съежится; а один раз, когда клумба получилась длиннее, чем ему хотелось, он принялся изо всех сил дубасить мышь своим маленьким кулачком, приговаривая: «Ну вот! Снова все неп’явильно! Почему ты не можешь, когда я велю, дейжать хвост пьямо?!»

– Вот что я тебе скажу, – едва ли не шепотом проговорил Бруно, не отрываясь от работы, – я добуду тебе пьиглашение на коголевский ужин. Я знаком с одним из стайших официантов.

Я не удержался от смеха:

– А что, разве это официанты составляют списки приглашенных?

– Да нет же, не за столом сидеть! – поспешно пояснил Бруно. – А быть помощником. Тебе это должно пон’явиться, разве нет? Газносить блюда и все такое.

– Ну да, только ведь это не так приятно, как сидеть за столом, верно?

– Естественно, – согласился Бруно таким тоном, словно сожалел о моем невежестве. – Но если ты даже не сэй Какой-нибудь, то как можно йассчитывать на место за столом, йазве не ясно?

С максимально возможной кротостью я заметил, что на это и не рассчитывал, но, с другой стороны, только так мне нравится участвовать в званых ужинах. Услышав это, Бруно пожал плечами и довольно-таки обиженным тоном сказал, что я могу, конечно, поступать как мне заблагорассудится, но у него много знакомых, которые уши бы себе отрезать дали за такое предложение.

– А ты-то сам на таких приемах бывал, Бруно?

– Один йаз, в пьошлом году, – с большой серьезностью ответил Бруно. – Меня пьигласили мыть тагелки для супа – нет, не так, тагелки для сыга, – и это была немалая честь. Но самое почетное – я подал бокал сидга самому гейцогу Одуванчику.

– Да, это действительно высокая честь. – Я прикусил губу, чтобы не засмеяться.

– Не п’явда ли? – подхватил Бруно с полной серьезностью. – Не всякому, знаешь ли, выпадает такое.

Слова Бруно заставили меня задуматься над некоторыми странными вещами, которые мы в своем мире соотносим с «честью», хотя в сущности чести в них ничуть не больше, чем в радости славного маленького Бруно (кстати, я надеюсь, что он, при всех своих выкрутасах, начал вам хоть немного нравиться) поднести бокал сидра герцогу Одуванчику.

Кто знает, сколь долго предавался бы я этим мыслям, если бы Бруно вдруг не потеребил меня.

– Живо, сюда! – закричал он, придя в неистовое возбуждение. – Хватай ее за дьюгой йог! Я больше ни минуты ее не удейжу!

Он отчаянно сражался с большой улиткой, стискивая изо всех сил один из ее рогов и едва удерживаясь на ножках в попытке отодрать ее от стебля травы. Мне стало ясно, что, если не вмешаться, об уборке сада можно забыть, так что я спокойно снял улитку с травинки и положил на кочку, туда, где Бруно было ее не достать.

– Если тебе так уж хочется, – сказал я, – поохотимся за ней попозже. Только зачем она тебе?

– А зачем тебе лиса, когда ты ее ловишь? – спросил Бруно. – Я слышал, что вы, большие, охотитесь на лис.

Я принялся отыскивать в уме аргументы в пользу того, что у «больших» есть причины охотиться на лис, а у него на улиток – нет, и, так ни до чего и не додумавшись, сказал наконец:

– Что ж, наверное, ты прав, одно другого стоит. Как-нибудь поохочусь и на улиток.

– Надеюсь, ты не настолько глуп, чтобы охотиться на улиток в одиночку? Как, интейесно, ты с ней сладишь, если некому будет ухватиться за дьюгой йог?! – поинтересовался Бруно.

– Конечно не слажу, – с полной серьезностью согласился я. – Между прочим, как ты думаешь, на каких улиток лучше охотиться – на таких, как эта, или на тех, что без панциря?

– О нет, на тех, что без панцийя, мы никогда не охотимся. – Бруно даже вздрогнул при этой мысли. – Они всегда начинают злобиться, а если споткнуться и упасть на нее, она такая липкая!

К этому времени мы почти покончили с уборкой сада. Я выкопал и принес несколько фиалок; Бруно как раз помогал мне посадить последнюю, как вдруг остановился и заявил:

– Я устал.

– Ну так отдохни, – посоветовал я. – Закончу без тебя.

Повторять приглашение не потребовалось: Бруно сразу начал возиться с мышью, превращая ее в нечто вроде лежанки.

– Давай я тебе песенку спою, – предложил он, вертя мышь так и сяк.

– Давай, – кивнул я. – С удовольствием послушаю.

– А что бы ты пьедпочел? – спросил Бруно, оттаскивая мышь чуть подальше, чтобы лучше видеть меня. – По мне так самая лучшая песня – «Динь-дон».

Такой намек не понять было нельзя, тем не менее я сделал вид, что задумался и, лишь поразмыслив, согласился:

– Да, и мне кажется, что «Динь-дон» самая лучшая.

– Это свидетельствует о том, что у тебя хойоший музыкальный вкус, – снисходительно отметил Бруно. – Сколько колокольчиков ты хочешь? – Он сунул большой палец в рот, давая мне возможность подумать над ответом.

Поскольку в пределах досягаемости был только один колокольчик, я с предельной серьезностью сказал, что на сей раз хватит одного, сорвал его и протянул ему. Бруно раз-другой провел ладонью вверх-вниз по стеблю – так музыкант настраивает свой инструмент, – извлекая из него нежный, чрезвычайно приятный на слух звон. Раньше мне не приходилось слышать цветочную музыку – да и как ее услышишь, не испытывая «суме-рического» чувства, – и, честно говоря, я не знаю, как вам ее описать, разве что сравнить с перезвоном колоколов, доносящимся с тысячемильного расстояния. Убедившись, что цветок звучит как надо, Бруно уселся на дохлую мышь (это было самое удобное для него место) и, не сводя с меня весело поблескивающих глазок, запел. Мелодия, между прочим, довольно занятная, сами можете попробовать напеть, вот ноты:

 
Динь-дон! Проснись, – уж потемнела высь.
Покинул филин свой древесный дом.
Динь-дон, играй! У озера – наш круг,
И голос флейт поет лишь об одном:
«Прославлен столь эльфийский наш король!
Хвалу тебе поем!»
 

Первые четыре строчки он пропел весело и бойко, заставляя колокольчик звенеть в такт напеву; а две последние медленно и задумчиво, просто помахивая цветком над головой. Допев первый куплет, он остановился и начал объяснять:

– Коголя фей зовут Оббегван, – полагаю, он имел в виду Оберона, – он живет на том бегегу озега – вон там — и вьемя от вьемени пьиплывает на маленькой лодке, и тогда мы выходим вст’етить его и поем эту песенку. Понимаешь?

– После чего вместе ужинаете? – лукаво осведомился я.

– Хватит болтать, – поспешно оборвал меня Бруно. – Дай песню допеть.

Я заверил, что больше не позволю себе перебить его.

– Я сам никогда не говойю ни слова, когда пою, – с величайшей серьезностью продолжил он, – так что и тебе не надо. – Затем он вернулся к своему колокольчику и запел:

 
Динь-дон, услышь! Вот сквозь ночную тишь
Летит напев, чайующий поля.
Динь-дон, наш звон, – о, как прекрасен он,
О, как он льется, душу веселя:
«Услышь, земля! Поем для коголя:
Хвала тебе, хвала!»
 
 
Динь-дон! Взгляни: вот светятся огни
Сьеди ветвей и листьев – то глаза!
Динь-дон! Сонм их, – всех мошек огневых,
Что освещают пийшественный зал,
Веселья для, во славу коголя:
«Хвала тебе, хвала!»
 
 
Динь-дон! спеши отведать от души
Всех пийшественных яств, – нет счету им!
А уж госы медовой пьипасли…
 

– Тихо, Бруно! – прервал я его на полуслове шепотом. – Она идет!

Бруно замолчал как раз вовремя, чтобы Сильви его не услышала, и, заметив, как она медленно пробирается сквозь высокую траву, вдруг, словно бычок, бросился ей наперерез с криком: «Смот’и туда! Туда смот’и!»

– Куда? – испуганно спросила Сильви, вертя головой в разные стороны, не понимая, откуда исходит угроза.

– Туда! – повторил Бруно, бережно разворачивая ее лицом к лесу. – А тепег’ иди назад – только потихоньку – и ничего не бойся, не споткнешься.

Но Сильви как раз «споткнулась» – стараясь идти как можно быстрее, он вел ее, не разбирая дороги, через сучки и камни, так что удивительно еще, как это бедное дитя вообще держалось на ногах. Но Бруно был слишком возбужден, чтобы соображать, что делает. Я молча указал ему на место, куда лучше всего поставить Сильви, чтобы ей был виден весь сад, – на крохотную кочку размером примерно с картофелину, – и когда они взобрались на нее, отступил в тень, чтобы Сильви меня не заметила.

Я услышал, как Бруно торжественно провозгласил: «Тепег’ можешь смот’еть!» – и вслед за этим послышались громкие аплодисменты, но хлопал в ладоши один Бруно. Сильви хранила молчание – стояла и озиралась вокруг, тесно сплетя пальцы рук; казалось, то, что открылось ее взгляду, ей совсем не нравилось.

Бруно тоже наблюдал за ней с некоторым беспокойством, и когда она спрыгнула с кочки и принялась расхаживать взад-вперед по узким садовым дорожкам, осторожно пошел следом, с нетерпением ожидая, чтобы она составила собственное мнение, без какой бы то ни было подсказки с его стороны. И когда она, глубоко вздохнув, вынесла наконец свой вердикт – шепотом, поспешно нанизывая друг на друга слова без малейшего уважения к грамматическим нормам: «Чтобы я когда в жизни не видела ничего красивее» – у бедного малютки задрожали губы, он внезапно расплакался, бросился к Сильви, не помня себя, обвил руками ее шею и зарылся лицом в ее плечо.

У Сильви тоже немного дрожал голос, когда она прошептала:

– Ты что, что с тобой, дорогой? – Она попробовала освободиться от объятий и поцеловать Бруно.

Но Бруно лишь прижимался к ней, продолжая рыдать, и успокоился, только когда во всем сознался:

– Я хотел… испойтить твой сад – но тепег’… больше… никогда… никогда… – Он вновь разрыдался, и конец предложения потонул в его всхлипах. – Мне пон’явилось… сажать цветы… для тебя, Сильви… и я еще никогда не был таким счастливым. – Розовощекое, залитое слезами личико наконец открылось, и можно было его поцеловать.

Сильви к тому времени тоже плакала и не могла выговорить ничего, кроме: «Бруно, дорогой!» и «Я тоже никогда не была такой счастливой» – хотя почему то, что двое детей никогда в жизни не были такими счастливыми, заставляет их плакать, оставалось для меня большой загадкой.

Я тоже чувствовал себя счастливым, хотя, конечно, не плакал: «большие», знаете ли, никогда не плачут, мы предоставляем это феям и эльфам. Наверное, в тот момент начал слегка накрапывать дождь, потому что я почувствовал, как по щекам у меня скатилась капля-другая.

Потом они снова прошлись по всему саду, от цветка к цветку, словно писали какую-то длинную фразу, в которой запятыми служили поцелуи, а в конце поставили точку в виде крепкого объятия.