Текст книги "Охота на Снарка. Пища для ума"

Необычайная фотография

Недавнее удивительное изобретение в искусстве фотографии, примененное к деятельности головного мозга, низвело сочинение романов до уровня обыкновенного механического труда. Мастер любезно позволил нам присутствовать при проведении одного из экспериментов, и поскольку изобретение еще не стало достоянием широкой публики, мы считаем себя вправе изложить его суть, опуская технические детали.

Изобретатель начал с утверждения, что продукт даже самого слабого интеллекта, если графически изобразить его на обработанной должным образом бумаге, может быть «обогащен» до любой потребной степени. Услышав, что нам хотелось начать с самого тяжелого случая, он с готовностью пригласил из соседней комнаты молодого человека, отличавшегося минимальными физическими и интеллектуальными достоинствами. В ответ на вопрос фотографа, каково наше мнение, мы честно признались, что, судя по виду, этот молодой человек способен только на одно – спать; наш друг от души согласился с нами.

Аппарат был установлен в нужном положении, между мозгом пациента и стеклянным объективом налажена месмерическая связь, и молодого человека спросили, не желает ли он что-либо сказать. «Нет», – слабо вымолвил тот. Затем его спросили, о чем он сейчас думает. Последовал сходный ответ: «Ни о чем». Далее мастер заявил, что объект находится в совершенно удовлетворительном состоянии, и эксперимент начался.

Установив необходимую выдержку, фотограф произвел съемку, потом бумага была извлечена из аппарата и представлена нам для осмотра; мы обнаружили, что она покрыта какими-то едва различимыми каракулями. При тщательном изучении обнаружилось следующее: «Рассветный воздух был прозрачен, мягок и росист; в вышине струился эфир, редкие капли дождя холодили жаждущую влаги почву. Неторопливо, по усаженной с обеих сторон розами дороге, ехал верхом приятной внешности, добродушный на вид молодой человек с легкой тростью в изящной руке; под ним гарцевала лошадка, втягивавшая ноздрями ароматы придорожных цветов; в спокойной улыбке и задумчивом взгляде, столь неотразимо гармонировавшем с тонкими чертами лица всадника, отражалось ровное течение его мыслей. Нежным, пусть и слабоватым голосом он негромко делился легкими печалями, что теснились у него в груди:

 
Ах, слух она к мольбам не преклонила,
Влюбленного презреньем одарила.
Но волосы мне драть зачем же было?
 
 
Слепа, глуха к сердечному томленью,
Она играла мной, мое мученье, —
А после резко поменяла мненье!
 

Наступило короткое молчание; лошадь споткнулась о лежавший на дороге камень, и седока выбросило из седла. Громко зашелестели сухие листья; молодой человек поднялся; небольшая царапина на левом плече и сбившийся на сторону галстук – единственное, что напоминало об этом мелком инциденте».

– Ну, – заметили мы, возвращая фотобумагу, – текст написан явно в традициях школы Разведенного Молока.

– Совершенно верно, – согласился наш друг, – и в нынешнем своем виде он, конечно, не имеет никаких шансов на коммерческий успех; однако же мы сейчас убедимся, что следующий этап проявки может перевести его в разряд интеллектуальной школы, или Школы Факта. – И, окунув бумагу поочередно в несколько кислотных растворов, мастер вновь предложил ее нашему вниманию.

Теперь текст звучал так: «Это был обычный вечер, стрелка барометра указывала на “переменно”; в лесу поднимался ветер, на землю упали первые капли дождя – дурное предвестие для фермеров. По конной тропе, с тростью, украшенной тяжелым набалдашником, в руке, верхом на рабочей лошади стоимостью примерно в сорок фунтов стерлингов ехал некий господин; вид у всадника был вполне деловой, на ходу он все время посвистывал; со стороны могло показаться, что он мысленно подыскивает рифмы. Наконец он с явным удовлетворением в голосе продекламировал следующее стихотворение:

 
В словах отказа шевельнулись губы —
Меня отвергли, холодно и грубо.
Я отвечал ей: «Это было глупо!»
 
 
Итак, всему конец: я ей не нужен!
Но, если честно, даже рад я вчуже, —
Немало дев других, ее не хуже!
 

В этот момент лошадь попала копытом в колдобину и рухнула на землю; ездок с трудом поднялся на ноги; руки и шея его были исполосованы царапинами, два ребра сломаны; потребовалось некоторое время, чтобы он смог забыть тот неудачно сложившийся день».

Этот текст вызвал наше безусловное одобрение, и мы попросили продолжить процесс проявки до самого высокого уровня.

Наш друг с готовностью согласился и вскоре представил нам результат – образец, по его словам, Спазматической, или Немецкой Школы. Мы внимательно ознакомились с ним, и он вызвал у нас неописуемое удивление и восторг.

«В ту ночь бушевала страшная буря – ураган выворачивал деревья в почерневшем лесу, яростные потоки дождя обрушивались на стонущую землю. С бешеной скоростью по крутому склону ущелья несся вооруженный до зубов всадник – храпящая лошадь под ним скакала сумасшедшим галопом, изрыгая пламя из раздувающихся ноздрей. Сдвинутые брови всадника, бешено вращающиеся глаза и стиснутые зубы свидетельствовали о яростной смятенности ума, в его разгоряченном мозгу мелькали фантастические видения, под конец он взревел, как безумный, и исторг из груди поток бушующей страсти:

 
Смерть в груди! Утрачена надежда!
Сатана да смежит мертвым вежды!
Мозг мой – пламень, сердце —
                           мрак кромешный!
 
 
Камень – ее сердце. Муки ада!
Гибну я, убит холодным взглядом,
И Ничто да станет мне наградой!
 

И вдруг – пауза. О, ужас! Тропа оборвалась бездонной пропастью… Удар – угар – кошмар – все кончено. Три капли крови, два выбитых зуба, стремя – вот и все, что осталось от обезумевшего всадника, настигнутого злым роком».

Молодого человека вывели из полузабытья и познакомили с итогами деятельности его мозга; он тут же упал в обморок.

В условиях нынешнего младенчества искусства мы воздерживаемся от комментариев по поводу этого замечательного изобретения; но как подумаешь о том колоссальном вкладе, который оно внесло в прогресс науки, так голова кругом идет.

Наш друг закончил сеанс демонстрацией различных экспериментов меньшего масштаба: например, превращением некоторых строф Вордсворта в безукоризненно выверенную поэзию; то же самое он по нашей просьбе попытался проделать со стихами Байрона, но из аппарата выполз лишь обгорелый, пошедший пузырями лист бумаги, испещренный пламенными эпитетами.

В заключение: нельзя ли эту технологию применить (мы задаем этот вопрос в сугубо конфиденциальном порядке), нельзя ли ее применить к парламентским речам? Возможно, это всего лишь игра нашего разгоряченного воображения, но все равно мы лелеем эту мысль и надеемся вопреки надежде.

Шотландская легенда

Правдивый и страшный рассказ о событиях, случившихся во времена приснопамятного епископа Бека в покоях Замка Окленд, именуемых Шотландскими, с Мэттью Диксоном, Торговцем, и некоей Дамой по имени Неодетта Такая-то, и о том, почему в наши дни никто не осмеливается (из суеверного страха) оставаться в этом замке на ночь. Записано мною в году Тысяча Триста Двадцать Пятом, месяце Феврале, во вторник и в другие дни недели.

Эдгар Катуэллис

Итак, вышеупомянутый Мэттью Диксон доставил товары в этот замок, мои господа его похвалили и велели накормить (что и было сделано, и отужинал он с отменным аппетитом) и уложить спать в одной из комнат покоев, ныне именуемых Шотландскими, откуда он в полночь вылетел с таким страшным воплем, что разбудил всех, кто был в замке, и, мчась по коридорам, продолжал вопить, пока не потерял сознание. Его отнесли в покои моего господина и заботливо усадили в кресло, с которого он три раза подряд, к немалой потехе собравшихся, падал на пол.

Но будучи приведен в сознание несколькими глотками крепких напитков (прежде всего – джина), он какое-то время спустя жалобным тоном поведал следующие подробности, каковые были впоследствии подтверждены жившими неподалеку девятью трудолюбивыми дюжими фермерами и каковые я своим чередом передам в правильном порядке.

Свидетельство Мэттью Диксона, Торговца, сорока с лишним лет от роду, находящегося в здравом уме, хотя и потрясенного до глубины души Видениями и Звуками этого Замка, Шотландии, ее призраков, а также явлением некоей странной Дамы и ее прискорбными речами и иными печальными напевами и мелодиями, измышленными ею и другими Призраками, а также о постигшем и пронизавшем меня (от страха великого) с головы до пят холоде и обо всем другом, что узнать будет любезно, а более всего о внезапно соткавшейся Картине и обо всем, что затем последовало (и что было предвидено Призраками), и о Тьме и других предметах, ужасных и не выразимых в словах, предметах, которые Люди называют Химерами.

Мэттью Диксон, Торговец, повествует (глядя при этом на моего господина и стараясь стащить с головы шляпу, что ему никак не удается, ибо на голове у него шляпы нет): «Сытно отужинав свежей гусятиной, мясным пирогом и иными яствами, щедро предложенными мне епископской кухней, я улегся спать и долго мне отчетливо снились страшные Сны. Во сне я видел юную Даму, на которой (как могло показаться) было не платье, а что-то вроде Покрывала, в которое она была обернута, или, может, просторная Накидка (в этом месте Старшая Камеристка замка заявила, что нет такой Дамы, которая бы оделась подобным образом, и я сказал: “Признаю свою ошибку” – и даже встал со стула, правда, устоять не сумел)».

Свидетель продолжал: «Вышепомянутая Дама принялась размахивать Большим Факелом, кто-то пропищал тонким голосом: “Неодетта! Неодетта!” – и тут, прямо посреди комнаты, с Дамой вдруг начала происходить великая перемена, кожа на глазах становилась все более и более дряблой, волосы все более седыми, упавшим голосом она беспрестанно повторяла: “Пусть не одета, как прилично Дамам, но в грядущие года недостатка в платьях у них не будет”. При этих словах ее Покрывало как будто начало медленно истаивать, превращаясь в шелковое платье с пышными сборками и в обилии украшаясь воланами». (Тут мой Господин нетерпеливо стукнул свидетеля по голове, побуждая его поскорее заканчивать рассказ.)

Свидетель продолжил: «Означенное платье начало потом менять фасон, заворачиваясь то тут, то там, открывая нижнюю юбку такого огненного цвета, а если приглядеться, то кровавого, что при таком устрашающем виде я сначала застонал, а потом зарыдал. Далее эта юбка раздулась в такую Ширь, что и словами не выразить (насколько я могу судить) и изнутри стали видны Обручи, Тележные Колеса, Воздушные Шары и тому подобные предметы. Она заполонила всю комнату, навалилась на меня, распластала на кровати и держала в таком положении, покуда Дама не направилась к выходу, опалив мне напоследок волосы своим Факелом. Очнувшись, я услышал какой-то Шум и увидел Свет». (На этом месте Старшая Камеристка снова прервала его, заявив, что Шум-Свет шли как раз из его комнаты; она могла бы продолжить, но мой господин осадил ее, сурово указав, что ей следует помнить свое место.)

Свидетель продолжил: «Весь дрожа от страха, да так, что Кости (так он выразился) готовы были превратиться в прах, я попробовал встать с кровати и прийти в себя. Но дрожь не унималась, и не столько от некрепости сердца, сколько от телесной слабости; на сей раз Дама пела отрывки из старинных баллад мистера Уилла Шекспира».

Мой Господин поинтересовался, что это за отрывки и не может ли он сам напеть их, и свидетель сказал, что помнит только два: «В этой бухте Трафальгара мы французам дали жару» и «У Бискайского залива прохлаждались мы лениво день-деньской» – последний куплет он пропел, но так фальшиво, что все вокруг заулыбались.

Свидетель продолжил, что мог бы напеть эти баллады под Музыку, а без аккомпанемента – никак. Тогда его отвели в Классную комнату, где стоял Музыкальный Инструмент под названием «Сорок Пэанов[24]24
  Пэан, или пеан (греч.) – торжественный гимн в честь лица или события.


[Закрыть]» (что указывало на наличие в нем сорока нот и на то, что этот Триумф Искусства предназначен для исполнения Пэанов) и где в данный момент пребывали, якобы на уроках Музыки (а на мой взгляд, просто бездельничая), две юные дамы – племянницы моего Господина; молотя, в силу умения, по клавишам, они стали ему аккомпанировать, стараясь, чтобы выходили мелодии, доселе никем не слыханные, а он запел:

 
Лоренцо в Хайтингтоне жил
И на судьбу не сетовал:
Не худший город на земле,
Но где-то близко к этому.
 
 
Явился он на чай ко мне —
И ну безмолвно пялиться!
«Посуше гренки подавать?»
Ответил он: «Мне с маслицем!»
 

(Присутствующие с энтузиазмом подхватили хором)

 
Поймет тут всяк,
Что он дурак,
Я дураков не жалую!
 

Свидетель продолжил: «Потом она явилась обернутой в то же Покрывало, что и при первом свидании во Сне, и хорошо поставленным, в самую душу проникающим голосом принялась излагать свою Историю».

«Однажды росистым осенним вечером близ замка Окленд можно было увидеть прогуливающейся юную даму вида строгого и надменного и наружности далеко не отталкивающей, кто-то даже скажет – красивой, хотя, возможно, это и не так. Этой юной Дамой, о Несчастный, была я (тут я спросил, почему, собственно, она находит меня несчастным, на что она ответила, что это не имеет значения). В то время ничем иным, кроме статности фигуры, я похвастать не могла и страстно желала, чтобы какой-нибудь Живописец написал мой портрет; но все они были слишком высоки, я имею в виду не по росту, а по ценам (тут я робко поинтересовался, сколько тогда Мастера брали за свою работу, но она лишь небрежно отмахнулась – мол, деньги это низкая материя, ничего она на этот счет не знает и знать не желает).

И вот однажды в наших краях объявился один такой высокий Живописец, звали его Лоренцо, и он привез с собой замечательную Машину, которую все называли Химерой, – удивительная, совершенно невиданная вещь; с ее помощью он сделал много портретов, каждый за один-единственный удар Времени, пока успеваешь лишь назвать имя: “Джон, сын Робина” (я спросил, как это понять – один удар Времени, но она только нахмурилась и ничего не ответила).

Он и взялся сделать мой портрет; просила я только об одном – чтобы портрет был в рост, ибо иначе мне никак не показать по-настоящему свою Статность. Но, увы, никак у него это не получалось, хотя сделал он множество Портретов: на иных, где он начинал с Головы, не было видно Ног; на других видны Ноги, но нет Головы. Первые приводили в смятение меня, вторые вызывали смех у всех остальных.

Все это заставляло меня справедливо негодовать (хотя поначалу, при всем его занудстве, у нас сложились дружеские отношения), и я часто таскала его за уши и выдирала из Головы клоки волос, заставляя вскрикивать от боли и повторять, что я превращаю его жизнь в невыносимое бремя, это не только не вызывало у меня сомнений, а, напротив, чрезвычайно радовало.

В конце концов он заявил, что можно сделать Портрет, который будет обрываться нижним краем юбки, с Уведомлением: “Итого: два с половиной ярда, дальше – Ноги”. Но это ни в коей мере меня не удовлетворило, и я заперла его в Погребе, где он просидел две недели, с каждым днем становясь все худее и худее, так что к концу порхал вверх-вниз, как Перышко.

В один прекрасный день я спросила, готов ли он наконец сделать мой Портрет в полный рост, в ответ он что-то запищал комариным Голосом, но в этот момент открылась Дверь и его вынесло Сквозняком наружу через Трещину в Потолке; я осталась в Погребе с Факелом в руках и ждала до тех пор, пока сама не превратилась в Призрак, иное дело, что меня никуда не вынесло, а пришпилило к Стене».

Мой господин и его гости поспешно спустились к Погребу посмотреть на это удивительное зрелище; дойдя до места, мой Господин отважно выхватил из ножен меч и громко воскликнул: “Смерть!” (хотя кому и за что, не уточнил) – кое-кто вошел внутрь, но большинство оставалось снаружи, подбадривая передовых не столько своим примером, сколько воодушевляющими словами; в конце концов вошли-таки все, мой Господин – последним. Отодвинули от стены Бочки с вином и все остальное, и взгляду открылся упомянутый Призрак, ужасный невыразимо, все еще не отлипший от Стены, при виде коего раздались пронзительные вопли, какие в наши дни редко – да что там, никогда не услышишь; кое-кто грохнулся в обморок, другие удержались от этой Крайности с помощью больших глотков пива, но и они были едва живы от Страха.

А Дама обратилась к ним со следующей речью:

 
Заперта здесь, и вовеки пребуду,
Пока не случится славное чудо,
И не войдет в этот замок дикий
Та, что со мною сходна и ликом,
И именем (имя мое неизвестно,
Но инициалы видны вам честно).
В тот час надлежит вам взять аппарат
И снять ее в рост, с головы до пят,
Тогда лишь окончу бессмертья томленье
И более вас не обижу явленьем!»
 

В этот момент ее монолог прервал Мэттью Диксон:

– Откуда у вас этот Факел?

– От Свечей исходит Свет! – ответила она, никто, разумеется, ничего не понял.

Откуда-то сверху донесся тонкий Голос:

 
В замка Окленд погреб голый
В былые года
Брошен парень был веселый:
Стряслась же беда!
 
 
Сил было не собрать,
Чтоб ею обладать, —
Tempore (смею я сказать)
Practerito!
 

(Хор промолчал, ибо его участникам латынь была неведома.)

 
Больше я не видел неба
В былые года,
Зря молил о корке хлеба —
Стряслась же беда!
 
 
Эх, в Шотландию бежать бы —
Закрыты пути.
Вы меня оставьте, братья, —
Уж мне не уйти.
 

Мой господин отложил Меч (который будет храниться отныне как символ великой Доблести), велел Дворецкому немедленно принести ему Черпак Пива (Черпак, а не, как он с улыбкой добавил, какую-то там Кружку) и, когда это было сделано, тут же одним глотком его опорожнил, потому что «черпак, когда он вычерпан, уже не черпак».

Новизна и романтицемент

Начать с того, что я долго колебался, не стоит ли мне назвать этот рассказ о своей жизни «Плач», или «Пэан», ибо в нем столь же много величественного и славного, сколь скорбного и сурового. В поисках чего-то среднего я в конце концов остановился на нынешнем названии – разумеется, ошибочно; я всегда ошибаюсь. Впрочем, обо всем по порядку. Хороший оратор никогда не уступит соблазну начать выступление с высокой ноты; самые простые общие места – на большее он не пойдет, а далее примется постепенно повышать тон – vires acqurit eundo[25]25
  Крепнет в движенье она («Энеида», 4, 175, пер. С. Ошерова).


[Закрыть]. Таким образом, для начала достаточно будет сообщить свое имя – Леопольд Эдгар Стаббс. Я четко указываю на этот факт сразу, дабы не позволить читателю спутать меня либо с выдающимся башмачником, носящим то же имя и проживающим в Кэмбервилле, на Поттл-стрит, либо с моим не столь выдающимся, но более известным однофамильцем Стаббсом, комедийным актером, выступающим в Провинции[26]26
  Канада.


[Закрыть]; какие-либо связи с тем и другим я отвергаю с ужасом и негодованием; при этом я ничуть не имею в виду оскорбить названных лиц – людей, которых я никогда в жизни в глаза не видел и, надеюсь, никогда не увижу.

Однако, довольно общих мест.

О, толкователи снов и знамений, объясните мне, объясните, ради бога, как случилось так, что однажды в пятницу во второй половине дня, я, свернув ни с того ни с сего с Грейт-Уоттлс-стрит, неловко столкнулся вдруг с невзрачным, совершенно не примечательной внешности мужчиной, в чьих глазах, однако, полыхал огонь гения. Ночью мне приснилось, что великая идея моей жизни должна осуществиться. Что это за великая идея жизни? Скажу. Скажу со стыдом и печалью.

С детства меня одолевали жажда и страсть (превосходящие любовь к игре в шарики и могущие сравняться с любовью к ирискам) к поэзии – к поэзии в самом безмерном и самом безумном смысле этого слова – к поэзии, не стесненной рамками здравого смысла, рифмы, ритма, к поэзии, рассеянной в атмосфере всей Земли и насыщенной музыкой сфер. С юности, да нет, с самой колыбели, я рвался к поэзии, красоте, новизне, романтицементу[27]27
  Неологизм, придуманный автором, исходя из значения слова romance (романтика) и существующего в английском языке названия Roman cement (гидравлический вяжущий материал, который применяется для изготовления бетона низких марок и строительных растворов). Это смешение понятий лежит в основе сюжета рассказа.


[Закрыть]. Говоря о «рвении», я употребляю слово, дающее лишь отдаленное представление о переживаниях, какие я испытывал даже в самом умиротворенном состоянии: оно отражает безудержные порывы всей моей жизни столь же мало, сколь гротески на фасаде театра Адельфи, изображающие Флексмора[28]28
  Ричард Флексмор (1824–1860) – британский клоун и мим.


[Закрыть] в таких немыслимых позах, какие только может принять человеческое тело, отражают в сознании гипотетического зрителя подлинное мастерство артиста, стирающее грань между физическими возможностями человека и индийским каучуком.

Но я отклонился; впрочем, такое, да будет позволено заметить, в жизни бывает; как-то раз, по случаю, о котором я здесь не буду распространяться, я между делом обронил: «А что такое, собственно, жизнь?» – и никто из присутствовавших (а было нас девять человек, включая официанта, и прозвучала вышеприведенная реплика во время перемены блюд) на этот вопрос внятно ответить не смог.

Стихи, которые я писал в молодости, отличались совершенной свободой от условностей и потому не соответствовали нынешним литературным нормам: в будущем, когда, как любил повторять мой почтенный дядюшка, «имена Мильтона и ему подобных сотрутся из памяти», моими стихами будут зачитываться. Если бы не этот славный родич, могу с уверенностью сказать, стихи в таком роде никогда не увидели бы света. До сих пор помню чувства, нахлынувшие на меня, когда он посулил мне шестипенсовик за рифму к слову «деспотия». Рифму я, по правде говоря, так и не подобрал, зато уже в ближайшую среду набросал свой известный «Сонет о Дохлой Кошке», а через две недели приступил к написанию трех эпических поэм, названий которых я, к несчастью, сейчас не помню.

Семь томов поэзии – труд всей жизни – оставил я в память о себе неблагодарному потомству; все они разделили судьбу любых творений гения – безвестность и глумление. И ведь в содержании их не было найдено ни единого недостатка; каковы бы ни были просчеты, никто из рецензентов не осмелился подвергнуть их критике. Это неоспоримый факт.

Единственное мое сочинение, пока не вызвавшее никакого публичного отклика, это сонет, адресованный одному из членов муниципального собрания Вертепа-на-Помойке по случаю его избрания мэром названного города. В свое время это произведение широко ходило по рукам и горячо обсуждалось. И хотя герой его, с характерной для него глухотой к искусству, не различил содержащейся в нем хвалы в свой адрес и, более того, отзывался о нем скорее неуважительно, чем наоборот, я склонен думать, что в нем имеются все признаки величия. Заключительные строки были дописаны по совету одного из моих друзей, убеждавшего меня, что это необходимо для придания произведению смысловой завершенности, и в данном случае я доверился его зрелому суждению.

 
И когда Пустоты окровавленный рот
Из забытой империи кус свой урвет,
А сиянье бесценных алмазов, в свой срок,
Свет подарит свой камню, что сер и убог;
И когда оскудеет монаршая власть,
Чтоб во мраке безвластья постыдно пропасть,
Когда жажда убийства шагнет за порог
И огнем полыхнет ненасытный клинок,
И останется гниль там, где было жнивье, —
Вот тогда обретешь ты величье свое.
И хвалы тебе петь предоставлю я тем,
Кто сильнее меня, и пред кем сам я нем.
Гордо станешь глядеть на людей, как на слуг,
В час последней беды… но не раньше, мой друг!
 

Альфред Теннисон – поэт-лауреат, и не мне оспаривать его право на это почетное звание; тем не менее, мне не может не приходить в голову, что, если бы в свое время правительство подошло к вопросу более демократично, на конкурсной основе, и предложило бы кандидатам тему для состязания (например, «Фрэмптонова Таблетка Здоровья», акростих), результат мог бы оказаться совершенно иным. Но вернемся к нашим баранам (как самым неромантическим образом изъясняются наши благородные союзники)[29]29
  То есть, Франция – союзница Англии в Крымской войне 1853–56 гг.


[Закрыть] и к нашему знакомцу-мастеровому с Грейт-Уоттлс-стрит. Он выходил из маленькой лавки, была она сколочена кое-как, сильно покосилась и вообще выглядела самым жалким образом – что же в ней было такого, что заставило поверить, будто в моей судьбе наступает великий перелом? Читатель, я увидел вывеску!

Да. Проржавевшая вывеска, жалобно поскрипывавшая на единственной петле, вбитой в заплесневевшую стену, гласила: «Саймон Лабкин. Романтицемент» – и эти слова потрясли меня до глубины души.

Была пятница, 4 июня, половина пятого пополудни.

Трижды я перечитал эту вывеску, затем извлек из кармана блокнот и быстро перерисовал ее; все это время за мной серьезно и (как мне тогда показалось) с уважительным удивлением наблюдал мастеровой. Я подошел к нему и затеял разговор; прошедшие с той поры годы страданий выжгли в моем измученном сердце эту сцену во всей ее полноте, и я могу сейчас воспроизвести ее слово в слово.

Наделен ли мастеровой (таков был мой первый вопрос) родственной мне душой или нет?

Это мастеровому неизвестно.

Осознает ли он (с сильным нажимом) смысл великолепных слов, начертанных на вывеске?

О господи, на этот счет мастеровой знает все.

Не будет ли возражать мастеровой (сколь бы неожиданно ни прозвучало это предложение) против того, чтобы зайти в ближайший паб и поговорить на эту тему в спокойной обстановке?

Нет, против того, чтобы промочить горло, мастеровой возражать не будет. Напротив.

(Последовал заказ: два бренди с водой; разговор возобновился.)

Пользуется ли спросом его товар, особенно среди mobile vulgus[30]30
  Здесь: простолюдины, простонародье (лат.).


[Закрыть]?

Мастеровой бросил на собеседника добродушно-удивленный взгляд: ну да, товар идет хорошо, и прежде всего среди покупателей простого звания.

Почему бы не добавить к вывеске еще одно слово – «Новизна»? (Это был критический момент: задавая этот вопрос, я задрожал от волнения.)

Недурная идея, кивнул мастеровой, и раньше она могла бы сработать, но время летит, понимаете ли.

Один ли он занимается этим славным делом или есть конкуренты?

Еще чего! Один, попробовал бы кто влезть – разом бы прихлопнул.

А для чего предназначено его изделие? (Этот вопрос я выговорил с трудом, горло от волнения перехватило.)

С его помощью, пояснил ремесленник, можно склеить почти все со всем, и получится прочно, как камень.

Это высказывание объяснить было нелегко. Я немного подумал и спросил с сомнением:

– То есть, вы хотите сказать, соединить порванные нити судьбы человеческой? Обогатить при помощи… живой действительности призрачные плоды богатого воображения?

Ответ ремесленника был краток, и его менее всего можно было назвать вдохновляющим:

– Может, и так, я, видите ли, человек неученый.

Тут разговор, естественно, начал сходить на нет; я всерьез усомнился в том, что мне действительно выпал случай осуществить мечту всей жизни – настолько явно не сходилось все услышанное с моими представлениями о романтике, и настолько остро я ощутил равнодушие собеседника к пылкости моей натуры – пылкости, находившей выход в действиях, которые бездумная чернь столь часто объясняла обыкновенной эксцентричностью.

Взбодренный треском патентованного будильника я встал (в тот день точно, но, может, не только в тот) с утренней песнью жаворонка – «сладкоголосого предвестника дня» – к немалому удивлению служанки, подметавшей крыльцо дома, – и поспешил «на холм зарю предупредить»[31]31
  Томас Грей. «Элегия, написанная на сельском кладбище», вольный перевод В. А. Жуковского.


[Закрыть]: слипавшимися со сна глазами я наблюдал багровый восход. (Рассказывая об этом эпизоде друзьям, я неизменно подчеркивал, что охвативший меня тогда восторг предчувствий был настолько безмерен, что более я никогда не позволял себе уступать давлению чувства столь опасного. Впрочем, по правде говоря, я вынужден признать, что действительность решительно не оправдала представлений о ней, каковые сложились у меня ночью, и уж тем более никак не компенсировала усилий, приложенных для столь раннего подъема.)

Ночью я бродил по величественному лесу, склонялся над родниками, окруженными мхом, чтобы омочить в их кристально-прозрачной воде спутанные волосы и воспаленный лоб. (Что с того, что в результате я жестоко простудился и волосы целую неделю стояли торчком? Неужели, спрашиваю я вас, столь ничтожные детали способны хоть сколько-то нарушить поэтическое очарование всей этой сцены?)

Я распахнул настежь двери своего маленького, но уютно обставленного жилища в районе Сент-Джонс-Вуд и пригласил старого бедняка переночевать – «Солдат убогий гостем был желанным и душу в сказе изливал пространном»[32]32
  Перевод А. Парина.


[Закрыть]. (Как раз накануне я прочитал «Заброшенную деревню» Оливера Голдсмита. По правде говоря, ничего такого интересного нищий мне не излил, а, уходя утром, прихватил с собой настенные часы; тем не менее, мой дядя всегда выражал сожаление, что не был свидетелем нашей встречи, и утверждал, что она настолько сильно освежила и оживила мое воображение – то ли «расположение», толком не помню, – что он и представить себе такого не мог.)

Чувствую, что мне пора подробнее потолковать об этом предмете – биографии моего дяди: настанет день, и человечество в полной мере оценит таланты этого выдающегося мужа, чьи великие открытия в области философии мешает предать гласности в полном виде уже сейчас лишь недостаток финансовых средств. Потому из несметного количества бесценных рукописей, которые он оставил в наследство неблагодарным соотечественникам, я рискну выбрать лишь один поразительный образец. А когда настанет день, и моя поэзия будет оценена всем человечеством (как бы далек он, этот день, судя по всему, ни был), уверен, что и гений моего дяди тоже будет оценен по достоинству!

В бумагах своего почтенного родича я, между прочим, обнаружил что-то напоминающее страницу, вырванную из какой-то философской работы того времени; там был выделен следующий абзац: «Это твоя роза? Да, моя. И твоя. Это твои дома? Мои. Дай мне (нрзб.) хлеба. Она дала ему в ухо». На полях имеется приписка, сделанная рукой дяди: «Кто-то назовет это белибердой; у меня есть на сей счет свое мнение». Это было его любимое выражение, маскирующее содержание его этических идей, всю глубину коих нам постичь не дано; право, язык этого великого человека был неизменно столь прост, что никто, кроме меня, даже не заподозрил бы у дяди наличие интеллекта, превосходящего ум обычных людей.

И тем не менее, позволю себе поделиться догадкой касательно дядиной интерпретации этого примечательного пассажа. Похоже, автор пытался разграничить области Поэзии, Недвижимой Собственности и Личной Собственности. Разговор сначала заходит о розе, и какая же безмерная щедрость изливается на того, кто задает вопрос! «Да, моя. И твоя». Это красиво, это правдиво, это хорошо; тут нет места разделению на «meum» и «tuum», все принадлежит всем (точно такая же идея лежала в основе подготовленного мною знаменитого законопроекта «Об освобождении Фазанов из-под юрисдикции Охотничьего Законодательства на основании Красоты» – законопроекта, который наверняка был бы единодушно принят обеими Палатами, если бы парламентарий, который взял на себя инициативу внести его, к сожалению, не попал перед вторым чтением в Психиатрическую Лечебницу). Воодушевленный ответом на первый вопрос, наш вопрошатель переходит к домам (или, как вы заметили, к «Недвижимой Собственности»); но здесь его ожидает резкий, обескураживающий ответ: «Мои» – ничего похожего на либеральный сантимент, подсказавший прежний ответ, напротив, надменное утверждение прав собственности.