Текст книги "Охота на Снарка. Пища для ума"

– Сильви, а ты знаешь, что это была моя обмазка? – торжественным тоном спросил Бруно.

– Как это? – весело рассмеялась она и, отбросив обеими ладонями с лица пышные каштановые волосы, посмотрела на него глазками, в которых плясали смешинки, хотя еще не высохли и крупные слезы.

Бруно глубоко вздохнул и сложил губы так, чтобы произнести правильно.

– Я хотел сказать: от-мест-ка. Тепег’ понимаешь? – И вид у него был такой счастливый и гордый от того, что удалось наконец правильно выговорить трудное слово, что я от души позавидовал ему. Полагаю, Сильви так ничего и не поняла, но она чмокнула его в обе щеки, и этого, кажется, было вполне достаточно.

Так они и удалились, в любви и согласии, через лютиковую поляну, обнявшись, что-то нашептывая друг другу, посмеиваясь, и ни тот, ни другая ни разу не оглянулись на меня, несчастного. Впрочем, нет, один раз, когда они уже почти исчезли из виду, Бруно повернул голову через плечо и дерзко кивнул мне на прощанье. И это все, что я получил за свои труды.

Понимаю, вам жалко, что рассказ подошел к концу – верно ведь, жалко? – так что скажу напоследок еще одно. Перед тем как они исчезли, я вот что увидел: Сильви стояла, наклонившись, обнимая Бруно за шею, и просительно шептала ему на ухо: «Слушай, Бруно, я забыла это трудное слово, скажи его, пожалуйста, еще раз. Ну же! Всего разок, дорогой!»

Но Бруно даже не попытался.

Замок Крандл
(Ранний рассказ, опубликованный «Ректори Мэгэзин» примерно в 1850 году)

– Моя дорогая мисс Примминс, – говорила миссис Когсби, любезная, уютная дама, пышнотелая и добродушная, поглощенная в данный момент самым приятным для садовода занятием, какое только можно представить себе летним вечером, – а именно, ампутацией нескольких мертвых бутонов с розовых кустов при помощи гигантского, леденящего кровь своим видом ножа, изначально явно предназначенного для какой-то весьма необычной цели вроде истребления крокодилов, но в руках миссис Когсби выглядевшего невинно, как дамский перочинный ножик. – Моя дорогая мисс Примминс, даже не думайте и шаг дальше сделать, прежде чем заглянете ко мне и выпьете бокал доброго выдержанного вина. К тому же, вы еще не видели, как вырос мой дорогой Гагги и как он похорошел!

Упомянутый дорогой Гагги был довольно крупным для своего возраста мальчиком лет шести, отрадой матери и чистым несчастьем для соседей, которых она ежевечерне террориризировала восторженными рассказами о его выдающихся деяниях. В гостиную его, по настоянию матери, приносили на руках, хотя от наиболее наблюдательных из ее гостей не укрывалось, что няня лишь перед дверью отрывает мальчика от пола, что и понятно: какая человеческая няня способна была бы пронести его хоть десять ярдов, не уронив по дороге?

– П-поверьте, м-мэм, – залепетала нынешняя жертва, хилая и болезненная молодая дама, которой на вид можно было дать сильно за семьдесят, из-за на редкость маленького рта речь ей давалась с известным трудом: – П-поверьте, м-мэм, мне с-совершенно не х-хотелось бы нарушать ваше уединение.

Но миссис Когсби не желала слушать никаких возражений, и вскоре они с мисс Примминс уже сидели в гостиной, где в течение получаса собрались еще восемь – десять жертв, которым и был представлен дорогой Гагги.

– Какой очаровательный малыш, – послышались при его появлении дружные возгласы.

Очаровательный малыш, не удостоив никого из гостей ни словом, взобрался к матери на колени и засунул в рот большой палец.

– Я просто должна показать вам, – начала миссис Когсби, – одно замечательное произведение нашего Гагги. Это портрет его отца, сходство поразительное (все присутствующие дружно округлили брови), только мой дорогой муж, бедняжка, даже взглянуть не захотел, испарился по мановенью ока (наверное, миссис Когсби хотела сказать «в мгновенье ока», она всегда путала выражения, такова уж была одна из ее особенностей). В этот момент раздался негромкий стук в дверь.

В гостиную робко вошел мистер Когсби-старший; он беспокойно огляделся и, заметив, что мисс Примминс рассматривает его портрет, с тихим вскриком ужаса рухнул на стул. Миссис Когсби бросилась к нему и серией четко выверенных энергичных ударов по спине сумела высечь в нем вновь искру жизни.

– Дорогой Альфред, – укоризненно зашептала она ему на ухо, как только заметила первые признаки проясняющегося сознания, – подумать только, как ты – ты — мог поддаться такой слабости! Ты, кому я, конечно же, всегда была больше, чем мать.

– Прошу прощения, мэм, – перебил ее, подавшись вперед на стуле, бледнолицый высокорослый молодой человек, не выпуская изо рта массивный набалдашник короткой трости, – прошу прощения, но разве вы… не его бабушка?

– Сэр! – миссис Когсби метнула на молодого человека испепеляющий взгляд, разом заставивший его замолчать. Даже в этот тяжелый момент она сохранила достаточное присутствие духа, чтобы позвонить в колокольчик.

– Чтобы этого субъекта здесь не было, – едва слышно распорядилась она, и молодой человек, несколько потрясенный эффектом своих слов, последовал за возмущенной горничной, понимавшей, что хозяйку чем-то обидели, хотя чем именно, было совершенно неясно. Теперь, когда опасность миновала, миссис Когсби решила, что настало время ее выхода на сцену, и начала: «Животное! Негодяй! Назвать молодую даму – еще и т-т-тридцати н-нет – назвать ее ба…ба…бушкой! – Доведя звук до кульминации, она проделала свой любимый маневр и рухнула в живописной позе на кушетку.

В тот же момент Гагги издал отчаянный вопль, ступни этого красавчика едва заметно виднелись из-под юбки матери.

Сынок миссис Когсби стал энергично лягать матушку ногами, между тем как ее не на шутку взволнованные подруги прилагали беспрецедентные реабилитационные усилия. Среди них выделялась мисс Примминс с пучком жженых перьев, зажатых в одной ладони, и флаконом с нашатырем – в другой. Мистер Когсби исчез в первый же момент возникшей суматохи, а теперь вернулся с довольной улыбкой на лице и, прежде чем кто-либо успел остановить его, окатил жену огромным ведром воды. Все признаки обморока мгновенно исчезли, и миссис Когсби, полыхая гневом и жаждой мести, вскочила на ноги, схватила своего перепуганного мужа за ухо и выволокла его из гостиной; несчастного Гагги, которому никто даже не посочувствовал, оставили в распластанном, напоминающем плоскую вафлю состоянии на диване, где его, отчаянно завывающего, и нашла несколько часов спустя горничная.

Из соседней комнаты доносились пронзительные крики и звуки ударов; женщины, зажав уши, поспешно выбежали из дома, бросив несчастного мистера Когсби на произвол судьбы. Мужчины охотно последовали за ними, ушли все, за исключением одного лишь старого глухого господина, не имевшего ни малейшего понятия о происходящем и остававшегося сидеть на своем прежнем месте, в углу, со скрещенными ногами и мирной, безмятежной улыбкой на лице.

Что происходило в доме мистера Когсби дальше, сказать трудно; известно лишь, что мисс Примминс, вернувшись к себе домой, впала в страшную истерику.

Медленное течение времени помогает превозмочь даже самую глубокую антипатию и самое страстное возмущение, и хотя последовавшие за этим происшествием полгода мисс Примминс являла собою оскорбленную невинность во плоти, хотя выражала глубочайшее негодование поведением семейки Когсби и торжественно клялась, что ноги́ ее в их доме больше не будет, стоило миссис Когсби прислать ей приглашение на ежегодный Рождественский бал, как не оказалось никого, кто бы откликнулся на приглашение с большей живостью и прибыл бы к назначенному времени с большей точностью, чем мисс Примминс. В облаченной в шелковое, с глубоким декольте, платье цвета берлинской лазури, с тиарой, усыпанной драгоценными камнями, на голове, с изящно падающими на плечи золотистыми локонами (являющимися ее собственностью, ибо она сама за них заплатила), с румянцем юности на безупречно белой коже (также ее собственностью), никто бы не признал обычную, повседневную мисс Примминс, женщину с желтушечным лицом, известную всей округе язвительную и злобную сплетницу; с таким же успехом ее можно было принять за русского императора. Был здесь и мистер Огастас Бимм, покаявшийся во всех своих былых грехах и прощенный миссис Когсби, а также, разумеется, очаровательный Гагги, который, будучи представлен всем присутствующим, наступил на ноги трем джентльменам, уронил тарелку с пирожными на колени одной из дам, залил стол кофе и наконец отправился с ревом к себе в спальню, вернее, был отправлен туда за то, что опрокинул на мисс Примминс горящую лампу. Все мгновенно бросились «гасить» объятую пламенем женщину, и в конце концов мистеру Огастасу Бимму удалось потушить огонь, набросив на мисс Примминс половой коврик. Едва с этим было покончено, как случилось еще более страшное событие. На подоконнике распахнутого настежь окна показались балансирующие ступни мистера Когсби, но в следующий же момент исчезли.

Все бросились к окну. Злосчастный мистер Когсби торчал вверх ногами в одной из клумб, дрожа, как осиновый лист: судя по всему, бедняга, потрясенный случившимся с мисс Примминс, попятился от места возгорания и в конце концов выпал в окно гостиной – так, как это было описано в предыдущей главе. Мистер Огастас Бимм мгновенно очутился на месте, откопал наполовину задохнувшегося мистера Когсби, взял его на руки, отнес в дом, передал в заботливые материнские руки жены (на сей раз он не рискнул назвать ее бабушкой) и, чрезвычайно довольный собой, вернулся к дымящейся мисс Примминс, которая от избытка чувств тут же сняла с шеи (поддельное) бриллиантовое колье и попросила принять его в знак своей сердечной признательности.

Теперь, когда порядок был наконец восстановлен, разволновавшиеся гости успокоились, а миссис Когсби вернулась с оптимистическим сообщением, что единственным результатом падения мистера Когсби стало легкое общее недомогание, сопровождаемое временной неподвижностью шеи, разговор вошел в обычную колею, и мисс Примминс, сев рядом с хозяйкой, попросила совета по важному делу: она, по ее словам, «подумывает устроить в ближайшие дни детский утренник, но не совсем представляет себе, как его лучше организовать».

– Неужели?! Правда?! – восторженно воскликнула миссис Когсби. – Так ведь это же замечательно! Готова всячески содействовать, даже не сомневайтесь. И не буду иметь ничего против, чтобы отпустить на утренник своего дорогого Гагги, уверена, он станет душой компании.

– Нет-нет, миссис Когсби, вы не совсем правильно меня поняли. – Не ожидая такого поворота темы, мисс Примминс, дабы скрыть смущение, нервно закашлялась; сейчас она думала только об одном – как бы избежать присутствия на празднике этого невыносимого ребенка. – Я не имела в виду просить вас привести именно его.

– Конечно, конечно, мисс Примминс, я вас прекрасно понимаю. – Миссис Когсби ласково положила руку ей на плечо. – Ваша природная деликатность не позволяет вам даже подумать о том, чтобы разлучить мать с любимым ребенком, как бы вам этого, возможно, ни хотелось, но мне нет нужды заверять вас, что я полностью доверяю вашему благоразумию и вашему опыту, так что вполне готова препоручить вашим заботам свое драгоценное чадо, пусть бы даже это был не один, а целая сотня Гагги!

Представив себе такую перспективу, мисс Примминс вздрогнула и продолжила уже с меньшим, чем прежде, энтузиазмом:

– Понимаете ли, мисс Когсби… я так нервничаю, право… не знаю, как сказать… толпа детей… то есть, я хочу сказать… я не то имела в виду… но… тут такое дело… В общем… боюсь, я вынуждена… отказаться от… удовольствия видеть у себя вашего драгоценного Гагги.

– Моя дорогая мисс Примминс, – сказала миссис Когсби, – мне понятны ваши пожелания и прошу не сомневаться, действовать я буду соответственно.

– Спасибо, спасибо, – залепетала разнервничавшаяся дама. – Уверена, что вы поняли то, что я хотела сказать… ну, что я… что я не то хотела сказать… поняли лучше, чем я сумела это выразить.

– Да-да, я все прекрасно поняла, – повторила миссис Когсби, и дамы разошлись в разные стороны: одна на поиски мистера Огастаса Бимма, чтобы еще раз заверить его в том, что с ней все в полном порядке, просто немного испугалась, и что чувство признательности ему она сохранит до конца дней своих, другая – к гостям, чтобы весь остаток вечера посвятить рассказу о выдающихся достоинствах своего Гагги.

И вот настал знаменательный день; мисс Примминс принялась сама расставлять приборы для своих юных гостей. Помогала ей, а скорее мешала, то и дело выхватывая из дрожащих рук хозяйки блюда и иную посуду, шумливая и властная горничная, постоянно упрекавшая хозяйку в неумелости, умудрявшаяся без паузы пожаловаться на тяжкую жизнь и перемежавшая речь высказываниями типа «ну, а я что вам говорила, давайте я лучше сама все сделаю!». Один за другим подходили маленькие гости, застенчивые, робкие, жмущиеся друг к другу.

– Здравствуйте, здравствуйте, дорогие мои, – приветствовала их мисс Примминс, – что же вы не разденетесь?

– Давайте помогу, – угрюмо предложила свои услуги горничная. Когда вошел последний гость и мисс Примминс уже пересчитывала по головам прибывших, дверь отворилась, и в дом прошествовал Сам молодой барин Джордж Когсби.

Молодой мистер Джордж Когсби, откликавшийся, как уже известно читателю, на сладкозвучное имя Гагги, вошел в комнату, и мисс Примминс, на чьем лице явственно отразилось глубокое отвращение, шагнула ему навстречу.

– Дорогое мое дитя, – заговорила она, – я так рада тебя видеть, как твоя дорогая мамочка?

– Не знаю, – вежливо ответило дорогое дитя, и миссис Примминс обернулась к другим гостям со словами:

– Ну что ж, дорогие мои, надеюсь, вам все понравится, развлекайтесь, – хотя во взгляде ее явно читалось: «Только вряд ли теперь у вас это получится».

Она принялась показывать детям разные игры, однако молодой мистер Гагги ни к чему интереса не проявлял, ни в чем не участвовал, лишь расхаживал по комнате, щипал гостей и явно испытывал удовольствие, когда они визжали от боли. В конце концов он занял место рядом с мисс Примминс, игравшей веселую польку в надежде расшевелить всю компанию.

С величайшим вниманием слушая музыку, он одновременно сумел ослабить три струны под крышкой рояля и вдруг спросил:

– Это что, часть музыки, мисс Прим?

– Какая часть, драгоценный ты мой, о чем ты?

– Я про то, как вы оттопыриваете языком щеку.

– Нет, любовь моя, это здесь ни при чем, – поспешно ответила мисс Примминс и, встав из-за рояля, отошла в другую часть комнаты. Удовлетворившись ответом, дитя продолжило изучать внутреннее устройство инструмента и закончило тем, что отломало педаль.

Под конец, когда у всех гостей иссякло терпение, а трех девочек довели до слез, мисс Примминс решила, что подошло время чая. В соседней комнате, посреди стола, красовался роскошный торт. Мисс Примминс разрезала половину его на большие куски, раздала их детям и вышла за вином: по возвращении она обнаружила, что вторая половина торта куда-то исчезла.

– Джейн, – тихо прошептала она на ухо горничной, – что ты сделала с остатком торта?

– С вашего позволения, мэм, – столь же тихо ответила та, – с вашего позволения, его съел молодой мистер Когсби.

Мисс Примминс в ужасе повернулась к молодому мистеру Когсби. На ее глазах ребенок обеими руками запихивал в рот огромный кусок торта, щеки у него раздулись до предела, челюсти двигались с величайшим трудом. С криком ужаса она выбила у мальчика из рук кусок и, схватив его за волосы одной рукой, другой – принялась изо всех сил колотить по спине, при этом мальчик мгновенно проглотил остатки торта, что подвергло угрозе жизнь дорогого дитяти, а с очаровательных губ Гагги сорвался неблагозвучный вопль такой пронзительности, что гости разом вылетели из комнаты, зажав уши, дабы не слышать этих устрашающих звуков.

Терпения мисс Примминс, не выпускавшей из рук волосы ребенка, хватило на целых двадцать секунд, после чего, обнаружив, что вой не только не утихает, но усиливается безо всяких на то побудительных причин и постепенно достигает уровня рева трех работающих паровых двигателей, оставила свой пост и бросилась наверх в гостиную, где собрались гости.

Завывания Гагги, отражаясь эхом от стен и заставляя их содрогаться, были слышны и здесь. Схватившись за звонок как за последнюю соломинку, мисс Примминс вызвала горничную и, передавая ей графин с водой, прокричала – иначе в этом оглушительном гаме ничего не было слышно – прямо ей в ухо: «Будь добра, спустись в столовую и вылей это на молодого мистера Когсби». Горничная удалилась, а мисс Примминс села на диван и принялась считать про себя секунды и минуты – время, нужное для того, чтобы дойти до места. «Так, – думала она, – сейчас Джейн спустилась на один пролет, идет мимо лестничного окна. Вышла в коридор, наверное, уже у двери в столовую и…» Шум тем временем постепенно утихал, к детям начала возвращаться надежда, что скоро он вообще прекратится, но в тот момент, когда и сама мисс Примминс пришла в своих расчетах к той же мысли, весь дом, от пола до крыши, внезапно сотрясся, и в уши ей ударил рев такой чудовищной силы, что могло показаться, будто взорвался пороховой склад, разметав целый зверинец перепуганных диких животных. Пятеро детей сразу упали в обморок, остальные, онемев от ужаса, корчились на полу, прижимаясь друг к другу, и когда замерло последнее эхо этого оглушительного грохота, единственным звуком, который можно было услышать в доме, осталось тяжелое дыхание до смерти перепуганной мисс Примминс. Наступившая тишина была почти такой же страшной, как недавний шум, и мисс Примминс, едва придя в себя, дрожа, сошла вниз, где обнаружила Гагги: в довольно растрепанном виде, но вполне спокойный, он стоял на столе с разинутым ртом, мокрый, как утонувшая крыса. На полу валялся пустой графин, рядом в полуобморочном состоянии распростерлась несчастная горничная.

На следующий день мисс Примминс уехала, а через несколько месяцев миссис Когсби получила две свадебные открытки и кусок свадебного торта от «МИСТЕРА И МИССИС БИММ».

FINIS[19]19
  Конец (лат.).


[Закрыть]

Трость судьбы

Прежде чем наступил рассвет, Барон уже два невыносимо долгих часа расхаживал по своим обшитым гобеленами покоям. То и дело он останавливался у открытого окна и смотрел с головокружительной высоты на землю. Тогда суровая улыбка озаряла его суровое чело, он невнятно бормотал что-то вроде «пойдет» и возобновлял свой одинокий променад.

Встало торжествующее солнце и озарило сумрачный мир светом дня; а горделивый Барон продолжал расхаживать по своим покоям, только шаги его постепенно становились быстрее и нетерпеливее, и не раз он застывал в неподвижности, беспокойно и напряженно прислушиваясь к чему-то, затем всякий раз разочарованно поворачивался на пятках, и на чело его набегала тень. Внезапно висевший на воротах зáмка горн взорвался хриплым пронзительным звуком, Барон услышал его и, яростно колотя себя в грудь кулаками, пробурчал угрюмо: «Час пробил, надо быть готовым к действию». После чего, усевшись в просторное кресло, залпом опорожнил стоявший на столе большой кубок вина и тщетно попытался принять безразличный вид. Внезапно распахнулась дверь, и слуга объявил: «Сеньор Блоуски!»

– Прощу вас, сеньор, присаживайтесь, рано вы сегодня. Эй, Алонсо, вина сеньору! Да не забудь специй добавить, ха-ха-ха! – Барон хотел, чтобы смех прозвучал громко и весело, но он прозвучал глухо и натужно и быстро замер. Тем временем незнакомец, не издавший покуда ни звука, неторопливо снял шляпу и перчатки, сел напротив Барона и, спокойно дождавшись, пока тот кончит смеяться, бесстрастно, жестяным голосом произнес:

– Барон Магцвиг приветствует вас и просит передать это…

Но почему вдруг лицо Барона Слогдода покрыла мертвенная бледность? Почему пальцы его задрожали так, что ему едва удалось открыть письмо? Едва бросив взгляд на него, он поднял голову.

– Прошу вас, сеньор, не стесняйтесь, отведайте вина, – сказал он странно изменившимся тоном, протягивая гостю только что принесенный кубок. Тот с улыбкой принял его, поднес к губам, а потом спокойно, так, что хозяин даже не заметил, поменял кубки местами и одним глотком отхлебнул добрую половину. Лишь тут Барон Слогдод поднял голову, проследил, как гость пьет, и лицо его ощерилось волчьей улыбкой.

Добрых десять минут в апартаментах царила мертвая тишина, после чего Барон сложил письмо пополам и посмотрел на гостя; взгляды их встретились; сеньору не раз приходилось лицом к лицу сталкиваться с загнанным в ловушку тигром, и он всегда сохранял самообладание, но на сей раз невольно отвел глаза. После чего Барон заговорил спокойно и размеренно:

– Полагаю, вам известно содержание этого письма. – Посланец кивнул. – И вы ожидаете ответа?

– Да.

– В таком случае, вот он, мой ответ, – прорычал Барон, бросился к сеньору и мгновенно вышвырнул его в открытое окно. Проследив за его полетом, он порвал лежавшее на столе письмо на множество мелких клочков и развеял их по ветру.