Текст книги "Охота на Снарка. Пища для ума"

Будь это подлинный Сократовский диалог, а не просто его позднейшая имитация, вопрошатель, скорее всего, не удовлетворился бы таким ответом и сказал бы что-нибудь вроде: «Ну да, как же, твоя», или «Я, со своей стороны», или «Ну да, а как же иначе?» – или еще что-нибудь в духе тех уникальных высказываний, которые Платон вкладывает в уста своих персонажей, понуждая их одновременно выражать молчаливое согласие с мнением наставника и демонстрировать полную неспособность грамотно выражать свои мысли. Но автор избирает иное продолжение: решительно настроенный вопрошатель, не смутившись холодностью последнего ответа, переходит от вопросов к требованиям: «Дай мне (нрзб.) хлеба!» – тут диалог резко обрывается, и мораль сей басни сводится к следующему: «Она дала ему в ухо». Это не философия индивида или какой-то нации, это, если так можно выразиться, модель мышления и действий европейца; в этом предположении меня укрепляет тот факт, что книга отпечатана сразу на трех языках – английском, французском и немецком.

Такой вот он был человек, мой дядя. И с таким вот человеком я решил познакомить этого подозрительного мастерового. Встречу я назначил на следующее утро, с тем чтобы самому посмотреть на «изделие» (я не мог заставить себя произнести само это драгоценное слово). Ночь я провел беспокойно, метался, как в лихорадке, в предчувствии крушения.

И вот час наконец пробил – час беды и отчаяния; так всегда бывает, откладывать что бы то ни было до бесконечности невозможно; даже когда речь ищет о визите к дантисту, мы в конце концов оказываемся в зубном кабинете; роковая дверь неудержимо открывается, и наше сердце, которое на протяжении последнего получаса опускалось все ниже и ниже, пока мы вообще не начали едва ли не сомневаться в его существовании, внезапно проваливается так глубоко, что и представить себе невозможно. И вот, повторяю, час настал.

Остановившись с бьющимся, преисполненным надежд сердцем перед невзрачной дверью в лавку ремесленника, я случайно бросил взгляд на вывеску и еще раз вгляделся в странное наименование. О, роковая перемена! О, ужас! Что я вижу? Неужели я стал жертвой собственного бурного воображения? Между буквами «Н» и «Ц» зияет страшный разрыв, и вместо одного слова получается два: Роман Цемент – Римский, так сказать, цемент.

Сон прошел.

На углу улицы я повернулся, чтобы бросить печальный, исполненный любви взгляд на призрак столь лелеемой мною надежды. «Adieu», – прошептал я; это было последнее прощальное слово, мною выговоренное, после чего я оперся о трость и стер со щеки слезу. На следующий день я вступил в деловые отношения с фирмой «Дампи энд Спагг», оптовыми поставщиками вина и других спиртных напитков.

Вывеска все еще скрипит на заплесневевшей стене, но в моих ушах этот скрип никогда уже не прозвучит музыкой – увы, никогда!

Фотограф на выезде

Меня трясет, мне плохо, я не могу пошевелиться, все тело в синяках. Почему так – в который уж раз повторяю, не имею ни малейшего понятия, и не надо меня терзать вопросами по этому поводу. Конечно, если угодно, я могу дать вам почитать отрывок из моего дневника, где во всех подробностях описаны события вчерашнего дня, но если вы рассчитываете найти ключ к загадке там, боюсь, вас ждет разочарование.

23 августа, вторник. Говорят, мы, фотографы, – племя слепцов; будто бы глядя даже на самые красивые лица, мы видим одни лишь светотени; будто бы мы редко испытываем восхищение и никогда – чувство любви. Это заблуждение, и я жажду его развеять: если бы только мне встретилась юная дама, воплощающая мой идеал красоты – особенно если ее зовут… (не знаю почему, но более всего в английском языке я обожаю это имя) Амелия… уверен, что, фотографируя ее, я сумел бы избавиться от этого летаргического философского холодка.

И время наконец настало. Не далее как нынче вечером я столкнулся на Хэймаркете с юным Гарри Гловером.

– Таббс! – завопил он, фамильярно хлопая меня по спине. – Мой дядя хочет видеть тебя завтра у себя на вилле, с камерой и все такое прочее.

– Да, но я не знаю твоего дяди, – со свойственной мне осмотрительностью возразил я. (N. B. Если я и наделен какими-либо добродетелями, то это прежде всего спокойная, джентльменская осмотрительность.)

– Неважно, старина, зато он все знает про тебя. Выезжай пораньше да прихвати с собой весь свой загашник бутылочек с реактивами, там будет полно лиц, которые предстоит изуродовать, и…

– Не получится, – довольно грубо оборвал его я: во-первых, меня смутил возможный объем работы, а во-вторых, я терпеть не мог вульгарности, особенно на публике.

– Да, не обрадуются девчонки, – бесстрастно заметил Гарри. – А уж моя кузина Амелия…

– Стоп! – воскликнул я. – Ни слова больше! Я еду! – В этот момент подошел мой омнибус, я вскочил на подножку и отъехал, не дав ему времени опомниться от внезапной перемены «декораций». Итак, решено, завтра мне предстоит увидеть Амелию. О, Судьба моя, что еще ты мне уготовила?

24 августа, среда. Дивное утро. Собрался в большой спешке, к счастью, разбил всего две склянки и три мензурки. На виллу «Розмари» приехал, когда все собрались к завтраку. Отец, мать, два сына-школьника, куча мелюзги из детской и неизбежный МЛАДЕНЕЦ.

Но как описать дочь? Слова тут бессильны – это доступно разве что талботипу[33]33
  Талботип – фотографический процесс, введенный в 1841 году Уильямом Генри Фоксом Тальботом с использованием бумаги, покрытой иодидом серебра.


[Закрыть]. Нос расположен под идеальным углом к лицу, рот, быть может, стоило бы чуть-чуть, самую малость, укоротить, однако же бесподобная игра света и тени на щеках способна искупить любые дефекты, ну, а что касается освещения подбородка, то это вообще (в фотографическом смысле) – само совершенство. О, что бы это мог быть за фотопортрет, коли бы судьба… впрочем, я забегаю вперед.

Присутствовал там еще некий капитан Флэнаган…

Я отдаю себе отчет, что предыдущий абзац выглядит несколько скупо, но, дойдя до этого места, вспомнил, что этот идиот на самом деле убедил себя в том, что обручен с Амелией (моей Амелией!). Я буквально задохнулся, так что просто не мог заставить себя продолжать обзор. Фигура у него, готов признать, была хорошая; кое-кому могло бы понравиться и лицо; но что значат фигура и лицо, если мозгов нет?

Допускаю, что я слегка склонен к полноте и выправкой не похожу на этих ваших жирафов в военной форме… впрочем, зачем себя описывать, любой может посмотреть на мой (собственноручно выполненный) фотопортрет.

Завтрак был, безусловно, хорош, но я не отдавал себе отчета в том, что ем и пью; я дышал одной Амелией, и, глядя на эти несравненные брови, эти точеные черты, невольно стискивал кулаки (однажды опрокинув при этом чашку с кофе) и восклицал про себя: «Я обязан сфотографировать эту женщину, чего бы мне это ни стоило!»

После завтрака я приступил к работе, которую сейчас бегло опишу.

Фото № 1. Отец семейства

Первая проба меня лично не удовлетворила, но все в голос заявили, что получилось отлично – «точь-в-точь его обычное выражение»; хотя, должен признать, вряд ли я заслужил столь высокую оценку, если, конечно, его обычное выражение – это выражение лица человека, у которого застряла в горле кость и который старается избавиться от нее, скосив оба глаза на кончик носа.

Фото № 2. Мать семейства

Садясь и ненатурально улыбаясь, она заявила, что «в молодости очень любила театр» и «желательно сфотографировать ее так, чтобы она походила на любимую шекспировскую героиню». Что это за героиня, я после долгих и мучительных раздумий решил не докапываться, пусть так и останется загадкой, тем более что решительно не мог припомнить, у кого из этих героинь брызжущая, как у этой дамы, энергия сочетается со столь бесстрастным выражением лица, или кому бы из них пришло в голову подобрать к голубому шелковому платью шотландский шарф через плечо, гофрированный ворот времен королевы Елизаветы и охотничий хлыст.

Фото № 3 Семнадцатая попытка

Посадил младенца в профиль. Дождавшись, пока он перестанет сучить ножками, снимаю крышку с объектива. Маленький негодник немедленно откидывает назад головку, к счастью, всего на дюйм, и утыкается в нос няни, что позволяет ему претендовать на победу (используя спортивный жаргон) в поединке «до первой крови». Соответственно, на фото в профиль появились два глаза, нечто напоминающее нос, и неестественно широко раскрытый рот. Я назвал этот снимок «анфас» и перешел к…

Фото № 4

Три младшие девочки, какими бы они выглядели, если бы выражение, вызванное тем, что им всем дали понюхать табака и связали вместе за волосы, не успело сойти с их лиц. Разумеется, это уподобление я оставил при себе, ограничившись простым замечанием, что снимок «напоминает мне изображение трех Граций»; слова эти были оборваны невольным стоном, который я лишь с большим трудом выдал за кашель.

Фото № 5

Этот снимок должен был стать величайшим триумфом художника: семейная сцена, поставленная родителями и сочетающая домашний быт с аллегорией. Предполагалось в центре поместить младенца с венком на голове, в окружении остальных детей, так, как их, под бдительным присмотром матери, расставит отец; аллегорический же смысл таков: «Победа, передающая свой лавровый венец Невинности, сопутствуемая в этом благородном деле Решимостью, Независимостью, Верой, Надеждой и Милосердием и поощряемая доброй улыбкой Мудрости». Таков, повторяю, был замысел; результат же в глазах любого непредвзятого наблюдателя мог иметь только одно толкование: с младенцем случился припадок; мать (явно имевшая ложные представления об анатомии человеческого тела) пытается привести его в чувство, прижимая макушку ребенка к его же груди; двое мальчиков, убежденных, что младенец вот-вот отойдет в мир иной, вырывают, в память об этом трагическом происшествии, из его головки по локону волос; две девочки ждут своей очереди сделать то же самое, стараясь между делом придушить третью; отец, совершенно обезумев при виде столь невероятного поведения всей семьи, бьет себя в грудь словно ножом и нащупывает пенал с карандашами, чтобы зафиксировать этот акт на бумаге.

Все это время у меня не было случая попросить Амелию попозировать, но за обедом такая возможность появилась и, объяснив суть фотосъемки в целом, я повернулся к ней и сказал:

– Дорогая мисс Амелия, надеюсь, до конца дня мне выпадет честь сделать ваш индивидуальный портрет?

– Ну разумеется, мистер Таббс, – ответила она с любезной улыбкой. – Тут неподалеку есть коттедж, мне хотелось бы, чтобы вы запечатлели его, а когда покончите с этим, я в вашем распоряжении.

– Так-так-так, надеюсь, она вас не подведет, не правда ли, Мели, милочка, – тактично вмешался капитан Флэнаган со своим чудовищным ирландским акцентом.

– Я тоже на это рассчитываю, капитан Флэнаган, – с достоинством подтвердил я, но это животное не оценило моей учтивости, он лишь громко хохотнул: «Хо-хо-хо!» – так что мы с Амелией едва удержались от того, чтобы самим не расхохотаться при виде этого идиотского представления. Более того, она непринужденно пожала плечами и улыбнулась этому борову.

– Да ладно вам, капитан, не будем слишком придирчивы к нему! (Придирчивы! Ко мне! ко мне! Боже милосердный, Амелия!)

Восторг этого мига переполнил мне душу; на глаза навернулись слезы, и я подумал: «Мечта всей Жизни осуществилась! Я сделаю фотографию девушки по имени Амелия!» Право, я был готов благодарно упасть на колени, и упал бы, если бы не помешала скатерть, а также осознание того, что встать с колен будет непросто.

Тем не менее, по окончании трапезы я все же улучил момент, чтобы дать выход переполнявшим меня чувствам: повернувшись к Амелии, сидевшей рядом со мной, я негромко заговорил: «Бьется сердце в груди, как волна о борт…» – однако общая тишина за столом предупредила меня, что лучше оставить фразу незаконченной. С достойным всяческого восхищения присутствием духа Амелия спросила:

– Вам торт, мистер Таббс, правильно я вас поняла? Капитан Флэнаган, можно вас попросить отрезать мистеру Таббсу кусок торта?

– Да тут почти ничего уже нет. – Капитан чуть ли не уткнулся в блюдо лицом. – Может, ему все блюдо передать, Мели?

– Нет-нет, сэр, не надо! – вмешался я, бросив на него уничтожающий взгляд, но капитан всего лишь ухмыльнулся.

– Да брось ты, Таббс, не стесняйся, малыш, в кладовке наверняка еще найдется.

Амелия с тревогой посмотрела на меня, так что гнев свой я проглотил – вместе с остатком торта.

Обед закончился. Получив указания, как найти коттедж, я прикрепил к камере чехол для проявки снимков на свету, взвалил аппаратуру на плечо и направился в сторону указанного мне холма.

Проходя мимо дома, я увидел сидевшую у окна мою Амелию; с ней был идиот-ирландец. В ответ на мой взгляд, исполненный любви до гроба, она обеспокоенно сказала:

– Вам не тяжело, мистер Таббс? Может быть, мальчишку прислать, пусть поможет нести?

– Или осла, – захихикал капитан.

Я резко остановился и обернулся, решив, что именно сейчас – сейчас или никогда – должны быть утверждены достоинство Мужчины и гражданские свободы человека. Ей я просто сказал: «Спасибо, спасибо» – поцеловав при этих словах собственную руку; а идиоту, сидевшему рядом с ней, метнув на него острый взгляд, прошипел сквозь стиснутые зубы: «А с вами, капитан, мы еще увидимся!»

– Ну да, Таббс, конечно, надеюсь на это, – ответил этот болван, – ужин ровно в шесть, не забудьте! – Меня прошиб холодный пот: я сделал все, что мог, и ничего не добился. Я поправил на плече камеру и мрачно зашагал к холму.

Ярд-другой – и я пришел в себя; взгляд ее, я это знал, был устремлен мне вслед, и вот уже снова под ногами ровно заскрипел гравий, шаг мой приобрел былую уверенность. Какое дело было мне в тот момент до всего капитанского племени? Разве способно оно нарушить мой душевный покой?

Холм располагался примерно в миле от дома, и дошел я до него усталым и задыхающимся от ходьбы.

Но мысли об Амелии помогли мне приободриться. Я выбрал наилучшую точку для съемки – чтобы в кадр попал не только сам коттедж, но и фермер, и корова, которую он пас, – бросил любовный взгляд на отдаленную виллу и, прошептав: «Амелия, тебе посвящается» – снял крышку с объектива; через минуту сорок секунд она вернулась на свое место. «Дело сделано! – не помня себя от радости, воскликнул я. – Амелия, ты моя!»

Весь дрожа от нетерпения, я натянул чехол на голову и приступил к проявке. Деревья немного не в фокусе – не беда, спишем это на то, что ветки колеблются на ветру. Фермер? Ну, он на месте не стоял, сделал шаг-другой, непонятно, сколько у него на снимке рук и ног – ничего страшного! Назовите его пауком, сороконожкой, да кем угодно… Корова? Да, вынужден, хоть и неохотно, признать, что у коровы получилось три головы, и хоть такое животное выглядит довольно курьезно, привлекательным его не назовешь. Зато коттедж ни с чем другим не спутаешь; дымоходы на месте, а чего еще желать, так что, подумал я, «в целом Амелия будет…».

В этот момент мой внутренний монолог был оборван похлопыванием по плечу, скорее требовательным, нежели дружелюбным. Я снял с головы чехол – надо ли говорить, что это было сделано со спокойным достоинством? – и, повернувшись, увидел незнакомого мужчину. Он был крепко сбит, просто одет, омерзителен на лицо, во рту – соломинка; а спутник даже превосходил его во всех этих отношениях.

– Молодой человек, – произнес первый, – это частная собственность, так что немедленно убирайтесь отсюда и не вздумайте перечить.

Нет нужды говорить, что на слова эти я не обратил ни малейшего внимания, просто взял склянку с гипосульфитом натрия и вернулся к проявке; он попытался помешать мне; я не уступал; негатив упал на землю и разбился. Больше я ничего не помню, кроме неясного ощущения, будто кого-то ударил.

Если у вас получится отыскать в том, что я только что прочитал вам, какое-либо объяснение моему нынешнему состоянию, – милости просим. Что касается меня самого, то могу лишь повторить то, с чего начал: меня трясет, мне плохо, я не могу пошевелиться, все тело в синяках.