Текст книги "Моя жизнь, или История моих экспериментов с истиной"

24. «Принят». Но что потом?

До сих пор я ничего не рассказал о том, как был принят в лондонскую коллегию адвокатов. Настало время поговорить и об этом.

Студент должен был выполнить два условия, чтобы быть принятым: «придерживаться семестров» (двенадцать семестров, которые продолжались в общей сложности около трех лет) и сдать экзамены. Фраза «придерживаться семестров» на самом деле означала «проедать семестры», то есть посещать по меньшей мере шесть из примерно двадцати четырех ужинов за семестр. Можно было не есть – главное, явиться в назначенное время и присутствовать до конца ужина. Но, конечно же, обычно почти все охотно ели и пили, ведь блюда и вина были отменные. Стоил ужин от двух шиллингов и шести пенсов до трех шиллингов и шести пенсов – две или три рупии. Цена считалась умеренной, поскольку в любом ресторане такую же сумму пришлось бы выложить только за вино. Вероятно, потому что мы в Индии «недостаточно цивилизованны», нас удивляет, что вино может стоить дороже еды. В первый раз я даже удивился, как легко люди соглашаются выбрасывать такие суммы на спиртное. Позже я понял, почему они это делают. Сам же я частенько не ел на этих ужинах вообще: из всего разнообразия предлагаемых блюд я мог выбрать только хлеб, вареный картофель и капусту. Поначалу я отказывался и от этой пищи, но вскоре полюбил ее и даже отваживался просить принести мне другие вегетарианские блюда.

Ужин для старшин юридических корпораций отличался еще бо́льшим разнообразием, чем тот, которым кормили студентов. Я и еще один студент (парс по национальности), тоже вегетарианец, поинтересовались, нельзя ли и нам получать вегетарианские блюда, входившие в меню для старшин. Разрешение было дано, и мы могли отныне есть фрукты и овощи с их стола.

Две бутылки вина полагалось на группу из четырех человек, и, когда стало известно, что я не прикасаюсь к спиртному, все захотели немедленно заполучить меня в свою четверку, чтобы опустошить две бутылки втроем. В каждом семестре устраивался один особенно торжественный вечер с дополнительной порцией спиртного – к портвейну и хересу подавали шампанское. В такие вечера меня просили непременно являться, и я был желанным гостем за любым столом.

Тогда я не понимал, да и до сих пор не пойму, как эти ужины помогали подготовить молодых людей к профессии. В давние времена только нескольким студентам дозволялось участвовать в подобных ужинах. На них царила благоприятная атмосфера для бесед между учащимися и признанными адвокатами, для разговоров со старшинами, для произнесения речей. Студенты получали дополнительную информацию о мире, поданную в изысканной форме, и так улучшались их собственные ораторские способности. В мое время ничего подобного не происходило, поскольку старшины сидели за отдельным столом. Традиция явно потеряла всякий смысл, но в консервативной Англии ее все равно продолжали придерживаться по старой памяти.

Программа была несложной, и новоиспеченных адвокатов в шутку называли «застольными». Все знали, что экзамены стали чистой формальностью. Мне пришлось сдавать два: по римскому праву и по обычному. Для подготовки нам выдавались учебники, которые мы могли уносить домой, но едва ли хоть кто-нибудь всерьез их читал. Я знавал многих, сдававших римское право, затратив на подготовку пару недель, а к обычному праву они готовились, просто листая конспекты по предмету два или три месяца. Экзаменационные билеты содержали простые вопросы, и экзаменаторы не проявляли излишней строгости. Процент успешно сдавших римское право доходил до девяноста пяти или девяноста девяти, а оба экзамена выдерживали семьдесят пять процентов студентов или даже больше. Опасаться провала не стоило еще и потому, что экзамены проводились не один, а четыре раза в год. Никаких трудностей с ними, таким образом, не возникало.

Я же умудрился создать себе проблемы. Мне казалось, что я непременно должен прочитать все учебники, поскольку не хотел остаться обманщиком, не усвоившим эти книги. Кроме того, на некоторые учебники я изрядно потратился. Я решил одолеть римское право на латыни. Вот где пригодилось знание языка, приобретенное за время подготовки к лондонским вступительным экзаменам. Она оказалась полезной и позже в Южной Африке, где пришедшие из Голландии законы практически полностью основаны на римском праве. Так чтение кодекса Юстиниана стало хорошим подспорьем в понимании южноафриканского права.

Мне потребовалось девять месяцев достаточно напряженных усилий, чтобы ознакомиться с трудами по английскому обычному праву. Довольно много времени отнял у меня учебник Брума «Обычное право» – огромный, но крайне интересный том. «Право справедливости» Снелла также имело большое значение, хотя и оказалось сложным для понимания. В «Судебных прецедентах» Уайта и Тьюдора описывались реальные случаи из судебной практики, поэтому книга была не только интересной, но и полезной с практической точки зрения. Мне также показались важными произведения Уильямса и Эдварда «Недвижимость» и «Собственность» Гудива. Учебник Уильямса читался как роман. Еще одним трудом, который, насколько помню, я изучил с таким же неослабевающим интересом уже по возвращении в Индию, стало «Индусское право» Мэйна, однако здесь пока не место для беседы об индийской юридической литературе.

Я сдал экзамены и был принят в коллегию адвокатов 10 июня 1891 года, а 11 июня я зарегистрировался в Высоком суде Лондона. 12 июня я отплыл на родину.

Но, несмотря на все усердные занятия, я ощущал беспомощность и даже страх. Я не считал себя достаточно квалифицированным адвокатом, чтобы приступить к реальной практике.

Впрочем, необходима отдельная глава, чтобы поведать о владевшем мной тогда смятении.

25. Моя беспомощность

Было легко сдать экзамены, однако заниматься реальной адвокатской практикой – куда труднее. Я выучил законы, но не знал, как их применять; с интересом прочел «Правовые принципы», но понятия не имел, что с ними делать. «Sic utere tuo ut alienum non laedas» («Пользуйся своей собственностью так, чтобы не причинить вреда чужой») было одним из таких принципов, но меня приводила в полнейшее замешательство мысль о том, каким образом использовать его в делах будущих клиентов. Я, конечно же, прочел обо всех самых известных прецедентах, в которых применялся принцип, но это нисколько не придало мне уверенности.

Более того, я ничего не почерпнул из прочитанных учебников об индийском законодательстве. У меня не было ни малейшего представления о законах индусов и мусульман. Я даже не знал, как составить обычное исковое заявление, и чувствовал себя полностью растерянным. Я слышал о сэре Ферозшахе Мехте, сотрясавшем залы судов львиным рыком. Как же ему удалось, гадал я, научиться этому искусству в Англии? И речи быть не могло о том, чтобы сравниться с ним в юридическом мастерстве, и я очень сомневался, что смогу хотя бы просто заработать себе на жизнь, практикуя как адвокат.

Меня начали терзать подобные сомнения и тревоги еще во время учебы. Я поделился своими проблемами кое с кем из друзей. Один из них порекомендовал обратиться за советом к Дадабхаю Наороджи. Я уже упоминал, что привез в Англию рекомендательное письмо к Дадабхаю. Вспомнил же я о нем слишком поздно. Теперь мне казалось, что я не имею права тревожить столь важного человека просьбой о личной встрече. Когда объявляли о том, что будет его лекция, я непременно приходил послушать, забивался в угол зала, упивался тем, что видел и слышал, а потом уходил. Чтобы подружиться со студентами, он основал ассоциацию. Я посещал собрания и радовался заботе Дадабхая о студентах. Последние его очень уважали. И все же со временем я набрался храбрости, чтобы передать ему рекомендательное письмо. Он ответил: «Можете прийти и выслушать мои советы, когда вам будет угодно». Но я так и не воспользовался его приглашением. Мне показалось неправильным досаждать ему без крайней необходимости. Я не посмел в тот момент последовать совету друга и рассказать Дадабхаю о своих затруднениях. Сейчас не помню, был ли это тот же самый друг или другой, но кто-то дал мне еще один полезный совет: обратиться к мистеру Фредерику Пинкатту. Он состоял в Консервативной партии, но относился к индийским студентам сердечно и бескорыстно. Многие из них искали у него поддержки, и я тоже попросил его о встрече. Он согласился. Никогда не забуду нашей беседы. Он от души посмеялся над моим пессимизмом.

– Неужели вы полагаете, – сказал он, – что каждый должен непременно стать Ферозшахом Мехтой? Ферозшахи и Бадруддины редко встречаются. Поймите, чтобы стать обыкновенным адвокатом не нужны какие-то особые таланты. Честности и трудолюбия вполне достаточно, чтобы зарабатывать себе на жизнь. Многие дела не настолько уж и сложны. Впрочем, я хотел бы услышать, насколько вы начитанны.

Когда я назвал прочитанное, на его лице отразилось разочарование. Но оно показалось лишь на мгновение. Почти сразу Пинкатт снова просиял улыбкой и сказал:

– Теперь мне понятна причина вашего беспокойства. Ваш круг чтения весьма ограничен. Вы плохо знаете этот мир, а для вакила это sine qua non, то есть обязательное условие. Вы даже не читали истории Индии. Хороший адвокат непременно должен проникнуть в самую суть человеческой натуры. Ему следует научиться разбираться в характере человека, который можно прочитать по лицу. И, конечно же, каждый индиец непременно должен знать историю своей страны. Кажется, что она не имеет прямого отношения к юридической практике, но знание ее жизненно важно. Как я понял, вы не читали истории восстания 1857 года Кея и Маллесона. Прочтите ее и купите еще две книги, чтобы понять человеческую природу.

Он имел в виду труды Лаватора и Шеммельпенника по физиогномике.

Я был очень благодарен этому почтенному человеку. Он рассеял все мои страхи, но как только мы с ним расстались, тревога вновь охватила меня. Особенно волновало то, как научиться читать характер человека по лицу, когда по пути домой я думал о рекомендованных им двух книгах. На следующий день я приобрел книгу Лаватора. Сочинений Шеммельпенника в магазине не оказалось. Я взялся за чтение труда Лаватора и обнаружил, что он не только труднее «Права справедливости» Снелла, но и совсем неинтересен. Я многое узнал о лице Шекспира, но так и не научился угадывать шекспировские черты характера в прохожих, когда бродил по лондонским улицам.

Книга Лаватора ничего не прибавила к моим знаниям, а советы мистера Пинкатта почти ничем мне не помогли. Только его доброта приободрила меня. Вспоминаю его улыбающееся лицо. Я поверил сказанным им словам о том, что проницательность, память и талант Ферозшаха Мехты не обязательны для преуспевающего адвоката. Достаточно честности и трудолюбия, а поскольку же я был в значительной степени наделен этими качествами, моя вера в себя окрепла.

Книг Кея и Маллесона я не успел осилить в Англии, но прочитал их уже в Южной Африке, поскольку дал самому себе обещание обратиться к ним при первом же удобном случае.

Теперь у меня появилась надежда. Ее тонкий лучик пробился сквозь пелену отчаяния, когда я прибыл в Бомбей на пароходе «Ассам». Море в гавани было неспокойным, и мне пришлось добираться до причала на катере.

Часть II

1. Райчандбхай[48]48
  Райчандбхай (1867–1901) – известный в Индии поэт, мистик, философ Шримад Раджчандра. Привлекал Ганди своими глубокими религиозными познаниями, исканиями истины. Помог Ганди постичь подлинную сущность индуизма.


[Закрыть]

В конце предыдущей главы я упомянул, что вода в бомбейской гавани была неспокойной, а это случается нередко в Аравийском море в июне и июле. Сильная качка сопровождала нас на протяжении всего пути от Адена. Многие пассажиры слегли с морской болезнью, и лишь я один оставался в прекрасной форме и часто выходил на палубу полюбоваться величественными волнами и послушать плеск воды. За завтраком собирались еще два-три человека, которые ели свой порридж. Тарелки они аккуратно поставили на колени, чтобы не опрокинуть.

Морской шторм был для меня символом душевной бури. И хотя он не пугал меня, думаю, на моем лице все же отразилось некоторое беспокойство. Мне предстояло вскоре столкнуться с кастовой проблемой. Кроме того, терзали мысли о начале моей профессиональной деятельности. И еще: поскольку я считал себя реформатором, я много раздумывал, как приступить к некоторым из намеченных реформ. Но меня ожидало даже больше испытаний, чем я мог предположить.

Старший брат приехал в порт встречать меня. Он уже успел познакомиться с доктором Мехтой и его старшим братом. Поскольку же доктор Мехта настаивал, чтобы я остановился в его доме, туда мы и отправились. Вот так начатые в Англии отношения продолжились в Индии, а затем перешли в прочную дружбу между двумя семьями.

Я жаждал поскорее встретиться с мамой. Мне еще не было известно, что я никогда больше не обниму ее. Печальную новость сообщили мне только теперь, и я совершил нужные омовения. Брат намеренно держал меня в неведении, пока я находился в Англии. Он не хотел, чтобы я перенес такой страшный удар вдали от родины. И все равно эта новость стала для меня чудовищным потрясением. Но я не стану слишком подробно описывать это. Скажу только, что мое горе было даже глубже, чем после смерти отца. Многие надежды, которые я лелеял, оказались разбитыми. Впрочем, я помню, что не позволил себе впасть в полное отчаяние. Смог даже сдержать слезы и продолжал жить, словно ничего не произошло.

Доктор Мехта представил меня нескольким своим друзьям и брату Шри Ревашанкару Джагдживану, с которым меня впоследствии связала долгая дружба. Однако мне следует особо отметить и другое знакомство – с поэтом Райчандом, или Раджчандрой, зятем старшего брата доктора Мехты и партнером в ювелирной фирме, носившей имя Ревашанкара Джагдживана. Тогда Райчанду было еще не больше двадцати пяти лет, но первая же встреча с ним убедила меня, что это был человек, отличавшийся сильным характером и поразительной образованностью. Его называли шатавадхани (то есть человеком, способным запоминать сотни вещей сразу или следить за ними одновременно), и доктор Мехта рекомендовал мне лично убедиться в потрясающих свойствах памяти Райчандбхая. Я предложил ряд слов из всех европейских языков, что я знал, и попросил поэта повторить слова. Он повторил их, точно соблюдая тот порядок, в котором я их назвал. Я не мог не позавидовать его дару, но не он очаровал меня, а то, что я открыл позже. Это были его обширные знания священных книг, его чистая натура и горячее желание как можно полнее реализовать себя. Я не сразу догадался, что самореализация была для него смыслом всего. Ради нее он и жил. Он постоянно повторял строки Муктананда[49]49
  Муктананд (1758–1830) – знаменитый гуджаратский поэт и аскет.


[Закрыть], словно те остались навсегда вырезанными в его сердце:

 
Я стану считать себя благословленным, только если
узрю Его в каждом деянье своем.
Воистину Он – это нить,
на которой подвешена сама жизнь Муктананда.
 

Коммерческие операции Райчандбхая приносили сотни тысяч рупий. Он был подлинным знатоком жемчуга и бриллиантов. Даже самая запутанная деловая проблема не представляла для него никакой сложности. Но не это было главным в его жизни. В центре нее находилось желание лицом к лицу встретиться с Богом. Среди многочисленных вещей на его рабочем столе всегда лежали религиозные книги и дневник. Многие из опубликованных им сочинений были изначально написаны именно в дневнике. Человек, который сразу же по завершении переговоров о крупной сделке принимался писать о таинствах духа, едва ли мог считаться коммерсантом. Он был слишком сосредоточен на поисках истины, и я часто видел сам, как он полностью погружался в эти поиски, когда ему следовало заниматься делами. Однако ничто не могло вывести его из равновесия. Нас не связывали ни деловые, ни какие-либо иные эгоистические отношения, но я все же наслаждался дружбой с ним. Тогда я был всего лишь адвокатом без практики, и тем не менее, когда бы мы ни встретились, он беседовал со мной на серьезные религиозные темы. Хотя я лишь нащупывал свой путь в жизни и религия меня еще не интересовала так сильно, как сейчас, я увлеченно слушал его рассуждения. Позднее я познакомился со многими выдающимися религиозными деятелями и наставниками и должен отметить, что ни один из них не произвел на меня столь глубокого впечатления, как Райчандбхай. Его слова проникали прямо в мою душу. Могучий интеллект этого человека, его нравственность тронули меня, и я понял, что он никогда не собьет меня с пути истинного и будет продолжать доверять мне свои самые сокровенные мысли. Впредь в моменты духовных кризисов он стал для меня опорой и защитником.

И все же, несмотря на такую высокую оценку его способностей, я не смог поместить Райчандбхая в свое сердце в качестве гуру[50]50
  Гуру – духовный наставник.


[Закрыть]. Это место все еще свободно, и мои поиски продолжаются.

Я верю в индусскую теорию о гуру и его значение в духовном росте каждого. Я считаю, что здесь есть крупица правды: подлинное познание невозможно без гуру. Посредственный наставник терпим в делах мирских, но не в духовных. Только совершенный во всем гнани[51]51
  Гнани – всевидящий, всезнающий, пророк.


[Закрыть] заслуживает называться гуру. Следовательно, человек должен находиться в состоянии бесконечного поиска совершенства. Каждый получает такого гуру, какого заслуживает. И бесконечные поиски совершенства – право каждого. Эти поиски и есть награда. Все остальное – в руках Божьих.

Хотя я так и не смог сделать Райчандбхая своим гуру, мы с вами увидим, как часто он становился моим духовным поводырем и помощником. Три современника повлияли на мою жизнь: Райчандбхай – через непосредственное общение со мной, Толстой – через книгу «Царство Божие внутри вас» и Рёскин[52]52
  Джон Рёскин (1819–1900) – английский писатель, художник, поэт. Известен своей критикой капиталистического общества, а также проектами социальных реформ.


[Закрыть] – через свое сочинение «Последнему, что и первому». Но всему свое время, и мы вернемся к этой теме позже.

2. Как я начал новую жизнь

Мой старший брат возлагал на меня большие надежды. Он хотел богатства, известности и славы. Он был человеком великодушным и необычайно добрым. Эти качества вместе с простотой характера привлекали к нему множество друзей, и именно с их помощью он рассчитывал обеспечить меня клиентурой. Он также верил, что у меня будет большая практика, и, полагаясь на это, позволил себе увеличить наши расходы. Он действительно приложил все усилия для того, чтобы подготовить почву для моей практики.

Буря, потрясшая касту после моего отъезда за границу, все еще бушевала. Она разделила представителей касты на два лагеря: одни решили немедленно принять меня обратно, другие отказывались. Чтобы удовлетворить первых, мой брат, прежде чем мы вернулись в Раджкот, отвез меня в Насик, где я совершил омовение в священной реке; по приезде же в Раджкот он устроил для представителей касты ужин. Мне все это не слишком понравилось. Однако любовь брата была столь велика, а моя привязанность к нему столь прочна, что я не мог не выполнить его желаний, которые были законом для меня. Проблема с возвращением в касту, таким образом, решилась.

Я не искал прощения отвергнувших меня, но и не испытывал никакой обиды. Многие из них продолжали относиться ко мне с неприязнью, но я тщательно избегал любых поступков, способных оскорбить их чувства. Я уважал кастовые правила об изгнании. Согласно им, никто из моих родственников, включая тестя, тещу и даже свояченицу и зятя, не могли принимать меня. Даже пить воду в их доме мне строго запрещалось. Они были готовы украдкой нарушить запрет, но я сам не хотел украдкой делать то, чего не мог делать открыто.

Так как я вел себя безупречно, у касты не было поводов лишний раз беспокоить меня. Более того, я начал ощущать симпатию даже тех представителей, которые продолжали считать меня изгоем. Они помогали мне в работе, не ожидая, что я сделаю что-нибудь для касты в ответ. Я убежден: все хорошее, случившееся со мной, – плод моей непротивленческой позиции. Если бы я предпринял попытку настоять на возвращении в касту, если бы постарался посеять в ней еще бо́льшую рознь, если бы каким-то образом спровоцировал людей из касты, они наверняка нашли бы, чем ответить. Тогда по возвращении из Англии я не только не смог бы встать в стороне от бушевавших страстей, но оказался бы в самом центре водоворота и, вероятно, мне бы пришлось много обманывать.

Мои отношения с женой по-прежнему складывались не так, как мне хотелось. Даже долгое пребывание в Англии не излечило меня от ревности. Я продолжал подозревать ее по любому поводу, а потому мои сокровенные желания остались неосуществленными. Я было твердо решил, что моя жена должна научиться читать и писать, и собрался помочь ей в этом, но на моем пути снова встала похоть, а жене пришлось страдать из-за меня. Однажды я даже надолго отправил ее в отцовский дом и согласился принять обратно только после того, как упился ее страданиями. Позже я понял, какие мерзости творил.

В мои планы входила и реформа обучения детей. У моего брата были дети, а моему ребенку, оставленному с матерью на все то время, что я провел в Англии, исполнилось уже почти четыре года. Я стремился научить малышей физическим упражнениям, чтобы сделать их сильными, и сам руководить процессом их обучения. Брат целиком поддержал меня в моих начинаниях, и эти усилия, можно сказать, не пропали даром. Я всегда любил общаться с детьми. Привычка играть и дурачиться с ними осталась со мной по сей день. Мне кажется, я мог бы быть хорошим педагогом.

Кроме того, для меня становилась все более очевидной необходимость «реформы» нашего питания. Чай и кофе уже заняли положенное им место на нашей кухне. Мой брат посчитал важным создать в доме «английскую атмосферу» к моему возвращению, а потому фаянсовую посуду и другие подобные предметы, которые прежде использовались лишь в особых случаях, мы теперь доставали ежедневно. Моя «реформа» завершила начатое братом. Я ввел в наше меню порридж, а чай и кофе заменил какао. Хотя последнее удалось мне не вполне: мои домочадцы успели слишком полюбить чай и кофе. Мы стали носить ботинки и полуботинки. Кроме того, я ввел дома европейский стиль одежды.

Наши расходы росли. Новые предметы то и дело появлялись в нашем доме, но чувствовал я себя так, словно купил белого слона[53]53
  Фраза, которая означает трату денег на что-то бесполезное.


[Закрыть]. Где же взять средства? Попытка начать практику в Раджкоте была бы смехотворной: я едва ли обладал знаниями квалифицированного вакила, но при этом рассчитывал получать за свои услуги в десять раз больше! Ни один клиент в здравом уме не стал бы нанимать меня. Но даже если бы клиентура нашлась, мог ли я добавить к собственному невежеству откровенный обман и увеличить тем самым тяжесть своего морального долга перед всем миром?

Друзья посоветовали мне ненадолго поехать в Бомбей, чтобы поработать в Высоком суде, изучить индийские законы и лишь затем начинать искать клиентов. Я прислушался к этому совету и отправился туда.

В Бомбее я постарался наладить свой быт и нанял повара, столь же неопытного, как я сам. Он был брахманом. Я не считал его слугой, он был для меня кем-то вроде члена семьи. Он обливался водой, но никогда толком не мылся. Его дхоти и священный шнур[54]54
  Священный шнур – сакральный атрибут представителей высших каст в Индии, символ духовной чистоты человека.


[Закрыть] всегда были грязными. Священных текстов он не читал, но я не мог позволить себе повара лучше.

– Что ж, Равишанкар (так его звали), – обращался я к нему, – можешь не уметь готовить, но ты же обязан знать свою сандхью (ежедневную молитву).

– Сандхью, сэр? Плуг заменяет нам сандхью, а работа лопатой – ежедневный обряд. Вот такой я брахман. Я должен или пользоваться вашим милосердием, или вернуться в деревню.

Мне пришлось стать для Равишанкара учителем. Временем я располагал и постепенно стал готовить половину блюд сам, вспомнив свои английские эксперименты с вегетарианскими кушаньями. Я купил плиту, и с той поры мы с Равишанкаром готовили вместе. Сам я охотно делил с ним трапезу, ведь мы прекрасно ладили друг с другом, и только то, что Равишанкар дал клятву не мыть ни себя, ни продукты, доставляло некоторые неудобства.

Впрочем, я и не мог оставаться в Бомбее дольше четырех или пяти месяцев, поскольку не получал никакого дохода, а расходы все росли.

Вот так я начал новую жизнь. Профессия адвоката разочаровала меня – громкое название, мало толка. Я чувствовал угрызения совести и обвинял себя в неудаче.