Текст книги "Пираты Тагоры"

Глава четырнадцатая

– Тагора…

Мониторы ментоскопов засветились голубым светом. По безмятежному фону пронеслись снежинки помех. Сигнала пока не было. Голова добровольца оставалась закрытой для сверхчувствительного оборудования лаборатории Отдела «М».

Оллу Фешт зыркнул на Птицелова, потом на Поррумоварруи.

– Вы слышали? Вы знаете это слово? Что оно означает?..

Птицелов и начальник Отдела «М» по очереди пожали плечами. Фешт с презрением поглядел на обоих и снова повернулся к окну.

– Давай-давай, сынок. Пофффтори!

Младший ротмистр приподнял голову.

– Великая Тагора.

– Да, это язык грязевиков, – прогудел профессор Поррумоварруи. Он встал с табурета, оправил пиджак, подошел к Фешту. – Первое слово – прилагательное в превосходной степени, второе – неизвестная языковая единица. В моих словарях она не учтена.

– Я рад, профессор, что хотя бы неизвестная языковая единица помогла вам пробудиться ото сна, – съязвил Фешт. – Ваша помощь будет не лишней. Спросите, какова цель их вторжения?

– Сссащем вы сссдесь? – сразу перешел к делу Поррумоварруи.

Плевал он на шпильки Фешта.

Птицелов поразился, как легко профессор выговорил эту абракадабру. Светило – что тут еще можно добавить?.. Самый крупный эксперт Мира по языку грязевиков. Да и не только по языку. Он вспомнил суховатый текст «Меморандума Поррумоварруи». Этой ночью профессор имел все шансы проверить свои теории.

– Хотим идти, когда все стоят, – проговорил младший ротмистр.

Фешт уставился на профессора, ожидая, когда тот переведет. Но Поррумоварруи не стал отвлекаться.

– Вы сссдесь для фффойны?

– Для войны, – со стоном подтвердил доброволец, – не здесь.

– Чего он лопочет? – не выдержал Фешт. Как звучит слово «война» на языке грязевиков, он знал отлично. – Они собираются объявить нам войну?

Птицелов закурил. Он мог перевести отдельные слова, но общий смысл от него ускользал. Он мог лишь предполагать. И предположения эти были, как говаривала покойная матушка, «упаси, боже!». Впрочем, в «Меморандуме Поррумоварруи» не раз подчеркивалось, что через Мир проходит линия фронта в войне обитателей Массаракша.

И он, Птицелов, даже побывал на передовой. Увидел своими глазами захват плацдарма – «Южного парка», стратегического района на самом краю Материка. Стал свидетелем тому, как порабощенные мокрицами люди оживляют дремавшие до поры механизмы, как используют в своих целях аномалии кризис-зоны. Это походило на то, как заброшенную, но вполне себе обороноспособную крепость приводят в боеготовность новые хозяева…

– Объясссни!

Озул Душту задрожал. Птицелов увидел, что из ран, нанесенных когтями мокрицы, по торсу офицера течет тонкими струйками кровь.

– Освободи меня!

– Нет! – рявкнул басом Поррумоварруи. – Объясссни! Сссащем вы сссдесъ?

– Освободи меня!

– Нет! – в один голос воскликнули профессор и Фешт.

– Нельссся! – добавил Поррумоварруи. – Ты опасссность!

Доброволец снова задрожал. Птицелов понял, что младший ротмистр силился порвать ремни, которыми был привязан к креслу.

– Требует, чтобы его отпустили. На вопросы отвечает уклончиво, – перевел Поррумоварруи.

Фешт выругался. На экранах ментоскопов тем временем мелькали пресные сцены из солдатской жизни Озула Душту: офицерское общежитие, плац, развод, патрулирование улиц, потом бар, лупарня, потом снова общежитие и какая-то девушка.

– Ну, ничего! Ничего! – приговаривал Фешт, хрустя суставами пальцев. – Начало, братцы, положено. Эта ночь для него просто так не закончится. Мне торопиться некуда, вам – тоже, а ему, – кивок на Озула Душту, – и подавно!

– Господа, мы получаем сигнал! – доложил старший ментоскопист. – Похоже, что нервная система существа полностью интегрировалась.

Какое-то время все, затаив дыхание, глядели на мониторы.

Это была машина.

Нет. Это была Машина.

Машина в легкой дымке. До нее было не близко.

Огромная, как город. Как Столица. Живая, а точнее – функционирующая: было видно, как за переплетением труб, за гирляндами керамических изоляторов что-то поднимается и опускается, подобно поршням в двигателе внутреннего сгорания, что-то вращается, прогоняя через стальную утробу воздух. В небо целились многочисленные антенны, мачты непонятного назначения. Машина гудела от переполнявшей ее энергии, точно улей планетарных размеров. Ее бока на разной высоте были испещрены тоннелями, в которые вливались серебристые полосы монорельса. По этим полосам скользили сигарообразные вагоны. Похоже, что в одном из вагонов довелось побывать мокрице, нынче облюбовавшей Озула Душту.

– Что это может быть? – пролепетал Воокс.

– Понятия не имею, – Поррумоварруи поправил очки. – Завод какой-нибудь?

– Да, по производству боевых мутантов… – было не понятно, шутит ли Фешт или действительно так думает. – Запись ведется?

– Ведется, господин Фешт! – доложили ментоскописты.

Фешт коротко кивнул.

– Инженерно-техническому сектору будет над чем поломать голову.

Картинка держалась на экранах полминуты, затем ее сменило тускло светящееся небо Мира, и с этого неба капал дождь, который тоже, казалось, светился. Птицелов потер усталые глаза ладонями. Вот так иногда, в самый неожиданный момент, можно увидеть красоту своего Мира, которую давно уже не замечаешь. А дальше ментоскоп показал вооруженных людей в теплых шинелях, мимо них шла вереница оборванцев – очевидно, беженцев…

– Што такое Тагора? – продолжил допрос Поррумоварруи.

– Великая Тагора – это Саракш, – ответил доброволец.

– Чего? – встрял Фешт.

– Говорит, что лексическая единица «Тагора» обозначает «Мир».

– Ага! – потер ладони Фешт. – Оно само подтвердило свое иномировое происхождение. Ментоскоп – ментоскопом, но для протокола лучше, если оно само… Одобряю! Теперь спросите еще раз, какого массаракша они здесь забыли, и будьте тверже! Мы их к себе не звали!

Поррумоварруи пытался спрашивать и так, и этак, но доброволец стоял на своем:

– Освободи меня!

– Господин профессор, быть может, стоит построить разговор иначе? – предложил Птицелов. – Попробуйте договориться с ним. Пообещайте что-нибудь.

– Договориться с жуком? – Фешт поморщился. – Ох уж мне эта великосветская дипломатия!

Профессор снял очки, протер стекла носовым платком. Заговорил почти ласково:

– Мы мошшшем пом-хать дурх дурху. Нет фффойна. Друшшшба.

Доброволец задумался. Вернее, думала мокрица, шевеля усищами, а Озул Душту в это время снова опустил голову и уронил нить слюны на грудь. Птицелов заметил, что ментоскоп снова стал показывать четкую картинку: тоннель с низким потолком и неровным полом. Этот ход, больше похожий на лаз, проделанный кротом, полого вел вниз. Змеились вдоль стен кабели в металлизированной оплетке, сновали по ним и рядом с ними светлячки – точно живые капли ртути. Ход закончился у края круглой, зацементированной ямы. На ее дне копошились сотни, а может – тысячи, мокриц. Из этой шевелящейся массы торчали гигантские ребра, покрытые остатками гнилой плоти, и толстые, словно бревна, мослы. Шевелящаяся масса рванулась навстречу: тот, чьи воспоминания показывал ментоскоп, падал в яму.

Картинка исчезла за вихрем помех. В один миг младший ротмистр очнулся, нашел взглядом профессора.

– Не нужна дружба, – проговорил он. – Ничего не нужно. Кроме вас.

– Сссащем? – Поррумоварруи едва не уронил очки. – Объясссни! Штоб есть?

– Чтоб ходить. Чтоб есть. Чтоб подбирать. Чтоб использовать.

– Как это «подбирать»? Как это «спольсофать»?

– Подбирать и использовать… нет слова.

– Штобы телать то, што вы телаете в… – профессор отчаянно подбирал нужные слова. – В ли-су! Да, в ли-су блиссско к морю.

– Нам нужно то, что есть в лесу близко к морю, – не стал отпираться младший ротмистр. – Оно не принадлежит вам. Оно живое и мертвое. Оно нужно Великой Тагоре.

Профессор промокнул носовым платком пот, обильно выступивший на покатом лбу.

– Оно говорит, что прибыло собирать технические и биологические артефакты в кризис-зоне, – сказал Поррумоварруи. – И что они зачем-то нужны в их… э-э-э… Массаракше.

– Так прямо и сказало? – Фешт недоверчиво усмехнулся.

Поррумоварруи сделал неопределенный жест.

– Уже что-то… – Фешт принялся ходить перед окном туда-сюда.

Его можно было понять, и Птицелов понимал. Настал звездный час Фешта. Он столько лет строил планы, плел паутину, искал и видел во всякой всячине происки иномирян. Теперь же существо, пришедшее из Массаракша, было у него в руках. И этому существу можно было развязать язык…

Профессора Поррумоварруи тоже можно понять. И его час настал. Наконец лингвистические знания, которые он терпеливо копил долгие годы, пригодились в полной мере.

Вот только Птицелов был здесь не слишком-то нужен. Его час уже прошел, дело свое он сделал и мог уходить. Но его никто не отпускал.

– Профессор! Спросите, почему оно говорит на языке грязевиков? Спросите, при чем здесь грязевики? – с трепетом попросил Фешт.

– Как ссснать рус-ской? Быть в Земс-Лье?

– Не на Земле, – последовал ответ. – Земляне на Тагоре.

На мониторах возникла новая картинка: тесный сумрачный коридор, вроде тех, которыми Птицелову приходилось перемещаться по штрафной субмарине, когда они с Васку Саадом охотились в Северном океане на почти мифических электрических кальмаров. Вот только надписи на переборках и на отдельных приборах были сделаны на языке грязевиков. «Иномироход!» – воскликнул про себя Птицелов. Коридор привел в рубку, в ней были два кресла, подковообразный пульт, овальный иллюминатор и еще две сияющие бело-голубой подсветкой приборные панели под подволоком. Тут, конечно, уже ничего не напоминало о старенькой подводной лодке. Взгляд скользнул по пульту, поднялся выше. На иллюминатор, очевидно, выводилась часть информации по работе систем массаракш-корабля или полетные данные – на стекле непрерывно менялись полупрозрачные символы. А за стеклом, далеко или близко – Птицелов пока не понимал, – как будто сияли два маяка. Один – темно-красным светом, второй – золотым. Какова была природа этих «маяков», Птицелов да и все, кто в тот момент смотрел на мониторы, представить не могли. В голову настойчиво лезло что-то про «ослепительный диск», описанный в древних хрониках горских народов Мира и упомянутый в «меморандуме Поррумоварруи». Только тут было сразу два диска…

Потом удивительная картинка исчезла, сменившись унылой сценой из семейной жизни молодого офицера: Озул Душту вместе с женой и тещей перебирал гречку.

Профессор снова вытер испарину, облизнул толстые губы, а затем сообщил негромко:

– Оно подтверждает. За вторжением стоят грязевики. Это они забросили жуков в Мир.

В воцарившейся тишине было слышно, как скворчит и потрескивает цигарка Птицелова.

– Что ж, – Фешт завел руки за спину, выгнул спину. – Вот и свершилось. Война! Спросите, профессор, сколько их? Сколько таких жуков прибыло в Мир?

Поррумоварруи перевел вопрос.

– Множество, – без обиняков заявил доброволец.

На экранах вновь мелькнуло видение ямы, на дне которой кишели мокрицы.

– Их концепция индивидуума и понятие числа может не совпадать с нашим! – вмешался Воокс.

– Не учи ученых! – отмахнулся Фешт и сразу же продолжил допрос: – Спросите, в какие еще районы был высажен десант?

– Везде, – ответил младший ротмистр.

– Оно врет! – прокомментировал Фешт, после того как профессор перевел. – Мы сразу засекли следы их деятельности. Как только дэки сошли с ума, донесения посыпались со всех сторон.

– Быть может, врет. Быть может, нет, – возразил профессор. – Две трети страны лежит в руинах. И не обязательно вторжение этих существ происходит в границах

Свободного Отечества. Кто знает, что творится в Хонти? А в Островной Империи – подавно!

Фешт наставил на Поррумоварруи пожелтевший от никотина палец.

– Спросите, какую роль они играют в планах грязевиков!

– Мы приказываем им ходить, есть и делать, – прозвучало в ответ на очередную фразу профессора.

Птицелов, Фешт и Поррумоварруи переглянулись.

– Пофффтори! Што Земс-Льи прикасссать?

– Земляне не приказывают множеству Великой Тагоры.

– Массаракш! – сплюнул Фешт, выслушав перевод. – Или этот жук – не боевой мутант грязевиков, или он нагло цинично врет!

– Или-или… – уныло сказал Поррумоварруи. – Выбрать придется что-то одно.

– Попробуйте задать вопрос иначе… – начал Фешт.

– Што Земс-Лье делать в Мире?

– Ходят, едят, делают, – ответил флегматично младший ротмистр.

– Што телать?

– Что прикажет Великая Тагора.

– Господин профессор! – обратился к шефу Отдела Птицелов. – Спросите, для чего им артефакты из кризис-зоны? Зачем они разбудили машины, брошенные в «Южном парке»?

Поррумоварруи долго подбирал слова, но все-таки смог сформулировать вопрос.

– Чтобы выучить и забрать на Тагору, – ответил Озул Душту.

Профессор перевел и вставил свой комментарий:

– Похоже, оно хочет сказать, что прибыло в Мир не воевать, а исследовать.

– Сейчас оно готово притвориться даже стрекозой, надеется, что мы откроем форточку, – пробурчал Фешт. – Спросите-ка лучше, зачем эти жуки захватили наших людей. Делинквенты – это, конечно, дерьмо бродящее, но они, массаракш, люди!

Начальник Отдела «М» потер виски, вздохнул-выдохнул и принялся подбирать слова. Ответ мокрицы, прозвучавший из уст добровольца, не отличался оригинальностью.

– Чтобы ходить, есть, подбирать, делать, использовать, – проговорил сонным голосом младший ротмистр.

– Похоже, оно не понимает, в чем его вина, – пояснил Поррумоварруи. – Этика насекомого, вернее, отсутствие таковой… Это моя версия.

– Его вина лишь в том, что хочется нам жрать! – переврал цитату из басни Ази Ша-ала Фешт. – Оно что, думает, будто можно свалиться из Массаракша нам на головы, захватить несколько тысяч людей, обшарить нашу территорию и убраться снова в Массаракш? Спросите, профессор, осознает ли оно степень вреда, которую причинило жителям Мира?

Профессор вздохнул. Завертел пальцами, подбирая слова.

– Все ло-ту живут, чтобы Тагора могли ходить, есть, действовать, – прозвучало в ответ на его вопрос.

– Кто есть ло-ту? – спросил профессор.

– Такие, как ты. Четыре ноги, но ходят на двух. Большие и сильные.

– Я – ло-ту?

– Нет.

– Почь-ему?

– Ты думаешь сам.

– А Земс-Лье – ло-ту?

– Нет.

– Дум-ать сам?

– Да.

– Почь-ему тохда мы?

– Здесь нет ло-ту. Только вы и земляне.

Ментоскоп стал передавать новую картинку. Птицелов увидел высоченные металлические арки, над ними – окрашенное равномерной бирюзой небо, в котором висели три молочно-белых серповидных пятна. Под арками же зеленела трава – почти такая, как и в Мире. Ветерок качал ветви невысоких кустарников, среди их листвы темнели спелые ягоды. Коричневая трехпалая рука раздвинула ветви и сорвала ягоду, потом, очевидно, забросила ее в рот того, чьи воспоминания транслировал на экраны ментоскоп. Воспоминания мокрицы? Вряд ли. Как и в случае с массаракш-кораблем, глаза наблюдателя располагались весьма высоко, по меньшей мере – на уровне человеческих глаз.

– Воокс, вы видите? – выдохнул профессор Поррумоварруи.

Биолог уткнулся носом в монитор.

На экранах появилась группа существ. Они шли друг за другом, срывая и поедая по дороге ягоды. Они напоминали людей. Двуногие, двурукие, ходят прямо. Голова маленькая, лысая, похожа на сжатый кулак. Грудная клетка чрезмерно развита, зато живот впалый, дистрофичный. Кожа красновато-коричневая. Одежды они не носили, но определить их пол на глаз было затруднительно.

Они прошли, толкаясь и гадя себе под ноги. Выпали из поля зрения. За ними следом шел их сородич. Шагал он уверенно, спина его была пряма, а не ссутулена, как у остальных. Над правым плечом торчала рукоять меча, закрепленного на спине, над левым – длиннющие сегментные усы мокрицы.

– Раса насекомых-паразитов и безмозглых тулов… – Профессор Поррумоварруи покачал головой. – Ази Шаал про таких ничего не писал.

Все это плохо укладывалось в голове. Страшным и отвратительным кажется мир, если он – вывернут наизнанку. И населяют его такие же страшные и отвратительные существа. Похитители людей и Темные Лесорубы. Похожие на жителей Мира, но бездушные и коварные грязевики. Теперь еще эти – мокрицы с манией величия и их ходячие мускулы – «лоту», которые ходят стадом, если они не под жуком-повелителем.

– Есть одно добавить, – проговорил Озул Душту, опуская взор с потолка на людей, собравшихся за спинами ментоскопистов. – Одно из вас был с Множеством. – И уголки губ добровольца приподнялись: то ли в усмешке, то ли в гримасе боли.

– Что оно лопочет? – поспешно спросил Фешт, отворачиваясь от мониторов, на которых все еще оставалась тагорянская пастораль: малахитовая трава, серое железо и мирно пасущиеся двуногие.

Поррумоварруи перевел. И только потом понял, что сказал. Заозирался, глядя поверх очков, запыхтел.

«Приехали!» – успел подумать Птицелов, прежде чем на него уставился Фешт. И глаза у Фешта были – точно дула танковых орудий. Круглые, беспросветные, крупнокалиберные.

– То-то мне все время кажется, что у нас тут воняет крысой! – заявил он, щерясь.

Птицелов пожал плечами. Младший ротмистр ведь не указал на него пальцем. И мокрица не указала тем, что у нее было вместо пальцев. Вот только Фешт сомнений не испытывал. Но Фешт, он и за Голубой Змеей – Фешт. И действие происходит не в «Массаракше-2», где он господин и император, а в старом добром Отделе «М».

– Скажи, сынок, это правда? – спросил бесцветным голосом Поррумоварруи, и Птицелов подумал, что день завершается на редкость неудачно.

Лаборанты отступили от Птицелова, точно от больного чумой. Он оказался в центре пустого круга.

– Скажи, ваше высочество, а оно все еще в тебе? – Фешт склонил голову вбок, подергал ноздрями.

Очень похоже вели себя дэки в кризис-зоне, и у Птицелова промелькнула дикая мысль, что, может, это Фешта имела в виду проклятая мокрица? Но нет – лишь он один из тех, кто находится здесь и сейчас, бывал в контролируемом иномирянами районе. Ему и отвечать.

– Давно нет, – ответил Птицелов. – Оно было на мне очень недолго. – Он огляделся и уточнил: – Всего минуту.

– А потом? – полюбопытствовал Фешт.

– А потом его убили ваши «аспиды», господин Фешт. Разрубили мокрицу пополам. Она не успела меня поработить.

– Ты должен был доложить мне, сынок… – сокрушенно проговорил Поррумоварруи.

– Как звали «аспидов», Птицелов? – напирал Фешт.

– Роод и Хаан.

– Но они ведь погибли, так? – Фешт прищурился. – Они пошли за тобой в кризис-зону, но не вернулись, правильно?

– Правильно.

– У меня больше нет вопросов, – Фешт повернулся к Поррумоварруи. – Это дело в компетенции моего ведомства. Я собираюсь забрать Ваггу Хаззалгского, которого мы все называем Птицеловом, в свою штаб-квартиру и допросить.

– И не мечтайте, – пробурчал профессор, он поглядел Птицелову в глаза и повторил еще раз: – Ты должен был мне сказать…

Фешт выдернул из портсигара цигарку, закурил.

– Профессор, я вынужден напомнить вам, что…

– Заткнитесь, Фешт. Начальник сектора «Оперативного реагирования» Птицелов отправится сейчас же в карантин. И будет находиться там под стражей. Да, не сомневайтесь. Я побеседую с ним сам, обойдемся без методов старой охранки Неизвестных Отцов.

– Своих людей не выдаете, да, профессор? – оскалился Фешт.

– Птицелов – наш человек, – парировал Поррумоварруи.

Появились охранники, которые в обычных обстоятельствах вытягивались перед Птицеловом по струнке. Теперь они явились, чтобы препроводить его в бокс изолятора. Птицелов мысленно поблагодарил шефа Отдела «М», ведь все могло бы закончиться гораздо хуже.

– Птицелов! – бросил Фешт ему в спину. – Помнишь, я говорил тебе, что твоя семья ждет тебя на профсоюзной даче? Я тебе сказал не всю правду!

– Я знаю, – ответил Птицелов. – Я всегда знаю, когда мне врут или же говорят полуправду. А вот вы об этом забыли.

Глава пятнадцатая

«Понять – значит упростить».

Этот афоризм Эспаде запомнился еще в Школе, на уроке классической литературы. Принадлежал он писателю Дмитрию Строгову, творческий расцвет которого пришелся на первую половину XXI века. Примечательно, что Строгав писал не столько о своем времени, которое было интересно само по себе, сколько о предшествующей эпохе – героическом завоевании Солнечной системы, о ядерных ракетах и фотонных планетолетах, о первых попытках проникнуть в межзвездное пространство, но прежде всего о людях, которые пренебрегали комфортом, жертвовали здоровьем и жизнью во имя высокого пути. Строговым двигало желание ретроспективно прочувствовать этот внутренний порыв, мощное душевное движение навстречу звездам. Но и он же устами одного из своих персонажей, марсианского Следопыта Феликса Рыбкина, признает горькую истину: «Понять – значит упростить». Что это был за эпизод?.. Да, развалины древнего чужого поселения под ржавым небом, историческое открытие, спор Следопытов и впервые произнесенное – «Странники».

Как же все совпало! Впрочем, вряд ли это совпадение. Человеческая психика любит фокусничать. Странники на Саракше – раньше это обсуждалось как рабочая гипотеза, теперь появилось весомое конкретное доказательство. Гипотеза превращается в факт! Странники на Саракше… И вот он, Диего Эспада, наконец-то добрался до их логова. До покинутого логова. Подобно тому как когда-то Феликс Рыбкин с друзьями добрались до доисторической базы Странников на Марсе. И подобно знаменитому Следопыту, он не знает, что со своим открытием делать.

Эспада, жмурясь, вытянул ноги. Приятно было посидеть просто так – впервые за многие дни, наполненные суетной жесткостью, когда жизнь неоднократно повисала на волоске, когда приходилось принимать быстрые решения, о которых он когда-нибудь обязательно пожалеет, но которые необходимо было принять. Любые, самые красивые и стройные теории разбиваются в осколки, когда натыкаются на реальность. Легко и приятно рассуждать о социально-психологических феноменах и причинно-следственных связях, приведших к Арканарской резне, находясь на Земле, в светлой аудитории Института экспериментальной истории, перед внемлющими коллегами – умными, сытыми, чистыми, красивыми. И совсем другое дело – прорываться, хрипя и сплевывая соленую кровь, сквозь тяжело и гневно ворочающееся человеческое море, рубить направо, рубить налево, рубить, рубить, рубить, пока не затупится клинок, пока не поскользнешься на чужих кишках, пока свет не померкнет… Да, теория и практика – вещи трудно совместимые, когда речь идет о людях. Во Вселенной нет ничего такого, что стоило бы хотя бы одной жизни, но почему-то мы всегда вспоминаем об этом постфактум – когда нельзя что-либо изменить, когда мертвых не оживить, когда кровавое месиво осталось за спиной, когда можно обсуждать теории, феномены и связи. И в этом тоже – особенность человеческой психики…

Эспада огляделся еще раз, искоса посмотрел на купол из янтарина. Прежнее томление рассосалось само собой. Гнетущее биополе кальмаров не действовало. Здесь место истины, понял Эспада. Здесь можно подумать и о важном, и о мелком. О макрокосме и микрокосме. Главное – никто больше не мешает думать об этом.

Дмитрий Строгов. Феликс Рыбкин. Им было хорошо, им было прекрасно. Они могли себе позволить строить любые теории, понимать-упрощать как вздумается. Ведь они видели только следы. Фобос и город на Марсе. Голые стены, пустые коридоры, стерильная чистота. Еще легенда о «пауке» Юрковского. И все это – на целое столетие… Но почему так горько звучат слова Следопыта? Об этом спросил у Диего Эспады, ознакомившись с его сочинением, Рик Алонзо, старый добрый Учитель. Что ответил юный Диего? Он сказал, что открытие чужого города подвело итоговую черту под тысячелетним спором о месте человека во Вселенной. Геоцентризм сменился гелиоцентризмом, гелиоцентризм – антропоцентризмом. И этот последний бастион – человек во главе угла, человек как венец эволюции, человек как высшая форма организации материи – не рухнул, даже после того как выяснилось, что Фобос – искусственное сооружение, построенное еще в те времена, когда человечество не существовало как биологический вид. Но город… город все расставил на свои места. Конечно, мы, земляне, надеялись встретить «братьев по разуму». Мечтали об этой встрече. Фантазировали. Представляли себе благообразных гуманоидов, которые, как и мы, пришли к коммунизму. Потом мы искали их – в болотах Венеры и пустынях

Марса. Но нашли только Фобос и брошенный город. И стало ясно, что наши мечты – это упрощение реальности: абрис вместо схемы, узор вместо полотна, отголосок вместо слов… «Очень хорошо, – сказал Учитель, – ты верно уловил интонацию, которую задает Строгов, и верно интерпретируешь спор персонажей, но почему-то ты не решился продвинуться в рассуждениях. Великий писатель не случайно сделал этот эпизод своей саги кульминационным. Да, он хотел подчеркнуть, что открытие артефактов, оставленных Странниками, изменило человеческое миропонимание, однако надлом произошел не столько от “падения бастиона антропоцентризма”, как ты пишешь в сочинении, сколько от осознания простого факта: город на Марсе – это не прошлое, это будущее. Ведь мы не знаем, что находится впереди – за коммунизмом. Мы можем строить только догадки, предположения, упрощенные теории. Но если все цивилизации во Вселенной проходят раз за разом через цепочку общественно-политических формаций с определенными экономическими укладами: первобытно-общинный строй, рабовладельческий строй, феодализм, капитализм, империализм, социализм, коммунизм и нечто новое-другое – не означает ли это, что и мы когда-нибудь станем Странниками? Не означает ли это, что и после нас останутся только пустые коридоры и стерильная чистота? Не означает ли это, что вся наша многообразная и великолепная культура сгинет, как дым? Стоит ли подобное космическое будущее тех жертв, которые мы принесли на алтарь экспансии?..»

Потом пришло облегчение, подумал Эспада. Д-принцип. Нуль-Т. Мы рванули к звездам. Открыли множество миров. Встретили расы, похожие на нас. И расы, лишь самую малость похожие на нас. И расы, совсем не похожие на нас. Яйла, Пандора, Леонида, Тагора, Гаррота, Саула, Саракш, Гиганда. Нам показалось, что будущее не определено, что у будущего есть варианты. Мы стали наблюдать, а потом… вмешиваться. Мы не могли не вмешаться. Ведь мы точно знаем, как должен быть устроен более справедливый, более порядочный, более красивый мир. Страдания «братьев по разуму» нельзя оставить без внимания. Люди мы или нет в конце-то концов? Только вот забыли, что для тех, кто еще не выбрался из «исторической последовательности», мы не люди, а боги. А быть богами оказалось чертовски трудно… И, конечно, Странники. Мы находили все новые свидетельства их присутствия на планетах. Мы увидели, что они активно преобразовывали мир. И мы ужаснулись. Странники – больше не часть нашей мечты и не образ возможного будущего. Они стали страшилкой для повзрослевших детей, жестоким чудом, угрозой нашим амбициям. И пугала даже не их очевидная мощь, а великое безразличие ко всему, что для нас представляет ценность. Мы словно бы имеем дело не с цивилизацией, созидающей культуру, а с огромным кибернетическим заводом, в котором целые миры – лишь малые звенья бездушного конвейера, смысла работы которого мы не понимаем. Видели Дорогу на Сауле? Лучший образ трудно придумать, но Дорога, увы, не образ, а беспощадная реальность, данная нам в ощущениях…

Есть и более близкий пример. В глазах маленького мутоши Птицелова, сына Сома, мы, земляне, истинные чудовища. И в глазах его высочества герцога Вагги Хаззалгского – тоже. Еще бы! Ведь даже на бытовом уровне восприятия Массаракш – это ад, территория дьявольских отродий. Отсюда и популярное ругательство… Птицелова, конечно, научили думать о Массаракше как реальном месте Вселенной, но чувства не обманешь. Мы для него хуже упырей, и любые наши действия он априори считает угрозой. И как ему объяснить, что прогрессорство – это благо, что мы вынуждены идти на частные жертвы во имя общего спасения? И если мы когда-нибудь встретимся со Странниками, сумеют ли они объяснить смысл свой деятельности так, чтобы мы поняли, чтобы увидели благо? И стоит ли ждать объяснений?..

Теперь все изменится, подумал Эспада. Раньше мы находили только остывшие следы, дымящиеся угли и пустые бутылки – теперь все будет по-другому. Гипотетические построения экспертов СГБ обрели наконец вещественное доказательство – купол из янтарина. Странники побывали здесь совсем недавно, буквально вчера. И вывели какого-то чудовищного «цыпленка». Может быть, еще одного… Странника? Но главное даже не это – здесь, на Саракше, есть шанс ухватить их за хвост. И разобраться наконец, куда ведет Дорога – не та, что на Сауле, а Большая Космическая Дорога Странников. Увидеть будущее. А если так, то появляется надежда…

Додумать мысль Эспада не успел. В двух десятках шагах прямо перед ним вдруг затрепетал воздух. И раздался громкий противный звук, словно две рассерженные кошки переругивались: мрррряу-мррряу-мррряу. Эспаду обдало сухим теплом.

Массаракш! Вот и накликал! Хотел Странников за хвост ухватить, но, похоже, они тебя ухватят!

Эспада заозирался. Рюкзак на земле. «Кобольд», кортик. Все это ерунда против команды Темных Лесорубов. Единственный путь – бежать без оглядки. Но куда бежать? Зачем бежать? И если спасатели все-таки прилетят сюда, как их предупредить?..

Тут Эспаду осенило. Он подхватил рюкзак и быстрым шагом, перепрыгивая где надо через груды обломков инопланетной техники, направился к янтариновому куполу. Перед тем как обогнуть его, посмотрел назад. Над плато, на высоте двух человеческих ростов, разгорался ослепительный огонек, от него потекли словно бы струи горячего воздуха, очерчивая правильный конус с широким основанием. Прямо на глазах воздух под огоньком начал твердеть, формируясь в чуждую конструкцию с молочно-матовой поверхностью.

Эспада непроизвольно скривился и нырнул в пролом, который «проклевал» в куполе чудовищный «цыпленок». Почти сразу кошмарное мяуканье стихло. Наступила томительная пауза. Эспада аккуратно, медленным движением вытащил «кобольд», перевел рычажок предохранителя в положение для стрельбы. Выглядело это глупо, но хотя бы успокаивало.

Внутри янтаринового купола было тепло, влажно и отчетливо пахло аммиаком. Со стен свисали какие-то белесые нити, как будто здесь разрослась мутировавшая до неприличных размеров плесень. А ступать приходилось по мягкому ковру из поскрипывающей под каблуками пыли, похожей на пудру или муку. Наверное, была какая-то связь между плесенью на стенах и пылью под ногами, но Эспада пока не мог думать об этом – он затаил дыхание, превратившись в слух.

Секунды утекали одна за другой, однако тяжелой поступи Темных Лесорубов слышно не было. Потом раздался насмешливый и чертовски знакомый голос: