Текст книги "Совок и веник (сборник)"

Марсианские хроники

Если смотреть на вещи открытыми глазами, марсиане должны быть хуже евреев. И менее симпатичны, чем русские. Что могут сделать евреи или русские, мы примерно представляем. И было время, чтобы приготовиться. А что сделают марсиане – неизвестно.

Однако Мэлвин любит марсиан, а евреев как-то не очень. Нет, поймите правильно, Мэлвин Петтерсон – не антисемит. Я представил, как при чтении этих крамольных строк мои еврейские знакомые делают тревожную стойку, подобно пойнтеру, учуявшему добычу. Глаза горят, волосы дыбом. Еще раз повторяю, Мэлвин – не антисемит. Он просто не считает, что евреи являются интересным объектом для изучения. Ну евреи, и что? Ему, в сущности, на них плевать. А вот марсиане занимают его воображение.

В характере Мэлвина Петтерсона меня поражают две черты. Почему огромный брутальный человек весом в 13 стоунов всю жизнь рисует котов? Волосок к волоску, пушинка к пушинке. Сидит жирный громила, склонившись над маленькой бумажкой, и водит перышком, коту хвост вырисовывает. Он даже книжку издал «Cats. How to draw them». Но это еще пустяк. А вот как человек, который недолюбливает немцев, ирландцев, шотландцев и разных прочих шведов, евреев и африканцев, может любить марсиан, вот это правда загадка. Однако любит.

– Знаешь, – говорю ему, – тебе только на Марс ехать, с людьми ты точно не уживешься.

А он жует сэндвич и отвечает спокойно:

– И поеду! Что, сидеть здесь и ждать, пока русские весь Лондон засрут? Еще пару лет потерплю – и уеду.

– А как ты с марсианами говорить будешь?

– Do not worry, mate. Язык найдем.

Раз в год Мэлвин Петтерсон отправляется в Лидс на встречу со своими единомышленниками. Ежегодно в Лидсе проходит конгресс уфологов (это те, которые занимаются неопознанными летающими объектами). Я, по наивности, думал, что конгресс уфологов – провинциальное задрипанное собрание бездельников: пятьшесть помешанных и три домохозяйки. Ан нет, все не так: если кто интересуется, места на конференцию надо бронировать за полгода, а то в зал не втиснешься. Это явление – по популярности и значимости – что-то вроде Байройтского фестиваля. Люди пешком идут с другого конца света, чтобы послушать истории про трехногих пришельцев, покупают билеты за год. Озабоченный Мэл в течение многих месяцев, предшествующих конференции в Лидсе, тяжело ходит по мастерской, кряхтит, загибает пальцы, делает пометки на бумажке, считает фунтики и пенсы. Он складывает стоимость билетов до Лидса и обратно, стоимость билета на конференцию, цену ночевки в отеле. Сумма ему ужасно не нравится, он берет другую бумажку, снова пишет цифры в столбик. Как ни крути, получается почти пятьсот фунтов за два дня – далеко не пустяк! Мэл вообще-то скупердяй, и уж если он раскошелился на такие деньги, значит дело стоящее.

В рабочем столе Мэлвина есть специальный ящик, где собраны брошюры и журналы с конференций. Когда Мэл не занят рисованием котов и не кушает сэндвичи, он достает журналы, разглядывает фотографии инопланетян, иногда подзывает нас, показать самые выразительные.

– Гляди, трехногий марсианин! Нет, ты представляешь? Fucking bullshit! Трехногий! Это как, нормально? А вот ихняя тарелка. В диаметре два километра – I tell you!

– Может, врут?

– Ну, ты даешь! Кто врет? Ученые? Читать ты умеешь? Вот, написано: два километра в диаметре. It is crazy! Completely crazy!

– Мало ли что напишут.

– Это у вас в России, Макс. Fucking KGB подделывает документы. А у нас, в Британии, пишут правду. Фотография, видишь? Real monster!! Just look at that! Этого чудика миссис Пипс сфотографировала в Дорсете. It is serious! No jokes! Три метра роста, глаз как фонарь!

И Мэл зачитывает вслух показания миссис Пипс. Дело было так. Ехала она на малолитражке по сельской дороге. И вдруг – бац! Поперек дороги стоит нечто о трех ногах трехметрового роста и всего один глаз. Пипс бросилась к пришельцу, пробовала объясниться, говорила на всех известных ей языках (Пипс преподаватель испанского, а ее муж араб) – но куда там! Марсианин не удостоил Пипс ни единым звуком.

– Слушай, Мэл, а может она светофор сфотографировала? Или указатель дорожных работ?

Меган и Колин шипят на меня, чтобы не смел острить, – они давно обратились в уфологическую веру, сами собираются ехать на конгресс, а Колин грозится выследить марсианина и нарисовать портрет.

В тот день, про который пишу, я пришел в мастерскую и решил, что Колин свою угрозу осуществил. Причем не один раз. Пол нашей комнаты был завален страннейшими рисунками – то были как будто бы детские рисунки по степени наивности представления о мире, но рисовал очевидно взрослый. Казалось, что художник силится изобразить вещь, которую не вмещает его разум, и оттого линии разбегаются во все стороны, а суть изображения остается неясной. Легче всего было бы сказать, что это рисунки безумца, так действительно иногда рисуют обитатели психиатрических лечебниц. Но что-то заставило меня подумать, что рисовал все же вменяемый человек – просто он не мог нарисовать, у него не получалось, он, видимо, просто не понимал, что рисует. Видно было, что человек силится всякий раз изобразить один и тот же предмет – но что это за предмет, так и остается неясным. Поневоле вспомнились трехногие марсиане с одним глазом. Так, вероятно, могла бы миссис Пипс выразить свои чувства от встречи с одноглазым незнакомцем. Рисунков было много, может быть, сто.

Потом я увидел и художника за работой – то была не миссис Пипс, это был знакомый Мэлвина, модный художник Крис, завсегдатай клуба Blacks. Антураж обычный: грязная футболка, татуировка на животе, серьги в обоих ушах, оранжевый клок волос, косяк на губе. Крис был разъярен, пыхтел марихуаной и матерился.

Ругался он как-то чудно, никогда не слышал, чтобы так выражались. Он все время повторял:

– Bloody sheep! Fucking rabbit!

Брань странная, впрочем, и сам Крис – парень непростой. Он автор модных инсталляций: рояль, обмазанный навозом, фонтан из серной кислоты – яркие, радикальные проекты. Неудивительно, что и ругается такой мастер непросто, не как обыватели, а витиевато.

– Проклятая овца! Гребаный кролик!

Перед Крисом (а он расположился за моим столом, и стол Мэлвина занял тоже) лежала огромная стопка бумаги и карандаши. Карандаши он постоянно ломал, проводя слишком яростную линию по бумаге, хватал новый карандаш и бросался в бой. На каждом пальце у Криса – перстень, то с изображением черепа, то фаллоса. Перстни огромные, мешают держать карандаш обычным способом, художнику приходилось сжимать карандаш всей горстью, как рукоять финки, и удары, которые он наносил бумаге, напоминали движения бандитов из гангстерских фильмов. Я склонился над его рисунками, стараясь угадать замысел. Сегодняшние художники тяготеют к абстракции, но то была не абстракция – Крис явно имел в виду некий предмет, но непонятно какой.

Мастер провел несколько новых линий, сломал несколько новых карандашей и бросил очередной лист на пол.

– Bloody sheep! Fucking rabbit!

К нам подошел Мэлвин и объяснил, в чем дело.

Оказалось, что Крису заказали рисунки в детскую книжку. Собственно говоря, это не вполне его профиль – Крис художник многоплановый, но иллюстрациями он никогда не занимался. Инсталляции, перформансы, хэппэнинги – вот его стезя. А старомодное рисование как-то ему не близко. Однако заказ был приятный, гонорар убедительный – и, в конце концов, ну почему бы и нет? Крис взялся за работу – и обнаружил, что не может нарисовать ни овцу, ни кролика.

По условиям контракта, на картинке требовалось поместить кролика, стоящего на задних лапках и беседующего с овцой. Крис примерно представлял себе эту картинку – он, матерясь и клубя марихуаной, показал нам жестами, как ему видится кролик, и что из себя представляет овечка. Но вот изобразить этих животных на бумаге Крис не мог. Задача, что и говорить, не из легких. То есть для свободомыслящего художника это тяжелая задача. Я, правда, знаю сотни две московских поденщиков, которые с ней бы справились, но то люди, отравленные принципами соцреализма, без широких горизонтов, и вполне возможно, что рисование овец – единственное, что умеют эти ретрограды. А спроси вы таких мазил: а можешь ли ты измазать рояль навозом? – они и растеряются. Только овец рисовать и горазды.

Впрочем, именно это неказистое умение сейчас Крису бы и пригодилось. А умения такого не было.

Крис совсем не умел рисовать. Никак. Все эти рисунки, которые я принял за попытку нарисовать марсианина, были изображениями кролика и овцы – только неудачными.

– Bloody sheep! Fucking rabbit! – в который раз Крис швырнул лист на пол, не давался ему образ овцы.

Есть, вообще говоря, совсем простой способ нарисовать овцу и кролика – к нему прибегают дети. Надо нарисовать облачко, а снизу четыре палочки – вот вам и овца. Два шарика и ушки – вот вам и кролик. Именно этот старый добрый метод я и посоветовал Крису. Нарисуй, говорю, облачко. Это, конечно, не ахти какой оригинальный образ – но в мире искусств, где мажут рояль дерьмом, сойдет.

– Облачко? – спросил Крис.

– Ну да, облачко. И четыре палочки.

– И четыре гребаные палочки?

Он высыпал на бумагу две дорожки кокаина, с шумом втянул порошок сначала одной ноздрей, потом другой.

– Облачко, говоришь? Хорошо. Будет вам облачко.

Рука в перстнях ухватила карандаш покрепче. Крис пырнул бумагу раз, другой, третий. Он был сильным, резким человеком, имел свой взгляд на вещи. Он был, что называется, tough guy, а точнее, tough gay, если иметь в виду сексуальную ориентацию. Крис был во многих отношениях выдающейся личностью. Но облачка нарисовать он не мог.

Он бросил очередной лист на пол. Взял новый.

– Послушай, Мэл, – спросил я Мэлвина Петтерсона, который тоже наблюдал за этой борьбой, – а почему Крис работает у нас? Вообще-то у нас и своих дел полно. Нельзя ли его попросить…

– Понимаешь, – застенчиво сказал Мэл, – я очень хочу выставить свои рисунки в Королевской академии. Там Осенний салон. А Крис знает куратора.

– Ну и что?

– Так я же котов умею рисовать. Крис подумал, что я с кроликом ему помогу. А он мне поможет абстракцию сделать. Я пробую, да у меня ничего не выходит.

– Ты бы своих котов в Королевскую академию отнес.

– Are you crazy? Там только радикальное искусство принимают.

– А ты радикального кота нарисуй! И гони этого Криса в шею.

Мэл посмотрел затравлено, достал из укромного уголка стопку рисунков, показал.

Подобно тому, как отличник, пытаясь подружиться с хулиганами-второгодниками, старательно выговаривает непристойные слова и, давясь, пьет невкусную водку, – Мелвин с присущим ему старанием выводил на бумаге бессмысленные каракули. Однако то, что у Криса получалось само собой, естественно, так же легко, как выкуривание косяка, давалось Мэлвину непросто. Это были крайне неубедительные каракули. Мэлвин, привыкший рисовать шерстинки на шкурках котиков, не мог нарисовать неоправданную ничем загогулину.

Я решил дать ему совет, наподобие того, какой я дал Крису в отношении облака с палочками.

– А ты попробуй выпить, Мэл, – сказал я, – налакайся джина и – вперед.

– Пробовал, – сказал Мэл горько. – Все равно не получается.

– Может, мало выпил?

– Когда много выпью, засыпаю.

– Да, проблема!

– I tell you! Real problem! Если бы поймать момент, когда уже сильно пьян, но еще не сплю…

– Другие, наверное, умеют. Они, наверное, специально момент подгадывают. Пьют, пьют, а как чувствуют, что скоро упадут, – сразу к мольберту. Так, наверное, они и делают.

– Sure they do, – печально сказал Мэл. Ему очень хотелось в Королевскую академию, на выставку настоящих художников. Котов рисовать, конечно, приятно, но есть ведь где-то и настоящая художественная жизнь – с открытиями выставок, журналистами, бокалами шампанского. Всякому хочется в такую жизнь попасть.

Мэл отодвинул Криса, подсел к столу и принялся рисовать кролика. Как всегда с ним бывает, когда он рисует зверюшек, Мэл быстро увлекся, он склонился над бумагой очень низко, стал громко сопеть, выводя тончайшие линии. На наших глазах возник очаровательный кролик, ушки торчком, любопытные глазки, задорный хвостик. И овечка получилась знатная – аккуратная такая, завиток к завитку.

Крис свысока наблюдал за процессом рисования зверей. Он презирал таких бескрылых людей, как Мэл. Сам он за это время сумел преобразовать все жалкие потуги Мэла – единым движением руки. Крису достаточно было единого мановения, чтобы в бессмысленных загогулинах Мэла появился некий, как выражаются в некоторых кругах, драйв. Так, вероятно, канонизированные церковью святые умели прикосновением исцелять недужных. Крис брал бумагу, отрывал угол, или проделывал в бумаге дырку, или комкал лист, а потом перечеркивал все крест-накрест. Словом, после его поправок появлялась уверенность в том, что теперь искусствоведам будет что анализировать – пространство для дискурса бесконечное.

Мэл закончил рисовать кролика, Крис завершил свои чудодейственные исправления, художники обменялись продукцией. Крис упаковал кролика с овечкой в папку, вынюхал еще кокаиновую дорожку – на дорожку – и отправился в большой мир, туда, где галеристы ворочают миллионами, где пробки летят в потолок, а большое искусство поднимает большие проблемы. Мэл горько смотрел ему вслед. Одно лишь согревало его сердце – время близилось к ланчу.

Пока мы ждали кембервельских сосисок, я сказал ему:

– Как странно, Мэл, что мы живем вроде бы в одном обществе, а языки у всех разные.

– Ты говоришь на bloody рушен.

– Я имею в виду другое. Вот ты на что обрати внимание. Скажем, ты свою дочку учил английскому языку, потому что ты англичанин.

– Bloody hell! I am not fucking Russian!

– И вы с дочкой говорите на одном языке. Ты понимаешь ее, она понимает тебя.

– We do indeed.

– Ты же не станешь ее учить русскому вместо английского?

– Fucking bullshit. Like hell I will!

– Отлично. А теперь вот на что обрати внимание. Получается, что мы учим ребенка воспринимать мир не таким, каким его видим сами. Вот наш друг Крис, современный художник. Крис должен был бы своему ребенку дать соску, намазанную дерьмом, это было бы последовательно. Но даже он понимает, что ребенку надо нарисовать аккуратную овечку, которую он сам не может нарисовать.

– А я не могу пятна ставить, как он.

– Понимаешь, Мэл, – сказал я, – бывали некогда времена, ну скажем в Древней Греции, или во время Возрождения, когда дети и родители говорили на одном и том же языке. Ну, вот как ты и твоя дочь, когда вы говорите на одном и том же английском. Люди учили детей тому, во что верили сами, рисовали для них котов, потому что сами ценили и любили котов. А если бы они мазали рояль навозом, они бы и детей учили мазать соски навозом. Понимаешь?

– Не понимаю.

– Ну, хорошо, я тебе по-другому скажу. Когда в России было рабство, то наши дворяне говорили друг с другом на французском языке.

– Ты шутишь. Русские говорили на fucking French?

– Точно тебе говорю. Простой народ говорил на русском, а господа – на французском.

– Они что, не могли получше язык выбрать? Fucking French! – Это потрясло Мэла. Он взглянул на историю России заново, и эта история ему показалась еще более нелепой, чем до сих пор.

– Это не важно. Выбрали французский, так получилось, – сказал я. – Важно то, что языки были разные, понимаешь? И мораль поэтому была разная. И эстетика – разная. И общество стало нездоровым. Просто у общества должна быть единая эстетика, чтобы скопление людей можно было назвать обществом.

Слово «эстетика» Мэлвин знает отлично, мы уже давно с ним беседы ведем.

– Какая здесь общая эстетика, Макс! Ты о чем, mate! Что у меня общего с этим вот чудиком? – Напротив нас сидел уроженец Ямайки. – Он же меня съест, если ему волю дать.

– Однако у вас общие законы, общая социальная мораль…

– Какая у них мораль.

– Так это именно оттого и происходит, дорогой Мэл, что мы детям рисуем овечек, а взрослым даем рояль в говне. В Древней Греции так бы не поступили.

– Что ж, мне теперь прикажешь в Древнюю Грецию ехать? Я уж лучше на Марс. Там всей этой дряни будет поменьше.

И тут я увидел иерархию мироздания, созданную воображением Мэла: сначала, в общей куче, свалены разные страны и народы, поверх этого находится Британия, а совсем наверху – Марс. Собственно говоря, Марс играл роль некоей идеальной Британии, отделенной от прочих не узеньким Ла Маншем, но огромным трудно преодолимым космическим пространством.

– Там, небось, все на одном языке говорят, – сказал я Мэлу.

– Лишь бы мне туда добраться, – сказал Мэл. – А на Марсе и помолчать можно.

Цецки-пецки

Есть такая пословица: «По-немецки – цецки-пецки, а по-русски – бутерброд».

Как-то я пересказал эту пословицу своим немецким друзьям, директору Музея современного искусства Хансу Петеру, и его заместителю Зеппу.

– По-немецки цецки-пецки, а по-русски – бутерброд!

Мы долго смеялись. Потом Ханс Петер сказал:

– Какая смешная пословица! Ха-ха. С большим чувством юмора. Да. Только здесь есть ошибка, Максим. Дело в том, что по-немецки как раз: бутерброд. А порусски: цецки-пецки.

– Что ты, Ханс Петер, – сказал я. – Ошибки здесь нет! Это такая пословица смешная, в ней все наоборот. Ну да, слово «бутерброд» немецкое, но автор пословицы утверждает, что оно русское, а по-немецки надо говорить «цецки-пецки». Это шутка.

– Автор заблуждается, – терпеливо возразил Ханс Петер, – по-немецки говорить «цецки-пецки» не надо. Такого слова нет.

– Это нарочно, Ханс Петер! Нарочно! Здесь все перевернуто, поставлено с ног на голову для смеха.

– Ха-ха, – сказал Ханс Петер, – я понимаю юмор этой пословицы. Он очень смешной. Но будет еще смешнее, если сказать правильно. Я даже думаю, что в пословице, которую придумал народ, все правильно сказано, ты просто забыл порядок слов. Звучит пословица так: «По-немецки – бутерброд, а по-русски – цецки-пецки». Так даже будет еще смешнее.

– Да, – сказал Зепп, подчиненный Ханса Петера, – так будет гораздо смешнее. «По-немецки – бутерброд, а по-русски – цецки-пецки». Вот это смешная пословица. Ха-ха.

– Но в русском нет слова «цецки-пецки».

– В немецком, – уточнил Ханс Петер, – такого слова тоже нет. Именно это мы стараемся тебе объяснить. Ты теперь понял всю нелепость ситуации?

– Понимаешь, – сказал я, – слово «цецки-пецки» – это бессмыслица. Это чушь. Это сознательно произнесенная абракадабра.

– В немецком языке, повторяю, – терпеливо повторил Ханс Петер, – такого слова тоже нет. Это не имеет никакого смысла.

Зепп давал высказаться старшему по званию и молча кивал, подтверждая мысль директора музея.

– В немецком языке, – развил свою мысль ХансПетер, – есть слово «бутер» – оно означает масло, и слово «брот» – оно означает хлеб. То есть я хочу сказать, словосочетание «бутерброд» – не является чуждым немецкому словарю. Отнюдь нет. Хотя мы и не употребляем слова «бутерброд», оно не чуждо нашему языку. Однако ни слова «цецки», ни слова «пецки» у нас в словаре нет. В силу этого и сочетания «цецки-пецки» тоже быть не может. Я предполагаю, что если поискать в русском словаре, ты можешь найти аналоги слову «цецки» или слову «пецки», и тогда все встанет на свои места.

– Возможно, – позволил себе замечание Зепп, – это словосочетание взято из языков тех республик, которые входили в состав Советского Союза.

– Да, вполне разумно, – согласился Ханс-Петер, – я бы поискал среди этих ресурсов также. Например, можно поискать в словаре Туркменистана.

– Или Узбекистана, – сказал Зепп.

– Ханс Петер! – сказал я. – Разве ты не видишь, что вся прелесть этой пословицы в ее нелепости? Здесь вся штука в незнании языков. Пословица предполагает, что по-немецки слова звучат нелепо и неразборчиво, а по-русски все понятно. Как же ты не видишь, что в этой пословице много самоиронии! Вот смотри: данная пословица утверждает, что «цецки-пецки» – это немецкие слова…

– Ошибочно утверждает, – заметил Ханс Петер.

– Да, утверждает ошибочно. Согласен.

– Рад, что мы прояснили этот пункт. Наконец-то.

– Заведомо ошибочно утверждает, да! Автор пословицы…

– Значит, есть конкретный автор?

– Да нет же! Автор – народ! Вот я и говорю, что автор пословицы, то есть народ…

– Тогда я бы не стал употреблять слово «автор». Скажем так, автор имперсонален.

– Хорошо! Народ, придумывая эту пословицу, знал, что словосочетание «цецки-пецки» – просто набор букв, бессмыслица! Знал отлично!

– Но зачем использовать бессмыслицу? – поинтересовался Ханс Петер.

– Особенно странно использовать бессмыслицу в том случае, – позволил себе замечание Зепп, – если речь идет о различии языков, о сравнении морфем.

– Верно, это работе по изучению чужого языка не поможет, – поддержал Ханс Петер реплику подчиненного, – для чего же использовать бессмыслицу?

– Чтобы показать свое представление о чужих языках! Чтобы показать, что у иностранцев все звучит непонятно! Вот у нас, у русских, говорит пословица, все звучит предельно ясно – и тут же приводится немецкое слово. Это ведь парадокс, нонсенс! Сказать, что у русских понятные слова – и привести в качестве примера слово немецкое! В этом состоит ирония пословицы. Ведь слово «бутерброд» нерусское. А пословица утверждает, что оно русское. Это ирония такая у народа. Самоирония, если угодно.

Мне показалось, что я объяснил все понятно. Я даже немного устал. Вероятно, я говорил избыточно длинно, но это было необходимо, надо же наконец все растолковать.

– Я понял твою мысль, – сказал мне Ханс Петер. – Ты хорошо все объяснил, и насмешка над самодостаточностью культуры мне кажется остроумной. Да-да, это смешно. Самоирония культурного дискурса – это всегда смешно. Однако данная острота звучала бы более осмысленно и последовательно, если бы ты сказал так: «По-немецки – бутерброд, а по-русски – цецки-пецки». Видишь ли, тот факт, что русские неправильно производят слово «бутерброд» из двух составных «бутер» и «брот» и ведет, полагаю я, к образованию таких непонятных сочетаний, как «цецки-пецки».

– В сущности, заведомую нелепость словосочетания «цецки-пецки» мы и должны рассматривать как своего рода рефлексию на образование слова «бутерброд», – сказал Зепп.

Он недаром ел музейный хлеб, этот парень. Он отстаивал разумные позиции семантики так стойко, как некогда его предки, сопливые мальчишки из «гитлерюгенда», когда дрались за Зееловские высоты.

– Образование слова «бутерброд» и порождает рифму – русское слово «цецки-пецки»!

– Слово не русское, – я чувствовал, что разговор зашел в тупик.

– Хорошо, туркменистанское.

– Ханс Петер и Зепп, – сказал я в ответ, – вы напрасно подходите к делу так серьезно. Это просто смешная пословица. – Признаюсь, мне она уже смешной не казалась, эта пословица. – Вся соль – в ошибках. В ошибках! По-немецки – цецки-пецки, а по-русски – бутерброд!

– По-немецки – бутерброд! – Ханс Петер заговорил резко. – Пусть с оговорками, но я могу допустить такое звучание. Пусть! Это нелепо – но пусть! Бутерброд! Ха-ха! Ирония! Но не цецки-пецки! Цецки-пецки – это по-русски.

– По-туркменистански, – сказал Зепп.

– Да, возможно, по-туркменистански.

Я уходил из музея с тяжелым чувством. Зачем только я заговорил про этот бутерброд? Так иногда бывает, когда споришь о Сталине и демократии, фашизме и социализме – как правило, собеседники настолько возбуждены своей гражданской позицией, что ничего вокруг не слышат. Но тут-то никакого Сталина – просто цецки-пецки. Потом я ехал в аэропорт, летел в Лондон, добирался до Брикстона, до своей Coldharbour lane. Пришел в мастерскую, толкнул дверь.

Мэлвин с Колином играли в «свинок». Розовых свинок делают из плотной резины, они размером с полпальца, фигурки выполнены так, что свинка получается кубической – она может стоять на лапках, на носу, лежать на боку и на спине. Надо подбросить свинку, в зависимости от того, как она упадет на стол, начисляют очки: упала на бок – одно очко, на спинку – два, на нос – пять.

– Come, come, piggy! – приговаривал Колин, подбадривая свою свинку.

– У нас в России такая же точно игра, – сказал я ребятам. – Только подбрасывают спичечный коробок.

– Bloody рушен подбрасывают коробок спичек? – Мэл ушам своим не верил. Рассказы о бедности, что свирепствует в России, получили основательное подтверждение. – Вы в Москве играете в коробок спичек? Не можете сделать такую вот маленькую свинку? – Он глядел на меня с недоумением. Если такой малости твой народ не мог осилить, говорил его взгляд, то поздно рассуждать о свободе и демократии.

– Это очень удобно, – пытался я оправдаться. – Коробок спичек всегда под рукой.

– Спички! – Мэл был поражен. – Интересно, во что играют французы?

– В чеснок! – Колин засмеялся.

– Точно. Fucking French garlic! Они кидаются чесноком. А немцы?

– Немцы… немцы… – Колин растерялся, выдумывая обидное. – Немцы кидают колбасу!

Я решил, что сейчас самое время рассказать ребятам про комичный случай в немецком музее – и рассказал. Было немного трудно перевести, но я справился. Мэлвина крайне заинтересовало понятие «бутерброд».

– Это что, сандвич такой? Вы в России не знаете простого слова «сандвич»? – Он глядел на меня с жалостью. Мало того, что свинок произвести страна не может, но и слова «сандвич» люди не выговаривают. – Бутер-брод. Это что значит? Баттер-бред?

– «Баттер» по-немецки будет «буттер». А «бред» будет «брот».

Мэл помолчал.

– Баттер-бред. А ветчину или тунца, они что, в сандвич не кладут? Только масло?

– Кладут, конечно.

– Или, например, семгу. Можно положить семгу. Я вот люблю сандвичи с семгой.

Перед ним на столе лежал большой пакет с сандвичами – до ланча было еще часа полтора.

– У немцев хорошая ветчина, – сказал справедливый Колин. – И сандвичи нормальные. Но все-таки немцы – смешной народ! Сами не знают, какие у них слова есть, а каких нет!

– Crazy! Свой язык выучить не могут! Сиськи-письки не знают! – по-английски нет звука «ц». Поэтому Мэлвин переиначил слово и вместо «цецки-пецки» говорил «сиськи-письки», чем внес вульгарность в наш разговор. – Нет, Макс, я не пойму, как можно не знать собственный язык!

– Мэл, – объяснил ему Колин, – «сиськи-письки» – так немцы называют русский сандвич. А русские – называют немецкий сандвич «баттер-бред».

– Crazy bastards! Они что, не могут проще говорить?! Я запутался!

– По-русски говорят «сиськи-письки». Правильно, Макс? А по-немецки «баттер-бред».

– А в «сиськи-письки» – семгу кладут?

– Да что вы такое несете! Это просто пословица – ее смысл в том…

И я понял, что никогда не смогу объяснить, в чем смысл выражения «цецки-пецки» и над чем здесь надо смеяться.

– В чем же смысл?

– Это пословица про то, что люди хотят одного, а получается у них всегда другое. Ты что, сам не знаешь, как бывает? Цецки-пецки – это, ну как тебе объяснить, это такая правда жизни. Мечта о справедливости. Идеал. Люди всегда хотят добиться цецки-пецки – а получают вместо этого бутерброд. Вот, например, посмотри на историю искусств – все станет понятно.

– Так-так, – сказал Мэл и открыл пакет с сандвичами. – Сиськи-письки – это идеал, понимаю.

– А бутерброд – это реальность.

– Понимаю, – Мэл развернул сандвич, надкусил.

– Помнишь авангард?

Мэл покивал.

– Вот типичный пример цецки-пецки. В десятые годы прошлого века люди сочиняли утопии, хотели справедливости. Было тогда всякое экспериментальное искусство. А чем кончилось? Гитлеризм, сталинизм – вместо цецки-пецки получился обыкновенный бутерброд. Все прагматично и просто.

Мэл задумчиво жевал и смотрел на меня с интересом.

– Потом наступила война. И во время войны люди мечтали о победе, о том, что однажды будет настоящее справедливое искусство. Цецки-пецки все-таки победят! Были тогда хорошие писатели, они писали о справедливом времени, которое наступит. Генрих Белль, Альбер Камю, Томас Манн, Бертольд Брехт. И художники были отличные – Пикассо, Шагал. И казалось – победим в страшной войне, уберем все дурацкие плакаты, монументальную пропаганду – и наступит время цецки-пецки!

– Но мы победили, – сказал Колин. – В чем проблема?

– Верно, победили. И некоторое время цецки-пецки были людям нужны. Но очень недолго. Потом людям захотелось иметь бутерброд.

– Опять бутерброд? – сказал Колин. – Не сиськи-письки?

– Ну конечно нет. Нужны реальные вещи, а не мечта. Жизнь вокруг непростая. Холодная война, Маккарти, Берлинская стена, Карибский кризис, Корея, Вьетнам – какие тут цецки-пецки… Не до них. Про Генриха Белля забыли.

– Кто это такой?

– Видишь, ты не знаешь… Опять начали плакаты делать, врать, заниматься модой, абстракция пошла в ход, про идею цецки-пецки снова забыли… хотя во время холодной войны люди все-таки мечтали о справедливости. Понимаешь, людям всегда хочется создать такое искусство, чтобы оно было о главном, о том, что нужно всем. О справедливости. О любви. О том, что надо защищать слабых. И вот Берлинская стена однажды рухнула!

– Победили сиськи-письки?

– Да, так показалось! У нас в стране люди стали читать Солженицына, снова вспомнили Чаплина, Брехта. И ждали, что искусство будет рассказывать правду о жизни. Но это быстро надоело. Оказалось, что из цецки-пецки не наладишь рынок. Люди сказали, что свобода – это совсем не цецки-пецки – а бутерброд. Бутерброд надежнее.

Мел доел первый сандвич, достал из пакета второй, развернул масляную бумажку. Оказалось, что он внимательно меня слушал и даже сделал выводы. Мэл вообще очень внимательный человек.

– Значит, – сказал он, – получается так, что свобода, демократия, выборы, это все – сиськи-письки? А нормальная жизнь – баттер-бред? У русских, значит, всегда была мечта о сиськи-письки, а немцы им давали простой баттер-бред?

– Bloody hell! – сказал Колин.

– I tell you! – сказал Мэл. – Они не хотят дать рушен их сиськи-письки.

– Не совсем так, Мэл. – Я хотел было дальше объяснить, но понял, что согласиться проще.

– Знаешь, Макс, – сказал Мэл, подумав, – тут все неправы. Сиськи-письки я бы никогда не променял на баттер-бред, если в него не положат семгу. Но если в баттер-бред положат семгу и ветчину, если это будет нормальный британский сандвич, тогда на кой черт мне все эти сиськи-письки?