Текст книги "Учебник рисования"

– Как жестоко вы говорите.

– Отчего же. Я с симпатией относилась к Ролану. И к Алану отношусь хорошо. Но шутка с Монфорами – глупая шутка. В моем доме о Монфорах не говорят.

– Неужели, – всплеснул руками Гриша, – почему так строго?

– Потому что Симон де Монфор сжег Тулузу, фьеф моей семьи.

– Что, простите, сжег?

– Фьеф нашей фамилии.

– Ах вот оно что. Ah, so. Понимаю, – сказал Гузкин, который абсолютно ничего не понимал, – вот, значит, как дело обстоит.

– С чем бы это сравнить. Вы, конечно же, ненавидите Сталина?

– Да, – сказал Гриша, решив раз и навсегда разместить свою ненависть в эмоциях, направленных на давно умершего человека. Было очевидно, что порой даже в воспитанном обществе требуется выказать убеждения и страсть – и Сталин подходил как нельзя лучше для таких случаев, – Сталина я страстно ненавижу.

– Значит, вы понимаете, что существуют вещи, неприятие которых есть дело чести.

– Как, простите, – переспросил Гузкин, – pardonnez-moi? Чести?

– Да, чести.

– Аh, so.

Единственный вывод, который напрашивался, был следующий: уж коли в приличном цивилизованном обществе даже столь древние распри имеют значение, то не пристало ли и уроженцу славянских территорий положить некий барьер между собой – и тем туземным населением, которое по месту рождения ему родня – но недостойно его общества? Если, допустим, графы Тулузские не считают для себя возможным общество Монфоров, людей также родовитых, то уж тем паче ему, Грише, не пристало якшаться с каким-нибудь Алешкой. Надо просто избегать этих русских мест, решил про себя Гриша, не дать себе испачкаться. Тем более что есть такие дома, как этот. Кто бы его ни приобрел – швейцарский банкир или крестоносец, а дом выдающийся.

Барбара, как заметил Гриша, испытывала неудобство от присутствия графини. – Ты ревнуешь меня? – Неужели я способна ревновать тебя к накрашенной кукле? У нее все искусственное. Волосы – накладные! Ты посмотри, посмотри: она никогда не меняет прическу – у нее парик! Спроси – вот интереса ради, спроси, будь добр, сколько ей лет! – говорила молодая Барбара фон Майзель, и говорила, пожалуй, излишне запальчиво. – Ну как же я спрошу, – отвечал смущенный Гриша, хотя его и разбирало любопытство. И тогда Барбара, с той чудесной бесцеремонностью, которую дают титул и молодость, поинтересовалась у графини Тулузской, есть ли у той дети и не могло ли так оказаться, что она, Барбара, будучи совсем ребенком, играла с дочерью графини на пляжах отеля Эксельсиор, что на Лидо в Венеции.

– Вряд ли, – хладнокровно отвечала Клавдия, – мы никогда не останавливались в Эксельсиоре. Довольно вульгарное место, не находите? У нашей семьи всегда было палаццо на Гран Канале.

Клавдия Тулузская внимательно поглядела на Барбару, слегка сдвинув брови.

– Я должна была догадаться по вашей венецианской броши, – графиня покосилась на брошь с негритенком, пришпиленную к плечу Барбары, – что вы любите Венецию. Милая вещица, приятно, что недорогая. Венецианцы порой переоценивают свою старину. Вас заинтересует мой будуар.

Графиня провела гостей анфиладой комнат; они оказались в будуаре. Средневековые гобелены, старинные вазы, серебряная посуда, – Барбара покосилась на своего негритенка, ставшего жалким дикарем в этой комнате. Графиня раскрыла шкатулки, достала любимые украшения. Барбара вежливо ахала, но Гриша видел, что ей не по себе. Он пообещал себе разбогатеть и купить Барбаре драгоценности не хуже, чем у графини. Но тут же внутренний голос подсказал Грише, что он не прав. А почему, собственно, покупать дорогие подарки должен ты, Гриша? – удивленно спросил внутренний голос. – У твоей Барбары отец – барон. Вот он пусть дочери драгоценности и дарит, у него денег несчитано. И потом, у тебя еще и жена есть – ей-то кто украшения купит? Нечестно получается. Значит, дворянкам и богачкам – еще и украшения надо дарить, и алмазы, а бедной москвичке – ничего? Сидит твоя Клара в Москве, и никто ей ничего не дарит. Верно, ответил Гриша внутреннему голосу, да и гонорары мне, кстати сказать, нелегко даются.

– Вот эти перчатки, – графиня показала перчатки из тонкой лайки, в тыльную сторону которых, на том месте, где у Спасителя были стигматы, были вшиты крупные рубины, – сделаны в незапамятные времена. Какая странная вещь.

– Исключительная.

– Я собираюсь отослать их подруге в Россию. Знаете княгиню Багратион?

– Ах, эту пожилую даму, что замужем за русским партаппаратчиком? Она ваша подруга? – обрадовалась Барбара и выразительно поглядела на Гришу.

– Вы, вероятно, хотели спросить, сколько лет мне? – сказала графиня, глядя Барбаре в глаза.

– Ну что вы, графиня.

– Почему же нет? Мне тридцать пять лет. А вам? – графиня Тулузская включила электричество; вспыхнули венецианские люстры. Внешность графини, предмет заботы профессионалов, смутила Барбару: подобно большинству антропософски настроенных девушек Барбара доверяла природе и не ухаживала за собой; и природа не оправдывала ее доверия, природа вообще не выполняет обещаний. Лет Барбаре было меньше, чем графине Тулузской, но выглядела она хуже. Графиня вынула гребень из волос, и рыжие волосы упали ей на плечи.

– Вас, – сказала графиня Грише, – я приглашаю завтра к себе. Скажете Жану – помните камердинера? – и Жан проводит вас сюда. Здесь уютнее, чем в гостиной.

– Как, – смеясь, воскликнула Барбара, – вы приглашаете моего мужа и даже не интересуетесь, как я к этому отнесусь!

– Разве он вам муж? – хладнокровно спросила Клавдия и отвернулась от Барбары.

IV

Вечером того же дня Гузкин беседовал с Оскаром; ему необходим был совет человека, знающего общество.

– Клавдия? – переспросил Оскар, не расстававшийся со справочником Дебре и знающий европейские фамилии наперечет. – Прекрасно представляю тулузский дом. Род восходит к десятому веку, перекрещивается с Барселонской ветвью. Следует поддержать знакомство, Гриша.

– А Барбара? – выдохнул в телефонную трубку Гузкин, – а господин барон де Портебаль?

– Не понимаю, чем ваша дружба может помешать Барбаре фон Майзель и тем более Алану де Портебалю, – трубка принесла сухой смешок Оскара, – насколько я знаю, Алан давно не вмешивается в жизнь жены. Не думайте про это, Гриша, зачем вам? Вы художник, а не дипломат.

– Это верно, – приободрился Гузкин, – однако этично ли получается? Вежливо ли?

– Спросите себя, Гриша, достойно ли вашего дара – тратить душевные силы на такие вопросы и хлопоты?

– Возможно, я излишне щепетилен; с детства приучен к прямоте. Однако есть и деловая сторона вопроса. Видите ли, дело в том, что и Майзели, и Портебали – мои клиенты, – слово «клиенты» Гриша произнес значительно; он давно научился тому, что понятие «клиент» применяется широко и вовсе не звучит оскорбительно. Учась в советской школе, он думал, что клиенты бывают лишь в борделе, а, как оказалось, они есть буквально везде, какую область жизни ни возьми – везде свои клиенты: и в банке, и в страховом обществе, и (разумеется) в искусстве – бароны покупают мои картины. Я связан с ними определенными обязательствами, – прибавил Гриша с достоинством.

– И что из того? Научитесь уважать свой дар, и клиенты почувствуют это.

– Однако – не откажется ли барон фон Майзель покупать мои картины? Я имею в виду, – смущаясь, говорил Гриша, – если мои отношения с Барбарой испортятся? Не повлияет ли это на деловые отношения с бароном? Я хочу сказать, что интересы искусства ставлю выше всего – и на барона я рассчитываю как на покупателя. И на господина де Портебаля я тоже рассчитываю.

– Не понимаю, зачем портить отношения с Барбарой, – Оскар пожал плечами, но Гриша этого видеть не мог. – Полагаю, Барбара с пониманием отнесется к вашим фантазиям. Вы – авангардист мысли, Гриша. Вы – пионер, в хорошем смысле этого слова. Разумеется, барон Майзель и барон Портебаль будут рады поддержать вас. Однако, согласитесь, что всегда лучше стоять на четырех ногах, чем на двух, – снова трубка зашлась сухим смехом, – то, что не купит Алан, приобретет Клавдия.

– Это очень знатная фамилия, да?

– Какая вам разница? Ваш собственный род восходит к Аврааму и наверняка древнее любого европейского.

– Справедливо, – сказал Гриша. Эта мысль доселе не посещала его, но сразу же показалась убедительной.

– Еврейство, – хладнокровно развивал мысль Оскар, – это своего рода дворянство.

– Действительно, – Гриша разволновался.

– Вы вполне могли бы иметь герб.

– Думаете?

– Уверен. Вы ведь не какой-нибудь Алешка Иванов, не так ли? Вы – Гриша Гузкин! Почему у Ротшильдов есть герб, а у вас – нет?

– А Ротшильды – дворяне или нет? – Гриша решил разобраться до конца.

– Такие же, как вы, Гриша. То есть наиболее древние дворяне. Их баронский герб и в малой степени не передает древность их рода. И никакой Монфор им не мог навредить. Вот какие коллекционеры вам нужны.

– Но фон Майзели – тоже древняя семья? – уточнил Гриша осторожно.

– Почтенная фамилия.

– А род Клавдии знатнее, чем Майзели?

– Между графами и баронами такая же разница, как между французами и русскими, – ответил Оскар, смеясь. – Всегда лучше быть графом, чем бароном. Однако важно, какой давности баронство, каково происхождение графского фьофа. Клавдия Тулузская не уступит в знатности ни одному королевскому дому, но денег это, к сожалению, не гарантирует.

– Значит, Майзели богаче?

– Сложно сказать. Сегодня сундуков с алмазами не существует (Гриша хотел было сказать, что это не так, что он сам видел такие сундуки, но удержался). Богатство – это возможности, связи. Например, Клавдия может представить вас своей подруге.

– Подруге?

– Саре Малатеста.

– Итальянка? Княгиня? – полюбопытствовал Гриша.

– Не княгиня, нет. Но из клана Ротшильдов. Малатеста по бывшему мужу. Полагаю, знакомство вам пригодится. Не ленитесь, Гриша – вам предстоит еще многого добиться в этом мире.

– Я не ленюсь.

– Мало нарисовать картину, надо пристроить ее. Монтень говорил, что зритель – соавтор художника.

V

Говорил подобное Монтень или нет (нечто похожее, кажется, у него все-таки сказано), но последняя фраза оказалась решающей. Гузкин давно понял, что светские отношения – та же работа для актуального художника, что и собственно рисование. Часы, проведенные подле мольберта, могут значить многое, однако еще более значимы часы, проведенные с тарталеткой в одной руке и бокалом шампанского в другой. В этом утверждении нет ни издевки, ни цинизма. Думаешь, говорил Грише его внутренний голос, Пикассо встречался только с теми, с кем хотел? Как же, и не надейся! Куда надо было, туда и шел как миленький. Создать искусство – полдела, вот преподнести искусство обществу – это да! И Монтень, кстати, был того же мнения. К тому же (Гриша успел заметить это) случай, выпадающий в жизни, случайным не бывает никогда: то, что кажется тебе случайным, на самом деле закономерно – надо лишь внимательно следить за жизнью, понять ее законы и не упустить момент, когда она дает тебе шанс. Этот урок преподал ему Ефим Шухман, описывая свои парижские труды и дни. Порой нет сил идти на прием, – так говорил Шухман, – но идти надо. А как же иначе – если ты цивилизованный человек? Коммуникации в современном обществе решают все. Как можно показать неуважение к людям, если они тебя зовут? И потом, если я один раз позволю себе проигнорировать прием, в другой раз могут и не пригласить. И вполне вероятно, что именно в этот следующий раз произойдет такое, что изменит мою судьбу. Помимо прочего, члены цивилизованного общества не одобряют тех, кто упускает свой шанс. Они скажут так: мы дали ему хороший шанс – позвали постоять у нас в гостиной с тарталеткой и шампанским, дали ему возможность встретиться с интересными и нужными людьми, а он не хочет? Ну, знаете, скажут они, такой человек не заслуживает благ демократии и свободы. Скажем, Эжен Махно, вот пример. Одаренный человек, но, между нами говоря, лентяй. Не пришел на обед к Портебалям (а туда не просто получить приглашение, ой как не просто), потом не был на коктейле у Ле Жикизду, не посетил дефиле у Диора. Его уже никуда не зовут! Я говорил ему: Эжен, ты сошел с ума! Одним словом, и Оскар, и Шухман, и Монтень, и собственный его внутренний голос убеждали Гришу принять приглашение. Ты же не развлекаться идешь, говорили они хором, но трудиться. Да, именно трудиться, пробивать дорогу своему творчеству. Да, и это тоже входит в обязанности художника и интеллигентного человека. Гриша и сам давно уже понял, что пребывание в цивилизации – ежедневный труд. Хорошо им, в московских закоулках: хочешь – валяйся на диване в халате, хочешь – спи после обеда. Есть настроение – пошел в гости, а нет настроения – смотри по телевизору футбол. Но цивилизованный мир такого не потерпит: здесь всегда надо быть в форме, надо соответствовать правилам и расписанию цивилизации. И если тебя зовут в гости, на любовное свидание или в театр – ты должен сжать зубы, но идти. Эти правила только кажутся жесткими. Приучись им следовать, и ты их полюбишь.

Гриша уже приучил себя к таким вещам, о которых прежде и понятия не имел. Он с удовольствием фотографировался с друзьями за едой (хотя поначалу этот обычай казался ему странным: почему полагается запечатлеть миг, когда стол уставлен тарелками), он привык обедать в девять часов вечера (в то время, когда в Москве пьют чай и собираются ложиться спать), он полюбил пить кофе на бульваре, сидя не лицом к собеседнику, но уткнувшись в оконное стекло и глазея на улицу (зачем они пялятся в окна, точно коты, думал Гриша в первые парижские дни, но потом нашел прелесть в таком сидении в кафе, точно в витрине магазина). Он полюбил европейский обычай, и лишь одно раздражало его – общеевропейское выражение «нет проблем!». Говорили так в каждой стране, которую посещал Гузкин, и это выражение было первым, которое усваивали гости из России. Закажете отбивную? – спрашивал официант. – Нет проблем! – Хотите жить в Париже? – спрашивал риелтор. – Нет проблем! – Желаете приобрести акции? – спрашивал банкир. – Нет проблем! И славянские гости слушали эти слова, как музыку, и повторяли их друг другу, точно пароль цивилизации. Так, еще в бытность Гузкина в Германии, его навестил давний друг и духовный наставник Борис Кузин вместе с женой и дочкой. Дочка Бориса, плененная прелестями немецкого быта и безотказностью официантов, возбужденно кричала отцу: папа, у них здесь все kein Problem! Да, – умилялся Кузин, – для ребенка щедрость цивилизации – это большое потрясение. Ничего себе, кайн проблем, мрачно думал Гузкин, смотря на прожорливого ребенка и пересчитывая в кармане тонкую пачку денег – гонорар за очередной опус с пионерами. А Борис Кузин тем временем прихлебывал пиво, крепкой рукой резал отбивную котлету и говорил Грише Гузкину: в сущности, это европейское no problem – есть квинтэссенция цивилизации. В этой краткой формуле воплощается победа порядка над хаосом. Вспомним наш быт. Свежая отбивная котлета – проблема! Пива попить – проблема! Демократия – проблема! Одни проблемы! Да, у цивилизации действительно нет проблем – есть проблемы только у варварства! «Нет проблем!» – вот пароль современного культурного мира! – и, покончив с отбивной, Кузин бросал придирчивый взгляд в глубь стола: что там еще осталось несъеденным в нашем беспроблемном застолье? Что это там такое, на голубенькой тарелочке? Колбаска, кажется? Давайте сюда колбаску. Прежде Гузкин слушал кузинские обобщения, затаив дыхание, и рад был всякому новому слову. Однако, пожив в Европе, Гриша успел узнать, что проблемы у цивилизации есть. Цивилизация (та, о которой Кузин писал и в которой Гузкин существовал) требовала кропотливого труда, безжалостной дисциплины. Ничего себе: kein Problem! Еще какие Problem! А ну как вложился ты не в те акции, да повысили тебе квартплату, да заплатил сорок процентов налогов или, допустим, пригласил друга в ресторан, а у него дочка жрет в три горла – нет проблем, скажете?

VI

Гриша причесался, погладил бежевую льняную рубашку (скромную по виду, но дорогую – аристократы должны узнавать и ценить такие вещи) и направился на рю де Греннель.

– Где вы поселились, Гриша? – спросила Клавдия.

– В Марэ, – Гриша гордился выбором квартала. Марэ сделался модным в последние годы; там селились интеллектуалы, те, что семьдесят лет назад поселились бы в Латинском квартале. Всякий интеллигентный человек хотел жить в Марэ. Если думающий индивид хотел быть опознан в качестве такового, требовалось селиться в Марэ. Барбара настояла, чтобы они снимали там, и Гриша даже заказал визитные карточки с упоминанием района. Он отметил, как Ефим Шухман, живший в 18-м аррондисмане, покосился на эти карточки.

– Напрасно, это вам не идет.

– Что привлекает меня в Марэ, – произнес Гриша фразу, которую произносили все интеллигентные люди, выбирающие квартал Марэ, – это атмосфера. Я, знаете ли, не люблю буржуазных районов, весь этот шик нуворишей, – Гриша смело произнес резкое суждение, справедливо полагая, что его собеседница тоже не любит нуворишей, – а в Марэ чувствуешь себя естественно.

– Чепуха, это безвкусный еврейский квартал. Вы же не хотите, чтобы вас принимали за еврея. Вы – гражданин мира.

– Я также думал о 16-м аррондисмане, – промямлил Гриша, недоумевая, хочет ли он, чтобы его принимали за еврея, и как вывести разговор на Ротшильдов в этой связи.

– Это еще хуже; вульгарно.

– Где же тогда жить?

– Сен-Жермен, Гриша, только Сен-Жермен. Я всегда жила здесь.

– Давно вы расстались с Роланом? – решился Гриша на интимный вопрос. Они сидели рядом, их колени почти соприкасались.

– Ролан застрелился, – хладнокровно сказала Клавдия, – украл больше, чем положено, и вложил туда, куда не следовало. Финансировал Жискара, когда уже пришла пора финансировать Миттерана. Наделал глупостей. Я была в кухне, следила за шантильи. Знаете, есть блюда, которые никому нельзя доверить.

– Безусловно, – сказал Гриша.

– Из кухни выстрел я, разумеется, не услышала.

– Разумеется, – вежливый Гузкин понимающе покивал: в самом деле, разве услышишь из кухни выстрел? Нипочем не услышишь.

– Зашла в его кабинет вечером, перед театром.

– Вы пережили ужасные минуты.

– Оказалось, что все счета не оплачены.

– Чудовищно.

– Даже медицинская страховка.

– Ему, очевидно, страховка была ни к чему.

– Моя медицинская страховка.

– Простите.

– Собирала последнее, чтобы рассчитаться с долгами.

– А как же ваши украшения, – хотел спросить Гриша, однако решил, что вопрос бестактный, и спросил о другом, – а где он взял оружие?

– Пистолет моего отца, еще со времен войны. С тех пор, когда немецкий гарнизон стоял в Париже.

– Ах, борцы Сопротивления, – и на смену фальшивой картинке из истории крестоносцев пришла другая, не менее красивая: старый граф, боец Сопротивления, в черном берете и пальто с поднятым воротником, бредет глухими парижскими переулками. – Вы должны гордиться своим отцом.

– Он рассказывал мало – сами понимаете, был уже стариком, когда я родилась.

– Молчаливые люди действия, – сказал Гриша. Он вспомнил некий фильм про суровых людей в черных беретах. Кто там играл? Ди Каприо? Марлон Брандо? Или французский актер? Впрочем, всех героев Сопротивления давно играют американские актеры.

– Вот, собственно, и все. Потом встретила Алана с его глупейшими шутками по поводу Симона де Монфора. Однако деньги Алан всегда размещает правильно. Переезжайте из Марэ в Сен-Жермен, – вернулась она к теме парижской географии, – вы встретите здесь больших шутников.

– Научите меня, графиня. Я чувствую себя потерянным здесь – в великом городе.

Гузкин сел еще ближе к графине. Разговаривая с ним, она мило наклоняла голову, и прядь рыжих волос щекотала Гузкину нос. Он рискнул поднять руку и погладить эту прядь.

VII

Выйдя от графини, Гриша опять прошел анфиладой комнат – другого пути не было – и снова оказался в гостиной. У каминного огня сидел Алан де Портебаль в обществе вальяжного собеседника. Гриша шарахнулся в сторону и притаился у притолоки. Руки его тряслись, сердце гулко билось в щуплой груди. Художнику казалось, что удары его сердца разносятся по всей комнате. Что ты, успокойся, убеждал себя Гриша, они, аристократы, все так живут. Подумаешь, проблема. Они сами в таких случаях говорят: нет проблем. Он тоже врун хороший, наврал мне про крестоносцев. Я сейчас тоже что-нибудь совру, скажу: пришел делать зарисовки вашего интерьера. Нет, скажу так: зашел за альбомом Ле Жикизду. А еще лучше тихонько уйду и пережду где-нибудь: не век же они будут здесь сидеть. Пойду и запрусь в ванной. Ничего страшного, посижу на унитазе часик. Подумаю о чем-нибудь. Однако руки его дрожали, и ноги (он попытался сделать шаг) не слушались художника. Глупейшая, несуразная ситуация: значительный, международный мастер, так сказал себе Гузкин, прячется в туалетной комнате. Струев в таких случаях, вспомнил Гузкин своего московского коллегу, всегда прямо идет к мужьям и здоровается. Не пойду в туалет – подойду и поздороваюсь. Или вот что: сяду тихо в соседней комнате, в темном углу, чтобы не заметили. Отдохну в кресле – достойно и просто. Имею я право отдохнуть? Портебаль повернулся в его сторону и что-то сказал. Слова барона гулко отозвались в горячей Гришиной голове, но смысла слов он не понял вовсе. Узнал или нет? Кажется, нет. Или узнал? В гостиной было темно, и мелькнула надежда, что Портебаль принял его, Гришу Гузкина, за лакея. Есть у них такой арапчонок, очень на меня похожий, подумал Гриша, отрицавший до того сходство арабов с евреями, но сегодня окончательно уверившийся в правоте этих предположений. Похож, определенно похож арапчонок на меня, перепутать легко. Может быть, быстро пройти мимо, этаким семенящим лакейским шагом, – сделать вид, что я лакей, подумал Гузкин. – Да это же Гузкин, – сказал собеседник барона, – ты чего там подслушиваешь, Гриша? Иди сюда, у нас секретов нет. При ближайшем рассмотрении собеседник этот оказался бывшим журналистом, а ныне политическим деятелем Дмитрием Кротовым. Гузкин подошел к нему и стиснул своей потной ладонью руку парламентария.

– А ты как здесь?

– Сосед.

Оказалось, что русское консульство буквально через дорогу, и Диме Кротову стоило только перейти улицу, чтобы оказаться в особняке Портебалей.

– Весьма удобно, – заметил Дима Кротов, и Гузкин поразился происшедшей в журналисте перемене: говорил теперь Кротов степенно, слова взвешивал, глазами не бегал, – прилетаю в Париж на два-три часа, и времени раскатывать по городу, сам понимаешь, нет.

– И часто прилетаешь?

– Если дела, раз в неделю.

– И ты нефтью торгуешь? – спросил Гузкин со смехом; приятно было беззаботно посмеяться после пережитого; он весело оглянулся на барона де Портебаля, приглашая барона посмеяться вместе; действительно, забавная ситуация, г-н барон: выхожу я среди ночи от вашей жены, а вы с моим старым другом нефтью торгуете. – Тоже торгуешь, значит? – и новая порция беззаботного смеха выскочила из губ Гузкина. Впрочем, вторая порция смеха вышла уже менее беззаботной: Гриша представил себе, как много нефти успел Кротов продать в то время, пока сам он стоял у мольберта, и ему сделалось неприятно. Вот как несправедливо устроено в мире: работаешь-работаешь, а потом чиновник приходит – и, не тратя усилий, получает вдесятеро против тебя. Последняя рулада смеха вышла саркастической.

– Нет, – ответил Кротов серьезно, – не торгую. Но смотрю, чтобы те, кто это делает, делали это честно. Мы ведь не в лесу живем.

Оказалось, что у Кротова и Портебаля есть общее дело, о котором Гриша и подозревать не мог. Нефть, как выяснилось, была лишь побочным увлечением барона, его хобби, как выразился сам Алан. Основной же род занятий Алана де Портебаля был совсем иного рода: он возглавлял международные комиссии по санации правительств с переходным типом экономики – на предмет очищения рядов правящих классов от тех чиновников, что успели замарать себя взятками, связались в азарте перемен с криминальными структурами, объединились с мафиями и т. п. Экономика цивилизованной страны обязана быть прозрачной, – так сказал Портебаль, и Дима Кротов кивнул значительно. – Для кого же прозрачной? – спросил Гриша. – Как для кого? – изумились его собеседники, – для всех. – Все тайное становится явным, Гриша, – значительно сказал Портебаль, и снова Грише сделалось не по себе. Это он про что, подумал Гриша, но быстро успокоил себя: да нет, это они про коррупцию, и сказал вслух: – А как же! Несомненно, Алан! – Все, что происходит на правительственном уровне в отношении регуляции экономических процессов, как оказалось, должно быть абсолютно открыто мировому сообществу. Никаких секретов быть не может. – Неужели совсем никаких? Должны же быть промышленные тайны! – ахнул Гриша. – Вот есть же у меня, как у художника, свои секреты, – прибавил он, расхрабрившись, и даже в глаза барону посмотрел. – Для того чтобы экономический процесс действительно мог стать всеобщим, для того чтобы крупные инвесторы не предполагали подвоха, – пояснил Кротов, – мы обязаны сделать все крупные трансакции капитала прозрачными. Все правительственные решения по поводу рынка должны быть открыты специальной международной комиссии. Такого рода профилактические санации проводятся международными комиссиями постоянно и повсеместно: сейчас Портебаля зовут в Россию, до того он инспектировал Аргентину, а до Аргентины объектом его пристального внимания была Республика Чили. Именно правая демократическая фракция российского парламента, фракция, возглавляемая Дмитрием Кротовым, и обратилась к г-ну де Портебалю с просьбой провести инспекцию в России, подвергнуть страну очистительной и воспитательно-оздоровительной процедуре. Возможности такой работы и обсуждались у камина на рю де Греннель. Вот, скажем для примера, выдает Международный валютный фонд кредиты на стабилизацию развивающимся экономикам. Раньше такие деньги и пропасть в России могли – помните плачевную историю? Ах, не будем ворошить прошлое! Ну, зачем! Зато теперь все будет устроено чрезвычайно прозрачно – почти как в аквариуме. И какая радость, что господин барон, с его опытом, возглавит комиссию.

Гриша слушал и кивал. Правда, шевельнулась мысль о том, что не может же человек, который сам торгует нефтью, возглавлять комиссию, проверяющую методы этой торговли. Что-то тут не так. Однако Гриша не стал углубляться в эту мысль и позволил ей затеряться между прочих – так иной вуалехвост в прозрачном аквариуме вдруг затеряется в стае и уйдет на темное дно. Не хотелось догонять эту мысль. Напротив того, он стал думать в следующем направлении: не судите, да не судимы будете. Ну что, в конце концов, я знаю о нефти, чтобы так огульно высказывать мнение? Ничего не знаю. А то, что барон – человек деликатный, сразу видно. Другой на его месте такой бы крик поднял. Воспитание! Гришина неловкость прошла совершенно. Он с удовольствием послушал финансово-политический разговор, посетовал на то, что Россия медлит на своем пути в лоно развитых держав, выкурил сигару (Это Гавана, барон? – Нет, бразильский табак, впрочем, я сам давно не курю сигар, берегу, ха-ха, здоровье. Вот, не возьмете ли с собой всю коробку? – Отчего же, барон. С удовольствием избавлю вас от соблазна), выпил рюмку-другую кальвадоса и стал прощаться. Приятная усталость одолела Гришу Гузкина; ему хотелось домой и спать, лишь немного смущал предстоящий разговор с Барбарой. Впрочем, кое-какие аргументы для разговора Гриша уже отыскал. Ему есть что сказать Барбаре.

На прощание барон продемонстрировал Грише свое последнее приобретение – картину первого русского авангарда: полоски и кружочки. Гузкин посмотрел на полоски благосклонно, но вместе с тем и придирчиво-строго – так именно и должен смотреть профессионал.

– Что ж, – сказал Гузкин, – это шедевр.

– Думаете, подлинник?

– Здесь и здесь, – Гриша тронул пальцем края одной полоски, которая ничем не отличалась от других, точно таких же полосок, – могут возникнуть вопросы. Но в целом – вещь несомненная.

– А эти места? – и барон повторил жест Гриши и потрогал края злополучной полоски.

– Возможно, неудачная реставрация.

– Что вы посоветуете делать с этими местами? – спросил барон озабоченно.

– Я думаю, надо оставить, как есть: вещь должна иметь свою историю.

– Вы полагаете?

– Думаю, да.

– Гриша, – сказал барон, – я хотел бы, чтобы вы сформировали мою коллекцию. Задачу определю так: история двадцатого века – от авангарда до Гузкина.

– Барон, – сказал Гузкин, вспомнив уроки Ефима Шухмана, – у меня крайне мало свободного времени.

– Я понимаю цену вашего времени, Гриша.

– Надо, надо покупать авангард, – сказал Кротов, – рекомендую обратиться к Розе Кранц, она представляет уникальное собрание.

– Хорошее состояние картин? – уточнил Гриша. Он уже чувствовал себя ответственным за коллекцию барона. В конце концов, он чем-то обязан этому милому человеку.

– Исключительное; словно вчера нарисованы.

– Разумеется, в любой серьезной коллекции надо вести отсчет от Малевича, – сказал Гриша, подумав.

– Это не требует доказательств, – сказал барон, – кстати, вас Клавдия пригласила на завтрашний обед? Приходите с Барбарой к восьми.

VIII

Барбару, однако, Гриша с собой на прием не взял. А как было ее взять? Совершенно невозможно. Отговорившись тем, что идет с Эженом Махно в русскую компанию, Гриша оставил Барбару дома одну, предупредил Эжена о возможной проверке и бросился через мост – в квартал Сен-Жермен. Ситуация складывалась двусмысленная: Портебали были общими друзьями, однако затруднительно будет брать Барбару к ним теперь в гости. Гриша вошел в мировой перечень художников – следует считаться с этой ролью и выполнять присущие ей обязанности. У графини собираются знаменитости: культуролог Умберто Эко, знаменитый жонглер цирка Амар, который кидает одновременно аж шесть колец, музыкант Ростропович и, конечно же, цвет художественной культуры мира. Гриша должен там быть – это не обсуждается. Но уместно ли присутствие Барбары? Надо отметить – если уж ставить точки над i, – что пребывание Гриши в этом кругу во многом обусловлено его личными отношениями с Клавдией. Так не является ли простой формой ответной любезности по отношению к графине не делать того, что ей будет неприятно? – Сомневаюсь, сказал Гузкин Шухману, – что Клавдия мечтает видеть Барбару рядом со мной. – Ее можно понять, – подтвердил Шухман, – даже оставив в стороне ваши амурные истории, не стоит забывать, что Барбара – немка. Не всякий француз простил в сердце своем бошей. – Ah, so? – сказал Гриша Гузкин, и ему стало легче на душе. Вот оно как, оказывается. А он-то, бесчувственный человек, все придумывал причины, по которым не следует брать Барбару в гости, и в расчет не брал национальную галльскую гордость и честь. А как все просто оказалось. Чувство чести, подумал Гриша, часто недооценивают, а напрасно: весьма часто именно честь и может пригодиться.