Текст книги "Разные бывают люди. Охотник Кереселидзе (сборник)"

Ершистый по натуре, правдолюб, он не ужился в родном краю и с помощью своего друга Серго поселился в Тбилиси. Здесь работал заместителем наркомфина, был начальником управления по делам печати, руководил другими госучреждениями. Живя в Тифлисе, часто встречался с Серго, бывал у него дома. Большим огорчением для Саида был перевод Серго в Москву, хотя всегда он искренне радовался его успехам в столице. Гибель Серго Орджоникидзе Габиев перенёс тяжело. Болезненно переживал расправы, поочередно чинимые над старыми большевиками палачами Берии, которого знал как матёрого врага советской власти, ещё по Баку. Не миновала разящая рука сталинского опричника и самого Габиева. В суровые годы массовых репрессий его арестовали и этапом доставили в Дагестан. Ему, как всем репрессированным дагестанцам, приписывали пантюркистские настроения и шпионаж в пользу Турции.

К счастью Саида Габиева, его дело попало в руки молодого следователя, лакца Наби Абдуллаева. Толковый, критически мыслящий работник НКВД старался хотя бы человеческим отношением облегчить участь арестованного, в невиновности которого не сомневался. Знал он и о революционной деятельности и заслугах своего подследственного. Абдуллаев повёл дело так, чтобы снять с него чудовищные обвинения. Более того, сам Саид Ибрагимович рассказывал мне о том, как Наби приносил ему из дома еду, вырезки статей из газет и журналов, сообщал о новостях, происходящих в стране и мире. Саида Габиева освободили. Он вернулся в Тбилиси, жил и работал не высовываясь.

В послевоенные годы, когда страна избавилась от тридцатилетней диктатуры Сталина, приезжал в Кисловодск. Лечение проводил в «Санатории красных партизан» – это почти рядом с моим домом. К нам приходил часто и засиживался до полуночи. Время мы коротали в беседах. Обычно он рассказывал много интересного – о своём прошлом, о революционных событиях в Дагестане, о дагестанских большевиках, о социалистах и о тех, кто вёл двойную игру в годы непримиримой борьбы за власть, о частной их жизни, личных качествах – и даже давал читать подлинные документы – таких и следа не осталось в дагестанских архивах.

Разменяв девятый десяток, он сохранял память и завидную энергию. Сидеть без дела не мог. Журналист, поэт, историк, много повидавший на своём веку, он увлёкся мемуарами. Не могу сказать, каким образом стало известно дагестанским историкам о том, что в Тбилиси старый большевик пишет книгу воспоминаний. Видимо, хорошо работала разведка. Ведь история Октябрьской революции, контрреволюции, интервенции, националистического мятежа и других событий, происходивших в Дагестане с 1917 по 1921 год, была запутана историками-уродцами, частью искажена, а подлинные документы уничтожены – сжигались мешками. На местах всё делалось так же, что и в центре, в угоду и в интересах обожествлённого генсека.

Дагестанское руководство прекрасно знало о том, что Саид Габиев – последний из могикан Кавказа и на сделку с совестью не пойдёт, не станет ловчить ради дешёвой славы, положения в обществе, привилегий, чему-то и кому-то в угоду. Как всякий порядочный человек, он был доверчив. И потому, когда в Тбилиси к нему явился импозантный профессор-историк (бывший прокурор Республики Дагестан) и предложил содействие в издании воспоминаний, старик обрадовался, к тому же юрист намекнул и в отношении сына Габиева, которому могут предложить место в Институте истории языка и литературы при Академии наук Дагестана.

Короче говоря, старик завершил работу над книгой и повёз её в Дагестан, сдал в издательство, с которым заключил договор с гонораром в сорок тысяч. Окрылённый, приехал на отдых в Кисловодск и поделился со мной своей радостью. Но радость оказалась преждевременной. Учёные-историки и цензоры-надзиратели выискали в рукописи «ошибки», «заблуждения» и чуть ли не крамолу. Договор был расторгнут. Книга не вышла.

Габиев был в отчаянии. И поведал мне такое о героях своих мемуаров, участниках борьбы за установление советской власти в Дагестане, что я испугалась за него. Габиев решил после отдыха в Кисловодске вернуться в Дагестан. В ту осень и я отправилась в Махачкалу. Встретила его при выходе из здания обкома партии. Обрадованные встрече, мы вышли вместе, пересекли площадь, и вдруг на бульваре, недалеко от памятника Гамзату Цадасе, старик схватился за сердце и медленно опустился на скамейку.

– Что с вами? С сердцем плохо?

Я нащупала пульс и, видя, что он частит, сказала:

– Рядом аптека, я сбегаю.

Но Саид задержал меня:

– Не надо. Это скоро пройдёт.

И действительно, через некоторое время ритм пульса нормализовался. Мы поднялись. Я предложила зайти к моим друзьям, где остановилась. Но Габиев отказался:

– Не пойду я к Гаджи Мурклинскому. А ты немного проводи меня…

Мурклинский – один из немногих дагестанских учёных-историков, кто был в близких отношениях с Габиевым. Прощаясь с Саидом, я спросила его:

– Может, кто в обкоме расстроил вас?

– Да нет, пустяки… В другой раз объясню.

«Другой раз» случился через год, когда Габиев прибыл на лечение в Кисловодск. В первый же день визита к нам, после традиционного чая, мы уединились в моём рабочем кабинете. Саид вынул из папки пожелтевший от времени листок в полстраницы и протянул мне: «Читай!»

С волнением прочитала вслух: «ПРИКАЗ. По предложению начальника Гунибского гарнизона полковника Шамилова главным кадием Аварского округа назначается мулла Гамзат из Цада. Генерал РУДНЕВ».

Откровенно говоря, к представителям духовенства – муллам, кадиям – я всю жизнь, начиная с детства, относилась с почтением. Так нас воспитывали.

– Ну и что тут особенного? Не мог же Руднев назначить блюстителем шариатских законов безграмотного мятежного аварца. Мулла – человек, изучивший Коран, обучен арабской грамоте.

– А знаешь, кто такой генерал Руднев? – возмущённо спросил Габиев.

Я молчала.

– Он командовал деникинскими частями, оккупировавшими Дагестан, которые в сговоре с аварскими националистами имама Гоцинского подавили революционные силы. А попавших им в руки большевиков, начиная с членов подпольного обкома, во главе с Уллубием Буйнакским, расстреляли.

Деникинцы прекрасно понимали, что судом военного трибунала они восстановят против себя дагестанцев, у которых сохранился закон кровомщения. А им надо было уничтожить схваченных большевиков-революционеров. И сделали это решением шариатского суда. Смертный приговор подписал кадий.

– Тому самому кадию воздвигли памятник на главной площади Махачкалы, а с такими, как я, кто жертвовал собой ради установления советской власти, не хотят считаться. С сожалением думаю о том, что нас, народовольцев, революционеров-большевиков, в своё время могли истребить, чтобы не произошла в России революция, чтобы не восторжествовали зло, ложь, несправедливость.

Старика трясло от волнения, глаза его сверкали гневом. Я принесла стакан с водой, накапала настой валерьянки, сказала:

– Выпейте, пожалуйста.

Успокоившись, Саид, задумчиво глядя в одну точку, снова заговорил:

– Ты знаешь, когда я, оглядываясь назад, думаю о прошлом, видя настоящее, то невольно вспоминаю пророческие слова Отто Бисмарка, канцлера Германии, ярого монархиста. Будучи сам сторонником репрессий и насилий, чинимых над собственным народом, он был организатором кровавого подавления Парижской коммуны. А пророчество его заключалось в том, что он говорил: «На революцию вдохновляют гении. Делают революцию фанатики, а к власти приходят авантюристы, проходимцы и всякий бесчестный сброд». Быть может, он не совсем прав, но доля истины есть в его словах, если судить по тому, что творится у нас.

В 1934 году Наркомат тяжёлой промышленности начал строить в Кисловодске свой санаторий. Серго приехал на Кавказ. Друзья и товарищи здесь у него были в каждом ауле. Среди них немало любителей горной охоты. Шеф-повар одного из нальчикских санаториев, хорошо знавший Серго, пригласил его на охоту. Пять человек с водителем выехали на рассвете и на ухабистой горной дороге, раскисшей после дождя, застряли. Многократные попытки вытолкать машину из грязи были безуспешны. Усталые, они уже потеряли надежду выбраться, как вдруг увидели спускавшуюся с горы арбу. Быки и вытащили машину из ухаба.

Когда хозяин арбы собрался продолжить путь, Серго, обратившись к нему, попросил:

– Задержись немного, вместе перекусим. Горец поблагодарил и, сказав, что ему надо спешить, собрался трогаться. Но Серго взял его за локоть и сказал:

– Нехорошо, ты же горец, знаешь, что настоящими кунаками становятся те, кто разделил хлеб-соль.

Расстелили на траве клеёнку, возница сел рядом с Серго. Не спеша, с видом сытого человека, молча разжевывая пищу, он всё время поглядывал на Серго. Наконец, не выдержав, спросил:

– Ты кто?

– Человек, – улыбаясь во весь рот, протянул нарком.

– Вижу, что человек. Но у человека должны быть племя, род, имя и дело, которым занимается.

– А почему тебя заинтересовал именно этот человек, а мы тебе не нравимся?

– Все вы не можете мне не нравиться, поскольку не сделали ничего плохого. Но этот среди вас выделяется.

– Чем? – спросил сопровождавший Серго москвич.

– Сам не пойму, потому и спрашиваю. – И задумчиво добавил: – Не простой он…

Серго не был одет в парадную форму и потому внешне не выделялся среди остальных. По сравнению с ним повар был выше на голову, шире в плечах, в болотных сапогах и прочем охотничьем снаряжении, то есть отличался от других и мужественным видом, подкрепленным басом.

Мягкий, улыбчивый Серго объяснил горцу, назвав себя, и, с благодарностью проводив до арбы, сунул бумажку, сказав: «Это тебе за труды, доброго пути!»

Да, необыкновенно добрым и внимательным к людям был Серго. Лично меня никакие авторитеты не уверят в том, что Орджоникидзе, принимая сотрудников Наркомтяжпрома в своём кабинете, держал на письменном столе два пистолета – справа и слева. Выдумки!

Эти и другие эпизоды мной были включены в книгу «Охотник Кереселидзе», написанную в конце семидесятых. Вышла она в свет в 1985 году, но всё, что касалось Серго Орджоникидзе, других государственных и военных деятелей, разумеется, охотничьи эпизоды цензорами и редакторами были из текста безжалостно выброшены. Теми же надзирателями был изъят эпизод, рассказанный мне другом Серго – Габиевым.

В одно воскресное утро Серго позвонил Саиду и пригласил его к двум часам на обед. К означенному времени Саид явился. Войдя в дом, он увидел в столовой сервированный стол. Дверь в спальню была прикрыта. Из кухни доносился аромат жареного мяса. Зинаида Гавриловна, встретившая его в прихожей, сказала, что Серго прилёг отдохнуть и, наверное, уже уснул. Габиев тут же развернулся и, приветливо помахав рукой хозяйке, вышел.

Не успел он дойти до угла дома, как его догнал запыхавшийся Серго и, схватив за руку, воскликнул:

– Ты что! А ну, поворачивай обратно! Думаешь, я спал? Нет, лёжа ждал тебя. Пошли.

Когда Саид с хозяином вошёл в квартиру и заглянул в столовую, то увидел на полу скатерть, стянутую со стола вместе с бокалами и тарелками. Смущенно посмотрев на Серго, он остановился.

– Ничего, ничего, пошли на кухню, – спокойно сказал Серго, идя впереди. Хозяйки не было видно.

– Что ты наделал? Где Зинаида Гавриловна? Право же, ты по всяким пустякам теряешь самообладание! – заметил Саид.

– Ты считаешь пустяком, когда жена подводит мужа? Нет, дорогой, я не согласен с тобой. Раз она связала свою судьбу с кавказским горцем, приехала жить в Грузию, обязана приобщаться к нравам, обычаям народа, среди которого живёт, соблюдать наши традиционные законы гостеприимства. Ничего, поплачет, успокоится, а в другой раз будет знать, что отправлять гостя от накрытого стола нельзя, даже если хозяина нет дома. В добрые старые времена это считалось грехом.

Серго усадил меня за кухонный стол, сам налил первое, посреди стола водрузил сковороду с жарким, раскупорил бутылку кахетинского.

Откровенно говоря, пока с ним сидели, у меня не раз кусок в горле застревал. Понимал, что Зинаида Гавриловна устала от бесконечных гостей, которых собирал Серго. Мало того, в выходные дни с утра он вёл на дому приём граждан, приехавших из окрестных сёл с жалобами.

Жене, выражавшей недовольство по этому поводу, Серго отвечал:

– Что ты ворчишь, пойми, у этих трудяг из деревень свободен только один день в неделю – воскресенье, когда они могут решить свои дела в городе, побывать на базаре. Крестьян из глубинки надо не только принимать – кланяться в ноги за то, что кормят нас. Без нас они обойдутся, а вот мы без них с голоду сдохнем.

Когда я проявила своё недовольство по поводу изъятия этого эпизода из книги, рецензент ответил:

– Как вы можете настаивать? Неужели не понимаете, что такой поступок расценивается как хулиганство.

А я-то по невежеству провинциалки восторгалась поступком наркома, думая, что Серго и есть настоящий горец-мужчина.

Третьим источником, питавшим меня закулисными сплетнями, были сами партийные работники. В Кисловодском санатории «Десять лет Октября», принадлежащем Управлению делами ЦК КПСС, я проработала со времён сталинщины и до наступления горбачёвской перестройки. В этот элитный санаторий на отдых и лечение приезжали партийные работники, начиная с центрального аппарата и кончая далёкой периферией – обкомами и райкомами. Принимал меня на работу земляк, возглавлявший этот санаторий.

Работала вначале лечащим врачом, потом заведовала лечебно-диагностическим отделением, возглавляла клинико-диагностическую лабораторию.

Сама беспартийная, более того, на меня на долгие годы было наложено клеймо политически неблагонадёжной, о чём не сразу узнала. На этой почве возникали крупные неприятности, потому я, как никто другой, могу понять тех, кого обвиняли в несодеянном или кто был обречён на медленную, мучительную смерть в ГУЛАГе и прочих местах ссылок.

Но как бы там ни было, с небольшими перерывами в неотступной борьбе я удержалась в правительственном санатории. Что удивляло, в самые тяжёлые минуты жизни на помощь приходили те, кто меня увольнял, исполняя чью-то волю. В поддержку без всяких просьб и обращений приходили сотрудники того самого могущественного Управления и лечебного сектора. По складу своего беспокойного характера я, конечно же, была «не подарок», особенно местному руководству. Ведя себя независимо, на равных началах со всеми, с высокой трибуны могла, невзирая на лица, высказать то, что считала важным на данный момент. Были у меня и положительные черты – дисциплинированность, добросовестное отношение к прямым обязанностям и поручениям, с соблюдением субординации в пределах прав и закона.

Отношения с рядовыми сотрудниками были хорошими. Я всегда уважительно относилась к честным коллегам и техническому персоналу. За эти годы я, можно сказать, приросла душой и к коллективу, и к начальству, и к партийцам, которые многократно приезжали к нам на повторное лечение. С некоторыми из них завязалась настоящая дружба, поддерживаемая до сих пор перепиской. Многие из них люди честные, высоконравственные, добропорядочные. Со мной были откровенны, доверительно рассказывали такое, о чём не всегда безопасно говорить вслух. И это доверие я ценила выше всего.

По своей натуре человек я благодарный, хотя могу быть и резкой, и дерзкой. Но добро никогда не забываю. Люди субъективны, часто судят о других по их отношению к ним. Этим страдаю и я. Ну, скажите, как можно быть неблагодарной главному врачу, который по достижении мной пенсионного возраста не раз при высоком начальстве говорил мне: «Не вздумайте уходить на пенсию, поработайте ещё». В шестьдесят лет мне вновь предложили заведовать лечебно-диагностическим отделением. Отношения с руководством были у меня строго официальные. А то, что в глубине души я любила их, при людях старалась не проявлять. Всё это шло у меня из глубины души, передавалось интуитивно.

Оформилась на заслуженный отдых без особого огорчения потому, что ушли из жизни многие мои коллеги. Кроме того, хотелось целиком заняться творчеством.

Начала с того, что написала историю своего санатория – от самого зарождения курорта, поскольку дом первого поселенца Кисловодска, унтера, вышедшего в отставку, был построен на территории нашего санатория, том месте, которое наместник выделил под крепостную слободу. Дойдя до сегодняшних дней, не могла не сказать доброе слово о тех, кто много лет руководил здравницей и сделал немало хорошего и для простых смертных. Спросили, зачем петь дифирамбы тем, кто покинул наш бренный мир, а те, кто жив, не у дел.

Нашлись те, кто узрел в моём скромном повествовании восхваление врачей, медсестёр, преданных сегодня анафеме, мол, зациклены на старом. И кто бы судил, а то ведь наш первый секретарь горкома, немолодой, но уже пристроившийся к перестройке. Он меня знал по депутатской деятельности. Решилась на разговор с ним. Стала звонить, – не соединяют. Тогда пошла в его приёмную, представилась. Секретарь осветила меня улыбкой и отправилась к хозяину. Вышла с каменным лицом:

– Извините, он занят, принять не может.

Спрашиваю:

– У него заседание, совещание?

Молчит. Усаживаюсь на стул и говорю:

– Буду ждать, пока освободится.

Жду полчаса. Разгар рабочего дня, а в горкоме, как в иезуитском монастыре, тишина. Секретарша оторвалась от телефонов и вновь вошла к первому. Вернулась и, не глянув на меня, заняла своё место.

Вскоре из дверей с табличкой «Помощник первого секретаря» вышел неуклюжий человек, развалистой походкой профланировал к первому. Скоро вернулся к себе, оставив открытой дверь. Через несколько минут я услышала:

– Вы по какому вопросу?

– По личному.

– Изложите мне, что хотите, я доложу Николаю Ивановичу.

– Я не к вам пришла, а к первому лицу города. Разговор хочу вести конфиденциально и только с ним.

– Он вас не примет.

– Порядка у вас нет! Не примет – не надо! Сто лет маку не родило…

Иду по улице, думаю, не зря народ не любит первого. Сравнила его с Серго Орджоникидзе, который в бытность секретарём ЦК Закавказского крайкома с блокнотом и карандашом в руках по воскресным дням принимал у себя на дому крестьян, приходивших из дальних деревень. Да и наши местные руководители раньше принимали всех подряд, ежедневно. Придёшь в горком, а там народу полно. Посидишь в приёмной, зайдёшь в порядке очереди к главе города, он выслушает, поговорит с тобой и разъяснит причину отказа. Уходишь без обиды.

А теперь в новом здании ковровые дорожки, у всех работников отдельные кабинеты, все такие важные, вид строгий, и чем глупее, тем больше гонору. Пусть попробует простой смертный проситель дождаться приёма, пусть для начала постоит у парадного подъезда, как у Некрасова, чтобы подать прошение. Не дождётся! Их величество на дорогом лимузине въезжает в горком со двора и чёрным ходом – прямиком в свои апартаменты. И никто, не только посетители, а и аппаратчики не знают, когда хозяин прибыл или убыл и на месте ли. Попасть к нему на приём можно только по записи, долго ожидая. Ну не бывает у него свободного времени – потому как постоянные встречи высоких гостей, прибывающих на отдых или отъезжающих. И это на четвёртом году перестройки! Вот как расцвёл у нас махровый бюрократический аппарат!

Нет, в тот раз я не обиделась, ибо знала, что и дурачки прорываются на партийную работу Только возмущалась, размышляя, на кой чёрт первому секретарю горкома нужен помощник, но потом решила, что нужен – для сочинения докладов, решений, постановлений, отписок. Ведь некоторые из первых лиц, получив образование в Высшей партшколе, и двух слов не могли связать, не то чтобы написать что-то путное. Таких знала немало.

Откровенно говоря, мне неприятно видеть бастующие толпы с плакатами и транспарантами, слышать их выкрики: «Всех коммунистов к стенке!» Всю жизнь я была противницей всяких демонстраций и старалась обходить людские столпотворения. Глупо обвинять всех подряд партийцев, так же как весь народ в целом в каких-то грехах. Надо отдавать «кесарю – кесарево, Богу – Богово».

Среди коммунистов встречаются всякие, как и среди той глухой массы народа, к которой относимся мы, простые смертные. А чем беспартийная, неорганизованная толпа лучше представителей тех, кого выбирают и рекомендуют в руководство города или района, открыто обсуждая кандидатуру в коллективах?

Рядовые члены партии третьего и второго эшелонов живут хуже многих беспартийных, едва сводят концы с концами. Я не говорю об элитных верхах. А разве среди беспартийных нет элиты? Посмотрите на работников торговых предприятий, общепита, мясокомбинатов, мелких кустарей-одиночек. На две трети это монополии дельцов, ловкачей и жулья. У многих роскошные дачи, особняки, по две-три машины. Жильё обставлено лучшей импортной мебелью, украшено антиквариатом. Члены семьи одеты во всё импортное, деликатесы – их повседневная еда. Бриллианты и жемчуг, сверкающие на жёнах и дочерях, далеко не фамильная ценность. Как, скажите, их отцы и деды в условиях проклятого царского прошлого, работая дворниками, лакеями, швейцарами, смогли нажить капитал и захоронить целые клады, которые в раскрепощённой от гнета эксплуататоров стране откопали их потомки и теперь барствуют? Это полбеды. Вот что возмущает – гонор, высокомерие, самоуверенность и наглость этих нуворишей, вышедших из низов.

Не зря говорят: «Из грязи – да в князи, из хамов – да в паны». Недоросли свободно поступают в институты, а чтобы не случился обвал среди учебного года, для них нанимают репетиторов из числа преподавателей вузов, которые, договариваясь с коллегами, вытягивают их, держа за длинные ослиные уши на экзаменах и зачётах. Разве не это возмущает талантливую молодёжь, не оставляет неприятного осадка?

Среди окружающих нас людей, наряду с трудягами и пенсионерами, живущими ниже уровня бедности, есть и середняки, достаточно обеспеченные, но не чистые на руку – «клюющие по зёрнышку». Некоторые из них агрессивны, лживы и подлы, от их скандалов, клеветнических доносов, анонимок житья нет, особенно в коммуналках. Они тоже в союзе с тунеядцами, алкоголиками, наркоманами, проститутками, уголовниками и составляют тысячные толпы, требующие колбасы, импортных вещей, всего, что составляет дефицит. Их отпрыски ищут развлечений, проводя вечера в заведениях, скорее похожих на ад, где слепнут от разноцветных огней, где на подмостках изливают чувства нагие девицы, прикрыв на всякий случай срамные места. А одуревшие от выпитого косматые представители обоего пола под оглушительные раскаты оркестра требуют: «Мы хотим сегодня, мы хотим сейчас!» Чего? Уединения с бутылкой спиртного, с пачкой дорогих сигарет? А кто должен их кормить, одевать, обеспечивать жильём и всем прочим? Рабочие и крестьяне?

Думаю, именно на идеологическом фронте и дала промашку партия. Не зная, чем занять свободное время молодых бездельников, старались увлечь их спортом, или открывали для них увеселительные заведения. А надо было занять молодёжь общественно-полезным трудом, в тех же запущенных коммуналках, на замусоренных дворах, неметёных улицах, которые они же и загаживают, считая, что с метлой и совком не они должны ходить, а новые пролетарии, порождённые советской властью.

В газетных и журнальных публикациях среди имён политических и государственных деятелей, привлекаемых к уголовной ответственности за коррупцию, стяжательство, обман государства, злоупотребление и превышение власти, а также предаваемых суду общественности, стала встречать знакомые имена и те, которые знала понаслышке. О них много раньше отзывались нелестно мои земляки, те же партийцы. Если кто-то и забывает доброе, то злодеяния не прощаются никому. Когда в «Правде» я прочитала статью «Алиевщина, или Плач по сладкому времени», решила – это возмездие. Оно при жизни или после смерти обязательно настигнет виновного и отразится потом на судьбах его близких.

В каких только беззакониях и бесчестных деяниях не обвиняли Гейдара Алиева! Лишённый критического мышления, он поступал так, как делали многие, считавшие себя удельными князьками, влюбленно глядя на вождя, любителя пятиконечных золотых звёзд Героя, на громкие похвалы к наградам. А я говорила: «Человек он добрый, пусть лучше обнимается, целуется, нежели дерётся с товарищами по партии».

Но, к великому огорчению, некоторые зацелованные вождями вассалы стали подражать Сюзерену, словно выдрессированные обезьянки. Не зря старая мудрость гласит: «Каков вождь – таково и племя». И это можно было бы простить не в меру старательным ставленникам, если бы иные, в том числе и Гейдар Алиев, руководствуясь принципами здравого смысла, вели бы себя скромнее, не превышая власть, не позволяя единой волей казнить и миловать зависимых. Но для этого надо иметь на плечах мудрую голову. Ах, как давно сказано: «Если хочешь узнать человека, дай ему власть», или «Власть, данная дураку, подобна мечу в руках безумца».

А Гейдар брал в руки меч. Во время работы в органах, подвластных Андропову, а то и раньше за ним водился грешок, граничащий с уголовным делом. Руководство республики замяло дело, простило ему, «молодому, горячему». А он прощать не умел, мог только льстиво угождать правящим. Когда Андропов усадил его в кресло лидера компартии Азербайджана, у многих коммунистов респуб-лики это решение вызвало шок. Старики, униженные сталинистом Багировым, помалкивали или перешёптывались с оглядкой. А те, кто моложе, необкатанные, высказывались открыто – решение Кремля необдуманно. Мой земляк и близкий товарищ, заведующий сельхоз-отделом ЦК республики Мамед Рахманович Мамедов, выпалил прилюдно: «Вот и дождались дня, когда высший орган республики возглавил милиционер!» Услужливые сексоты донесли. Судьба его была решена.

Мамед Мамедов – сирота, выросший в детском доме. Окончилвший среднюю школу, затем сельхозинститут, защитивший кандидатскую, энергичный человек был взят на работу в аппарат ЦК республики. Общительный, внимательный к окружающим, готовый прийти на помощь нуждающемуся, он пользовался уважением даже у тех, с кем встретился хотя бы раз. В последний раз Мамед приехал на лечение в Кисловодск с женой Лютифией-ханум.

Войдя ко мне в кабинет, взволнованная Лютифия тихо прошептала:

– Мы только что приехали, Мамед в палате лежит, с сердцем плохо.

Я поспешила к нему. Увидев меня, он чуточку приподнялся с постели, пожал мою руку. Стал расспрашивать о делах домашних и, взяв с тумбочки таблетки валерианы, высыпал в рот несколько и стал жевать.

– Почему не по одной? – заметила я, ощупывая пульс. Сердце частило. – Сейчас сделаем электрокардиограмму, – сказала я и поднялась.

Мамед схватил меня за руку, усадил на стул и попросил:

– Не надо, на днях снимали. Это на нервной почве…

– Что-то случилось? Вижу, ты действительно нервничаешь.

И тут вмешалась Лютифия-ханум:

– Не знаю, что и делать, ночами не спит, не ест, только лекарства глотает и молчит. Я говорю ему, зачем так переживать, детей у нас нет, квартира хорошая, работа ерунда, главное – здоровье, как-нибудь проживём.

– Ты думаешь, я нужды боюсь? Нужду я в детстве пережил, босиком ходил, вшей кормил и, как видишь, не пропал. А теперь-то уж точно не пропаду. Бог с ней, с той работой в ЦК! Не в работе дело…

– А в чём тогда? – спросила я, хотя и догадывалась.

– В том, что обида в моё сердце занозой зашла. А всё из-за несправедливости, самочинства бездарного выскочки, дорвавшегося до власти.

– Тебя освободили от занимаемой должности?

– Не просто освободили, а с треском сняли. И заметь, безо всяких на то причин. Сельское хозяйство республики достигло высокого уровня. Есть, правда, несколько отсталых районов. Вот в один из них Алиев и посылает меня секретарём райкома. Думал, что я откажусь. А я поеду, выведу район в передовые и докажу, кто из нас больше хозяин.

Жаль мне стало Мамеда. Душа моя заныла. Он ещё верит во что-то. Не имея поддержки, хочет доказать Алиеву, что он не из простых – отлично знает экономику, психологию колхозников. Но не знает простой житейской мудрости: «С сильным не дерись, с богатым не судись».

После некоторых раздумий сказала:

– Мамед, послушай мой совет, оставь свою идею, не езжай в район. У тебя есть учёная степень, иди в институт преподавателем. Возьмись за докторскую – это самое лучшее. Так находят успокоение почти все, кто потерпел фиаско.

– Нет! Только в отстающий район! – воскликнул он.

И поехал. Минул год. Как-то при встрече с журналистом республиканской газеты спросила:

– Случайно, не знаешь Мамедова Мамеда?

– Первого секретаря Курдомирского райкома, етим Мамеда? – задал он ответный вопрос, улыбаясь во весь рот. (Етим – значит сирота.)

– Да!

– Как же не знать, писал недавно о нём. Молодец! Вывел-таки район в передовые! – И, наклонившись, добавил: – И представь, без очковтирательства, по-честному.

Порадовалась я от души за своего земляка и приятеля. Но спустя какое-то время долетела до меня недобрая весть: Мамедова арестовали, обвинив в поборах с колхозников. А подробности сообщил знакомый секретарь одного из райкомов партии столицы республики.

Так прямо и сказал: «Мамедова посадили по указанию сверху. Мамед Рахманович допустил очередную досадную оплошность, пристыдил родственницу Гейдара Алиева, которая вагонами скупала в районе яблоки и отправляла на Север, на этом неплохо наживаясь. Дело, конечно, тут же состряпали. Свидетели и взяткодатели постарались, сценарий написан ими, ими же и отрепетирован. И вдруг, когда «спектакль» начался с очной ставки, одна из участниц дала промашку. На вопрос «Вы давали Мамедову взятку?» свидетельница ответила: «Да» и назвала сумму. Тут в дознание вмешался подследственный. Обратившись к свидетельнице, спросил в упор: «Когда и в какое время года?» Последовал ответ: «Прошлым летом».

Мамедов задал ещё вопрос: «В чём приносили деньги, из каких карманов доставали?»

– Из пальто.

– Выходит, в летнюю пору вы специально, чтобы принести мне деньги, надели пальто?

Тут и случилось неожиданное. Уличённая во лжи, свидетельница истерически заорала:

– Нет, нет, нет! Ложь всё это! Никаких денег Мамедову я не передавала. И другие не давали. Нас уговорили солгать! Я не хочу брать грех на душу, боюсь кары Аллаха!

Несмотря на её признание, дело не прекратили. Мамедова, доведенного до крайнего потрясения, нашли мёртвым на полу камеры. Если в этом сообщении есть доля злого вымысла, то всё равно главное неопровержимо. А суд народа безапелляционен, и приговоры не ограничены сроками. Не всё зависит от системы.

Свидетельством благодарной людской памяти и проявления человечности может служить образ другого, противоположного по всем качествам азербайджанца, тоже из Нахичевани и тоже Алиева, только Азиза.