Текст книги "Разные бывают люди. Охотник Кереселидзе (сборник)"

Широко, твердо ступали по немощёной, изрытой колесами ухабистой улице. Просторная станичная улица была пустынна, лишь стаи гусей, уток лениво хлопотали у тёмных луж да худые псы недовольным рычанием предупреждали, что лучше держаться подальше от владений тех, кому они служат с собачьей верностью.

Чем ближе околица, тем больше стало встречаться станичников. Некоторые стояли возле плетней и о чём-то не без волнения судачили. Только неугомонная босоногая детвора металась из стороны в сторону.

Казак-проводник торопился, лицо его всё больше выражало озабоченность.

Обогнув угол последней хаты, казак замер как вкопанный, быстро перекрестился и что-то забормотал. Антони судорожно бросил взгляд туда, куда уперлись дымчатые глаза проводника. Впереди лес деревянных крестов; рядом бугорок свежей насыпи. Антони почувствовал, как холодная дрожь пробежала по телу.

Старый казак снял шапку. Антони и Бурдули механически сделали то же самое.

Из-за высокого тополя появилась старушка-казачка с клюкой. Она приблизилась к Бурдули и, показав палкой в сторону свежего могильного холма, прошамкала беззубым ртом:

– Уце, мабуть, вашего человека вбили. Вин сам соби могилку копав. Наши окоянные хлопцы ему у боки штыки повтыкали. Казали, що вин антихрыст.

– Ну, чохо, старая, разбрехалась, – гаркнул на неё проводник.

Старушка злобно покосилась на казака и поспешила уйти.

Антони хотел броситься к свежей могиле, но Бурдули удержал его. Надев шапку, повернулся к станице, говоря:

– На всё Божья воля.

На обратном пути снова слышали шушуканье прилепившихся к плетням казачек и казачат:

– Парня пятеро вели. Двое с винтовками на изготовку, трое коней держали за уздечки. Парень шасть было в бега за угол хаты. Да разве от казаков уйдешь. Мабуть, впрямь шпиён большевистский. Казаки скрутили его и к кладбищу прямиком…

Пасмурно, тяжко на сердце Антони. Он отказался от ужина, предложенного Бурдули, но кружку вина за упокой души товарища выпил залпом. Не раздеваясь лёг на низенькую кушетку, покрытую старым паласом, и закрыл глаза. Хмель не брал его. К горлу ежеминутно подкатывался ком. Ему хотелось рыдать громко, причитая, так, как это делают плакальщицы возле покойника, – от души, не стараясь разжалобить других, а искренне, по-родственному.

Антони казалось, если бы его друг Око пал в бою, не было бы так тяжело. Война есть война. А тут такая нелепая смерть. Схватили человека, который никого не трогал, и казнили только за то, что почудился в нём большевистский шпион. Убили без суда, обвинив в том, в чём он не был повинен. И эти люди называют себя христианами…

Бурдули заговорил:

– Око сказывал, у тебя брат есть.

– Есть, – отозвался Антони.

– Еде он?

– В Прохладной остался. Хозяин его не уволил, как всех нас.

– Поезжай к нему, всё под доглядом будешь. Ростом ты пока не ахти, может, в дороге пронесёт от дурного глаза.

Баграт, обрадованный неожиданным возвращением брата, впервые в жизни обнял его. Обычно мужчины-горцы не проявляют внешне своих чувств и при встрече даже с самыми близкими обмениваются лишь рукопожатиями.

– Где ты был? Откуда явился? Я чуть с ума не сошёл. Здесь творилось такое, что трудно представить. Мёртвых стаскивали в рвы и засыпали.

Баграт, рассказывая, взволнованно ходил из стороны в сторону, хватался за голову, возбуждённо жестикулировал. Видно было, что волнения и переживания его ещё не улеглись, что он продолжает находиться под впечатлением последних событий.

Антони молчал. Казалось, до него не доходят слова брата и он безразличен ко всему, что произошло. Баграт вскрикнул громче обычного:

– Будет ли конец этому светопреставлению!

Подняв глаза, полные печали, Антони тихо произнёс:

– Казаки казнили Око.

От неожиданности Баграта передёрнуло. Полушёпотом спросил:

– Как это случилось?

Когда Антони закончил печальный рассказ, Баграт, положив руку на его плечо, сказал:

– Ну, браток, понюхал пороху по доброй воле, теперь хватит. Мы люди малограмотные, давай лучше будем кашеварить.

Антони вспыхнул, глянув брату в глаза, решительно сказал:

– Нет, я ни за что не буду работать на этих бешеных собак, а ты как хочешь…

– Что же делать?

– Поеду в Нальчик, там красные, говорят, крепко сидят.

– Хорошо, поезжай. В Нальчике у нас родственник, дядя Отар. Заедешь к нему.

– Не к дяде я пойду, в ревком.

– Мал ещё, глуп.

– Зато злости у меня теперь – на десятерых. Возьмут!

В ревкоме Нальчика знали о случившемся в Прохладной и Котляревской. С учётом возраста Антони приписали к конному отряду, нёсшему службу попроще – патрулировавшему город.

Конь Антони достался хоть не из породистых, зато спокойный, выносливый. Обмундирование – как у всех. На боку шашка – украшение всадника.

Польщён был Антони, когда его с десятком однополчан выделили вскоре для сопровождения важного человека, который с особым поручением должен был ехать во Владикавказ.

Важный человек – это кабардинец в чёрной черкеске, папахе, мягких сапогах и с маузером на боку. Вид мужественный, представительный. Ни имени его, ни занимаемой должности никто не знал. Поинтересоваться – не положено. Антони с восхищением и немалой долей зависти поглядывал на лебединую шею тонконогой вороной чистокровки, горделиво гарцевавшей под кабардинцем.

Неторопливо выехали всадники из города и так же не спеша продолжали путь по укатанной дороге.

Спокойно проехали через мост, переброшенный над рекой Нальчик, оставили позади обмелевшую Урвани, затем Черек. Недалеко уже до речки Урух. Обратили внимание на людей, показавшихся впереди.

Сосед Антони сказал:

– Наверно, парни из ближайшей станицы.

Махорбий, старший из сопровождения, однако предупредил:

– Поостеречься бы надо. Кабардинская земля кончилась, а это Предтеречье – казачья вольница. Хорошо, если мы не на засаду наскочили…

– Что они нам могут сделать? Их четверо, да ещё пешие, – встрял третий.

– Для белой банды ни государственных положений, ни законов чести не существует, – как бы между прочим произнёс тот, кого сопровождали.

Только переехали через мост, раздалось несколько выстрелов. Конники вскинули карабины. Антони, замыкавший отряд, хотел сделать то же самое, но в это время где-то совсем близко свистнула пуля и конь под ним сделал скачок в сторону, заржал, вскинулся на дыбы. Антони почувствовал, что падает в речку. Из глаз посыпались искры от острой боли в левой стопе. Кто-то поволок его прямо по воде за ногу. Он ничего не видел, кроме крупа лошади. Его затылок несколько раз ударился о валуны. Он инстинктивно приподнимал голову и не дышал, когда вода заливала лицо.

Слышались крики, свист, выстрелы. Течение было быстрым. От страшной боли в ноге порою терял сознание. На более глубоком месте голова перестала биться о камни. Щурясь от невыносимого жжения в выкручиваемой конечности, открыл глаза, опять увидев круп коня. И сразу сообразил, что его вышибло из седла, а нога застряла в стремени. Перепуганный конь нёсся по воде, увлекая его за собой.

«Если конь пойдёт опять махом, голова разобьётся о булыжники», – подумал Антони, окончательно придя в себя. Превозмогая боль, он вынул шашку из ножны и попытался было, изогнувшись, перерезать ремень стремени. Не удалось. Раскинул руки, чтобы легче было держаться на воде.

Вдруг прямо над собой увидел свисающие ветви плакучей ивы. Ухватившись за них, выдавил:

– Тпррру!

Конь остановился. Чуть передохнув, Антони снова взмахнул шашкой и перерезал-таки ремень стремени. Нога высвободилась, бессильно плюхнулась в воду. Боль не проходила. Антони выбрался на берег и, будучи не в силах двигаться дальше, растянулся на земле.

Лежи не лежи, но что-то надо предпринимать. При малейшей попытке сделать движение пронизывала острая боль в ноге, плечах и затылке.

Донёсся топот скачущих коней.

Свои! Среди них Махорбий.

Подъехали, соскочили с коней, осмотрели ногу Антони. Махорбий сказал:

– Из-за раны сапог не стянешь. Резать надо голенище.

– Нет, нет, ни за что, – испугался Антони.

Испугался за сапоги. Они хоть и не из дорогих, но почти новые. Кто ж ему выдаст ещё одну пару казённых, когда с обувью такие трудности.

Однако нож уже полоснул по голенищу. Показался распухший, посиневший сустав. Ушиб, а возможно – вывих или даже внутренний перелом.

Замотав травмированную ногу в портянку, товарищи подняли Антони на коня.

– А где тот, кого сопровождаем? – спросил Антони.

– Мы разделились, как банда напала. Половина с кабардинцем вперёд, мы же остались в прикрытии. Ничего, отстрелялись. Главное, выполнили задание – уберегли начальство.

Оказалось, что у Антони всё же перелом. Кроме того, врачам пришлось наложить ему немало швов на затылок.

В нальчикской больнице провёл несколько месяцев. Перелом вблизи сустава срастался тяжело.

Наступили холода.

Несмотря на то что нога все ещё продолжала болеть, Антони удалось-таки вырваться из больницы.

В городе по-прежнему чувствовалась тревога, напряжение. По улицам маршировали вооружённые чем попало, одетые во что придётся небольшие группы горцев. То тут, то там сновали суровые конники. Поднимая тучи пыли, тянулись с каким-то грузом арбы, телеги. И все в сторону городской окраины, где брала начало дорога в степи предгорий.

Отряду пришел приказ – отходить из Нальчика. Под натиском белых приходилось перестраиваться, отступать многим красным частям – плохо вооружённым, полураздетым. Помимо вражеских клинков – голод, холод, вши…

Всюду, куда ни глянь, на подводах и санитарных двуколках – тяжелораненые. А те, кто мог держаться на ногах, закутанные в лохмотья, плелись за подводами по обочинам дорог.

Вслед за тылами через снежную пелену пробивались также измученные холодом и голодом, но не павшие духом солдаты. Они отходили к новым рубежам медленнее, чем хотелось, но без паники.

Глядя на эту картину жизни и смерти, надлома и несгибаемой воли, обречённости и уверенности, содрогался порою Антони.

Нагрянул тиф. Он косил беспощадно и красных и белых.

Вши…

Казалось, ими усеяны все с ног до головы. Густой насыпью серого песка они копошились на живых и мёртвых, впивались в бороду, усы, брови. От вшей, как от дуновения ветерка, шевелился ворс полушубков, папах. Тёмно-серыми подвижными полосами гнездились вши в рубцах и складках ватных стёганок, шинелей. Вшей стряхивали, словно крупную пыль, с шапок и одежды. Ни походные, ни стационарные пункты санобработки не могли избавить от обилия вшей…

В Нагутах, неподалеку от Курсавки, отряд остановился на привал.

И тут Антони почувствовал резкий озноб, усиленный жаром и головной болью. Он не мог уснуть, словно был под лёгким хмельком. Армейский лекарь, пришедший с двумя санитарами, глянув на Антони, сказал:

– Классический случай. Типичный вид, хоть студентам показывай. Обратите внимание на одутловатость лица, покраснение и блеск глаз. Не будем ждать появления сыпи, немедленно эвакуируйте.

Тиф.

В тот же день Антони был отправлен в Минеральные Воды. Здесь в привокзальных складских помещениях и в третьем классе зала ожиданий был развёрнут полевой инфекционный госпиталь.

Антони попал в отделение, размещённое при здании вокзала. Оно считалось лучшим в госпитале. Однако не только в складских помещениях, но даже в этом бывшем пассажирском зале не было ни одного топчана, не говоря о матрацах и подушках. Больные лежали на соломе, разостланной вдоль стен. Военный фельдшер в одно и то же время раздавал всем больным одни и те же лекарства. Но чаще заходили санитары с носилками, чтобы унести мёртвых.

Состояние Антони было тяжёлым. По ночам он бредил, вскакивал, пытаясь куда-то бежать. А днём, когда приходил в себя, сбрасывал гимнастерку и по пояс голый выбирался во двор, смачивал талым снегом горячую голову.

– Хлопчик, суп принесли, поел бы. А то который день в рот ничего не берёшь, – говорили ему.

– Не хочу супу, наверно, умирать буду, – отвечал Антони, отворачиваясь от алюминиевой миски.

– Не умрёшь, твоё место счастливое. Те, что лежали здесь до тебя, выздоровели.

Эти слова приободрили Антони.

– Спасибо, братки, за доброе слово.

Однако состояние его не улучшалось. Ему стало безразличным даже присутствие мёртвых рядом. Страшная головная боль до потемнения в глазах притупляла сознание. Он метался в жару. Бывали такие минуты, когда ему хотелось умереть, чтобы избавиться от тяжёлого недуга.

Когда оканчиваются войны, её величество смерть, уйдя с полей сражений, водворяется и продолжает свирепствовать возле руин, среди обездоленных и голодных. С косой на изготовку, кружит и кружит она, будто не в силах успокоиться над подворьями тех, у кого раны слишком тяжёлые. За косой её не сенные травы, а горбатые холмики свежих могил.

В двадцать первом отсвистели вроде бы уже своим разбойничьим свистом пули, вложены в ножны шашки. Но смерть-косарь взяла себе в помощники другое страшилище – неурожай. Голод снова пригнул к земле поднятые было головы. Засухой оказались охваченными многие житницы России. На Кавказе в тот год с марта по сентябрь ни разу не выпал дождь. Цены на продукты стали баснословными. Многие харчевни и столовые закрылись.

Кружась над Антони, смерть, однако, промахнулась своей косой. Он сумел-таки удержать птицу-жизнь за самое последнее пёрышко. Впалые глазницы, густо почернённые недугом, всё увереннее всматривались в то, что делалось вокруг. Поправился Антони. И надо было как-то жить дальше.

В поисках заработка Антони вернулся в Нальчик. Только где его найдёшь, заработок, если он нужен всем, кто вернулся с войны. Если разруха… Умолкли фабрики. А поля вытоптаны конницей, в ранах-трещинах от засухи.

Антони вместе с таким же бедолагой – недавним конником по имени Герасим – снял на зиму угол. Один из знакомых охотников подарил кобелька из породы гончих.

– Самим есть нечего, а ты собаку завёл, – упрекал Герасим.

– Начну охотиться, пёс не только сам себя, нас с тобой прокормит, – отшучивался Антони.

Собаку звали обычно – Бобик. Она быстро привыкла к новому хозяину и в один из дней засеменила за Антони в сторону гор.

Антони хорошо знал окрестности Нальчика. Приблизительно в пятнадцати километрах от города в районе так называемых Трех курганов находилась дубовая роща длиной около тридцати, шириной двадцать верст. Вокруг этой рощи были разбросаны поселения кабардинские и балкарские. Вольный аул, Нартан, Урвань, Овшегер, Геркибеш и Хасанья.

Между Хасаньей и Геркибешем роща зелёным рукавом соединялась с основным лесным массивом, покрывающим ущелья и горы. Помимо могучих дубов-великанов в роще росли фруктовые дички.

Еды кабанам в обилии. И водились они здесь во множестве.

К тому же мусульмане до кабанины не охотники. Коран им запрещает не только есть, но даже прикасаться к животным, «проклятым Аллахом». Потому выводки диких свиней в округе почти непуганны. Лишь в последние военные и послевоенные годы, когда из-за засухи и бескормицы кабаны стали подкрадываться к кукурузным плантациям, местные крестьяне иногда брались за ружья. Неразделанные туши горцы увозили в город, где продавали русским лавочникам-мясникам за сходную цену.

До дубовой рощи Антони добрался за полдень. Не заходя в лес, решил перекусить и немного отдохнуть на пригорке. Погода стояла ясная, тёплая. Пригретый ласковыми лучами осеннего солнца, он незаметно уснул. Бобик, видимо, довольный привалом, растянулся рядом, хотя вовсе не намерен был спать.

Ничто не нарушало тишины и покоя. Когда Антони открыл глаза, солнце катилось к закату. В лесу повеяло прохладой и тем особым запахом прелой листвы и сырости, который царит в чащобах, куда не проникает солнечный свет.

Бобик, до этого предпочитавший находиться сзади, теперь, словно понимая свою роль, выбежал вперёд и стал метаться из стороны в сторону, обнюхивая самым тщательным образом всё, что попадалось на пути. Антони шел не спеша, всматриваясь то в занесённую опавшей листвой ленту чуть притоптанной стёжки, то в чёрные лоскутки оголённой почвы, ища следы мелких копыт.

Шёл он не углубляясь в чащу, держась поближе к окраине леса, где было менее сумрачно. Под огромным развесистым дубом и среди бронзовых насыпей осенней листвы и спелых желудей кабаньих следов не видно. Но, не опробовав ружьё, возвращаться не хотелось. Антони решил заночевать где-нибудь поблизости от леса, под горой или скалой в чабанских дырах-убежищах, которые встречаются в этих местах нередко.

Стало уже совсем темно. И вдруг на небольшой прогалине, окружённой четырьмя громадными дубами, Антони почувствовал, как обе его ноги проваливаются куда-то в пустоту. Удержаться не удалось, он всей тяжестью рухнул на что-то мягкое, и это «что-то» встрепенулось и со страшной силой отшвырнуло его в сторону. От неожиданного падения и раздавшегося визга Антони обомлел настолько, что не в силах был двинуться. Ему казалось, что он провалился в преисподнюю, в обиталище какого-то чудовища.

Скованный страхом, он боялся пошевельнуться. В следующее мгновение он ощутил, как кто-то словно острым кинжалом полоснул его по спине и хрюкнул почти под самым ухом. Антони пришёл в себя, сообразил, что находится в яме-ловушке, куда до него попал дикий кабан. Открытие не утешило его, ибо он знал, что соседство с таким зверем – не из приятных.

Кабан и человек с глазу на глаз.

Нет, не так.

Правильнее – человек и кабан.

Каков бы зверь ни был, человек должен оставаться человеком и бороться с опасностью. Не будет же Антони – парень высокого роста, с саженными плечами – ждать, пока клыкастый снова полоснёт по нему своим штыком.

Дикие свиньи, как большинство хищников, прекрасно видят в темноте, но и у сельского парня Антони, не привыкшего с детства к свету больших ламп и уличных фонарей, тоже было развито ночное зрение.

Кабан опять решил показать своё превосходство. Антони напружинился, подпрыгнул и оказался верхом на звере. Тот, неистово визжа, завертелся под ним вьюном. Однако сбросить дерзкого седока ему не удалось.

Визг из ямы разносился несусветный. Бобик, кружа над ней, тоже захлёбывался лаем, не решаясь прыгнуть, помочь хозяину.

Выбрав момент, Антони выхватил висевший на поясе кинжал и сильным ударом вонзил его меж лопаток зверя. Кабан крутнул головой, затем дрогнул всем существом и остановился. Антони почувствовал, как у хищника, медленно подвернувшись, ослабли передние ноги. Душераздирающий кабаний визг перешёл в угасающий храп. Щетина на загривке судорожно вздрагивала. Антони по-прежнему настороже, не даёт себе расслабиться, зная, что умирающий зверь способен напрячь последние силы, сорваться с места и дать предсмертный бой противнику.

Несколько минут стоял Антони с занесённым кинжалом. Но его опасения были напрасны. Кабан вытянулся и застыл. Тихо стало в яме. Только лай Бобика нарушал ночную тишину леса.

Антони нагнулся над убитым кабаном, провёл рукой от хвоста до головы. Ну и гигант! Видно, из одинцов. При встрече с такими не то чтобы вступить в единоборство – не остолбенеть от страха едва ли удастся самым отважным храбрецам. «Видно, зверь просидел в яме не один день без пищи, воды, и, если бы из-за этого не ослаб, несдобровать бы мне», – подумалось Антони. Когда прошли испуг и неимоверное напряжение, охотник почувствовал упадок сил и опустился на землю рядом с убитым животным. Пошарив рукой по дну ямы, он нашёл выроненное во время падения ружьё. В темноте ощупал его, убедился, что не повреждено. Положив его рядом, глянул вверх, где у отверстия жалобно скулил Бобик.

Яма глубокая. Попробовал выбраться – не получилось. На отвесной стене не за что уцепиться ни рукой, ни ногой. Попробовал ещё, опять неудача. «Что ж, посижу до утра, отдохну. Рассветёт, авось что-либо придумаю», – решил Антони.

Соседство с убитым кабаном, конечно, не ахти, однако приходится мириться. Да и теплее возле огромной, медленно остывающей туши.

Привалился спиной к кабану, ружьё на всякий случай в руках. Вдруг ещё какой зверь свалится в яму…

Полусидел-полулежал с открытыми глазами, в голове роились горестные размышления о превратностях судьбы, об опасностях, которые не раз уже подстерегали его на жизненном пути. И казалось ему, что не будет просвета до конца дней.

Осенняя ночь тянулась бесконечно. Особенно в этой сырой яме, залитой кровью убитого кабана. Только присутствие Бобика, притихшего где-то наверху, успокаивало Антони. Он знал – в случае чего собака поднимет лай, предупредит об опасности.

На исходе ночи, когда к погружённому в дрёму лесу начал не спеша подкрадываться рассвет, Бобик настороженно зарычал.

Антони встрепенулся, вскочил на ноги. Держа ружье наготове, прислушался, глядя вверх. Собака залаяла сильно и угрожающе. Значит, кто-то приближается. Кто же это может быть? И, словно в ответ на этот молчаливый вопрос, раздался выстрел. Бобик с визгом отскочил в сторону, продолжая лаять.

– Кто там? – громко крикнул Антони. Ответа не последовало. Тогда он закричал ещё громче: – Кто идет?

И опять молчание.

Но через минуту Антони увидел склонённую над дырой голову человека в папахе.

– Слюшай, ти чиво там делаешь? – спросил человек, с удивлением разглядывая то Антони, то убитого кабана.

– Как видишь, стою, – буркнул Антони.

– Ти как туда попал? За свиньёй гонялся, чито ли? – снова спросил горец, выговаривая с акцентом русские слова.

– Да, гонялся за свиньёй, – с раздражением ответил Антони.

– Этот донгуз ти убивал?

– Я.

– Ай, молодес, валлеги, ти настоящий джигит. Только плохо, что на яму упался. Это яма мой. Я донгуз туда поймаю, он мой кукуруз и картошка каждый день портит.

Хотелось Антони сказать: «Пропади ты пропадом со своей ямой, донгузом и кукурузой», но он всё же сдержался, зная характер горцев, не терпящий незаслуженных обид.

– Послушай, кунак, давай поговорим наверху, помоги мне выбраться из твоей ямы, – обратился Антони к пришельцу.

– Пожалюйста, а донгуз будешь взят с собой? – снова спросил горец.

– Могу взять, но если хочешь – оставлю тебе. Яма ведь твоя, – ответил Антони.

– На чорт она мене сдался, ми ево не кушайт. Давай на арба таскаем город на базар, барыш попалам будем делить, – предложил горец.

– Ну хорошо, а верёвка у тебя есть, чтобы вытащить из ямы меня и донгуза? – спросил Антони.

Верёвка нашлась. Человек в папахе бросил вниз один её конец. Антони обвязал им кабана. Папаха дёрнулась, кабан тоже. Антони стал подталкивать тушу снизу.

Вскоре на обочине ямы был и сам Антони. Выпотрошили, разделали убитого кабана. Человек в папахе сбегал за арбой, запряжённой парой быков.

На базаре Антони с хозяином арбы сдали кабана за сходную цену оптом лавочнику. Прощаясь, человек в папахе сказал:

– Бу здоров, пириходи ещё, кунак будешь.

И, тронув длинной палкой по спинам быков, неторопливо поехал вверх по улице, насвистывая какой-то незнакомый мотив. Несмазанные колеса арбы поскрипывали, подпрыгивая на ухабах.

По возвращении домой обрадовал Герасим, сообщив:

– Хозяин городской пекарни на денёк нанимает нас дров ему на зиму в лесу нарубить. С нами, говорит, ещё четверо будут.

Антони доволен, тем более что работёнка ему знакома.

И вот три конные подводы с лесорубами выехали из города. Лесничий указал направление, сообщив, что в ту сторону недавно поехало ещё шесть подвод, тоже за дровами.

Дорога от города шла вдоль реки. Проехав километров пять, заметили нескольких всадников в одежде горцев. Всадники внимательно оглядели подводы, седоков и ускакали по лесной тропе. Не обратив на них особого внимания, лесорубы скоро добрались до места назначения и, не мешкая, зазвенели пилами, застучали топорами.

Дров на три подводы нарубили быстро. В полдень двинулись в обратный путь. Только поднялись на ближайший к лесосеке пригорок, из-за густых зарослей с одной и с другой стороны дороги опять появились горцы. Направив стволы карабинов на подводы, они разом гаркнули:

– Стой! Подводы замерли.

– Выпрягайте лошадей, – приказал горец с коротко стриженной рыжей бородкой, казавшийся постарше.

Возницы спрыгнули с подвод и нехотя стали выпрягать. Из-за деревьев показался ещё налетчик Он что-то сказал рыжебородому, тот кивнул, затем повернулся к лесорубам и приказал на ломаном русском:

– Идиты и садис тыха на однум места.

Лесорубов заставили сесть поодаль от дороги за кустарником.

Налётчики настороже. Через некоторое время к месту происшествия одна за другой стали подъезжать остальные подводы. Бандиты проделали с ними то же самое – заставили распрячь коней, поотбирали топоры, ножи и свели лесорубов в поросшую травой котловину.

Пленных оказалось пятнадцать человек Антони, сидевшему на обнажённом корне развесистой чинары, налётчики видны хорошо. Двое из них стерегли пленных. Остальные отбирали лучших коней, по всей вероятности, готовили к угону.

Рыжебородый приблизился к сидящим на земле лесорубам. Окинув всех исподлобья презрительным взглядом, заговорил:

– Будем вас убиват, как собака, если будет поднимат один рука и наша приказа не подчинят. Шалтай-балтай не нада, мальчи. Висе хороший барахло будем брат.

Произнося это, рыжебородый по очереди разглядывал каждого пленного с ног до головы и указывал пальцем то на сапоги, то на брюки или куртку, понравившиеся ему. Перепуганные люди послушно раздевались.

Набив несколько мешков отобранным барахлом, налётчики стали скликать своих коней.

– Казбек! – раздавался окрик, и, заржав, из чащи тотчас выскакивал на зов осёдланный скакун.

– Джал гаи!

И очередной конь под седлом, словно выдрессированный, послушно выбегал к хозяину.

Бандиты взвалили мешки с добычей на крупы коней, уселись в сёдла, взяли за уздцы выпряженных из подвод лошадей. Взяли лучших, оставив лишь кляч.

Рыжебородый распоряжался на непонятном лесорубам языке. Двое налётчиков спешились, остались сторожить ограбленных людей.

Антони тоже оказался без куртки и сапог. Едва рыжебородый скрылся, Герасим спросил:

– Ты не понял, что сказал главарь? Кажется, он говорил по-осетински?

– Нет, я плохо знаю этот язык, но убеждён, что они не осетины, ибо владеют языком не чисто, – ответил Антони.

– Тогда кто же они? – снова спросил Герасим.

– А чёрт их знает, мало ли кто теперь, после Гражданской, бродит в этих лесах, будь всё трижды проклято, – выругался в сердцах Антони.

День угасал. Когда село солнце и из долины подул холодный ветер, Антони почувствовал, как коченеют ноги и зябнет спина. Страх отступил, гнев усиливался. До чего же дошли бандиты, отбирая у людей последнее! У тех, кто солёным потом добывает кусок хлеба. У нищих отнимать суму… Где ж справедливость, сострадание?.. Чем кончится этот нелепый плен? Быть может, эти двое, что стоят с карабинами, постреляют пленников, как волков. А за что?

«Мы – пятнадцать здоровенных мужчин, которые только что ворочали дубы, сидим как жалкие трусы и дрожим перед двумя бандитами потому, что они вооружены, – всё более гневался Антони. – Неужели с ними нельзя справиться? И почему надо сидеть и ждать неизвестного… Точно недобитые в Гражданскую по чащобам скрываются».

Антони искоса поглядывал на вооружённого бандита, который, устав стоять, присел на кочку, отставил кремнёвый обрез в сторону.

«Изловчиться и наброситься на этого подлеца. Уверен, дело будет выиграно, – решился Антони. – Тем более если одновременно другие лесорубы нападут на второго бандита».

Холодный ветер, словно подбадривая, шептался с ворохами опавшей листвы. Антони зябко поёжился. В голове сверлящая мысль: «Надо действовать, пока совсем не стемнело. Вдруг вернутся остальные и устроят резню».

Незаметно склонив голову в сторону сидящего рядом Герасима, он тихо зашептал:

– Послушай, Герасим, чего мы сидим как каменные идолы. Нас пятнадцать человек, неужели мы не справимся с двумя бандитами.

– Но ведь они вооружены, а у нас ничего нет, – возразил Герасим.

– Ну и что же, надо внезапно напасть и выбить карабины из их рук.

– А если они успеют выстрелить и попадут в кого-нибудь из наших? – не соглашался Герасим.

– Попадут в одного или двух, зато остальные будут спасены, а так они перережут всех, как баранов.

– Может, отпустят нас, когда стемнеет, – строил догадки Герасим.

– Навряд ли. Если бы хотели отпустить, не стали бы дожидаться темноты, – возразил Антони и добавил: – Смотри, если я брошусь на этого, что поближе ко мне, ты немедля нападай на второго.

– Хорошо, только надо предупредить остальных, чтобы броситься одновременно.

– Действуй, – ответил Антони.

Герасим, не меняя позы, зашептал соседям:

– Не смотрите на меня, а только слушайте. Как услышите «Пли!», бросайтесь разом на бандитов, поддержите нас.

Оживились пленные. Их волнение приметили бандиты. Сидевший поближе к Антони разбойник поднялся и, не спуская глаз с пленных, шагнул в сторону. Антони, чтобы усыпить его внимание, прилег на бок и сделал вид, что готовится ко сну. Бандит успокоился, вернулся к кочке, на которой сидел. Антони вскочил, оглушительно заорал: «Пли!» – и набросился на разбойника. Разбойник не успел выстрелить. Схватка длилась не больше минуты. Бандит был обезоружен и свален на землю.

Как по команде остальные лесорубы скрутили его дружка.

– Вы кто такие? Куда увели ваши сообщники наших лошадей? – кричали лесорубы.

Но разбойники молчали. Только злые глаза их горели беспомощной ненавистью.

– Чего с ними цацкаться, раскроить череп, и баста, – сердился кто-то.

– Не трогайте их, свяжите и оставьте здесь, а нам надо торопиться, пока не вернулась им подмога, – распорядился Антони.

Лесорубы связали бандитов, прихватили оставленных рыжебородым кляч и поспешили из леса.

Уже совсем стемнело, когда они добрались до селения Белая Речка и сообщили жителям о случившемся, прося помощи. Но белореченцы отказались помочь, говоря, что в таком случае разбойники станут им мстить.

Тогда лесорубы поспешили в город. В Нальчике сразу же обратились в комендатуру конной милиции. Отряд милиционеров, сев на лошадей, поскакал с проводниками к месту происшествия. По прибытии обыскали окрестные чащи, но связанных лесорубами разбойников, конечно, не нашли.

Глубокая осень, а иногда и первый месяц зимы на Северном Кавказе нередко бывают необыкновенно тёплыми и солнечными. И в этом голодном послевоенном году декабрь в горах не хмурил брови.

«Сиротская зима», – говорили люди. Но как бы ни ласкало доброе солнышко, голодному чреву не становилось легче.

Антони казалось, что он никогда не бывал сытым. Ему всегда хотелось есть. Он просыпался с мечтой о куске хлеба и, засыпая, думал о еде. Яства, которые не пробовал, появлялись перед ним во сне. Он хватал их и, почти не разжевывая, торопливо глотал, не чувствуя, однако, насыщения. Когда же пробуждался ото сна, с глубоким разочарованием вздыхал, сглатывая слюну, сожалея, что всё это происходило не наяву.

Погоня за куском хлеба стала главным в жизни. Достать его становилось с каждым днём труднее. Накануне Нового года один из товарищей пришёл к Антони и сказал: