Текст книги "Разные бывают люди. Охотник Кереселидзе (сборник)"

– Скоро праздник, а в доме хоть шаром покати. Если и в новогоднюю ночь останемся голодными, значит, весь год будем голодать. Такова примета…

– А что делать? – спросил Антони.

– Пойдем на кабана к Голубым озерам.

Антони согласился.

До Голубых озер от Нальчика было около ста километров. Сговорили ещё двоих таких же бедолаг. У одного из них была подвода.

Морозным утром четыре человека с ружьями двинулись в путь. Рядом четыре пса, приученные гонять диких свиней. Псы с деловым видом перебирали по снегу лапами, подвернув хвост кренделем.

Погода выдалась солнечной, тёплой, несмотря на то что склоны гор и леса были в глубоких снегах. В районе Дугатской поляны, что расположена между двумя лесистыми шпилями на расстоянии пяти километров от Голубых озер, охотники остановили подводу. Здесь-то собаки и напали на след кабаньего стада.

Поскольку следы копыт вели в разные стороны, охотники разделились и, как положено в таком случае, пошли каждый в своём направлении.

Постоянный спутник Антони – пёс Бобик, обнюхивая след, кинулся к густым зарослям терновника. Идя за ним, Антони оказался у стены колючих кустов. Бобик пригнулся, юркнул под колючие ветки. Антони кинулся в одну, затем в другую сторону но прохода не нашел и пополз на четвереньках за собакой.

Чтобы не исцарапать лицо терновыми иглами, шапку нахлобучил аж на глаза. Полз долго. Наконец добрался до огромного бугра, на вершине которого, повизгивая, дожидался Бобик.

Здесь терновая изгородь обрывалась. Антони устало поднялся, вытер пот со лба. И тут увидел, что бугор взрыхлён множеством мелких кабаньих копыт. Всюду торчали втоптанные в землю кукурузные початки.

Разорили кабаны чье-то поле…

Значит, они где-то близко.

Впрочем, початки – лакомство и человеку. Кукурузой с вытоптанного кабанами поля можно загрузить целую подводу и покончить с голодухой.

Но нет. У поля есть хозяин. Взять оставшиеся после кабаньего налета початки – значит украсть. Украсть – значит обречь себя на угрызение совести в лучшем случае. Неизвестно, чем дело кончится, если кража будет обнаружена.

Воровство Антони презирал. Он помнил, как говаривал отец: «Проступок посеешь – привычку пожнёшь, привычку посеешь – характер пожнёшь, характер посеешь – судьбу пожнёшь».

– Ищи! – крикнул Антони, показывая Бобику на отпечатки кабаньих копыт.

Пёс согласно завилял хвостом и, обнюхивая след, понёсся в сторону глубокой, поросшей лесом балки, откуда доносился уже громкий лай других собак.

Антони понял, что псы обнаружили кабаний выводок. Сбегая по крутому склону бугра, услышал выстрелы.

Собаки лаяли всё громче и громче. К их грозному рыку присоединился визг подоспевшего Бобика. Держа наготове ружье, Антони скользил с крутизны ко дну лощины, по которой струилась речушка. На расстоянии нескольких шагов от себя заметил озерцо. На небольшом мысике вблизи воды теснились псы, захлебываясь лаем. Из воды торчало что-то кругленькое и два светлых треугольника, похожих на поблёкшие осиновые листики. Присмотревшись, Антони понял, что это круглый пятачок с двумя отверстиями и уши кабана, спрятавшегося в мутной заводи.

Вдруг кабан, по-видимому, одинец, выскочил из воды и, не обращая внимания на разъярённых псов, ринулся на охотника. Словно сообразил, что охотник представляет наибольшую опасность.

Не ожидавший такого оборота дела, Антони отскочил к стволу огромного граба и выстрелил. Но промахнулся. Разъярённый зверь, уставив на Антони маленькие злые глазки, на миг замешкался, опёрся на задние копыта, попятился. Антони понял, что зверь берёт разгон. Торопливо целясь в голову кабана, нажал на курок второго ствола ружья. Выстрела не последовало. Произошла осечка. Тем временем кабан отступил шагов на десять. Низко склонив голову, не спуская глаз с Антони, зверь приготовился к решительному рывку. Но в это время Бобик, подбежав сзади, впился зубами в кабанью тушу. Вмиг то же сделали остальные псы. От боли кабан присел, затем закружился на месте, стремясь оторвать от себя собак. Тщетно. Его жёлтые огромные клыки рассекали лишь воздух. Бобик, как главный нападающий, увёртывался особенно умело.

Воспользовавшись схваткой между зверями, Антони успел перезарядить ружье. Но как выстрелишь, если кабан и псы в сплошном клубке?

Один из псов, осмелев, вцепился в кабанье ухо. И тут же упал, пропоротый клыком. Антони, прицелившись в освободившееся кровоточащее ухо зверя, выстрелил. Но рана оказалась несмертельной. Зверь продолжал попытки вырваться.

Подоспели другие охотники. Хозяин разорванного пса выстрелил в кабана почти в упор.

Огромный одинец зашатался и свалился на бок.

– Ничего себе хряк, пудов на десять! – восторгались охотники.

Тот, который добил кабана, бросился к своему издыхающему псу. Присев на корточки, долго гладил четвероногого друга.

Антони молча потрепал за ухо своего Бобика, с победоносным видом вертевшегося у его ног.

В новогоднюю ночь в тесной комнатушке Антони было много друзей. На столе не было хлеба, зато дымился ароматный шашлык из мяса дикого кабана, посыпанный пряными травами.

Зима сковала не только природу величавого Кавказа, но и массы обездоленного, разорённого войной народа. Города и села казались вымершими. На пустынных улицах окраин Нальчика редко можно было увидеть прохожих. Только лёгкие синие дымки, струившиеся над крышами некоторых домов, свидетельствовали о теплящейся за их стенами жизни.

Антони так и не удалось найти работу. Он начал было вырезать деревянные лопаты и ложки, но на них не было спроса на базаре. И тем не менее он рубил, тесал, строгал. Иногда, пробуя на зуб прочность древесины, держа в руках обрубок доски, размышлял: «Сделаю лопату, будет ею кто-то ворочать кучи навоза до тех пор, пока она не сломается. Потом бросят её в огонь, сожгут. Из мелких отрезков доски я выстругаю множество ложек. Одними будут зачерпывать разную похлёбку, а некоторыми и мёд».

Иногда Антони одолевала апатия, и тогда он часами сидел, рассеянно глядя в туманную муть оконного стекла.

В ту зиму, словно на крыльях метели, к нему прилетела любовь. Она принеслась яркая, багряная, как отблеск оставшейся позади жаркой осени, и запылала в его душе негасимым костром, согревая и озаряя невиданным светом мрачные будни. Грузинка Этери, дочь одного из нальчикских лавочников, взмахивала ресницами, глядя на него. Видно, и он понравился девушке, иначе не стала бы она опускать взоры при встречах с Антони. Только румянец, тут же начинавший играть на её нежных щеках, прикрыть было нечем.

Да и как может не понравиться такой парень, как Антони. Стройный, сильный, с лукавыми чертиками во взгляде. И не важно, что он бедно одет.

Но иначе думал отец Этери. Он хотел и ждал сватов знатных, под стать ему, лавочнику. Его Этери неотразима. Ослепительная, броская красота её приковывала взгляды не только молодых. В её внешности сочетались спокойствие северных широт и величавость южных взгорий. В её глазах застыла синь морей. Ресницы и тонкие брови вобрали в себя чернь горных ночей. Её стан строен, как русские берёзки, в осанке было что-то похожее на кротость и нежность пугливой лани.

По крайней мере, так думал Антони. В день по несколько раз прохаживался он мимо кирпичного дома лавочника, поглядывая на окна. Если она выглядывала и дарила ему улыбку, он был счастлив. В его отяжелевших ногах появлялась лёгкость, его душу покидали огорчения, которые скапливались при каждом возгласе хозяев: «Нет работы!»

Он мечтал найти выгодное занятие, заработать денег, чтобы прилично одеться. Теперь, как никогда, хотел он выглядеть красиво, по городской пословице: «Одежда украшает молодца, а конь делает его грациозным». Антони был уверен в том, что Этери любит его. Хотя однажды, встретившись с ним на улице, она не ответила на приветствие. Чуть позже, дождавшись девушку при выходе из церкви, набрался твёрдости и сказал:

– Этери, я очень люблю тебя.

И опять она ничего не ответила, только улыбнулась и поспешила уйти.

Парень был огорчён. Он зашёл без цели в ближайший галантерейный магазин и, как бы между прочим приблизившись к зеркалу, стал разглядывать себя. Длинный, костлявый, в потрёпанном полушубке, старых сапогах, в потёртой меховой шапке, он казался себе похожим на нищего. Исхудалое овальное лицо, крупный нос, широкие брови, грустные глаза. «Чёрт знает на кого похож, а лезу туда же», – подумал Антони и с досадой отвернулся от зеркала.

Успокоился немного, выйдя из магазина. Вспомнил, как, работая ещё в пристанционном буфете, услышал от обратившейся к подружке богато одетой дамы: «Кэт, взгляни, какой очаровательный кавказец». Кэт, прижав лорнет к глазам, бесцеремонно окинула его прищуренным взглядом с ног до головы и промычала: «М-да-а!»

Он утешал себя этими мыслями, не усомнившись в мнении случайно встреченных гордячек. И все же ему было не по себе. Он был уверен, что сдержанность Этери – из-за отца. Едва ли он согласится на их брак.

«Тоже жених нашелся – нищий, безработный», – вновь ругал себя Антони. Ругал, соглашаясь с разумом, а чувства слепо влекли, минуя все преграды, подавляя здравые мысли трезвого рассудка. Влекли неудержимо, с какой-то необъяснимой силой, отметая все доводы, говорящие против. Он мечтал, надеясь, что мечты сбудутся. Несмотря на морозы и метели, Антони продолжал каждодневно прохаживаться мимо её окон, а по воскресеньям на расстоянии сопровождал в церковь и обратно.

Не думал Антони, что в один из праздничных рождественских дней он будет сражён неожиданностью. В этот день он опять неторопливо шёл по мостовой, искоса, не поворачивая головы, посматривал на занавешенные белыми гардинами заветные окна. И вдруг перед ним широко распахнулись ворота и со двора выехала санная упряжка. Антони глянул сначала на прекрасных серых коней, затем на кучера, обвязанного широким кушаком, и замер. Взгляд его застыл на паре, расположившейся на сиденье.

Та, о которой он грезил наяву и во сне, сидела, прижавшись к черноусому красавчику в каракулевой папахе и белой ворсистой бурке, накинутой на чёрную черкеску. У Антони подкосились ноги. Он поспешил прочь, не оглядываясь, словно его преследовала сама смерть.

Вернувшись в холодную комнату, он почувствовал слабость и, не раздеваясь, лег на койку. Лежал долго с открытыми глазами, уставившись в бревенчатый потолок. Не зажёг коптилку, даже когда стемнело. Он чувствовал страшное стеснение в груди и пустоту в голове. Потом вернулось ясное сознание. Ему представились мирные картины безмятежного детства, тяготы отрочества и мучения юности. Несколько горячих слезинок скатилось по его щекам, после чего он уснул.

Герасим пришел с работы поздно, не стал будить Антони и тоже, не зажигая свет, улегся на своём топчане.

Рано утром, едва проснувшись, Антони приняло я собирать свои жалкие пожитки в мешок.

– Ты куда это спозаранок? – спросил Герасим, протирая глаза.

– В Георгиевск, – буркнул Антони.

– В Георгиевск, на зиму глядя? – удивленно воскликнул Герасим.

– Какая разница, где умирать с голоду, – махнув рукой, произнёс с грустью Антони.

– Разница между Нальчиком и Георгиевском большая. Люди из станиц Ставрополья, городов и сел Центральной России бегут сюда, спасаясь от голодной смерти, здесь они за хорошие вещи могут выменять хоть какие-то мерки кукурузы, а там что? – рассуждал Герасим.

– Ничего, и там люди. В Георгиевске дядя у нас жил, Тенгиз. Может, по-прежнему кулинарит в дорожном ресторане. Поеду к нему, авось и для меня найдётся какая-нибудь работёнка.

– Как знаешь, дело твоё, – рассердился Герасим, поднимаясь с топчана.

Не хотелось Герасиму оставаться одному. Как ни говори, а с Антони легче.

В предгорьях продолжал лютовать февраль. Израненные недавней войной предгорья России покоились теперь под снегами, словно под белыми повязками.

Следы разрушений и пожарищ тоже были заметены лёгкой метелицей.

Весь мир, закутанный в белое, казался чистым и безмятежным, как сон младенца.

И только на вокзалах да в поездах бурлил по-прежнему мутный людской водоворот, так хорошо знакомый Антони.

Его не удивляли стайки чумазых оборванцев-беспризорников, вылезавших из-под колёс поездов и шнырявших по вокзалу. Он спокойно глядел на толпы пассажиров, особенно мужиков-мешочников, которые теснились у вагонов каждого состава, следовавшего в ту или другую сторону. Людей в военной форме стало немного. Изредка они встречались и во френчах, и в шинелях, и в куртках кожаных, только веяло от них теперь гражданским духом.

На одно не мог Антони смотреть равнодушно – его сердце сжималось болью, когда он видел людей, опухших от голода. Встречались такие, у кого сплошные отёки на лице, руках, ногах. Словно надутые воздухом или накачанные водой, они передвигались, медленно переставляя ноги, или вовсе не двигались, наподобие бурдюков притулившись на скамейке.

Антони знал, что это крайняя степень голодной болезни, после которой наступает смерть. Об истощённых, похожих на мощи, говорить не приходилось, ибо истощены были почти все.

Организованная при георгиевском привокзальном ресторане артель поваров изощрялась в приготовлении щей, супов и каких-то затирух. Продукты, если можно так назвать подмороженные овощи и полуиспорченные крупы, по невероятно вздутым ценам приобретались у спекулянтов.

Возле обеденного зала днём и ночью толпились голодные. Нищие с протянутой рукой просили подаяние.

Чай – самое дешёвое «блюдо» – как никогда был в ходу в это студёное голодное время. Неизменные пузатые самовары пыхтели в буфетах с утра до вечера.

Сразу по приезде в Георгиевск Антони расспросил буфетчиков, не знают ли они грузина Тенгиза.

– Нет, не слышали про такого, – отвечал каждый.

Один, однако, поинтересовался:

– А ты кто?

– Тоже грузин, – ответил Антони.

– Что делать умеешь?

– Работал при ресторанах в Прохладной, в Эльхотове.

– Что умеешь, спрашиваю.

– Всё, что доверят.

– Тогда при моём буфете чаем торговать сможешь?

– Согласен.

– А не заворуешь? – сузил глазки буфетчик и сам себя успокоил: – Грузины вроде не воруют пока.

О натуральном чае думать не приходилось. Вместо заварки готовили настой жжёных желудей или овса. О сахаре тоже только мечтали, его заменяли таблеточки сахарина. И такой, с позволения сказать, чай люди пили с удовольствием, по несколько стаканов.

Перелив в жестяные банки, его носили тем, кто из-за слабости не мог дойти до чайной. По двадцать пять – тридцать покойников в день выносили из трёх залов ожидания.

Антони слушал с ужасом слова завсегдатаев: «Семнадцатого Бог прибрал до полудня. Поди, к вечеру до трёх десятков наберется. Мор что при голоде, что при чуме одинаковый. К весне и вовсе усилится, пока первая травка не выбьется из земли».

С поездов снимали не только умерших от голода, но и замерзших, особенно с открытых платформ товарняков. Закоченевших иногда удавалось спасти, но многие так и не отогревались.

В один из дней после ухода поезда Ростов-Баку к буфету подошёл маленький худенький паренёк в солдатской потрёпанной шинели и шапке-ушанке. Потирая озябшие руки, он молча показал два пальца. Антони понял. Два стакана чая подал он с двумя таблетками сахарина.

Парень залпом опорожнил стаканы. Не отходя от стойки, бойко сказал:

– Повтори!

Антони взял стаканы и вновь наполнил.

Теперь парень стал медленно прихлёбывать, поглядывая на Антони.

Рассчитываясь, парень протянул серебряную монету и тихо произнёс:

– Последняя.

Антони глянул на истощённое, покрытое рыжим пухом конопатое лицо парня и прочёл в серых глазах глубокую грусть.

– Не надо денег, – сказал Антони, возвращая монету.

Парень встрепенулся, заволновался:

– Любезный, нет! Нет! Ни в коем случае, возьмите деньги. Я обойдусь.

При этом сухое лицо парня сделалось мягким, глаза увлажнились, в них засверкали огоньки благодарности.

– Я сказал, не возьму деньги, – твёрдо произнес Антони, отодвигая монету в сторону рыжего парня.

В это время старец, наблюдавший за ними, протянул руку, с жалостным выражением лица произнёс:

– Отдайте мне Христа ради.

Паренек схватил монету и, не задумываясь, положил на ладонь старца.

– Да хранит тебя Господь, сынок! Царство небесное усопшим и убиенным! – Зажав монету в руке, старик поспешил из зала.

Антони и рыжий паренёк стояли, глядя друг на друга.

– Хозяин, что стоишь? Наливай, – сказал кто-то из толпящихся у стойки.

Антони повернулся к самовару и стал наполнять стакан за стаканом.

Когда толпа схлынула, он вновь посмотрел на продолжавшего стоять у стойки рыжего парня.

– Тебе ещё налить? – спросил Антони.

– Нет, нет, я напился, – быстро проговорил паренек, затем, помолчав с минуту, добавил: – Послушай, хозяин, я умею всё делать и никакой работы не боюсь. Может, помочь тебе в чём? – Видя, что Антони молчит, он торопливо добавил: – Денег за работу я не потребую, всё, что хочешь, сделаю бесплатно.

– Ты откуда родом? – спросил Антони.

– Ростовский.

– Родители есть?

– Нет, сиротой рос, в приюте воспитывался, потом в Красной армии служил. Демобилизовали, вернулся в Ростов, а там ни кола ни двора. Голодуха дышит похлеще, чем здесь. Вот и подался на юг.

– Как зовут тебя?

– Андрей Перегуда, а кличка Рыжик с детства осталась.

– Значит, Рыжик Ростовский? – с улыбкой перепросил Антони.

– Так точно, товарищ начальник! – козырнув, с весёлой улыбкой воскликнул Андрей.

– Ты, случайно, не из папиных? – добродушно рассмеялся Антони.

Андрей понял. Он знал, что на воровском жаргоне Одессу называли «мамой», а Ростов – «папой».

– Не бойся, я же сказал тебе, что круглый сирота, с щипачами-карманщиками, майданниками, пригревающими в поездах чемоданы, и со скокорями – квартирными ворами – не водился. Просто я весёлый парень.

– Ну хорошо, весёлый парень, пойди вон туда в подсобку, раздуй второй самовар.

Андрей с лёгкостью воробья перемахнул через стойку и пошел в подсобку.

Там вмиг скинул рваный кирзовый сапог и, вздев голенище на трубу, словно горновым мехом заработал им так, что медный кипятильник сразу запел, нагреваясь.

Не ожидая дальнейших распоряжений, шустрый Рыжик за полчаса навёл в подсобке такой блеск, что Антони окончательно проникся тёплым чувством к бесплатному помощнику. А паренёк уже настрогал щепок, наколол мелко дровишек, заготовив их впрок для разжигания самоваров. Покончив с работой, отряхнул шинель и, весело глянув на Антони, сказал:

– Ну, на сегодня хватит, завтра зайду ещё.

– Нет, погоди, пообедаем вместе, – сказал Антони, удерживая Рыжика.

Тот охотно согласился, да и как было не согласиться парню, который два дня ничего не ел. Чаем одним сыт не будешь.

Миску жидкой перловой каши, оставленной буфетчиком, они разделили поровну.

С того дня Андрей чуть свет прибегал в буфет. Он буквально вертелся белкой в колесе, раздувая самовары, наводя блеск и чистоту. Несмотря на то что не было мыла, Рыжик наловчился подщелачивать воду древесной золой из самоваров и таким образом смывал всю грязь со столов, стульев и пола до блеска.

Работал он быстро, впрямь в поте лица, с шутками и прибаутками. К тому же, как только к вокзалу подходил поезд, выбегал на перрон, спрашивал у выгружавших чемоданы, узлы, мешки пассажиров:

– Вам помочь? Поднести?

Приезжие не спускали с него глаз, когда он, согнувшись в три погибели, тащил их поклажу. В знак признательности, конечно же, подкидывали ему какую-нибудь медь, сухарик или варёную картофелину.

Успевал Андрей сбегать и в город «подсобить» какому-нибудь хозяину по дому или на базаре. Свои заработки он не скрывал от Антони. Если перепадало что-либо особенное – кусок сала, к примеру, или галетинки, – непременно делился.

За каких-нибудь два-три месяца Рыжика узнали все – и артельщики дорожного ресторана, и железнодорожные рабочие. Встречаясь с ним, всегда весёлым и жизнерадостным, готовым помочь во всём, услужить бескорыстно, каждый невольно улыбался.

Наконец наступила долгожданная весна – заветная надежда всех, кто устоял перед беспощадным голодом, уберёгся от сыпного, брюшного и возвратного тифов, перенёс холодную зиму.

Первые побеги лебеды, крапивы вернули к жизни сотни ослабевших.

В один из солнечных весенних дней Андрей, придя к Антони в буфет, сказал с грустью:

– Ну вот, браток мой кавказский, и всё!

– Что значит «всё»? – спросил Антони, глянув на веснушчатое лицо Рыжика, похожее на индюшиное яйцо.

– Уезжаю, – с грустью ответил Рыжик.

– Куда? – заволновался Антони, которому вовсе не хотелось терять такого хорошего товарища.

– В Ростов, – решительно ответил Андрей.

– Ты же говорил, что у тебя там ни кола ни двора?

– Ничего, будет и кол и двор на родине. Не могу оставаться, я же человек. Даже птицы возвращаются весной на родину к своим гнёздам. Трудностей не боюсь, лишь бы лень не одолела. Донские казаки умеют ценить честных работяг. А тебе, брат, за всё спасибо. Век не забуду доброту твою. Устроюсь, сообщу тебе письмом или словесно через проезжего. Может, свидимся ещё.

Грустно было Антони в тот час, когда Рыжик махнул ему рукой на прощание, стоя на ступеньках вагона.

С установлением тёплой погоды спрос на горячий чай значительно уменьшился. В буфет заглядывали лишь одиночные клиенты.

Однажды перед приходом московского поезда, следовавшего в Баку, в полупустой зал вошла молодая женщина в хорошем демисезонном пальто, высоких ботинках. Из-под газового шарфа выглядывала косынка с красным крестом. «Наверно, сестра милосердия из какого-нибудь лазарета», – решил Антони, окинув её пытливым взглядом.

– Будьте добры, налейте стакан чаю, – вежливо сказала медичка, тоже не без интереса разглядывая Антони.

– Пожалуйста, вот вам и сахаринчик, – любезно протянул Антони наполненный стакан на блюдце.

– Только без сахарина, – с улыбкой попросила сестра милосердия.

– Разве вы не любите сладкое? – удивился Антони.

– Люблю натуральные сладости, а это суррогат, – ответила та.

Антони не знал, что означает «суррогат», но тем не менее, сделав вид, что понял, снова спросил:

– Разве сахарин плохой суррогат?

– Суррогат есть суррогат, обман организма. От обмана же всегда только вред, – прихлёбывая горячий чай, со вздохом ответила сестра милосердия.

– А я не знал, – серьёзно сказал Антони и задумался, подсчитывая, какую массу таблеток сахарина съел он, не ведая об их «обманной силе».

– Не беспокойтесь, молодой человек. Вы – здоровяк, сахарину с вами не справиться, – словно угадав мысли парня, опять улыбнулась сестра милосердия, моргнула глазками.

«Однако она очень мила», – подумал Антони и склонился над стойкой.

Закончив чаепитие, женщина вскинула голову, смело посмотрела в глаза Антони и спросила:

– Вы грузин?

– Да, – ответил он.

– А я ингушка. Значит, мы кавказцы-соотечественники. Зовут меня Фаина, фамилия по мужу Атарбекова. Муж работает инженером, я – сестрой милосердия в госпитале.

«Зачем она всё это мне рассказывает? – озадаченно размышлял Антони. – Если бы была не замужем, другое дело».

– Вы поезд поджидаете? – спросил он и также смело взглянул на неё.

– Да, ненадолго во Владикавказ нужно съездить.

– Очень жаль, что вы уезжаете! – потух Антони.

– Удастся ли уехать, билетов в кассе ведь нет…

– Как нет?

– Очень просто, ни одного билетика. Может, вы попытаетесь помочь мне? – попросила она.

– С удовольствием попытаюсь. Вы подождите минуточку.

Сказав это, Антони быстро вышел из зала. Фаина опустилась на стул в ожидании. Через несколько минут он возвратился и молча развёл руками:

– Ничего нет и не предвидится.

– Что же делать? Мне непременно, неотложно, срочно надо ехать.

Видя, как волнуется его новая знакомая, Антони предложил:

– Давайте я посажу вас без билета.

– Каким образом? Могут оштрафовать или высадят в пути.

– Ничего страшного, договорюсь с проводником.

– Попытайтесь, буду обязана.

Поезд приближался. Антони и Фаина стояли на перроне.

Лязгнув сцепками, вагоны замерли. Антони поспешил к первому попавшемуся на глаза кондуктору.

– Дружище, приюти пассажирку без билета, – попросил полушёпотом. – Сколько стоит, получишь наличными.

Кондуктор согласно кивнул. Фаина впорхнула в вагон, успев послать Антони воздушный поцелуй и крикнуть:

– Вернусь обратно, встретимся!

От такого её знака внимания лицо Антони вспыхнуло. Только опомнился, как какой-то гражданин в штатском сказал, обращаясь к нему:

– Молодой человек, следуйте за мной!

– Куда? Зачем? – выпучил глаза Антони.

– Я начальник уголовного розыска Немцов, – представился незнакомец и предъявил удостоверение. За полой распахнутого пальто был виден пистолет. – Вы нарушили советский правопорядок, по сговору с проводником без билета устроили в поезд пассажирку. Взятка проводнику – это…

– Никакой я взятки не давал, – ошалело крутил головой Антони.

– Разберёмся, пройдёмте!

Ничего не оставалось делать, как подчиниться. Через несколько минут Антони оказался в комнате дежурного ОГПУ при вокзале. Немцов, обратившись к дежурному, распорядился:

– Составьте акт на этого гражданина. Он предложил кондуктору шестого вагона поезда номер пять взятку за безбилетный проезд гражданки, имя которой назовёт вам сам. – И торопливо направился к выходу, добавив: – Я не могу задерживаться. Если что за нарушителем при проверке потянется ещё, переправите его в подследственный изолятор. Вернусь – проверю.

К счастью для Антони, начальник утро не спросил у него ни фамилии, ни имени.

Привокзальный дежурный ОГПУ, конечно же, знал Антони, не раз баловался в его буфетной горячим чайком с сахаринчиком.

– Что ты натворил? – озадаченно уставился дежурный на Антони.

– Не знаю, наверно, что-то нарушил. Только взятку кондуктору я не давал. Сами знаете мои доходы. Не из чего на взятки раскошеливаться, – заикался от волнения Антони. – Она сама рассчитается с кондуктором.

– Кто она?

– Не знаю. Назвала себя Фаиной. Красный крестик на косынке. Хорошенькая такая. Вот и оказал я ей любезность, посадил без билета, упросил кондуктора. В кассе билетов не было.

– Вот чудак, да зачем же ты договаривался с кондуктором во всеуслышание? Моргнул бы ему, кивнул на свою хорошенькую.

– Так и сговорились. Только откуда знать, что рядом на перроне начальник угро.

– A-а, Немцов есть Немцов. Для авторитета личного это он тебя во взяточники произвёл. Смотрите, мол, какой я бдительный, деятельный. Не будь меня, загложет бандитизм и взяточничество советскую власть. На показуху работает. Ну, что мне с тобой делать? Ведь и на самом деле окаянный может вернуться и проверить, составлен ли протокол.

Стоявший рядом оперативник склонился над столом, что-то сказал дежурному. Тот улыбнулся, согласно кивнул. Оперативник быстро вышел из дежурки. Минут через десять вернулся, но не один. С ним вошёл высокий худой парень в рванье. Видно, из карманников, промышлявших на вокзале.

Парень с безразличием и невозмутимым спокойствием отвечал на вопросы дежурного, совершенно не интересуясь поводом своего задержания.

Дежурный, заполнив протокол, сказал парню, что он обвиняется в даче взятки кондуктору за безбилетный проезд. Для более подробного выяснения личности ему придётся побывать в подследственном изоляторе.

Услышав это, парень буквально воспрянул духом, засиял.

– Вот спасибо, гражданин дежурный! Дай бог здоровья! Век не забуду! Выручили-таки. Хоть отдохну малость, там же по осьмушке хлеба дают, а ведь я забыл его вкус. Мои кореши завидовать мне будут.

Антони видел, что радость великовозрастного беспризорника искренняя, что за осьмушку хлеба он готов был идти в тюремный изолятор, как в рай. Хлеб – он дороже всего на свете.

Без угрызения совести, спокойным вернулся Антони в буфет.

Спустя недели два очередных ЧП! У хозяина квартиры, приютившего Антони, произошла кража. Украли плетёную корзину, где хранилось добро. Расстроенный хозяин немедленно заявил о случившемся в уголовный розыск.

С пострадавшим беседовал сам Немцов. Среднего роста, худощавый, знающий себе цену, начальник утро задавал вопросы неторопливо, обстоятельно. Выслушал, сочувственно покачал головой:

– Ай-ай-ай! Это чёрт знает что такое! Средь бела дня очистили. Но ничего, не огорчайтесь, найду воров, непременно найду. Кого подозреваете?

– Воры перед тем, как очистить кого, удостоверение не предъявляют, – буркнул пострадавший.

– И у воров свои законы. Настоящий вор ни у соседа, ни даже в том городе, где живёт, по-крупному проявлять себя не станет, хотя может навести на дело приезжих гастролеров, – пустился в рассуждения Немцов.

– Слушай, дорогой, если можешь, найди, пожалуйста, мои вещи. Всю жизнь, весь труд уложил в эту корзину. Нищим останусь на старости лет, – сокрушённо просил хозяин.

– Не беспокойтесь, сказал вам, что найдётся корзина. Что прояснится – вызову вас сразу же, – сказал Немцов, поднимаясь.

Когда хозяин вернулся из угро, Антони обстоятельно расспросил его обо всём.

– Протокол составили?

– Что ты, кацо, какой протокол, в угро свои же люди! – ответил хозяин.

– Свои-то свои, а порядок – порядком. Небось меня ни за что схватил Немцов на вокзале, так сразу потребовал составить протокол, обвинив в том, в чём я был неповинен, – вспомнил Антони случай с безбилетным проездом Фаины.

– Твой случай другого склада, – не соглашался хозяин.

– Всё равно Немцов должен был запротоколировать происшедшее, – не унимался Антони.

– На кой черт протоколировать! Мне не протокол, мне корзина нужна. Может, твой шустряк ростовский Рыжик её смылил, а? Вертелся тут, в друзья к тебе затесался, сам же высматривал, что и где плохо лежит…

– Дядя Шалико, что вы говорите! – возмутился Антони. – Андрей парень без хитростей. Да и уехал из Георгиевска давно.

– Разве он за границу уехал? Что стоит проскочить сюда из Ростова? Барахло хап – и обратно.

– Дядя Шалико, я не хочу слышать об этом. Рыжик вместе со мной от зари до зари спину гнул до седьмого пота за самые ничтожные подачки. Я доверял ему кассу. Он не взял ни копейки. Не говорите так о нём, не берите грех на душу – чуть не со слезами уговаривал Антони хозяина.

Вскоре Немцов корзину нашёл. Вызвав к себе дядюшку Шалико, сказал:

– Вот ваша корзина, в ней все вещи в целости и сохранности, за исключением каракулевой папахи. Её я отдал на магарыч тем, кто нашёл пропажу.

– Ой, дорогой, правильно! Папахи ещё мало в благодарность за такую услугу. Век вам буду признателен, – обрадованно суетился Шалико.

Только Антони удивлённо выслушал рассказ хозяина о папахе. Опять парню непонятно поведение Немцова, который, найдя украденные вещи, а следовательно, и воров, не посчитал нужным привлечь их к ответственности. Да ещё папахой одарил жулье…

Рыжику, конечно, немало в своё время довелось повертеться вокруг так называемых «блатных». Бездомник есть бездомник. Но знал Антони, что его приятелю удалось остаться чистым среди этой грязи.

Наслушался, правда, Рыжик всякого. Например, о Немцове. Блатники не скрывали друг от друга, что начальник уголовного розыска – штучка из штучек.