Текст книги "Разные бывают люди. Охотник Кереселидзе (сборник)"

– Кто это? – Василий приподнял голову с подушки.

– Тётушка Лайна – цыганка, которая гадала мне, – объяснила Анка, надевая платье.

– Чего заявилась так рано?

– Та прощаться, наверное, пришла, снимается их табор с места, в донские степи будут двигаться.

– И нашла ж себе подружку, – заметил Василий и, улыбнувшись, натянул одеяло на плечи.

Анка не расслышала последних слов мужа. Она поспешила к двери и, отворив её, гостеприимно пригласила:

– Входите, тётушка Лайна! Доброго вам дня!

– Ну дай-то Бог, чтоб день был добрым! – отозвалась на приветствие цыганка и быстро спустилась с крыльца.

– Куда же вы, чего не заходите? – крикнула Анка вслед.

– Сейчас, погоди! – Махнув рукой на ходу, Лайна скрылась за калиткой. Анка осталась стоять в недоумении. Вскоре старая цыганка появилась вновь, неся на плече тяжёлый мешок. Пропуская гостью вперёд, Анка посторонилась. Тётушка Лайна сбросила груз на пол и снова вышла во двор.

– Что это? – спросил Василий. Повернувшись на бок, он глядел на мешок удивлённо.

– Не знаю, – ответила Анка и развела руками.

Затем тётушка Лайна приволокла за собой большой узел. Положив всё рядом, снова метнулась к двери. Тут Василий не выдержал, поднялся с постели, сел на кровать, свесив голые ноги, посмотрел удивлённо на Анку, потом на цыганку:

– Что это за трофеи?

– А, так это ты бубновый король? Ну здравствуй, Василий Николаевич! С благополучным прибытием тебя! – Прищурив глубоко сидящие тёмные глаза, с хитрецой в голосе цыганка оглядела хозяина с ног до головы и добавила: – Добрый казачина, правда, зелен ещё, но ничего, дозреет. Вот что я тебе скажу: жизнь тебе придётся прожить долгую…

Лайна опять покинула хату, а когда вернулась в третий раз, то уже со старой корзиной, наполненной банками и склянками, уселась на полу, вытянула ноги и стала вынимать и раскладывать штучный товар, приговаривая:

– Вот зипун, целёхонький, правда, молью побит, но у цыган моль не водится, таким он был. А вот спидница, ни разу не надела. А эта шалька не подошла старухе. Чоботы старого фасона, видно, были сделаны во времена николаевские. Их можно сохранить, ещё, может, вернётся такая мода! А эти новые штанцы истлели от времени, но и они сгодятся на что-нибудь. Вот эта подушечка пуховая, мягкая, сваляется в сырости у нас. Мы любим потвёрже, из куриных перьев. И этот чайник, эмалью покрытый, не годится для наших костров. Нам больше подходит медный, да пообъёмистей, так чтобы на всю ораву хватило и полтабора напоило.

Анка непонимающе рассматривала знакомые вещи, которые подарила она Лайне – вместо денег за гадание, и никак не могла понять, что надумала старая цыганка. Василий, удивлённый не меньше жены, поглядывал то на неё, то на цыганку, то на барахло, которое с комментариями перебирала цыганка и, сосчитав, складывала в одну кучу. Перебрав всё до последней вещички, тётушка Лайна хлопнула ладонью по старым вещам и сказала:

– Вернула всё без утайки. Мне ничего не нужно, а вам сгодится.

– Зачем вы так со мной жестоко? Разве я не по доброй воле, не от души отдала вещи вам? – обиделась Анка.

– От души, дочка моя, по доброй, по сердечной воле потому и возвращаю тебе обратно. Ни к чему мне всё это. Одна канитель в дороге с лишним барахлом, – махнула рукой Лайна. – А теперь прощайте. Даст Бог, ещё свидимся. А коли не суждено будет, не поминайте цыган лихом!

Тётушка Лайна подошла к Анке, обняла, потом крепко пожала руку Василию:

– Ну, прощай и ты, Бубновый Король! Цельную колоду карт истёрла, гадая на тебя!

– Сохрани и вас Господь, живите в мире и благополучии!

Цыганка Лайна пошла к двери, Анка за ней. Василий быстро натянул брюки и тоже вышел провожать раннюю, как он считал, гостью. Тётушка Лайна уселась на одноконку, кивнула молодым в знак прощания и, крикнув лошадке: «Но!», покатила по ухабистой дороге, дальше за станицу.

Охотник Кереселидзе

Знакомство с героем

Первый раз я встретилась с Кереселидзе лет двадцать пять тому назад в кабинете главного врача одного из северокавказских санаториев.

– Познакомьтесь, наш новый шеф-повар, – представил главный.

Я протянула руку.

Здоровенный бритоголовый мужчина, сощурив искрящиеся карие глаза, пробасил:

– A-а, Мари Ибрагимовна. Слыхал о тебе. – На мой недоуменный взлет бровей добавил: – Говорят, складно книги сочиняешь.

С первого взгляда Антони Виссарионович не понравился. Не понравился потому, что уж слишком самоуверенно и независимо держался.

Со временем я изменила своё мнение о Виссарионовиче. Он в любых обстоятельствах, всегда оставался истинным горцем.

Не знаю почему, но после знакомства он по-отечески доброжелательно относился ко мне. Иногда шутя называл меня – леки. Так грузины называют дагестанцев. Словами «леки идёт» грузины пугали непослушных детей. Это потому, что когда-то, в стародавние времена мои соотечественники, заброшенные судьбой в бесплодные горы прикаспийского Кавказа, совершали набеги на цветущие села солнечной Грузии, умыкали длинношеих красавиц, угоняли лучших скакунов.

Но, несмотря на это, грузины ныне уважительно относятся к дагестанцам, ценя их мужество и храбрость.

Мне нравилось, когда Антони Виссарионович говорил: «Слушай, давай поговорим как мужчина с мужчиной». Он доверял мне самое сокровенное, советовался. Как всякий человек, бывал разным – то молчаливым, то безудержно говорящим, то весёлым, то скучным, то добрым, то вспыльчивым и дерзким.

Ещё большим уважением прониклась я к Виссарионовичу, когда впервые посетила его жилище. До того я почему-то думала, что Антони Виссарионович обязательно должен жить в собственном особняке, увешанном коврами, уставленном дорогой мебелью, хрусталем, фарфором. И, конечно же, была удивлена, войдя в двухкомнатную малогабаритную квартиру, очень скромно обставленную. В каждой комнате обилие охотничьего снаряжения – палатки, спальные мешки, рюкзаки, сети, ружья и удочки, патронташи.

Охотником он был настоящим. Его не огорчали неудачи. Побродив безуспешно день, другой, он не позволял себе заглянуть на рынок и купить забитого кем-то кролика, чтобы выдать его за подстреленного зайца.

Человек гостеприимный, гостей он принимал на лоне природы, возможно – из-за тесноты в квартире. Сам же любил погостить в домах, причём ходил не один, а прихватив с собой друзей.

Однажды Кереселидзе позвонил мне:

– Собирайся, поедем кушать хаш.

– Зачем мне нужен хаш, да ещё в вашей мужской компании.

– Мы же берем тебя как хорошего парня. И не к кому-нибудь, а к бывшему грузинскому князю.

Тут я не устояла. Уж больно захотелось посмотреть на то, как выглядят ныне бывшие князья.

Конечно же, я не сомневалась в том, что, попав к такому князю в дом, увижу старинные кувшины, медные блюда, висящие на стенах, широкую парчовую тахту, над которой свисают видавшие виды клинки и кинжалы, кремнёвые пистолеты в серебряной оправе, пороховые ружья очаковских времен.

Но «Волга» подкатила к низенькому, запущенному глинобитному домику с ветхим крылечком, покосившимися воротами. Навстречу вышел седоусый, седоглавый старик. Худощавый, с гордо откинутой головой, он стал у калитки, приветствуя нас. Следом подошла старушка. Вся в чёрном, с бледным, когда-то красивым лицом, с приветливой улыбкой на сморщенных губах, но с грустными глазами.

Стол был накрыт на веранде. На столе стояли глубокие пиалы, возле них чашка с тузлуком.

Появился старинный супник с дымящимся хашем. В керамическую чашу хозяин налил красного вина. В вине плавали лепестки роз.

Затем хозяин разрезал чёрствую буханку хлеба. Извинился:

– С времён войны не едим мягкий хлеб.

Вначале я не придала значения этим словам. Хозяин принялся разливать хаш. Первую пиалу, как истинный горец, он поднес мне. Я поблагодарила и, не пренебрегая дедовским обычаем, подвинула поданную мне пиалу к ложке Антони Виссарионовича – старшего из присутствующих.

Хозяин довольно улыбнулся и подал мне вторую пиалу.

Виссарионович поднял тост за здоровье хозяев и, причмокивая губами после опорожнённого стакана, стал расхваливать вино.

Поскольку к хашу я была совершенно равнодушна, а хмельные напитки не употребляла, то принялась разглядывать комнату. На стене висел побуревший от времени текинский коврик, а над ним два больших фотопортрета молодых, красивых, жизнерадостно улыбающихся парней.

Когда хозяин зачем-то вышел на кухню, я наклонилась к Виссарионовичу и, кивком указав на портреты, спросила:

– Кто они?

– Сыновья. Оба погибли на фронте.

Теперь мне стало понятно, почему бывшие князь и княгиня с времён войны не доставляют себе удовольствие употреблять мягкий хлеб.

Настроение мое испортилось, чувство жалости к этим двум потерявшим радость старикам стеснило грудь. Я стала поглядывать на часы, торопя увлёкшихся гостей.

Не скрывая аппетита, Виссарионович уплетал хаш. И это начинало меня злить. «Надо же, ест, словно не из кухни явился, а из голодного края приехал». А ещё злило то, что он, зная бедность стариков, не мог прихватить для них цыплёнка или ещё что-нибудь.

Когда мы вновь уселись в машину и отъехали от приземистого домика, я не выдержала и упрекнула Виссарионовича:

– Шеф-повар называется, не мог бедным старикам на гостинчик расщедриться.

– Ты что, разве можно? Старик обиделся бы, привези мы съестное с собой.

Когда вышла в свет моя третья книга, Виссарионович сказал:

– Подаришь мне одну с надписью.

– Зачем? Ты всё равно не будешь читать. Книги дарят тем, кто читает.

Помолчав немного, он сказал с напускной обидой:

– Хочешь сказать, что не умею читать…

Я ничего не ответила.

Через некоторое время он предложил:

– Слушай, напиши книгу о моей жизни, я тебе помогу.

– Чем ты мне можешь помочь?

– Расскажу тебе о себе – знай записывай.

Я улыбнулась, решив больше не говорить на эту тему.

И вдруг через несколько месяцев слышу – у Виссарионовича инфаркт.

Как врач, поспешила к нему. Смотрю, лежит на своём широченном диване спокойно, вроде бы ничего серьёзного.

– А, леки, пришла наконец. Видишь, умираю, а грех остаётся на твоей душе.

– Какой грех?

– А такой, что не выполнила просьбу, не написала обо мне.

– Поправляйся, напишу.

– Ладно, поправлюсь, если просишь.

И он поправился.

И как ни в чём не бывало долго ещё работал. Но надо же было случиться – подкосил его простой аппендицит. Крепкий, выносливый, Виссарионович долго терпел боль, не хотел обращаться к врачам. Уговорили его на операцию, однако было поздно.

Умирал он спокойно. В последние минуты, когда врач, стоявший у постели, сделал знак, чтобы все вышли, Виссарионович окликнул меня уже у дверей и с последним вздохом прошептал:

– Всё же книжка за тобой. Обещала ведь.

Часть первая

Посёлок Паравнеши, затерянный в горах Западной Грузии, навряд ли значился на какой-нибудь карте. Стоял он в живописной долине реки Риони, на подступах к Мамисонскому перевалу.

Всего девятнадцать домов теснились на небольшом плато, упираясь задворками в крутизну высокогорья. Почти все строения были двухэтажные, башнеобразной формы. Нижняя каменная часть служила подсобными помещениями, в верхней – деревянной – размещались жилые комнаты.

Окнами и открытыми верандами дома были обращены к низине, в сторону кружившей по взгорьям дороги. Дворы, засаженные фруктовыми деревьями, огорожены каменными заборами, а кое-где частоколами и плетнями.

Со скалистых громад за фасадом построек с шумом ниспадали пенистые, кудрявящиеся воды двух речушек.

Горы вокруг то лысоголовые, без растительности на вершинах, то покрытые непроходимыми дебрями лесов. Под угрюмыми скалами, напоминающими неприступные причудливые замки, отдыхали по утрам туманы. Даже в солнечную погоду мрачны здесь бездонные, как бы уползающие в преисподнюю, ущелья и расщелины. Главенствовал над всем этим подпиравший у горизонта небесную лазурь становой многоглавый хребет.

Величественны горы.

Красивы.

Не всегда понятны.

Сколько лет Паравнеши?

Не лет – веков.

Одно известно: существует Паравнеши с незапамятных времен.

Пашня по склонам – пятачками. Больше среди круч не вспашешь.

И много с пятачка не возьмешь. Тем более то градом исхлещет поля-пятачки, то ливнем смоет или ветром унесёт почву.

Но без пашни нельзя.

Перетерпят паравнешцы непогоду подлечат исхлестанную градом, ливнями земельку – уберут оголившиеся камни и снова сеют зерно, занимают капустной рассадой, картошкой.

Ещё паравнешцы любят сады. Винограду, правда, в тени у скал холодновато, не вызревает, зато яблоням, грушам – раздолье.

Из-за малоземелья на зиму немало паравнешцев уходит на отхожий промысел. За спиной в котомках не столько съестное на дорогу, сколько топоры, рубанки, долота – всё, что нужно в работе по дереву.

Конечно же, спокон веку жили паравнешцы также охотой.

Лишнего у природы не брали. Брали только то, что необходимо.

Без нужды ружьё с гвоздя не снимали.

К примеру, поприбавится в округе зайчишек, станут они баловаться – яблоньки да груши по зиме обгрызать. Тут уж не стесняйся.

Видят, поубавилось зайчишек. Всё! Вешай ружьё на гвоздь или присматривай – что и где из другой дичи на прибыль пошло. За лишний выстрел – осуждали любого. Не редкость, если кто-нибудь из паравнешцев остановится среди лесной поляны, обопрётся на ствол ружья и ну перекликаться, пересвистываться с птахами. Перекликается, пересвистывается – и всё с улыбкой, сердечной радостью. Оттого в округе не скудели угодья на дичь.

Среди однообразных жилищ Паравнеши ничем не выделялся дом Бичия. Пожалуй, он казался даже поменьше и похуже других. О хозяине вроде бы не скажешь, что у него ни кола ни двора. Только чёртова дюжина ртов под крышей – это кое-что значит. Это всегда вызывало сочувствие к Бичия. Сам он, хозяйка да одиннадцать детей мал мала меньше…

Однако Бичия не унывал. Он, как и все, жил надеждой, не гневил судьбу. Когда становилось тяжеленько, успокаивал себя, повторяя:

– Ничего, как ни говори, сыновей в семье семеро – больше, чем девчат. Это тоже богатство – четырнадцать будущих крепких мужских рук.

Да что там кручиниться о будущем, если старшие из детей уже помощники в деле.

Непросто сказать, с какого возраста начинается трудовая жизнь горских ребятишек. Баловство и нега им неизвестны. Научился более или менее уверенно держаться на ногах – обслуживай сам себя. Да ещё братишек и сестренок, которые пока в колыбели. С мальчиками восьми-девяти лет родители разговаривали как со взрослыми и не ограждали от померной, а порою и непомерной работы.

– Повернулась к нам удача! – воскликнул Бичия, когда старшего из сыновей удалось пристроить рабочим в харчевню на железнодорожной станции за далёкими перевалами.

Мать же всплакнула, провожая в дорогу первенца. Долго смотрела она вслед уходившему в сторону северных гор любимцу, потом с грустью напевала старинную песню о соколике, улетевшем из родительского гнезда в далёкую, незнакомую сторонушку.

Вскоре исполнилось десять лет средненькому из сыновей – Антони. В день именин отец сказал ему:

– Сынок, берись за настоящее дело. Нам с матерью младшие помогут управляться по хозяйству. Тебя же сосед наш Тедоре в помощники просит. Только тебя почему-то. Мужик он трезвый, степенный и добрый, неплохо будет у него.

Тедоре в селении считался человеком состоятельным – имел две пары быков, хорошего скакуна, трёх коров, мелкий скот. И возделываемой земли, лугов у него больше, чем у других. Да вот незадача – в семье у Тедоре одни женщины. Не повезло так не повезло. Не успевал он ни вспахать вовремя, ни посеять, ни скосить. В наймы же кого – не враз сыщешь. В Паравнеши каждый имел хотя бы маленькое, но своё хозяйство. И нужду терпели с чувством собственного достоинства, не жалуясь и не причитая. В помощи друг другу не отказывали. Но чтобы в работники пойти, никто и в мыслях не держал. В горах искони все свободны, как сами горы. И горды.

Ежели подросток улетает из гнезда – иной разговор. Он не в работники нанимается, он жизни идёт обучаться. Хотя, рассуждая так, больше утешали себя паравнешцы…

По достоинству оценил Тедоре рослого, ширококостного, покладистого сына своих соседей. И не ошибся. До восхода солнца поднимался Антони, памятуя – «кто рано встает, тому Бог много дает».

Мать каждый раз приговаривала:

– Помни, сын мой, только тот, кто любит труд, может чего-то добиться.

Возвращаясь вечером от своего хозяина, домой, Антони сразу валился в постель и спал сном усталого человека. Поначалу неокрепшие мускулы не успевали отдохнуть за ночь. По утрам он ощущал боль, особенно при движениях. Но постепенно она исчезла, силёнка прибавилась.

Тедоре поручил Антони пару молодых бычков, на которых надо было пахать, ездить в лес и на покосы. Что привезти-отвезти, так зимой и летом лишь на санях-волокушах. В окрестностях Паравнеши на арбе и той мало куда проберёшься. Никакой колёсный транспорт не годился для крутогорья.

Самая изнурительная здесь пора – сенокосная. Легкодоступных лугов не найдёшь. Выкашивать приходилось клочки и лоскуты, залегающие в прогалинах, ложбинах на обрывистых скалах. Добираешься до них чуть не на четвереньках, перепрыгивая с уступа на уступ, царапаясь об отвесные склоны.

Ещё труднее вывозить в посёлок скошенные травы. Обычно их стаскивали волоком или, связав в огромные копны, носили на спине – согнувшись под тяжестью, стараясь не сорваться с головокружительных круч. Оттого паравнешских косарей считали в округе истинными виртуозами.

Были у Антони, конечно, и приятные минуты. Особенно по престольным праздникам, о приходе которых посёлок извещался торжественным звоном церковного колокола. Надев лучшую одежду, Антони вместе с отцом, матерью, братишками и сестрёнками отправлялся в маленькую церковь, стоящую на холме в самом центре Паравнеши. Златокрестный купол её сиял в лучах солнца. Священная обитель была окружена, будто стражей, рядом стройных сосен. Антони замыкал шествие семьи, вежливо, по-взрослому раскланиваясь со встречными прихожанами. Ему нравилось смирение и спокойствие коленопреклонённой толпы. Как и все, не задумываясь, он слепо верил в Бога и неизбежность судеб. При выходе из церкви у него исчезала скованность, глаза светились благостью.

Работать в праздники и по воскресеньям считалось грешно. Зато чревоугодничество достигало расцвета. В такие дни над дымящими очагами Паравнеши разносились ароматы жареного мяса, душистых трав и пряностей. На закате солнца под фруктовыми деревьями и гибкими чинарами долго звучали трёхструнные чонгури и слышались задушевные, то полные тоски и уныния, то зажигательно-страстные грузинские песни. Попраздновав, сенокос вели веселее.

Перед тем как приступить к косовице самых трудных наскальных лужков, Тедоре специально для Антони раздобыл небольшую, наостренную, как бритва, косу. Впору оказалась она подростку, по-взрослому зазвенела в его руках. Хозяин доволен, похлопал Антони по плечу, сказал:

– Пойдёт дело.

Решил Тедоре выкосить сначала отдалённые лужки. Один из таких – на южном склоне Орлиной скалы, куда можно было добраться, лишь преодолев глубокую теснину. Отправились. Выбрав самое узкое место, Тедоре перебросил над бездной два неотёсанных бревна. С косами и веревками осторожно перебрались по шаткому неукреплённому мостку на уступ, куда не осмеливались забираться даже прирождённые скалолазы – туры. Отсюда, цепляясь за камни и чахлые побеги кустарника, спустились на зелёный склон и после недолгой передышки принялись за дело… И вот уже скошен весь лужок.

Собрали полёгшие травы в две ноши, спрессовали, надавливая коленями, связали веревками и потащили наверх – где волоком, где на спине. На уступе Орлиной скалы снова передохнули. Впереди мостик. С ношей на спине, Антони первым ступил на прогибающиеся брёвна. В бездну старался не глядеть, передвигался мелкими шажками.

Когда поутру шли сюда – налегке, с одной косой и скрученной верёвкой за плечами, на такой переправе было попроще. Совсем иначе сейчас, с грузом. Не достигнув середины, чуть замешкался. Позади сразу же раздался голос Тедоре:

– Ты что?

«Боюсь», – хотел ответить Антони, но устыдился своего страха…

И вот, когда почти пройден опасный отрезок и когда губы подростка перестали шептать «Пронеси, Господи!», одно из брёвен повернулось. Теряя равновесие, Антони вскинул, как крылья, руки и стал балансировать на другом бревне. Ничего уже нет в мире, кроме леденящего страха. Удержаться, только бы удержаться!.. Только бы не упасть!..

Ноша за плечами неудержимым зелёным маятником закачалась то в одну, то в другую сторону. Ноги налились свинцом. Расширившиеся зрачки ничего не видели. Слабость и чувство безысходности охватили парня от пяток до макушки.

«Сорвусь, – сверлило мозг, – если бы упасть на спину, на копну травы, тогда, может, остался бы цел».

Осенило! Чтобы удержаться, надо скинуть лямки с плеч, освободиться от ноши. Но как это сделать, как? Лямки туго вдавлены, руки же вытянуты, судорожно балансируют.

A-а, ну конечно!

Надо отпустить одну руку и в момент, когда в её сторону пошатнется копна, успеть высвободиться. Неимоверное напряжение – маневр удался. Зато другая лямка вот-вот лопнет от удвоившейся тяжести, клонит в сторону другое плечо. Ещё одно напряжение сил для создания противовеса. Надо перебороть тяжесть.

Ага, удалось! Вторая лямка без усилий соскальзывает по руке.

– У-у-у-ух! – вздохнула бездна, поглотив сброшенную копну.

А парнишка уже скован радостью, ничего не соображает, ни о чём не думает. Спроси его теперь, как очутился верхом на брёвнах, не ответит.

Мешковато повисли угловатые плечи Антони, голова беспомощно опустилась на грудь. Не мог видеть Тедоре из-за спины бледного лица и капелек пота, выступавших на лбу и на верхней губе своего работника. Хозяин тоже оцепенел от жуткого страха. Глаза и рот Тедоре широко раскрыты. То, что он видел, несравнимо с пляской акробата на канате. Это был смертельный танец, чудом удержался его помощник. Слава Всевышнему, спасшему от тяжёлой ответственности перед родителями парнишки.

Долго ещё Антони продолжал сидеть неподвижно. Силы и способность говорить возвращались медленно. Его глаза с безразличием смотрели в никуда.

– Антони! – услышал наконец за спиной. Казалось, зов доносился издалека. Он не оглянулся, не отозвался. – Ты слышишь меня, Антони? На, держи!

Парнишка повернул голову. Маску растерянности на лице хозяина вытесняла улыбка. Она шире и шире растягивала углы рта, полоску чёрных усов. Это была улыбка радости, что всё страшное позади, и одновременно какой-то догадки. Тедоре мял пальцами конец веревки от той копны, которую нес сам. Антони, не отрываясь от брёвен, перекинул обе ноги в обратную сторону, повернулся лицом к Тедоре.

– Лови! – крикнул тот.

Парнишка дёрнулся всем туловищем, сумел поймать брошенный конец веревки.

– Тяни, – сказал Тедоре, подталкивая копну сена.

Антони натянул веревку Копна подалась. Тедоре подталкивал ее, оседлав брёвна сзади. Ёрзая, он успешно передвигался.

«Как это я не сообразил раньше перебираться по брёвнам сидя. И копну удобно толкать перед собой», – подумал Антони, делая то же самое, что и Тедоре, только задом наперед. Забыв про смертельную опасность, которая только что угрожала ему, парнишка уже ругал себя за нерасторопность и утрату той копны свежего, ароматного сена, которая лежала на дне пропасти, омываемая пенными водами монотонно шумящей речушки.

Наконец Антони достиг берега, встал на ноги и, согнувшись, обеими руками потянул поддерживаемую Тедоре копну в свою сторону.

Следом и хозяин благополучно выбрался на уступ, отряхнул брюки, облегчённо вздохнул и, глянув на парнишку, тихо сказал:

– Ты молодец, кацо!

Антони взвалил на себя копну хозяина и, довольный похвалой, засеменил вниз по тропе… К заходу солнца они вернулись в селение.

– Что это тебя вдруг так рано отпустил хозяин? – спросила мать, когда Антони широко распахнул калитку и вошёл во двор.

Антони ничего не ответил.

– Не заболел ли, сынок? Что-то лицо у тебя красное, – не унималась мать, вглядываясь в глаза сына.

– Нет, мама, я просто устал, – ответил Антони, поднимаясь наверх по ступеням.

Прошёл год. Ничто не изменилось в облике Паравнеши. Будни проходили в труде и хлопотах. Вот только лето выдалось жаркое. Засуха угрожала полям и лугам. Чахнущая зелень не успевала за короткую ночь освежиться росой, почва трескалась, лишённая влаги, раскалённая солнцем.

Старики из-под ладони поглядывали на опаловый купол безоблачного неба и покачивали головой.

Лишь на исходе осени ворвался в долину северный холодный ветер. Он шарил по крышам домов, срывал с деревьев листья и недозревшие плоды, нагнал ленивые стада тяжёлых туч, затянул светлую синь неба серым, влажным полотнищем. Люди радовались в ожидании обильного дождя, но вместо косых полос тёплой влаги посыпался снег. Такое в горах – не диво. Мокрыми крупными хлопьями снег кружил всю ночь.

Антони, разбуженный громовым иканьем осла, подошёл к окну и увидел подрумяненные утренней зарей сугробы. На губах его заиграла улыбка.

– Эй, Антони! Поторопись! – раздался голос Тедоре.

Улыбка на лице Антони погасла. Он с досадой глянул в угол на небольшой иконостас. «Немилосердные», – подумал он, скользнув взором по бледным ликам святых, слабо озарённым светом маленькой лампадки. Тут же досаду вытеснили часто повторяемые матерью слова: «Наказание Божие – испытание Господне». Антони по привычке перекрестился на образа, затем быстро нахлобучил папаху и, на бегу натягивая овчинную шубу, поспешил к выходу.

Хозяин стоял в ожидании посредине двора. Повторил:

– Поторопись, парень.

Во дворе переминались с копыта на копыто быки, впряжённые в две пары саней. Антони ускорил шаг, спросил:

– Куда поедем?

– За Лысый хребет, – ответил хозяин и, помолчав немного, добавил: – Надо спустить сено вниз. Иначе, если ударят морозы, до самой весны туда не добраться, без корма останусь. Сгинет корм.

Мягко, неслышно ступал Антони обшитыми сыромятной кожей войлочными сапогами по глубокому снегу, замаскировавшему знакомую дорогу. Нехотя, лениво тащились волы. Пустые сани скользили легко, оставляя полозьями неглубокий след. Тедоре на ходу потягивал табачную самокрутку.

Снегопад не только не прекращался, а стал ещё гуще. Круговерть из мокрых снежных хлопьев оседала на скалы, укутывая их толстым покрывалом.

До Лысого хребта неблизко, зато до самой подошвы его дорога по сравнению с другими была сносной. Сначала она серпантином вилась по склону, петляла ущельем и снова поднималась на пологую боковину.

Шли уже часов пять кряду. Снег валил и валил.

На спуске, где дорога была особенно узкой, Антони упёрся в перекладину ярма спиной, стараясь сдержать быков, прижать вплотную к скале, стеной поднимавшейся справа. При этом то и дело поглядывал влево, где тянулся обрыв. Тедоре следовал за ним на некотором расстоянии.

Вдруг гулко ухнуло. Антони не обратил на это внимания, подумав, что так Тедоре подгоняет своих быков. Парнишка продолжал осторожно спускаться, вытаскивая ноги из глубокого снега и снова погружая их в холодный пух.

Сзади усилился неясный шум. Подумалось: ветер крепчает. Но шум нарастал и приближался. Антони оглянулся и остолбенел. С придорожной вершины двигалась огромная белая масса, похожая на облако.

Снежная лавина…

Антони знал, что снежные обвалы в этих местах случаются часто и несут смерть тем, кто окажется на их пути. Панический страх охватил паренька. Он было побежал, бросив поводья, но тут же опомнился: «Всё равно не успеть!» Съёжился в ожидании беды, вдавился в перекладину ярма. И волы, почувствовав недоброе, широко расставленными ногами упёрлись в землю, как бы приготовились к встрече с ударной волной.

Гудело, трещало всё вокруг. Растерянный Антони вытянул шею, непроизвольно закричал. Но гул забил его слабый крик, и тут же невыносимой тяжестью надвинулась тишина.

Паренек на секунду лишился сознания. Когда пришёл в себя – понял, что находится в снежном плену. И не вырваться ему из него, если Тедоре не поможет, если того тоже накрыла лавина. Однако чувство безысходности отступило, как только почувствовал рядом тёплое прерывистое дыхание принявших на себя основной удар быков.

Живы! Значит, не всё безнадежно.

Лавины предзимья страшны, но всё-таки не так, как зимой и в начале весны при самых глубоких снегах. К тому же упряжку и Антони сошедшая лавина задела только краем. Иначе не слышать бы ему уже дыхания быков. Самому, правда, дышалось очень тяжело. Не задохнуться бы под снегом…

Он вспомнил отца, мать, братьев с сестричками. Ему представилась картина похорон, безутешные вопли близких, одевшихся во всё черное.

Минуты или часы проходили – трудно было сказать. Но то, что пребывание в таком положении казалось вечностью, – несомненно. Когда его осеняла мысль с малейшей надеждой на спасение, Антони успокаивался, а потом вновь начинал беззвучно плакать, слабея от духоты и влажной тяжести. Наконец, выбившись из сил, он погрузился в полудрёму и не ведал, сколько времени находился в таком состоянии.

К его счастью, хозяина беда миновала. Лавина хоть и дохнула на Тедоре смертельным дыханием, однако пронеслась мимо.

Тедope обомлел от ужаса, увидев, как сползающее сверху снежное облако поглотило его молодого помощника, одни сани с двумя волами. Хотел было бежать в посёлок, чтобы позвать народ, но тут же опомнился. До поселка о-го-го. Время терять нельзя.

Тедоре быстро отвязал деревянную лопату, притороченную к другим саням, сбросил полушубок, засучил рукава и, поплевав на ладони, принялся за работу. Вначале он легко сбрасывал огромные снежные комья с кручи. Но силы убавлялись, пересохло горло. Он то и дело хватал снег в горсть, обтирал им лоб, щеки. Охладиться не удавалось. Обливаясь потом, стиснув зубы, Тедоре, однако, не сдавался. Обессиленный, он временами ронял лопату и опускался на утоптанный снег. Ему казалось, что копается он впустую, что ни мальчишки, ни быков уже нет в живых, что останки унесены стихией далеко в обрыв. Но в глубине души всё же теплилась надежда. И он поднимался, копал.

Лопата обо что-то скыркнула, не уйдя в снег и наполовину. Неужели? Да! Полозья саней! Усталости как не бывало.

– Слава Всевышнему, значит, тут они, тут, – приговаривал он, шумно дыша.

Показалась спина одного из волов, Тедоре с радостью прикоснулся к животному и совсем повеселел, ощутив живое тепло. Дело пошло ещё быстрее. Волы, почувствовав облегчение, задергались в снежной каше, высвободили морды. Их ноздри судорожно расширялись и сужались, со свистом втягивая холодный воздух.

Но где же мальчишка?

Сердце Тедоре сжалось от очередного прилива страха. Почувствовал, как ледяной холодок миллиардами мелких мушек опять забегал по усталой спине.

Короткий день подходил к концу, спускались сумерки. Сбросив со стремнины ещё несколько лопат снега, Тедope замер и, не отдавая себе отчёта, в отчаянии громко закричал: