Текст книги "Разные бывают люди. Охотник Кереселидзе (сборник)"

Анка не любила толкучки, но зато Дуняша была большой охотницей до таких прогулок. Однажды она уговорила Анку прогуляться по базару, пройтись по барахолке. Та согласилась. Бесцельно прошлись они по рыночным рядам, потом свернули к толчку. К полудню барахолка заметно поредела, но те, кому некуда было спешить, ещё оставались на местах в надежде сбыть свой товар. Дуняша купила по сходной цене кусок мыла, стоимость которого возросла в десятки раз по сравнению с довоенным временем, и катушку ниток. Когда они подошли к ряду, где продавались кустарные изделия из грубой шерсти, к Дуняше, отделившись от товарок, вихлястой походкой подошла молодая цыганка. Заискивающе глянув в глаза Дуни, а потом остановив взор на её животе, цыганка с улыбкой сказала:

– Чернявая красавица, позолоти ручку, усю правду скажу – что было, что будет, что ждёт тебя…

– Отстань от меня со своей правдой! – пренебрежительно бросила Дуня и хотела было идти дальше. Но цыганка преградила ей дорогу и, нахально уставившись на Дуняшу, продолжала:

– Скоро ты, милая, на зад похудеешь, а на перёд поправишься и через девять месяцев получишь свой интерес!

Толпившиеся рядом люди дружно рассмеялись. Дуняша залилась краской от смущения, потом грудью оттолкнула гадалку и, уходя вперёд, крикнула:

– Не бреши, бреховка! Это у меня от мамалыги живот вздулся.

– Дай тебе Бог такую мамалыгу, от которой пузо живьём вздувается, – не отступала от Дуняши напористая цыганка.

Во время этой разыгравшейся сцены между подружкой и цыганкой Анка, смущённо улыбаясь, следовала на расстоянии. Другая, старая цыганка, смуглянка, окинув критическим взглядом бледнолицую, застеснявшуюся молодую казачку, смело шагнула ей навстречу и затараторила:

– Светлоликая лебёдушка, не пожалей рублика, хочешь, по линиям руки судьбу определю, покажи ладонь.

Анка сунула руку под платок, словно боясь, что старуха-цыганка ухватится за неё. Она прибавила шагу, но гадалка не отставала:

– На лицо ты – милая, весёлая, а на душе – камень. Счастье вкруг тебя клубком вертелось, а в руки попало да и выскользнуло. И ешь ты, красавица, и пьёшь, словно за стенку кладёшь, да пользы от этого не имеешь, – всё сгорает в огне душевном.

– Что ты её слушаешь, идём отсюда, – оглянувшись назад, забеспокоилась Дуняша.

Старуха пронзила Дуню глубоко сидящими карими глазами, словно двумя колючками, и, уходя, бросила вслед:

– А ты, бедовая, видно, любишь из помёта выжимать пользу. Остерегайся беды нечаянной. Коли сама не сможешь отвести, не чурайся тех, кто отводить умеет…

Возмущённая Дуняша трижды плюнула в сторону ворожеи.

Какой-то внутренний страх поселился у Анки. Не было сил уйти, грубо оборвать назойливую цыганку. Побоялась она недобрых слов, которые могла ей бросить вслед старуха. А хитрой кудеснице из табора только того и надо было. Не отставая от Анки, застенчиво оглядывающейся по сторонам, цыганка шептала:

– Красавица, не стыдись прохожих, гадать и предсказывать судьбы не грешно, слушать вещие слова не преступно. Царям и королям чтецы Книги небесной судьбу предсказывали. Явлением небесных светил великие народные беды предугадывали. Не бойся меня, не занимаюсь я чёрной магией, но кое-что сказать смогу, если гляну в воду через колечко твоё обручальное или в полночь в зеркало погляжу. – Видя, что Анка испугалась и прибавила шагу, цыганка ухватила её за руку и ласково повторила: – Не бойся, красавица, я по картам гадаю, они уж точно раскроют истину, и за это возьму недорого – что дашь, тому и буду рада… Не скупись, душа моя, дар твой за Божью милостыню сойдёт, а я тебе всю правду скажу, что было, что будет, что ждёт тебя и господина сердца твоего.

Речь цыганки, заученная на все случаи нелёгкой бродячей жизни, произнесённая с таким умением кудесницы, возымела-таки действие на впечатлительную Анку. Однако, смущённая ироническими улыбками встречных, Анка постаралась вырвать свою руку из цепких пальцев цыганки и едва слышно произнесла:

– Тётечка, зря вы всё это, я ведь не верю гаданиям.

– Не говори так, я-то знаю, что веришь, стыдишься только. Доброму слову всегда надо верить, от этого на душе легче становится. Ну да ладно, если не хочешь здесь, пошли домой к тебе. Где живёшь?

– На главной улице, – ответила Анка, идя впереди и с удивлением повторяя слова цыганки: «Не говори «не верю».

А ведь на самом деле она с Дуняшей уже не раз бегала к бабке Марфе, которая умела ворожить. Да разве только они вдвоём бегали, многие женщины зачастили к ней – с первых дней войны, как только призвали казаков на фронт.

– Далеко ли твоя улица? – прервав раздумья Анки, спросила цыганка.

– Та тут недалече…

– С кем живёшь? – не отставала гадалка.

– Одна, – тихо ответила Анка.

Ворожка довольно улыбнулась, это её больше устраивало, чем присутствие домочадцев. Идя следом за Анкой, она вкрадчиво продолжала:

– Я ведь и привораживать умею, и беду отвести могу.

– Да что вы, тётечка, такое говорите, разве это возможно?

– Возможно, дочь моя, возможно. Вот тебе истинный крест! Пусть Бог меня покарает, если брешу.

Так дошли они до дому.

Войдя в прихожую, цыганка сбросила грязные башмаки и последовала за Анкой в горницу. Небольшая, с низким потолком комната двумя оконцами смотрела на улицу. В одном углу стояла гладко смазанная глиной и чисто выбеленная извёсткой печка-грубка с духовкой. Хорошая в доме хозяйка или нет, станичные бабы судят по виду печки.

В комнате было чисто. В другом углу стояла кровать, покрытая вязаным домотканым покрывалом, у спинок горкой возвышались взбитые пуховые подушки, одна меньше другой. Посреди комнаты стоял стол, покрытый клетчатой скатертью. У наружной стены, между двумя окнами, над маленьким туалетным столиком висело небольшое зеркало в чёрной резной раме, покрытое сверху рушником с кружевами и вышитыми петушками на концах – память сватов. Окна были занавешены дешёвыми гардинами.

Окинув любопытным взглядом небогатое убранство хаты, цыганка задержалась на деревянном добротно сделанном сундуке. Из-под полосатого рядна, покрывавшего его, выступал огромного размера замок. Этот замок, пожалуй, больше всего привлёк внимание гостьи, она не сомневалась, что, если и есть что-то стоящее в доме, там оно и хранится.

– Тётечка, а как вас величать? – спросила Анка, придвигая табурет.

– Лайна, тётушка Лайна, – ответила цыганка. Засунув руку за пазуху, извлекла шёлковый кисет на шнурке и, развязав горловинку, достала замусоленную, с потёртыми углами колоду карт. Когда Анка уселась напротив, тётушка Лайна, глянув на неё тёмными проницательными глазами, спросила: – На кого кидать велишь, на себя иль на короля?

– Лучше на него, на Василька моего. Давненько вестей от него не получала. Может, узнаете, жив он или нет, аль в плену мается.

Цыганка ловила каждую фразу каждое слово, которое могло пригодиться ей, и сыпала вопрос за вопросом:

– А какой он у тебя, молодой аль в годах, чернявый или белявый?

– Молоденький мой Василёк, глаза серые, брови чёрные, кудри каштановые, нос ровный, губы толстые – добрый, значит, – заключила Анка.

– Бубновый король, – сказала цыганка и, перебрав колоду, вытащила из неё бубнового короля.

– Приложи к сердцу, потом к голове и задумай желание, – ласково сказала цыганка.

Анка взяла карту, сделала всё так, как просила гадалка.

– Верни карту назад. – И сама вырвала у неё из рук короля, бросила посреди стола. И, ловко перетасовав карты, вытянула наугад три, покрыла ими бубнового короля сверху и одну положила снизу, шепча: «Что на сердце держишь, что под сердцем таишь…» Потом с четырёх сторон короля разбросала колоду стопками. Беря каждую, разложила карты крестом. По всем четырём сторонам от короля кинула по три карты. Остальные смешала и разложила веером, потом по концам креста положила по три и стала объяснять: – Жив твой Василёк. Не лёг рядом с могильным крестом. Далеко он находится – в казённом доме, душой болеет за тебя.

– Может, в плен попал? – В голосе Анки появилась тревожная нотка.

– Не могу этого сказать, вижу его около дома того казённого, поздняя дорога выпадает ему. Благородный король возле него с разговором крупным и хлопотами. – Тётушка Лайна указала на пикового короля.

– А что это за дама трефовая возле него? – спросила Анка, ткнув пальцем в ненавистную карту.

– Пожилая женщина. Может, врач или сестра милосердная, потому что нечаянный удар между дамой и Васильком твоим на неприятность и болезнь указывает. А вот ты, доченька, справа от него, рядышком, его любовь и надежда.

Цыганка подняла три карты, покрывавшие бубнового короля, и одну снизу.

– Вот видишь, – гадалка покрутила червовую девятку, извлечённую из-под бубнового короля, – под сердцем у него лежит твоя любовь, а на сердце – дом со свиданием поздним и разговором.

Разъясняя значение карт – каждой в отдельности и в сочетании с другими, цыганка всё ловила выражение лица Анки и, видя, как оно оживилось, как засияло ямочками на щеках, осталась довольна собой.

Настроение у Анки и в самом деле стало приподнятым. Сама она знала немного, что значит та или иная карта. В особенности боялась девятки и семёрки пиковой, которые означали удар и слёзы. Но оказалось, что значение имело сочетание одних карт с другими и направление острия пики на карте – вверх или вниз. Если пики не были обращены остриём вниз, то совершенно менялось их значение, зловещий смысл терялся. Старая цыганка, старавшаяся придать всему окраску предсказывания, блестяще разбиралась в этих сложных сочетаниях знаков и изображений.

Раскладывала она свои карты и на другой манер – веером сверху вниз, рядами поперёк. Раскрывая их смысл, отбирала попарно и снова добавляла к нечётному остатку, и снова результат гадания оказывался утешительным.

Щедро отблагодарила Анка тётушку Лайну. Дала ей трёшку, семечки, кукурузной сечки и угостила чайком.

– Захаживайте, тётушка Лайна, на досуге, – сказала гостеприимная хозяйка на прощание.

Спокойно уснула в эту ночь Анка. И снился ей Василий живой и здоровый, из-за какой-то ограды протягивал ей руки, да так и не дотянулся. Проснулась Анка и огорчилась, что не наяву это случилось, а во сне.

С того дня повадилась тётушка Лайна в гости к Анке. Первое время она старательно раскладывала карты, рассказывала заученными замысловатыми словами одно и то же – о любви, надежде, нечаянном интересе, поздней дороге, свидании, выпивке и прочем, связанном незримыми путями с Василием и Анкой. За эти добрые слова, поддерживающие тепло надежды, Анка одаривала старую цыганку не только скромным харчем, делясь последним, но и вещичками из старого замкнутого сундука. Иногда допоздна засиживалась тётушка Лайна у Анки, занимаясь не только гаданием, но и изливая за чашкой чаю и свою душу Смуглое, хмурое лицо старой цыганки, испещрённое сетью тонких морщин, при этом как-то преображалось, становилось мягче, печальнее. Предлагала Анка ей остаться и переночевать, когда та засиживалась допоздна. Но всякий раз цыганка отказывалась, говоря:

– Спасибо тебе, дочь моя, не усну я здесь, стены и крыша давят на меня. Непривычны мы к теплу домов, не возьмёт сон без прохлады ночной и чистого воздуха…

– Откуда вы пришли, как попали в наши края? – спросила как-то Анка.

И тётушка Лайна рассказала ей:

– С Украины бежали вместе со всеми, кто уходил от голода, мора и плена вражеского. А потом от донских степей бежали, враг наступал на пятки… Дошли до Гудермеса и там остановились, потому что дальше были горы и море. А в горах цыганам делать нечего, и у моря тоже. В песчаных бурунах коней не прокормить. Слава Богу за то, что помог русской рати погнать назад германца, Господь бы его захурданил, а то пропали бы и мы.

– А разве немцы вас трогали? – спросила Анка.

– Не то что трогали, а предавали смерти целыми таборами. Раньше ни деды наши, ни предки не ведали такого, чтобы какое-либо из воюющих христианских войск убивало цыган – ничейных кочевников. Не было такого со времён распятия Иисуса Христа Спасителя, потому что в самом Священном Писании был дан запрет трогать цыган.

– А почему такое было предписано только по отношению к вашему народу? – поинтересовалась Анка.

– Да потому что кузнецы-цыгане отказали судьям и палачам Христа выковать гвозди, которыми убийцы Божьи решили пригвоздить Иисуса к кресту Голгофскому. А теперь Гитлер тысячами сжигал венгерских, румынских, других цыган, вместе с жидами в печах огненных. О, Господь бы его захурданил! – повторяла Лайна непонятное Анке слово проклятия.

– Тётушка Лайна, а кто вам сказал, что фашисты уничтожают и цыган вместе с евреями? – снова спросила Анка.

– Кто же может знать всё, что творится на свете белом, как не мы, кочевой народ. Земля слухами полнится, и не укрыть от глаз и ушей людских злые деяния.

Теперешний германец хуже, чем разбойник с большой дороги, чтоб его на том свете черти на вертеле зажарили! – сыпала проклятия на гитлеровцев старая Лайна.

– Почему же тогда ваши мужчины не поднимают оружие, не идут на фронт вместе с русскими и другими?

– Цыган не вояка, не умеет держать в руках не только винтовку, но даже саблю. И на ножах не бьётся – с кнутом выходит на единоборство. Станет супротив обидчика, и стегаются до тех пор, пока тот не бросит кнут. И никто не посмеет вмешаться, разборонить, ибо удары посыпятся на того, кто остановит схватку. А что касается помощи Красной армии – многие цыгане добровольно пошли служить в кавалеристы, только кузнецами. Это тоже помощь – на неподкованной лошади далеко не ускачешь. Вот и мой брат Левко ушёл с донскими казаками, оставив четырёх детей на жинку-молодку и на меня.

– Тяжело, небось, с ними – одеть, обуть, накормить, четверо всё-таки… – заметила Анка.

– И то сказать, нелегко, не жизнь, а мучение одно… Тем, у кого мужики мастеровые при семье остались, полегче, а нам, бабам безмужним, – мука сплошная…

– Шли бы вы, тётушка Лайна, в колхоз, как-никак на одном месте жить легче, человек с землёй срастается, с людьми роднится. Может, полегче стало бы.

– Пробовали, на Кубани дома для нас хорошие выделили, землю дали и всё, что надо было для труда хлеборобского, но ничего не вышло, не смогли жить в домах, не приросли к земле, видно, бродячую кровь нашу лишь смерть способна успокоить.

4

Дарья Даниловна замечала не раз, как старая цыганка заходит и подолгу засиживается у Анки, и сказала как-то:

– Ты зря приваживаешь в дом эту бреховку, разделает она тебя как охотник белку. Я ведь вижу, как она, уходя, уносит с собой то узелок, то свёрток. Поди, сундук уже переполовинила. А покойная Катерина, свекровь твоя, всю жизнь складывала в него добро бедняцкое…

– Да что вы, Дарья Даниловна, напрасно так плохо думаете о тётушке Лайне. Не смотрите и не судите о ней по виду угрюмому. Душа у неё добрая. И ничего она у меня не просит, сама отдаю ей то, что мне не понадобится, не сгодится.

– А за что отдаёшь? Кто она тебе, родня или подруга? Гадает, небось… Врёт ведь всё, а ты веришь.

– Не то чтобы я поверила всему сказанному, а так… Но только не мошенница она, просто мастерица баять. И слова подберёт, и скажет так, что душу сразу облегчит. Душой ведь я истосковалась так, что свету белому порой не рада, сон не берёт. А тётушка Лайна как нагадает – сразу на душе полегчает, сплю спокойно, и работа спорится. Не знаю, кто как, а я за добрые слова, за утешение всё бы отдала. Она ведь тоже нелегко живёт, двоих племянников содержит. Один только Бог знает, какая жизнь в таборе, всегда под открытым небом.

– Кто им виноват? Пусть бы жили оседло на одном месте и трудом зарабатывали себе хлеб, а то ведь на дурницу прожить стараются, – не унималась Дарья Даниловна.

– Оно-то, может, и так, но только мы с вами не переделаем их жизнь. Пусть себе живут как знают, не разбойники ведь они, – заступилась за цыган Анка.

– Не разбойники, говоришь? Зато вороваты… А ну положь попробуй рядом что-нибудь дорогое.

– Да разве они одни воруют! Ворьё среди всякого народа есть… Право же, цыганка Лайна неплохая женщина. Вот вы зайдите как-нибудь вечером, послушайте её, попросите кинуть карты на Назара, увидите, как вам полегчает от её слов.

– Видеть её не хочу, не то чтобы слушать болтуху. Поди, всем одно и то же мелет, дурит таких, как ты, простофиль. Дождёшься ты, Анка, что я сама налажу со двора твою цыганку.

– Не трогайте её, Дарья Даниловна, изведусь я без гаданий. Её слова для меня всё равно что лекарство для больного. Может, я оглупела совсем, что ищу утешения в гадании, но ведь и другие гадают. А иные молитвам предаются – вот как вы… Я же не знаю молитв, не знаю, во что верить… А как хочется верить в хорошее, жить надеждами. Нет ведь иной утехи в горькой доле жён фронтовиков…

Анка помолчала немного, потом, грустно взглянув на Дарью Даниловну, продолжила:

– Ведь мне тяжелее, чем вам. Я одна-одинёшенька, а у вас Денис Иванович, Настенькины детишки. Отдать мне Маняшу не хотите, чтоб не разлучать детей, так вот и рада я той же цыганке Лайне. Сама за нею хожу, не раз к ним в табор заглядывала, на племяшей её посмотрела, на жизнь цыганскую.

Жалела Анка тётушку Лайну, особенно после того, как поведала она о своей нелёгкой судьбе, о давно пережитом, но не забытом горе своём. Вот её рассказ:

«В те давние годы юности и я была молодой и красивой. И, на мою беду, тогда тоже пошёл германец войной на Россию. Но только та война была вроде бы потише. Одни солдаты да предводители дрались промеж собой, а мирян и нас, цыган, не трогали.

И надо же было случиться, чтоб табор наш оказался поблизости от фронта. В те времена фронт подолгу держался на одном месте, потому как вояки, каждый себе, выкапывали окопы, сидели в них и пуляли в противника. В тот первый военный год я замуж вышла, как раз летом дело было. И месяца не успела прожить с любимым, как беда стряслась.

Поехали после свадьбы мы с мужем в селение одно, к тамошнему цыгану-кузнецу. Тот цыган женился на сельской девке и покинул табор.

Мужу моему он родственником доводился. День был ясный, солнечный. Едем мы в бричке, разговариваем весело, любуемся друг другом, песни поём. Только хотел было мой Гаврил свернуть с тракта на просеку, как вдруг осадил буланого. Глянула я и увидала на обочине дороги под кустом раненого солдата русского. Лежит бедолага, стонет жалобно.

Гаврил спрыгнул с брички – и к нему, помочь хотел, а солдат вдруг говорит:

– Оставь меня, час мой настал, умираю. Ты, браток, лучше просьбу мою последнюю исполни.

– Исполню, говори.

Солдатик тот и повелел:

– Возьми в моей сумке ножницы, спустись в овраг. – Раненый кивнул в сторону балки. – Там внизу промеж кустов под землёй провод тянется от вражеского телефона. Ты перережь его и тем сослужишь службу – не мне, а матушке нашей России.

Схватил мой Гаврила ножницы и бегом в ту балочку. А я к служивому подошла, села на корточки, спрашиваю:

– Чей ты родом? Откуда?

А он тихо, загробным голосом просит:

– Воды…

Бросилась я к бричке, взяла кувшин – и к нему. Приставила горлышко ко рту, он сделал глоток, потом уронил голову и захрипел. Жалость охватила меня, гляжу на умирающего, молоденький совсем, думаю, вот ведь горе какое, а где-то мать или жена не знает, что их касатик в эту минуту отдаёт Богу душу. Стою плачу, а сама думаю, как вернётся мой Гаврила, предадим солдатика земле и поедем дальше. И вдруг слышу крики внизу, в балке, не по-русски кричат, потом послышался выстрел и голос Гаврилы, на помощь зовёт:

– Лайна-а-а!

Птицей слетела я в ту балку, гляжу, на самом дне её, где вьётся промеж травы зелёной ручеёк, несколько человек в незнакомой одежде свалили мово Гаврилу и бьют смертно. Бьют прикладами да сапожищами по голове, по лицу окровавленному.

А он, муж мой, лежит как чувал, не сопротивляется, чувств лишился.

Тут, не помня себя, кинулась я на тех солдат германских как разъярённая волчица, ногти и зубы пустила в ход, потом упала на Гаврилу, закрыла его собой и взвыла диким воем.

А потом опять поднялась – и на них. Попятились от меня фрицы, наверное, страшной была я в ту минуту. Когда немцы ушли, схватила голову Гаврюши обеими руками, а она в ранах вся и крови, кровь течёт изо рта, из носа, ушей… Течёт по моим рукам и на землю капает. Я как закричу диким голосом: «Гаврюша! Милый!» Не шелохнулся он, мёртвый. Снова закричала я в отчаянии, глянула на свои окровавленные руки, обуял меня страх смертный, бегу от мёртвого, кричу. А кругом ни души. Один конь стоит, понурив голову свою, словно видит и понимает, что беда страшная случилась. А поодаль, возле куста, солдат русский будто уснул. Словно помешанная заметалась я, сначала хотела бежать, а потом думаю, как же их обоих оставить. Снова бросилась к балке, думаю, может, в беспамятстве мой Гаврюша, опять поднимаю голову окровавленную, она тёплая ещё, но валится, словно надломленная.

Не знаю, откуда сила взялась у меня, взяла я любимого на плечи и потащила. С трудом уложила на бричку, стёрла кровь с его лица, потом к солдату. А он потяжелее моего Гаврилы, чувствую, нет сил сдвинуть. Потом сообразила, что можно к нему бричку подкатить, он-то не в балке…

А конь не хочет двигаться с места, озирается пугливо, бьёт землю копытом, видно, и животному страшно видеть мёртвых. Стеганула я коня кнутом, он упрямо мотнул головой, но не тронулся с места. Тогда я задом подала бричку к покойнику. Напрягая последние силы, втащила его и уложила рядом с Гаврюшей, да побыстрее от проклятого места к селу…»

5

В тот вечер Анка отдала Лайне чёрное плюшевое пальто покойной свекрови. После этого долго не было Лайны. «Уж не заболела ли старуха?» – подумала Анка и пошла после работы в табор. Цыганка встретила её на дороге.

– Куда это вы, тётушка, запропастились? Беспокоюсь я, вот и решила проведать.

– Спасибо, Анка! Некогда мне было, а сегодня решила наведаться, да вот встретила тебя.

– Вот и хорошо, пойдёмте, картошки отварю, с квашеной капустой поедим.

Лайна молча пошла рядом. Теперь Анка не стеснялась станичников. Все знали о дружбе Анки с цыганкой, хотя никто не сомневался в корысти одной стороны и наивности другой. При очередных гаданиях, раскладывая карты, старая цыганка частенько посматривала на тонкую золотую цепочку с крестиком, которая висела на тонкой шее Анки. Уловив взгляд Лайны, Анка вынула крестик, покоившийся на груди, сказала:

– Этот крестик – подарок покойной моей матери. Перед кончиной она сняла его с себя и на меня надела. Мне тогда было лет семь. Я могла бы его вам подарить, но отдам только тогда, когда вернётся мой Василёк. Ношу его, не снимая, как память о матери. Нет у меня теперь ничего дороже на свете, чем он.

– Надейся, доченька, даст Бог, вернётся живым твой Василёк. А золото твоё мне не нужно. Это я просто так поглядываю, на блеск его.

– Нравится, значит, отдам, непременно отдам. Подарю вам, тётушка Лайна.

– Да на что он мне, старой, нужен, носи сама и береги память материнскую. Простая ты и щедрая очень. Эдак без штанов остаться можешь, – назидала свою постоянную клиентку старая цыганка. И, уходя, уносила что-нибудь с собой, разумеется, отданное ей вместо платы.

А писем ни от Василия, ни от Назара не шло. Анка и Чумаковы не стали получать их задолго до оккупации. Ждали в надежде, что это случится сразу после изгнания фашистов с Кавказа. Многим станичникам повезло. Телеграммы и самодельные, фронтовые, треугольные конверты посыпались сразу после освобождения края. Более того, в некоторые семьи вернулись счастливчики, которым удалось избежать смерти. Правда, счастье их было с примесью горечи. Не просто ведь человеку лишиться руки, ноги, а то и ослепнуть смолоду. Но бабы были рады и таким, лишь бы живым был. Да и станица с возвращением изувеченных казаков как-то изменилась, ожила. Теперь уже было с кем и о чём поговорить в свободное от работы время. И не только поговорить, но и помощь появилась настоящая, мужская, пусть не такая, как при полном здравии, но всё-таки на безрыбье и рак – рыба. А сила всякая нужна была для восстановления разрушенного хозяйства, в особенности колхозного, которое за время хозяйствования чужеземцев превратилось в ничто. Вернулись в освобождённую станицу из партизанского отряда председатель колхоза и председатель станичного Совета. Пришли, глянули на бывшую «механизацию», превращённую в груды ржавого железа, на пустые скотные дворы, на опорожнённые амбары и только руками развели. Теперь надо возвращаться к плугу и сохе, а впрягать некого, хоть на себя ярмо надевай.

И всё-таки надо было браться за дело, начинать всё сначала. К радости станичников, не остались в стороне соседи, до земель которых не дошёл немец. Помогли, чем могли, даже тракторы пригнали на выручку, семян дали – кто взаимообразно, а кто и безвозмездно. Так что к началу весны, с трудом, но подготовились. Работы – хоть отбавляй, а работников маловато, особенно механизаторов. Пришлось приглашать со стороны.

Так явился в станице Кирилл Кондратюк, из соседнего хутора, бывший танкист с ампутированной стопой. Молодой и недурной собой казак даже не казался инвалидом. Ладно пригнанный протез позволял ему ходить без тросточки. И механиком оказался отличным – просто находка для машинно-тракторной станции, сохранившей одно название.

В годы войны, в период оккупации и освобождения большая нужда была не только в мужской силе, но и в женихах. Многие из девчат, что перед войной были на выданье, продолжали ходить в девках, некоторые завяли от непосильных тягот и лишений. Стала грозить им горькая доля старых дев потому, что за это время подросли и расцвели другие девчата. И неудивительно, что такие, как Кирилл Кондратюк, были нарасхват. Черноусый красавец сразу обратил на себя внимание станичных девчат, которые тут же вытряхнули из сундуков пёстрые юбки, кофты, платья. Наводили румяна, пудрились, подводили чернью брови.

Если и теперь казачки продолжали прятать лица в платочки, то уж не от похотливых взглядов солдат, как было при оккупации, а от загара весеннего. Но пока раскачивались наивные, стыдливые девчата, молодки, соскучившиеся по мужским ласкам, стали смелее расставлять силки своих чар около таких, как Кирилл. Уж они не опускали глаз, не отводили смущённые взоры при встречах, а бросали на жертву взгляды жгучие, пронзительные, да ещё и оглядывались, кокетливо фланируя мимо. И было в этом обхаживании редких кавалеров что-то состязательное. Каждой хотелось не только обратить внимание на себя, но и завлечь.

Лишь некоторые, критично относившиеся к своей внешности, оставались или делали вид, что равнодушны к мужскому полу…

Были среди молодок и такие, в души которых вселялся лукавый бес при появлении Кирилла, но они ограничивались шуткой да смешком, а вот Дуняша не устояла перед механиком.

Трудно сказать, что произошло с ней за это короткое время, полное бурных событий. За время оккупации в станице её не было видно, мать прятала дочку, а если и появлялась, то в таком виде, что, поглядев на неё, можно было посочувствовать бедности и забитости. После ухода немцев Дуня преобразилась, а с появлением Кирилла расцвела как вишня. В свои девятнадцать она сама ещё толком не могла разобраться в том, что происходит в её сердце, когда станичные молодки и девки, от глаз которых ничто не скроется, уже судачили о неравнодушном отношении Дуни к новому механику.

Машинно-тракторная станция находилась рядом со скотным двором, где Дуняша с Анкой работали доярками. Идя на работу утром, во время перерыва в полдень и возвращаясь с работы вечером, механик-фронтовик встречался с ними. Поначалу смущённо сторонился, но потом привык и даже стал перебрасываться шутками с некоторыми из них. Только при встрече с Дуней вспыхивал и отводил загоревшийся взор.

Дуне вначале это даже нравилось. Ни о чём серьёзном она не думала, однако стала лучше одеваться и с помощью пудры и помады подчеркивать свою и без того броскую красоту.

– Что это ты напомадилась? Губы у тебя и без того пунцовые, – заметила как-то Анка.

Дуня ответила шуткой:

– Это не чудачество, а борьба за качество.

Однажды, догнав Дуню по дороге, Кирилл сказал ей:

– Лечась в госпитале, я прочитал интересную книгу – «Угрюм-река». В этой книге описывалась жизнь одной красивой бабы – Анфисы. Был напечатан её портрет. Так вот, увидев вас, я сразу вспомнил об Анфисе, вы похожи на неё.

– Комплименты говорите, Кирилл? Чем же это я на неё похожа, на ту Анфису? – кокетничала Дуняша.

– Как вам сказать… Что касается внешности, то схожесть огромная, а ежели насчёт ваших внутренних содержаний – не могу судить, но не сумлеваюсь, что вы не такая лукавая дьяволица, как Анфиса.

– С кем же та Анфиса лукавила? – улыбалась Дуняша.

– А с кем придётся, не брезговала ни отцом, ни сыном, ни тамошними купцами и чиновниками. А любила одного – за молодость, другого – из-за денег.

– Сохрани и помилуй, вы говорите такое, во что и поверить трудно, как это можно любить старого свёкра… Я, слава богу, окромя своего законного мужа до сих пор никого не знала, – серьёзно сказала Дуня.

– И в дальнейшем не думаете знать? – пытливо заглядывая в глаза, спросил Кирилл.

Дуня зарделась, тихо ответила:

– Не знаю. Конечно, может попутать нечистый, когда Бог уснёт, но, если придётся падать, постараюсь свалиться с доброго коня.

И Дуня повернула к воротам фермы. Кирилл бросил вдогонку:

– Когда будете выбирать, не обойдите меня, добрее коня не сыщете!

Не укрылись от глаз Анки перемены, произошедшие в поведении Дуняши. Стала она замечать, как Дуня в свободную минуту, скинув халат, спешит в сторону машинного двора. Не удержалась Анка, сказала однажды:

– Ты что же это при виде механика бёдрами виляешь, что блудливая собака хвостом?

– А разве нельзя вильнуть разок-другой перед парубком? Загляденье, а не казак! Хоть картину с него пиши! – попыталась отделаться шуткой Дуняша.

Но Анка не шутила. Строго глянув на подругу сказала:

– Парень, может, он и фартовый, как говорится по-культурному, а про таких, как ты, сказывают: «на чужой каравай рот не разевай», в особенности когда свой есть.

– Где он, свой-то? А Кирилл не чужой, а ничейный… А если и принадлежит кому этот каравай, такого не грех и гуртом попробовать, нежели кушать только свой очерствелый, – смеялась в ответ Дуняша.

– Ох и дура же ты!.. Мелешь, сама не знаешь что, – рассерженно бросила ей Анка.

– А ты не мелешь? Где он, где мой каравай?

– Там же, где и мой, – поджала губы подруга.

– Так ты пойди и поищи ветра в поле! – со злостью сказала Дуня.

– Что с тобой толковать, и впрямь спятила, – кинула Анка ей на ходу и, хлопнув дверью, вошла в кладовую.

Вскоре после этого, когда Анка шла на работу, её догнала одна из доярок, спросила:

– Вестей от Василия и Назара нет?

– Ничего не слышно, извелась я совсем, места не нахожу, в особенности по вечерам, когда одна дома остаюсь. Днём среди людей, при деле отвлекаюсь, а ночи в бессоннице провожу.