Текст книги "Разные бывают люди. Охотник Кереселидзе (сборник)"

– Антони!

Звучное горное эхо подхватило вырвавшийся из груди крик и, вторя, разнесло далеко по ущельям. Но что это? Не пригрезилось ли? В ответ на эхо послышалось тихое:

– Я здесь.

Не веря ушам, бросился Тедоре к Антони, отчаянно выкарабкивающемуся навстречу спасителю.

– Кацо, ты жив? – заорал от радости Тедоре.

– Ага! – отозвался паренек, стряхивая снег с шубёнки.

Ночью подошли они к поселку. Несмотря на позднее время, во многих окнах домов горел свет. Паравнешцам, обеспокоенным долгим отсутствием двоих уехавших в горы, не до сна. Ряд мужчин вооружились лопатами и уже держали в руках фонари «летучие мыши».

– Вай ме! – воскликнули они, увидев возвращающихся.

Долго молилась в эту ночь мать Антони. А под утро решительно сказала мужу:

– Не пущу больше Антони к Тедоре. Видно, нелёгкая у Тедоре рука: брат его умер после несчастного случая, дважды чуть не погиб наш Антони. Боюсь, что в третий раз не миновать беды.

– Быть по-твоему, – согласился Бичия.

Не стал больше Антони ходить на работу к Тедоре.

Бичия сказал соседу:

– Горячка у сына. Бредит, вскрикивает. Если бы не плохая погода, съездил бы за лекарем.

– Отойдет, – словно извиняясь, успокаивал Тедоре, – это у него от испуга. Большой простуды не должно быть, всё же засыпало его снегом между быками. Они согревали его. Представь, животные чувствуют себя неплохо. Правда, мы с женой всё время поим их тёплым пойлом, добавляем травы лечебные.

Через несколько дней Антони на самом деле был вполне здоров.

Ранняя зима для охотников – лучшая пора. В горах мужчина не считается мужчиной, если не умеет держать в руках ружьё. Поэтому каждый отец, как только подрастают сыновья, обучает их верховой езде и стрельбе на скаку.

Не хотел быть исключением и Бичия. Лишь только Антони поправился, отец сказал ему:

– Сынок, раньше я не позволял тебе касаться кремнёвки, теперь разрешаю. Но прежде научу пользоваться ею.

Антони сияет. Понял, что теперь его, как и старших братьев, отец будет брать с собой на охоту.

Глаз у Антони оказался меткий, рука крепкая.

Как-то Бичия спросил у сына:

– Антони, ты знаешь клин, образованный двуречьем, рядом с лесом? Там ещё груша-медовка стоит.

– Это верстах в двух от посёлка, на откосе? – отозвался Антони.

– Да, – подтвердил Бичия.

– Знаю.

Сын вопросительно глядел на отца.

– На том месте земля добрая. Очистить её от камней, выкорчевать кустарник, так можно ячмень сеять.

– Расчищу, – охотно согласился Антони.

– Пойдешь туда, возьми с собой кремнёвку и пса, всё же рядом лес, – посоветовал отец.

Сын за несколько дней очистил участок, разрыхлил мотыгой почву и засеял ячменем.

Радости парня не было предела, когда через некоторое время под развесистой дикой грушей ярко-зелёным островком стали подниматься ячменные всходы.

Часто Антони наведывался сюда просто так, полюбоваться плодами своего труда. Пес Кедана бывал его непременным спутником. Иногда, держась рукой за ремень кремнёвки, висящей за плечом, Антони нет-нет да и глянет поверх круч – в сторону леса, тянущегося чуть ли не до вершины Медвежьего хребта. В лесу, где дружной семьёй в обнимку хороводили дубы с чинарами, клёны с бучиной и всякая фруктовая дичка, какого только не водилось зверья. Птицы тоже не счесть.

Однажды, любуясь выколосившимся уже ячменем, Антони заметил, что с одного края участка колоски примяты, с другого – будто сострижены ножницами.

Огорчённый Антони вернулся домой и рассказал об этом отцу. Бичия в тот же день отправился с сыном к старой груше, долго и внимательно разглядывал стебельки ячменя, приседал перед колосками на корточки, как бы кланяясь. Потом, наморщив лоб, сказал:

– Грызун какой-то повадился, причём не из крупнотелых.

– Откуда знаешь, что не из крупных?

– Иначе бы лапами часть посевов была затоптана.

– Я покараулю, проверю. Хорошо? – сказал сын.

Отец ушёл. Антони поднялся на пригорок и залёг в густых зарослях кустарника, положив рядом заряженную кремнёвку.

Сначала лежал он на спине, нежась под полосами проникающего сквозь листву солнечного света, слушая разноголосые лесные трели. Когда же солнце стало опускаться за гряду западных вершин, парнишка насторожился, придвинул кремнёвку поближе.

Он знал, что перед заходом солнца четвероногие обитатели полей и лесов выходят из своих убежищ на водопой и поиски корма.

Ждать пришлось недолго. Неожиданно, словно выскочив из земли, перед ячменем встал на лапах и замер серый заяц. Зыркнул глазами вокруг себя и тут же исчез, как бы провалился в землю. Так проделал зверек несколько раз. Затем юркнул в зелень ячменя, не без удовольствия принял с я скусывать колоски. По движению ушей видно было, что он полон внимания к малейшему шороху, даже дуновению ветерка.

Антони боялся шелохнуться, чтобы не спугнуть серого. Взвёл курок, прицелился.

Раздался выстрел. Антони смотрел вперед и ничего не видел. Одна завеса порохового дыма. Не поднимаясь раздвинул кусты. Тишина и спокойствие. Лишь тихо колыхался ячмень.

«Не попал, удрал длинноухий», – расстроился Антони, поднимаясь.

Он вышел из засады, отряхнулся и неторопливо пошёл к тому месту, где ужинал осторожный зверек. Каково же было изумление и радость паренька, когда, подойдя ближе, увидел неподвижно лежащего зайца.

– Попал-таки! – ликовал парнишка.

Вскинув кремнёвку за плечо, приторочив зайца к поясу, он гордо отправился домой. Это был первый в его жизни охотничий трофей.

Когда шёл по Паравнеши с подвешенным к поясу зайцем, мальчишки-сверстники аж глаза выпучили от зависти. Но тут же с напускным безразличием подтрунивали:

– Повезло Антони, день выдался солнечный, сухой. Иначе, если бы порох отсырел, кремнёвка непременно дала бы осечку.

У горцев, как говорится, всё на виду. И хвала и хула в одно мгновение становятся общим достоянием и, словно неотступная тень, следуют за человеком до конца дней.

Бичия был доволен средним сыном. Все в Паравнеши знали о смелости, ловкости и выносливости Антони.

Не удивился Бичия тому, что однажды поздней осенью явился к нему приятель Вано и сказал:

– Брат мой, разреши Антони пойти со мной на мельницу, надо принести оттуда мешки с помолом.

– Почему же не помочь хорошему человеку, пожалуйста – пусть идет. – Бичия, кивнув, глянул на Антони.

Мельница находилась в долине реки Ожанури, в трёх верстах от Паравнеши. Дорога шла через лес, в котором, по слухам, водились медведи.

Антони взял свою кремнёвку и, выходя из ворот, кликнул пса Кедану. Собака рослая, из породы кавказских овчарок. Такие в посёлке почти в каждом дворе.

Вышли за околицу около полудня. Миновали лес, благополучно спустились к реке и, не задерживаясь у мельницы, взвалили по мешку муки на спины, повернули обратно. Сгущались сумерки. В лесу, и без того несветлом, стало сумрачно и сыро. Шли по проторённой стёжке, не торопясь и не беспокоясь. Вдруг Вано, шедший впереди, сбросив мешок, остановился и взвёл ружье.

Антони, сделав полшага в сторону, замер в растерянности. Но тотчас, придя в себя, сбросил мешок на землю и тоже взвёл ружьё. Впереди, на расстоянии нескольких шагов, спиной к ним копошилась огромная лохматая медведица. Двое маленьких медвежат, громко чавкая, чем-то лакомились. А медведица? Когтистыми лапищами она трясла… дикую яблоню. Краснобокие яблочки рубиновым градом сыпались на медвежат. Тем приятно: вкусное лакомство яблочки-дички.

Глава бурого семейства, увидев пришельцев, в мгновение вскинулась на задние лапы, взревела угрожающе. Вано, оглянувшись на Антони, что-то сказал, но парнишка не расслышал его слов из-за громкого лая Кеданы. Пёс, оскалившись, смело набросился на медведицу. Та, не обращая внимания на собаку, ринулась на людей.

– Беги! – крикнул Вано и ещё раз строго зыркнул на Антони.

Охваченный паническим страхом, мальчишка побежал. Звук выстрела, раздавшегося позади, остановил его, Антони пришёл в себя и только теперь осознал всё случившееся. Краска стыда залила его лицо. Он взвёл курок и бросился обратно.

Трудно сказать, попал Вано в медведицу или нет. Но то, что увидел Антони, было ужасно. Всего лишь на расстоянии двух шагов друг от друга находились зверь и человек. Вано, держа ружьё перед собой, отступал. Зверь, неуклюже переваливаясь с боку на бок, наседал на человека. Антони выстрелил почти в упор. Медведица дёрнулась, но не упала. Она только издала страшный рёв, подобный грому.

– Бежим! Скорее! – снова крикнул Вано.

И они пустились наутёк, что есть мочи. Вслед послышались визг и рычание. «Бедный пёс… Пропал бедолага», – резануло сердце Антони.

– Скажи слава богу, что не пропали мы, – заметил Вано, когда они, запыхавшись, добежали до посёлка.

В тот же час все паравнешцы знали о происшествии. Зная повадки мстительных медведей, люди пораньше заперлись в своих домах.

Никак не мог уснуть Антони, несмотря на усталость. Он чуть не плакал, думая о своём четвероногом друге, схватившемся с медведицей. Возможно, это и спасло их от преследования.

Вдруг, среди полной ночной тишины, до слуха долетели странные звуки. Кажется, кто-то жалобно скулит и царапается в деревянные ворота.

Антони встрепенулся. Сомнений нет: у подворотни действительно скулит и царапается собака.

Вскочив с постели, Антони бросился во двор. Разбуженный шумом шагов, Бичия тоже поднялся и последовал за ним.

– Кедана, дружок мой, – ликовал Антони, отодвигая засов калитки.

Пёс, не обращая внимания на радость хозяев, сразу же заполз под навес летней кухни. Бичия быстро зажёг коптилку, посветил.

Бедный Кедана…

Пёс обессиленно распластался на земле. Вся его косматая шерсть была всклокочена и окровавлена. Клочья разорванной кожи с запекшейся кровью торчали на спине и груди. Кедана смиренно косил на хозяев слезящиеся глаза. Временами скулил.

Бичия смазал дёгтем раны пса. Дёготь – средство испытанное. Антони принес кастрюлю и вылил в деревянную миску суп, оставшийся с обеда. Несчастный пес, изголодавшийся и измученный, не поднимаясь заработал длинным красным языком.

– Ничего, теперь поправишься, – приговаривал Антони, ласково поглаживая собаку. – Главное, что удалось вырваться из медвежьих лап.

Чуть забрезжил рассвет и ещё не успели петухи по-настоящему затянуть свою утреннюю песню, как по сонным улицам Паравнеши пронёсся громкий крик неизвестного человека. В ответ сначала залаяли, затем тоскливо завыли собаки. К их разноголосому хору присоединилось мычание встревоженных коров. Но громче всех ревели ослы.

– Что такое? – в недоумении воскликнул Бичия, впопыхах натягивая брюки. Антони вслед за ним вышел на веранду.

Из окон, с балконов соседних домов тоже вытянулись сонные встревоженные лица, озирая пустынную улицу. С нижней придорожной стороны посёлка продолжал доноситься крик Среди шума и гама, поднявшегося над Паравнеши, удалось наконец расслышать:

– Берегитесь! Раненый медведь!..

Ясно, это косматый гигант явился на расправу. Антони сразу узнал его. Зверь, прихрамывая на заднюю лапу, медленно двигался в сторону их дома, то обнюхивая следы, то вызывающе поглядывая по сторонам. На шум и крик людей он не обратил никакого внимания, словно это его не касалось и ему не было дела ни до кого.

– К нам идёт по следу Кеданы, – почему-то шёпотом выдавил из себя Антони и помчался за ружьем. Выстрел раздался вовремя.

Мужчины Паравнеши славились не только как ловкие косари-скалолазы и хлеборобы, способные выжать максимум возможного из каждой горстки земли. По праву считались они ещё и замечательными мастерами плотничьих дел. Не было в селе человека, который не владел бы топором, рубанком и пилой.

Самый искусный из паравнешцев плотник – Михело. Он на глаз умел определить породу и возраст древесины, а прочность её оценивал, взвесив в руке. Знал он и сроки выдержки каждой породы, как и чем обработать.

Пошёл Бичия в один из воскресных вечеров к своему приятелю Михело и сказал ему:

– Брат мой, сделай доброе дело, обучи моего Антони своему ремеслу, век буду благодарен.

– Отчего же не научить. Тот не мастер, который уносит с собой секреты ремесла. Двоих я уже обучаю. Пусть будет Антони моим третьим учеником.

Поразмыслив чуть, Михело добавил:

– Только приобрети для него цули и кожехи.

Цули – топор весом килограмма три, кожехи – маленький топорик для мелких работ.

Так принялся Антони за новое дело.

Поздней осенью, после сбора урожая Михело сказал своим подмастерьям Иосифу, Парамону и Антони:

– Дети мои, спросите согласия у своих родителей отправиться со мной в Осетию на заработки. Весной, к началу сева вернемся.

Главы семейств согласились отпустить сыновей.

Закрепив на спине перемётные сумы, Михело и три его подростка-помощника вышли из Паравнеши и направились в сторону Мамисонского перевала.

Шли они вдоль русла реки Риони, приблизились к подножию горы Мамисон, откуда начинался крутой подъём. Здесь стоял небольшой каменный дом, крытый сосновой дранкой. Это одноэтажное, однокомнатное здание с очагом, расположенным посредине, считалось общественным. В домике никто не жил, хотя он и не был запущенным. Возле дома лежала большая куча наколотых дров. Домик был предназначен для постоя путников, которые проходили через Мамисонский перевал в ту и другую сторону.

Ещё не спустились сумерки, как ясное небо заволокло дымкой тумана. Потом надвинулись грозно клубящиеся чёрные тучи. Из-за северных отрогов Мамисона с присвистом вырывался ветер. Он закружил, теребя дрань крыши придорожного приюта. Повалил снег. Пышной песцовой шубой ложился он на зелёную хвою и не успевшие ещё пожелтеть и осыпаться листья чинар.

Приятно после утомительного перехода дремать на нарах домика, согретого пламенем очага.

А на рассвете усталые путники проснулись от колокольного звона. Антони, щуря сонные глаза, посмотрел в тусклое стекло маленького оконца и ничего не увидел, кроме серо-белого снежного савана. В очаге ещё тлели угли, в помещении сохранялось тепло. Глянув на потягивающегося в постели мастера, Антони спросил:

– Дядя Михело, разве здесь поблизости есть церковь?

Михело улыбнулся и тихо ответил:

– Увидишь, когда взберёмся на вершину перевала.

Плотники неторопливо поднялись, поели, выпили чаю и снова тронулись в путь.

Монотонный колокольный звон продолжал неторопливо литься сверху. Его однообразные ясные звуки, подхваченные эхом, разносились по окрестным горам, и, казалось, весь мир вторит печальной мелодии металла.

Узкая каменистая дорога змеилась по карнизам и гребням горы. Занесённая снегом, дорога-змея была опасна. Местами приходилось чуть ли не ползти, ощупывая каждый выступ. В ряде мест продвижение затрудняли осыпи, наметённые ветром снежные заносы. Шли опираясь на посохи, прижимаясь к холодному граниту, стеной поднимающемуся с одной стороны, поглядывая на обрыв, зияющий с другой.

Впереди шел Михело, как старый опытный проводник, не раз хаживавший по этим козьим тропам. Привалов не делали.

Чем ближе вершина, тем громче и громче становился звон. Он манил. И путники не чувствовали усталости, пробиваясь сквозь нескончаемый снежный хаос.

К седловине перевала приблизились под вечер. Антони задержался на небольшом уступе. Порывы ветра сдирали отсюда снег, уносили во мглу. Парнишка остановил взор на огромном навесе скалы. Там…

Там впрямь висел большой медный колокол, укреплённый цепями к боковинам естественного каменного навеса. От стального языка колокола тянулась длинная верёвка. Она исчезала в воронкообразном отверстии небольшого бугра, покрытого снегом, мерно подёргивалась, вызывая непрестанный звон.

Михело уверенным шагом направился к бугру. Трое подмастерьев последовали за ним. Показался тёмный провал – вход в землянку. Переступив её порог, увидели человека, полулежавшего на бревенчатом лежаке и всё время подёргивавшего тянущуюся от колокола через отверстие в бревенчатой крыше верёвку Человек был одет в долгополую овчинную шубу на большие тёмные глаза надвинута папаха конусообразной формы. На ногах войлочные ноговицы, обшитые кожей. Не поднимаясь с лежака, он протянул Михело левую руку, правая продолжала дергать верёвку.

Антони с трудом втиснулся в узкое помещение и с удивлением стал разглядывать странного звонаря. Седоусый, бородатый, но ещё бодрый на вид человек что-то говорил Михело. Из-за оглушительного звона слов не слышно. Но когда человек приподнялся с лежака и ворот овчинной шубы сполз с плеча, Антони увидел на серой чухе что-то круглое, серебристое.

Не задерживаясь в землянке, Михело распрощался с человеком, сказав:

– Удачу в помощь, Саду.

Седловина перевала осталась позади. Начинался спуск. Антони не выдержал, спросил у Михело:

– Скажи, учитель, чьего рода-племени звонарь Саду и зачем он повесил на грудь серебряный рубль?

Михело не остановился, но рассказал:

– Саду родом из Южной Осетии. Его село находится по ту сторону Мамисона. С юношеских лет он определил себя в звонари. Тысячи путников, застигнутых бураном на Мамисонском перевале, обязаны ему жизнью. В горах среди ясного неба может грянуть гром, в летний день разыграться снежная буря. Нелегко тем, кого стихия застигнет на подъёме. Колокольный звон им – спасение, в самые трудные минуты вселяет надежду в душу, поддерживает энергию. На груди у Саду не серебряный рубль, заслуженная награда. Саду не просто звонарь, он предсказатель погоды. Стоит ему с утра глянуть в четыре конца белого света – и он предскажет погоду. Коли небесная лазурь обещает быть ясной в течение дня, Саду позволяет себе оставить пост и спуститься в родное селение Гуршеви за провизией.

Спуск с Мамисонского перевала оказался не легче восхождения. Несмотря на то что тёмные тучи, клубившиеся над горой, постепенно рассеялись и прекратился снегопад, идти было тяжело.

К тому же потеплело. Оттепели в заснеженных горах гораздо опаснее, чем морозы. Достаточно бывает лёгкого дуновения ветра, чтобы сбросить с уступа или карниза ком снега. Начнёт он катиться по скользким склонам – налипает на него снег, превращая в глыбу. Глыба вызывает лавину, всё сметающую на пути.

К ночи они спустились к селению Дзрамага, где имелась небольшая харчевня и постоялый двор.

Маленькое полутёмное помещение харчевни было битком набито посетителями. Под низким потолком густым туманом стелился табачный дым. Пахло винным перегаром, чесноком и сырой овчиной. Сидящие на деревянных лавках за длинным столом не обратили внимания на вошедших. Михело устроился с ребятами в углу. Человек, обслуживающий посетителей, принес варёную фасоль с луком в горячих глиняных горшочках.

После сытного ужина уснули крепким сном в соседнем помещении, где на полу были поверх соломы брошены дешёвые войлочные кошмы.

На рассвете снова в путь. День выдался тёплый, солнечный, в низинах растаял снег, веяло сыростью. Через некогда действовавшие Мизурские серебряные рудники благополучно добрались до полустанка Даркох, что недалеко от железнодорожной станции Беслан.

Тут впервые увидел Антони железное чудовище – паровоз, тащивший с лёгкостью фаэтона множество деревянных домиков – вагонов. Разинул рот парнишка, с суеверным страхом поглядывая на чёрного гигантского коня, из ноздрей которого валил пар, а вместо ног вертелись крепкие стальные колеса. Машинист показался ему сказочным богатырем, подчинившим своей воле чудовищного коня.

С непонятным чувством робости и торжества сел Антони, поджав под себя ноги, на деревянную лавку вагона и с удивлением взирал на всё, что мелькало за окном. Молчал Антони под впечатлением невиданной езды и, лишь когда сошёл на полустанке Эльхотово, облегчённо вздохнул, почувствовав под ногами землю.

От Эльхотова до селения Дорчане опять пешком. В Дорчане у Михело много кунаков. Михело узнал, что один из местных состоятельных жителей собирается строить дом. Встретился с этим человеком, договорился не только о том, чтобы сруб возвести, но и заготовить в лесу брёвна-кругляки.

Огромный лес, в основном чинаровый, темнел в верстах тридцати от Дорчане. Михело со своими помощниками отправился туда через день на скрипучей двухколёсной арбе, в которую были впряжены неторопливые волы.

Арба, подпрыгивая на кочках и камнях, катила по дороге, которая вначале тянулась по плоскогорью, потом завернула к просеке. Когда просёлок окончился, там, где лесная глухомань, возница высадил пассажиров и повернул волов в обратную сторону.

Михело, оставив юных помощников на опушке, углубился в лес и, вернувшись через некоторое время, сказал:

– Нашёл подходящее местечко для стоянки, рядом родники. Так что будет и вода.

Взвалив на спины хурджины с провизией, вещами и инструментом, путники пошли к месту, которое выбрал Михело. Местечко было среди чащобы между тремя могучими дубами, кроны которых, соединившись, образовали крышу над площадкой, устланной сухой листвой и мхом.

Немедленно приступили к сооружению шалаша. Спилив несколько молодых чинар, очистили стволы. На сомкнутые у верхушек чинары набросали веток, листвы. Посредине шалаша устроили очаг, повесили над ним котел.

Жилище готово. Весёлый костер озарил лица усталых лесорубов.

Первый трудовой день встретил пасмурным, скучным небом, просвечивавшим сквозь разрываемый ветром купол леса.

Всё равно пора браться за топоры и пилы.

Михело приблизился к высокой, стройной чинаре, перекрестился, поплевал на руки и, взмахнув огромным секачом, первым нанёс удар по стволу. Его помощники – Иосиф, Парамон и Антони сделали то же самое.

С небольшими перерывами с рассвета дотемна раздавался в чаще глухой стук топоров. Чинары с приглушённым стоном падали на землю, вздыбливая снежную пыль. Срубленные с них ветви, особо густившиеся у макушек, стаскивались к костру, не затухавшему ни днём ни ночью.

Снег валил не переставая. Вскоре Михело приступил к сооружению опор для распилки брёвен на доски.

На смену стуку топоров в тишь зимнего леса ворвалась монотонная песнь острой пилы.

Раз в неделю из Дорчане присылалась арба с провизией. Сняв сумы с кукурузными лепешками, пшеном, солью и бараньим жиром, возница нагружал арбу брёвнами и досками, возвращался обратно. По воскресеньям отдых.

В ноябре недалеко от стоянки плотников появилось стадо кабанов. Громкое хрюканье, визг и похожий на барабанную дробь топот. Часть животных, разгребая своими пятачками снег и влажную листву выискивала жёлуди, чинаровые орешки. Другие – длинноногие, исхудалые, клыкастые – вели непрерывные бои. Некоторые из драчунов с налитыми кровью маленькими злыми глазками были окровавлены и изранены.

– Держитесь подальше от таких кабанов, их клыки-секачи не уступят топору, – предупредил Михело помощников.

Вечером, греясь у костра, продолжил:

– Поздней осенью начинается гон у диких свиней, бой между самцами. Они истощаются оттого, что только дерутся и ничего не едят. Побеждает самый сильный. Он становится вожаком – защищает свиней. Позже кабаны покидают маточные стада. Они удаляются в глушь, пасутся и отлёживаются до следующего сезона. Таких кабанов называют одинцы. Оттого, что живут отдельно, по одному. Кабанчики, находящиеся в свиных стадах, как только им исполнится года полтора, тоже превращаются в одинцов. Причём кабан никогда на людей не нападает, если его не трогать. А тронешь – берегись. Одинцу по силам любой зверь, не то что человек.

Прекрасен зимний лес с таинственной тишиной, нарушаемой изредка вольными обитателями и неугомонным человеком. После нелёгкого трудового дня и елось хорошо, и спалось крепко. Ударили морозы, и всё как-то сковалось, замерло. Но нет, завыла, замела метелица. Трудно работать. Коченели руки. Мороз забирался за ворот, щипал лицо, уши, шею.

Из рук Иосифа нечаянно вырвалось бревно и ударило Антони по ступне ноги. От боли искры посыпались из глаз парня. Он подпрыгнул несколько раз на здоровой ноге, потом присел, скорчился. Растерянный Иосиф не знал, что делать. Михело с Парамоном взяли Антони под руки, притащили к шалашу, скинули войлочный сапог и увидели, как буквально на глазах стала пухнуть нога. Михело зачерпнул полный котелок снега, принёс в шалаш, поставил рядом с лежащим Антони и велел Иосифу прикладывать к раненой ступне. От холода боль чуток поутихла, но опухшая нога посинела.

Около недели пришлось Антони пролежать в шалаше, прислушиваясь то к вою ветра, то к надрывному посвисту пилы. И уже не спал он по ночам так крепко, как прежде – в дни работы. Среди ночи подолгу смотрел на тлеющие угли костра и на скорченных под тонкими суконными одеялами товарищей. Мороз не отпускал. Сугробы намело такие, что почти весь шалаш оказался под снегом.

В разгар морозов не привез харчи возница из Дорчане. Продукты у лесорубов кончились.

– Что делать? – разводил руками Михело.

Его помощники молчали. Непогода же не отступала, заметая белой крупой уснувший лес. Вход в шалаш засыпало едва ли не полностью.

Голодно.

Теперь они все четверо подолгу просиживали у костра, прислушиваясь к каждому шороху в лесу, надеясь в конце концов услышать скрип несмазанных колес арбы.

Однако вместо желанного колёсного скрипа слышался свист ветра и шум встревоженных чинар. По ночам к этому дуэту присоединялся волчий вой. Голодная стая хищников, почуяв живое, подходила совсем близко к шалашу. Усевшись вокруг, высоко задрав морды, волки принимались скулить, протяжно выли.

Тоскливо становилось на душе. Антони вспомнил родной дом, отца, мать, и порой ему тоже хотелось взвыть по-волчьи.

Наконец обеспокоенный Михело сказал:

– Так мы можем околеть с голоду на радость серым хищникам. Они с удовольствием обгложут наши кости.

– А что делать? – спросил старший из помощников, Иосиф.

– Надо кому-то идти в село, – ответил Михело.

– Я готов, – согласился Иосиф.

– Что ж, пойдём вместе, – принял решение Михело.

Взяв ружье и по огромному колу в руки, они направились в сторону Дорчане.

Как только Михело и Иосифа скрыла чащоба, Антони сказал Парамону:

– Генацвале, меня так мучает голод, что я готов отрезать и сварить рукав своей овчинной шубы.

– Не по зубам деликатес, – отшутился Парамон.

Антони продвинулся поближе к костру, задумчиво уставился на пламя и вдруг оживился:

– Есть еда!

– Какая? – с удивлением спросил Парамон.

– Простая, та, что едят кабаны. Надо разгрести снег под чинарой и собрать орешки.

Парамон сник, махнул рукой.

– Я говорю серьёзно, надо попробовать, – не унимался Антони.

– Коли хочешь, действуй.

Взяв лопату и палки, вышли они из своего убежища, облюбовали одну из самых больших старых чинар. Парамон принялся разгребать снег. Антони, присев на корточки, выискивал среди прелых листьев, мха и сучьев мелкие орешки. И удалось-таки собрать их несколько горстей.

Возле костра орешки оттаяли, но на вкус не понравились. Антони предложил сварить их. Парамон набрал в котёл, висящий над очагом, снегу. Когда снег растаял, Антони бросил в котёл чинаровые орешки. Прокипятив их, сцедил воду.

Через полчаса после того, как поели варёных чинаровых орешков, Антони скрючило от боли в животе. Парамон почувствовал тошноту. Ещё через некоторое время оба зачастили до ветра.

Попили разогретой на костре снежной воды. От неё ещё хуже. Боль и тошнота усилились. Некоторое облегчение наступило после того, как легли в тепло, поближе к костру.

Наступила ночь. К резким болям прибавился страх, потому что опять пожаловали волки. Предусмотрительный Антони, хоть и трудно было ему двигаться, сумел заранее натаскать дров, чтобы поддержать огонь очага.

Он знал, что ни один зверь, каким бы ни был голодным, не подойдёт к костру. И тем не менее по рёбрам от страха забегали мурашки, когда серые приблизились, затянули свою тоскливую песню возле самого шалаша.

И не только за свою жизнь тревожился Антони. Он думал о Михело, Иосифе, возвращения которых ждал с часу на час. К огню голодные звери не подойдут, а вот на путников могут напасть.

Парамон лежал неподвижно. Антони глянул на его бледное, с обострёнными чертами лицо и, не выдержав, спросил:

– Парамон, жив?

– Кажется, жив, – ответил парень, приоткрыв огромные серые глаза, в которых было полное безразличие к окружающему.

– Что-то нет наших, – заметил Антони.

– Придут, – снова закрыв глаза, прошептал Парамон.

– Тебе плохо? – спросил Антони. Парамон молчал. – Послушай, Парамон, открой глаза, – взмолился Антони, наклонясь над товарищем.

– Что, кацо, думаешь – я умираю? Нет, мне спать хочется, – успокоил Парамон.

– Как у тебя, болит? – спросил Антони.

– Ещё как болит. Боюсь, скоро кишки вылезут, – простонал Парамон, в очередной раз выползая из шалаша.

– Далеко не отходи, – предупредил Антони, неся следом охваченное ярким пламенем полено.

Но тут же сам он вынужден был присесть рядышком, швырнув горящее полено в сторону волков. Взвизгнув, хищники отскочили, но продолжали следить за людьми.

Антони и Парамон вернулись в шалаш и, обхватив животы руками, долго молчали тревожно, прислушиваясь то к шуму деревьев, то к голодному вою волков.

– Верно, уже полночь, – сказал Парамон, глянув через пламя в темень.

– Теперь нечего ждать возвращения наших, – вздохнул Антони.

– Кто же решится в такую ночь идти по лесу… – отозвался Парамон.

Клонило в сон, слипались глаза, но парни боялись уснуть. Тогда потухнет костёр, это последнее отпугивающее волчью стаю препятствие…

Чу! Слух уловил какие-то дикие звуки, вовсе не похожие на шум ветра и вой волков.

Антони насторожился: явственное улюлюканье, свист.

Будто сто чертей и столько же ведьм устроили шабаш в лесной глуши и теперь их страшный хоровод приближается к одинокому, заброшенному в чаще шалашу. Дрожа всем телом, Антони толкнул Парамона:

– Слышишь? Что это?

– Не знаю, – едва дыша, ответил Парамон и перекрестился.

Нашёптывая молитву, осенил себя крестным знамением и Антони.

Крики, свист, рёв, треск и прочие звуки, не похожие ни на звериные, ни на человечьи, были настолько ясны и странны, что перепуганные насмерть пареньки окончательно уверились, что в эту полночь недобрые духи решили посетить их. Волки смолкли, озадаченные неслыханным гамом. Буран тоже притих.

– Нечистая, точно нечистая сила, – сквозь клацающие зубы выдавил Парамон.

– Аж волки убежали со страха, – поддержал мнение друга Антони, тоже не в силах совладать с дрожью. Его вытянувшееся лицо стало белым как снег.

– Надо молитву читать, – предложил Парамон.

Но молитва не подействовала. Голоса отверженных Богом вскоре послышались рядом с шалашом. Перепуганные насмерть парни обомлели настолько, что языки их перестали шевелиться во рту.

Однако вместо ста чертей, ведьм и леших показались Михело и Иосиф. Не веря своим глазам, Антони даже пощупал ноги Иосифа.

– Вы чего онемели? – спросил с улыбкой Михело.

Ребята не в силах были ответить. Михело только теперь подумал, что, поднимая шум, издавая странные крики и свист, он перепугал своих учеников, оставшихся в лесу.

– Кто это шумел, кричал? – приходя в себя, спросил Парамон.