Текст книги "Разные бывают люди. Охотник Кереселидзе (сборник)"

– Зато подружка твоя, Дунька, не теряется. Чепуриться стала – вроде не на работу, а на гулянье идёт.

– Да что же ей теперь в трауре ходить? – заступилась за подругу Анка.

– Говорят, с хуторскими механиками закрутила, свиданничает с ними, – не унималась баба.

– Зря судачат. Неужто ей и улыбнуться, поговорить с казаками нельзя?

– Ох, Анка, Анка! Ежели б улыбками да шутками дело кончилось у Дуняши с механиком, а то ведь в дом приваживать стала. Я вчерась сама видала, как они вдвоём в яр спустились.

– Ну вы, бабы, и даёте! Не приведи Господь попасться на ваш язык. Чего зря молоть!

– Христом Богом могу поклясться, вот тебе крест. – И осенила себя крестом.

– Что, теперь человеку в чужой дом войти нельзя? Может, воды попить захотел или другая какая нужда явилась. И к яру могли вдвоём спуститься, – попыталась Анка защитить подругу.

– Известно, по каким делам к яру ходят, сами грешны, молоды были, – хихикнула доярка.

Анка не стала ей возражать.

– Знаешь, милая, дыма без огня не бывает…

– А клевета как уголь, если не обожжёт, то очернит, – тихо ответила Анка, подходя к воротам фермы.

Во дворе её встретила Дуняша, возбуждённая, разрумяненная, вёселая.

– Здравствуй, Аннушка! – приветствовала она подругу.

– С добрым утром! – сухо ответила Анка.

– Ты что это возгордилась? Или обидела я тебя чем?

– Да нет, плохо себя чувствую, голова болит, – оправдывалась Анка, входя в помещение. Там взяла она два чистых бидона и направилась к коровнику. Дуня тоже молча взяла посудины и последовала за ней.

В длинном просторном помещении пахло тёплым навозом и сеном. Анка подошла к кормушкам, собрала с пола вывалившееся сено, сунула за деревянные решётки, погладила бурёнку, а та, увидев её, вытянула шею и замычала. Анка отставила в сторону поддонники, взяла ведро с водой и, присев на корточки, стала мыть вымя.

Дуняша постояла, поглядела на Анку и с обидой произнесла:

– Не боль головная причина твоему настроению, на меня осерчала, а за что? Вроде бы мужа твоего не охмуряла, коханого не приворожила.

– Да отстань ты, начинай работать, – ответила Анка подруге и, не глядя на Дуняшу, взяла ведро, подставила и ловкими движениями пальцев стала выдавливать упругие, длинные, белые струйки из вымени.

Дуня отошла.

Весь день подруги не разговаривали. По окончании работы Анка нарочно задержалась, дав возможность Дуне уйти первой. Когда Дуняша, сбросив халат, накинула на плечи пёструю шальку и вышла со двора, Анка не спеша последовала за ней. У обочины дороги стоял Кирилл. Когда Дуняша поравнялась с ним, он сказал ей что-то и пошёл рядом.

«Ещё подумают, что я слежу за ними», – сказала Анка себе, останавливаясь.

Но тут же спросила себя: «А разве не следишь? Ведь сама хотела убедиться?»

И всё-таки не верилось Анке, что Дуняша изменяет Назару.

«Ну что с того, что они пошли рядом. Идут весело, разговаривают», – снова начала оправдывать подругу Анка, не придавая значения их встрече.

«Но почему не со свободной дивчиной идёт Кирилл, а Дуню ждёт с работы? И почему толкуют именно о них, а не обо мне? А может, и обо мне говорят? В глаза ведь не скажут… Нет, нет, и в глаза и за глаза зря не будут говорить! Не такие уж злые языки у наших станичников».

Ага, вот как! Значит, завернул к её дому. А Ивановна, та глянь, заулыбалась, аж до ушей рот растянула, гостя встречает, рассуждала сама с собой Анка, следя на расстоянии за подругой. «И чего это я за ними иду? Да будь они неладны», – прошептала Анка, сворачивая в переулок, когда Дуня, Кирилл и мать её скрылись за воротами.

Возвратясь домой, Анка подогрела борщ, поела, сбегала к Чумаковым, отнесла детское выстиранное и поштопанное бельё, переодела девочек, собрала в узел грязное и поспешила домой. Плохо было с мылом, его не стало в продаже давно, а с рук у спекулянтов покупать дорого. У Анки в выварке настаивалась дождевая вода с золой. В такой смягчённой воде кое-как можно было отстирать белье. Анка набрала цибарку подщелочённой воды и хотела уже было поставить греть, как вдруг вспомнила о Дуняше и том механике. «Не сбегать ли посмотреть, ушёл Кирилл или остался в доме Ивановны? Нет, не пойду, подумают ещё, что специально пришла. На кой чёрт они нужны мне! А может, сходить? Чего мне стесняться, пусть они постесняются, если затеяли игру в любовь. Надо же, у Дуни муж, и не где-нибудь, а на фронте, а она… Нет, пойду и пристыжу. Конечно, могут сказать, что не моё, мол, это дело, а я им – моё, наше! Коли живёте среди людей, так живите по закону и по совести».

Анка глянула в окно. Сумерки сгустились и тёмно-серой кисеёй окутали улицу. Натянув кирзовые сапоги, стоящие у дверей, на ходу всунула руки в рукава вязаной кофточки и вышла со двора.

Шла быстро, держась ближе к плетням и частоколам, где среди густого месива грязи легче было выбирать тропки с редкими булыжниками в ямках. Жила Дуня далеко, на другой окраине станицы. Из подворотен рычали собаки. При встрече с редкими прохожими сторонилась, давала дорогу. Уже совсем стемнело, когда Анка вошла во двор и без стука открыла дверь в хату Ивановны.

За столом сидели трое – Дуняша, Кирилл и Ивановна. Медный самовар, начищенный до блеска, весело шипел. Анка остановилась у дверей, к ней все повернули головы. Старуха подкрутила фитиль только что зажжённой лампы.

– Кажись, Анку Бог принёс, – пытаясь подслеповатыми глазами рассмотреть гостью, сказала Ивановна.

Дуня и Кирилл молчали. Анка продолжала стоять.

– Проходи, доченька, садись, чайку попьёшь. Я ведь не сразу признала тебя, гляжу и думаю, чи ты, чи не ты, – приветливо сказала старуха.

– Доброго вечера вам! – сказала Анка и продолжала стоять у порога.

Дуня и Кирилл кивнули в ответ.

– Чего ж ты стоишь, иди седай с нами. – Ивановна улыбнулась гостье.

Анка скинула кирзухи, подошла к столу, уселась напротив самовара так, чтобы видеть лица молодых.

– Давненько ты, Аннушка, не была у нас, хорошо, что пришла. Вот и Кирилл Семёнович заглянул на часок, горяченького попить после работы, а то когда ещё доберётся до хутора. А чаёк самоварный, особый вкус имеет, это не то что с плиты. Да и пить можно сколь душе угодно, как говорится, от пуза. – Словоохотливая Ивановна старалась смягчить неловкость дочери и гостя, которые с появлением Анки сразу смолкли.

– Мама, налей и Кириллу. – Дуня подвинула пустой стакан матери.

– Сейчас, доченька, сперва налью Анке. – Она повернула кран и наполнила стакан кипятком. – Пей, доченька, на здоровье, – сказала Ивановна и добавила заварки. – Чай земляничный, с примесью мяты и чабреца. Сама собирала и сушила. Это не то что казённый в пачках. Пей на здоровье! Земляничка с кислинкой, так я для сладости настойку из солодовых корней добавила, взамен сахара. С ним, как вы знаете, плохо. Вкус настоящих сладостей забывать стала, а на сладенькое тянет – вот и колдую чем придётся.

Анка плеснула половину стакана чаю в глубокое блюдце, подула, чтобы остудить, и только потом сделала несколько больших глотков. Дуняша и Кирилл тоже пили из блюдец. Круглое, румяное лицо Дуняши выражало неумело скрытое недовольство. Она отбросила за спину каштановую косу, схваченную узлом на затылке и спустившуюся на полную белую шею.

Мамалыга, приправленная жареным салом, сушёные ягоды, овсяная затируха, картошка, запечённая Ивановной в русской печке, сделали Дуняшу отличной от других казачек, захиревших за войну от жизни впроголодь.

Кирилл, поднимая чёрные вразлёт брови, то и дело поглядывал на каштановый локон, упавший на шею Дуняши, и она смущённо отводила глаза в сторону. Ивановна умело перевела разговор на высокие цены на базаре, тараторила о целебных и съедобных травах и кореньях, которыми можно скрасить опостылевший харч.

Опорожнив очередной стакан, Кирилл поблагодарил добрую хозяйку и поднялся с места.

– Ты куда? – удивилась Дуня, вскинув брови.

– До дому пора, – пробасил механик.

Дуняша встала, проводила его до крыльца, потом вернулась, села на своё место и с явным раздражением сказала подруге:

– Вы что же это, Анна Захаровна, сами надумали в гости зайти али послал кто?

– Не язви, никто меня не посылал, не до тебя Чумаковым, своих печалей и забот хватает.

– Так, значит, сами решили полюбопытствовать.

– Да, сама! Узнать тебя до конца! – сказала Анка вызывающе.

– Да вы что, дети мои? Уймитесь, чего не поделили? – вмешалась Ивановна.

– Ты бы, мама, оставила нас. – Дуня скосила на мать глаза, а потом обернулась к Анке: – Ну что, убедилась? Увидала?

– Увидала, да не уверилась. Мало ли кто зачем может зайти к вам. Чайком угостить – это не грех.

– И справди, Аннушка, не грех… Намается человек за день в нетопленой мастерской, без горячего да в чужой станице. Вот и хочется зайти к кому-нибудь, передохнуть, а до дому пока доберётся… Мастерового человека чураться не надо, особливо теперь, когда одни бабы на хозяйстве остались.

– Мама, говорю тебе, не встревай в наш разговор! – грубо оборвала мать Дуня.

Ивановна, глянув с обидой на дочь, умолкла. Дуня, помолчав, смягчилась, поняла, что обидела мать. Повернувшись к ней, она уже спокойно сказала:

– Сходила бы ты лучше к Максимовне, посудачили б с ней об чём-нибудь, а мы сами решим свои проблемы.

Ивановна, кряхтя, поднялась и направилась к двери, поправив длинную, в оборочку, юбку. Перед тем как переступить порог, оглянулась и сказала:

– А вы, деточки, не ссорились бы, худой мир лучше доброй ссоры.

Сняв с гвоздя, вбитого в дверь, куцевейку, Ивановна накинула её на плечи и прикрыла за собой двери.

Некоторое время подруги молчали. Первой заговорила Дуня:

– Так вот, подружка моя, скрытничать не собираюсь. Взбудоражил моё нутро Кирилл, словно пригвоздил к себе сердце моё, не могу оторваться.

– Да ты что? Или креста на тебе нет? Муж ведь есть. Не силком выдавали, сама, по доброй воле пошла, по любви, по согласию.

– Какой муж? Где он? Может, его и в живых-то нет. Так чего ради я должна губить свою молодость? – выпалила Дуня.

– Побойся Бога, если не боишься худой молвы. Судить будут тебя судом негласным. И как только язык поворачивается сказать: не жив. А если жив и дойдёт до него молва? Если придёт, как пришли раненые казаки? В глаза законному как глядеть будешь? – забросала Анка подругу обидными словами.

Дуня помалкивала, Анка же продолжала:

– На моих глазах кохалась с Назаром, когда же разлюбить-то успела?

– Может, и не любила его вовсе. – Голос Дунин упал.

– Неужели притворялась? А ведь клялась ему в верности, убивалась, провожаючи, волчицей выла, глядя вслед уходящему поезду. Меня хулить готова была за спокойствие, упрекала, что слезу не уронила, хотя бы для вида. Значит, просто сцену разыграла?

– Не казни, Анка! Сама готова казнить себя, но поверь, не притворялась и тогда, потому как жалела Назара. Может, и теперь жалею, жалостью людской, люблю любовью чистой. Любовь настоящая, женская любовь только теперь пришла, при встрече с Кириллом. И не похожа она на ту, первую. Эта любовь дьявольская, хмельная, с помутнением разума, с уничтожением стыда и совести! И нет мочи совладеть с собой. Суди меня как можешь, вини как знаешь, но больше, чем сама я себя, не обвинишь. Сознаю, плохо это, но только не я, война виновата, если всему миру плохо. Плохо даже тогда, когда кажется, что хорошо…

Дуня уронила голову на руки и горько заплакала. Долго не поднимала головы, а потом уставила глаза, полные слёз, на Анку и сквозь рыдания заговорила:

– Что ж, собирайтесь всем миром, судите, терзайте, убивайте мою любовь к нему.

Анка долго смотрела на подругу, пристально разглядывая каждую новую чёрточку на её красивом лице, словно хотела увидеть, найти в нём что-то незнакомое доселе.

– Я ведь не казнить пришла… Думала усовестить, помочь вырваться из силков любовных. Думала, так лучше будет, чем обливать грязью позауглам. Хотела, чтоб и ты не забыла тех, кто пошёл ради нас на войну, кто вызволяет из беды других, как те, что освободили нас от немцев, очистили землю от оккупантов.

– Эх, Анка, Анка! Красиво говоришь и правду в глаза не боишься бросать, но и я ведь уже не та, что была, не девочка. А и Кирилл отдал свой долг народу, не прятался под юбку. Люблю его, пойми! И не только перед тобой, пред всеми станичниками могу сказать это. На виселицу пойду ради своей любви. С петлёй на шее на весь мир прокричу. Эх, Анка, что же делать мне? Безумной породила меня мать! Безвольной произвела на свет!

Дуня снова опустила голову, заплакала ещё громче, навзрыд.

Анке стало жаль Дуню. Может, такая выпала ей доля. За годы войны многие вернулись к Богу, утешали себя в горе, относя все беды на счёт фатальной неизбежности судеб. Верила в это и Анка. Когда Дуня, опечаленная, с покрасневшими глазами, задумчиво уставилась в одну точку, спросила:

– А Кирилл-то любит тебя?

– Не признавался, но я не сумлеваюсь.

– А если побалуется да бросит? Он ведь парень хоть куда, а ты замужняя, не свободна, значит.

Дуняша вспыхнула, глаза сверкнули холодным блеском. Не разжимая зубов, решительно процедила:

– Утоплюсь!

Анка с удивлением смотрела на неё, лицо подруги стало страдальческим, упругая грудь часто вздымалась от внутреннего волнения.

– Успокойся, Дуняша, может, всё обойдётся.

Анка про себя подумала: Дуня на грани помешательства. Сходят же с ума из-за любви, да так, что и вправду руки на себя могут наложить.

Анка, пришедшая с воинственным настроением, с желанием устыдить, образумить подругу, вдруг от всего увиденного и услышанного размякла и даже разжалобилась. Она обняла Дуняшу за плечи, тихо прошептала:

– Видно, не гожусь я в судьи в таком сложном деле, пусть Бог вас рассудит. Прощай!

Дуня не шелохнулась. Одним лишь взглядом проводила подругу до двери.

Анка медленно брела домой по тёмным, пустынным улицам станицы. Ни из одного окна не пробивался лучик света – всё погрузилось во мрак. Даже беспокойные псы и те предались сну, не считая нужным реагировать на поздних прохожих.

Шла Анка под впечатлением неприятного разговора. Неожиданно перед ней возник образ Дуни, полный страстной любви и безумной решимости, то вдруг явился Кирилл, уверенный в себе, увлечённый Дуней, то Ивановна – спокойная, приветливая, заботящаяся о судьбе единственной дочери.

«И в самом деле, права Дуня, говоря, что во всём виновата война, – продолжала рассуждать Анка. – Если б не она, проклятая, всё бы сложилось иначе и, может, прожила бы Дуняша с Назаром долгую жизнь, довольствуясь первой, чистой любовью юности. И не познала бы той дьявольской страсти, ради которой теперь готова была на всё».

С того вечера отношения между Анкой и Дуняшей стали другими. Не то что испортились – также встречались, здоровались, перебрасывались словами, но уже во всём чувствовалась натянутость с примесью холодка и сочувствия. Дуняша не спрашивала больше о том, как живёт свекровь, есть ли письма с фронта, что пишет Назар. Дуня была то чрезмерно возбуждённой, то подавленной, хотя всё так же наряжалась, не отказывала себе в белилах и румянах. По станице прошёл слух о том, что хуторской механик Кирилл перешёл на жительство к Дуняше. Правда, Ивановна всяко старалась скрыть отношения фронтовика-танкиста с дочерью и говорила:

– Это наш постоялец, квартирант. Далеко до хутора добираться, вот и пустила его за небольшую плату. Пусть живёт, может, в чём когда поможет по хозяйству. Вон столбы у ворот покосились, даже к коромыслу крючка прибить некому. Кастрюлю запаять або примус починить в город езжу. А Кирюша, что ни говори, человек мастеровой, на все руки умелец.

Завидущие станичные бабы ухмылялись, повторяя слова Ивановны:

– И то сказать, подходящий «хвартирант» у Ивановны, «по хозяйству помочь», пригодится и Дуньке – заместо кобеля, только не на цепи, а в кровати.

Даже станичная ребятня не осталась равнодушной к поведению Кирилла и Дуняши. Была откровенней и беспощадней в выражении своих чувств, чем взрослые. Завидев Кирилла и Дуняшу вместе, кричали вслед:

– Тили, тили тесто, жених и невеста, тесто засохло, невеста сдохла!

И тогда Дуняша с Кириллом с работы и на работу стали ходить порознь.

Около года прожил Кирилл в доме Ивановны, а потом вдруг ушёл и с МТС рассчитался. Сказывали бабы, что мать Кирилла не раз приходила в дом к Ивановне и по-доброму уговаривала Дуню оставить парня, не брать греха на душу, дожидаться известий от мужа, а лучше его самого. Ещё говорила хуторянка, что не дозволит сыну брать в жёны объезженную кобылу, что на хуторе у них есть казачки краше Дуньки и что во всей округе самые почётные казаки не откажут её сыну выдать дочь. А такая, что изменяет мужу своему не нужна ей, потому что она тот же вор. А вор, укравший раз, не удержится от повторной кражи, и изменившая однажды изменит и в другой раз.

Видно, уговорила и настояла на своём хуторская мать. И снова поблёк яркий румянец на щеках Дуняши, сникла молодая казачка, как былинка, обожжённая солнцем. Закинула она в сундук яркие полушалки и спидницы кружевные. Отказалась от румян и белил, даже на людей не стала глядеть. Сжалилась Анка над подругой, утешать стала, сваливая всё на судьбу, а Дуняша помалкивала.

И вот однажды, поутру, страшная весть разнеслась по станице:

– Дуня, жена Назара Чумакова, удавилась. Бросил её механик, брюхатую оставил, на другой женился.

– Ну что ж, ничего не поделаешь, на всё воля Божья, – крестились бабы, утешая Ивановну.

6

Запоздалая весна ворвалась в предгорья Кавказа вместе с апрельскими ветрами. Замедлил свой бег на равнине и притих в разливах обласканный солнцем бурный Терек Упрямо пробиваясь сквозь дышащую паром земную твердь, зазеленели луга. Нарушая первозданный покой степи и холмов, похожих на древние курганы, запели скворцы, защебетали шкодливые воробьи.

В один из таких дней от железнодорожного полустанка, опираясь на костыль, шёл солдат в серой шинели. Шёл не спеша, часто останавливаясь, поправляя сползающий с плеча рюкзак. Сощурив серые глаза, всматривался в голубую даль, оглядывая белоголовые хребты, вслушиваясь в тишину, вдыхая напоённый ароматом первых цветов свежий воздух, и снова шагал дальше.

Радостно было у него на душе оттого, что вновь перед ним расстилалась родимая степь. Не верилось, что совсем недавно пронёсся над ней огненный смерч войны и ураганом бушует теперь далеко на Западе – вернулся в отместку туда, где и начался. И ещё радовался тому, что остался жив. Шёл в сторону своей станицы, шлёпая сапожищами по грязи, как мальчишки по лужам, и, оглядывая окрестности, чему-то улыбался. Казалось ему, что ничто здесь не изменилось с того самого дня, когда уходил на фронт, покидая родные с детства места.

А как там, в станице, в хате отцовской, в доме Чумаковых? При мысли о Денисе Ивановиче, Дарье Даниловне и Дуняше улыбка его уступала место печали.

«Живы ли старики? Как пережили оккупацию? А моя Анка? Устали, наверное, ждать. И я хорош, не написал им сразу после освобождения Кавказа. Правда, было не до писем – тяжёлое ранение, контузия, не дни, а месяцы между жизнью и смертью. Но мог пару строк черкнуть сразу, когда перевели в госпиталь глубокого тыла, мол, жив-здоров ваш Василий Кочет. Но рука не поднималась, сообщать нужно было не только о себе, но и о Назаре. А как напишешь о таком горе…»

И чем дальше уходил солдат от железной дороги, тем угрюмее становилось его лицо, казалось, что не радуется он ни весеннему буйству степи, ни весёлому щебетанию птиц. Перед взором его стали возникать страшные картины разрушений, пожарищ, смерти, безмерного людского горя и страданий. Тяжелея от этих дум, шагал он, всё больше сжимая костыли, с трудом передвигая раненую ногу.

Перед тем как войти в станицу, остановился, сбросил рюкзак на землю, вытер пот со лба и оглядел нестройные ряды знакомых приземистых хат, которые нисколько не изменились за два года войны. И снова наполнили душу радостью дорогие сердцу места. И захотелось ему быстрее увидеть свою хату, обнять жену, близких.

День был воскресный. Прохожие чаще попадались на его пути, завидев солдата, спешили к нему. Первая же из казачек, внимательно вглядываясь в его лицо, спросила:

– Тутошний аль чужой?

– Здешний я, здешний, – ответил, не останавливаясь.

Она пошла рядом.

– С приездом тебя, соколик! Чей же будешь?

– Кочет я, Василий.

– Боже мой! Неужто Вася, Николая сын? Как же ты изменился! Сроду бы не узнала. Родненький мой, дай обниму! А мой не придёт, убили Андрюшку.

И заголосила, обнимая солдата. Со всех сторон сбегались женщины, спрашивая друг друга на ходу: «Кто приехал? Чей он?»

– Ой, бабоньки! Да это же Кочетов сынок.

Расталкивая друг друга, одни обнимали Василия, другие плакали и, радуясь, спрашивали:

– Васенька, а ты моего не видал? Не знаешь, как он и где? Вас вместе с Григорием увозили на войну…

– Какого Григория?

– Дак Белобородько…

– Весной сорок второго расстались, его в другую часть направили.

– А Андрюшку Лукина видел?

– С ним в одном подразделении служил, после ранения не видел, тогда живым был, теперь не знаю.

Одолели бы казачки Василия Кочета, но тут подоспели старики, оттеснили баб, обменялись рукопожатиями, молча пошли рядом. Чем дальше шёл солдат, тем шире становилась толпа. В особенности много сбежалось ребятишек. Путаясь среди взрослых, они старались пробиться ближе к солдату-фронтовику, чтобы лучше разглядеть героя войны, пересчитать медали и, конечно же, попасться ему на глаза. А тот, кто успел «засвидетельствовать» своё почтение, теперь бежал впереди и с самым серьёзным видом оповещал каждого встречного и тех, кто выглядывал из окон и дверей.

– Дядя Вася вернулся! Сын Николая Кочета с фронта приехал!

– Да не с фронта, а с госпиталя, – поправляли подростки, бежавшие позади.

И, конечно же, мальчишки, которые подогадливее, помчались первыми сообщать радостную весть Анке и Денису Ивановичу. Так что не успел Василий приблизиться к отчему дому, как навстречу ему выбежала жена с незаплетённой косой и мокрыми по локоть рукавами – бросила стирку. Казаки расступились. Василий простёр навстречу дрожащие руки, Анка прижалась к нему, улыбка засияла на её лице. Только теперь бисером покатились слезинки из её счастливых глаз. Слышала она учащённое биение своего сердца – сильное, частое, словно молот, удары которого больно отдавали в виски. И ещё почувствовала, как тяжелеют ноги и снова, как тогда, в минуты расставания, подкашиваются. Чтобы не упасть, крепче прижалась к груди мужа. Но тут стали её оттягивать, она повернула голову и увидела седоусого Дениса Ивановича и рядом верную ему Дарью Даниловну. Поняла, что надо уступить, отойти в сторонку, сделала два шага вбок, глянув на стариков, потом на мужа. Денис Иванович как-то странно уставился на наречённого сына, словно ждал от него ответа на свой немой вопрос: «Как там наш Назар?» Молящими глазами смотрела Дарья Даниловна на солдата. А Василий, не смея глянуть в глаза им обоим, уставился в землю, стиснув зубы, боялся невзначай обронить слово. Эту молчаливую сцену наблюдали станичники, ожидая узнать ещё что-то. Наконец Денис Иванович и Дарья Даниловна крепко обняли фронтовика. Неизвестно, сколько бы времени продолжалось это братание, если бы не Аришка.

– Васька, соседушка мой! Вернулся здоровеньким, вот радость-то! – Она шлёпнула его по спине тяжёлой пятернёй и грубо, по-мужски, сжала его руку.

Василий и ей улыбнулся, глядя снизу на квадратное лицо Аришки с заметным пушком на верхней губе.

– Да что это вы не даёте человеку войти в хату, – снова пробасила Аришка и грудью проложила солдату дорогу к отчему дому.

Во дворе возле будки вертелся Свирко, Василий на минуту задержался с ним, потрепав за уши:

– Свирко, родной мой…

Собака заскулила, стала бросаться на Василия, норовя лизнуть в лицо. Потом легла на спину и, от радости задрав лапы, стала визжать. Василий присел на корточки, стал гладить её лохматую голову.

– Вот что значит собака, друг верный, не то что людына погана, – сочла священным долгом заметить Аришка, снова вызвав улыбки станичников, а казачата дружно, от души захохотали.

Приласкав своего четвероногого дружка, Василий резко встал и, морщась от боли в ноге, направился к хате. Пригнув голову, вошёл в горницу, за ним последовала соседка Ариша.

– Попёрла свой амбар поперёд казаков, – бросила вслед дородная казачка, глядя на широкий Аришкин зад.

– Не к тебе ведь прусь, а ежели кому мешает мой амбар, нехай объезжает, – скосив глаз, дерзко ответила Ариша.

Войдя в хату, Василий окинул быстрым взглядом знакомую комнату и улыбнулся. Он повесил шинель на гвоздь, поставил костыль к стене и опустился на скамью у стола. Довга Аришка уселась на сундук, старые казаки вокруг стола, а бабы столпились у двери. Анка захлопотала возле печи во дворе под навесом. Поглядеть и поздравить фронтовика с приездом теперь шли те из станичников, до которых слух долетел позже. Каждый из явившихся подходил к Василию, обнимал, жал руку и непременно спрашивал:

– А мово, случайно, не видал, не приходилось встречаться?

Даже те, кто получал письма с фронта, обязательно спрашивали о своём сыне, думая, что фронт исчисляется верстой, а не сотнями, тысячами километров и будто Василий Кочет должен был знать о каждом. Солдат терпеливо выслушивал всех и в ответ спокойно говорил одно и то же: «Нет, к сожалению, не довелось видеться», «Ничего, Бог даст, вернётся».

При этом украдкой поглядывал то на Дарью Даниловну, то на Дениса Ивановича, сидящих рядышком, как два голубка в терпеливом ожидании. Может, предчувствовали старики недоброе и потому приумолкли, желая хотя бы на минуту оттянуть время, таящее роковую истину… Им хотелось ещё какое-то мгновение пожить с верой в то, что жив их сынок. Знали, что слова «погиб», «убит» разят страшнее молнии. Куда легче услышать «пропал без вести». В этих словах есть хоть какая-то надежда на будущее. Когда шум немного поулёгся, выбрав момент, Дарья Даниловна не удержалась, спросила:

– Что ж это ты, Вася, про Назара нашего ничего не сказываешь?

Василий ответил не сразу. Лицо его покрылось испариной, потом сделалось белым. Виновато глянув на Дениса Ивановича, он нерешительно протянул:

– Мы с ним… Словом, на Калининском фронте расстались…

– Так, значит, жив наш сыночек! – воскликнула радостно Дарья Даниловна. Поблекшие дымчатые её глаза заискрились, она вскочила с места и хотела было кинуться к Василию обнять его. Но солдат, ошеломлённый видом Дарьи Даниловны, неловко попятился назад, потом сдёрнул с головы фуражку и, бросив её на пол, вытянулся в струнку. Дарья Даниловна остановилась с открытым ртом, глядя на Василия, непонимающе заморгала. И лишь когда все в горнице казаки поднялись на ноги и молча обнажили головы, старуха всё поняла. Ужас исказил её лицо, глаза расширились. Растопырив дрожащие пальцы обеих рук, она прикрыла лицо и, как бы уклоняясь от удара, попятилась вбок, издав глухой, похожий на стон крик. Женщины подхватили её и повели на свежий воздух.

Не осталась безучастной и Аришка, поддержала бесчувственную Дарью Даниловну.

– Что с ней? – раздались голоса во дворе.

– Убили Назара! Погиб сынок Чумаковых! – прогремела на всю улицу Аришка.

Денис Иванович, всё это время сидевший неподвижно, вдруг почувствовал скованность, провал в голове и стеснение в груди, словно на него свалилось сто пудов. Эта общая скованность и тяжесть сопровождались ударами крови в виски. И лишь когда его прошиб пот и покатился градом по лицу, к нему вернулись силы и способность мыслить. Он, с трудом разгибая одеревенелые ноги, поднялся и медленно, неуверенной походкой направился к выходу. Бабы посторонились. Сочувственно глядели старые казаки на согбенные плечи, седой затылок сломленного горем казака. Женщины уголками косынок утирали влажные глаза.

И вдруг эту скорбную тишину нарушил громкий вопль, донёсшийся с улицы. Это бежали дочери Чумаковых – Марья и Ольга. Увидев свою мать, которую вели под руки, сёстры догадались о постигшей их род утрате и взвыли так, что не только людские сердца, но даже горы содрогнулись.

7

Жители отдаленных сел, падкие на всякие известия, любят посудачить – что да как… Но могут и вовремя покинуть чужую хату, отойти от накрытого стола, даже если их томит голод и жажда. Не ждут намёка на то, что пора бы и честь знать. Не забывают, как говорится, своего места в этой жизни, умеют удовлетвориться самым малым, обладают удивительной способностью при наивной непосредственности подавить в себе любые страсти.

Так с наступлением темноты, не сговариваясь, словно по команде все стали покидать дом Васи Кочета. Искренне, от души упрашивала Анка близких и соседей задержаться, поужинать чем бог послал, но никто не остался.

Лишь одну Аришку не пришлось уговаривать. Проводив Дарью Даниловну до дому, она вернулась и заняла прежнее место, ожидая угощения. Она любила «поесть на дурницу» и при этом убеждала, что у неё особая болезнь – «трясучка», то есть при желании есть каждая клетка начинает трястись, а поскольку этих клеток в её огромном организме неисчислимое множество, то и возникает та самая «трясучка».

Остались поужинать, кроме Аришки, ещё две одинокие, бедные старушки. Ужин состоял из постного борща и пшённой каши и не вышел бы на славу, если б Василий не сдобрил их консервированной тушёнкой, выписанной ему на дорогу вместо госпитального пайка. Усталый и проголодавшийся, он ел молча. Да и старушки оказались несловоохотливыми. Опорожнив тарелку, Василий откинулся на спинку стула и, глянув на Анку, спросил:

– Что же это Дуняша не пришла?

Не успела жена и рта раскрыть, как Ариша выпалила:

– Господь прибрал непутёвую!

– Да что вы! Когда?

– Решила бабёнка блуду предаться, – продолжала Ариша, – покинула дом Чумаковых, к матери перешла. С механиком МТС связалась, в дом к себе заманила как вроде бы квартиранта. Хуторской он был, не тутошний. А он, не будь дураком, побаловался, брюшко ей набил – и ходу в свой хутор, да там по закону женился.

– Что ты мелешь! Постыдилась бы, – перебила Анка соседку.

– Не мелет Аришка, а истинную правду гутарит, а сказывать правду не грех, – вступились за Аришку старушки.

Ошеломлённый Василий удивлённо глядел то на жену, то на старух, то на Аришку.

– Да, да, брат мой, всё как есть, без сочинительства докладаю. Понесла Дунька от того механика, Кириллом звали. А когда сбёг, оставив её, она тут же в петлю, удавилась, значит, – заключила Аришка.

Василий полез в карман за кожаным кисетом, достал из него нарезки газетной бумаги. И, стуча указательным пальцем по кисету, вытряхнул на бумажку остатки самосада, смешанные с махоркой, свернул «козью ножку». Несколько раз щёлкнул самодельной зажигалкой, пока не вспыхнуло пламя. Прикурив, затянулся всей грудью и глубоким выдохом выпустил струю дыма. Взял под мышку костыль и вышел на крылечко, постояв с минуту, оглядел двор. Задержал взгляд на потемневшей от времени будке Свирко, потом перевёл его на широкий пень, торчащий рядом. Спустившись вниз, побрёл к пню и, вытянув вперёд изувеченную ногу, опустился на него.