Текст книги "Разные бывают люди. Охотник Кереселидзе (сборник)"

– Да мы же, мы! Волков пугали, понимаешь? – смеясь, объяснил Иосиф.

Антони и Парамон поверили не враз. Трудно представить, чтобы такой гвалт, от которого могут трухнуть даже черти, исходил от двух пробирающихся по лесу путников.

Михело, узнав, что обоих помощников его прохватила «медвежья болезнь», огорчился и тут же вскипятил воду, заварил крепкий чай. Завар был густой, аж пить горько. Однако опытный мастер заставил обоих пареньков опорожнить кружки до дна и лишь после этого накормил жидкой пшённой затирухой.

Остаток зимы плотник Михело со своими учениками провели в Дорчане. Построили дом, но работы не убавилось.

Заказчиков было много. Кто-то приглашал сладить коровник, кому-то нужны были новые рамы, другим – ворота, третьим – столы и лавки.

С наступлением весеннего тепла паравнешские плотники собрали свои пожитки и двинулись в обратный путь.

На станции Эльхотово, через которую шла дорога к родному порогу, у Михело оказался приятель – армянин по имени Акоп, владелец пристанционного буфета. Михело о чём-то долго разговаривал с ним по-русски, при этом оба поглядывали на Антони.

– Послушай, Антони, – подошел вскоре Михело. – У отца твоего семья большая, а земли мало. Вспахать, посеять – без тебя управятся. Здесь же будешь получать живую копейку. Оставайся.

Предложение мастера заставило Антони задуматься. Он так радовался возвращению домой с заработком, очень соскучился по родным краям… Парнишка не знал, что ответить.

– Ну как? Хочешь? – ещё раз спросил мастер.

Ох, как не хотелось Антони оставаться на маленькой станции среди чужих. Однако напоминание о бедности отца, большой семье заставило подавить в душе нетерпеливое желание свидеться с родными.

Не поднимая глаз, Антони кивнул.

– Тогда я рассчитаюсь с тобой, – сказал Михело, доставая из кармана заработанные в Дорчане деньги. Отделив четвёртую часть, мастер сказал: – Я отдам половину твоего заработка Акопу на хранение, другую половину отнесу и передам отцу твоему.

Антони опять кивнул в знак согласия.

Когда Акоп спрятал деньги, заработанные Антони, в кошелёк, Михело заговорил, видя волнение на лице своего юного помощника:

– За деньги не беспокойся, у Акопа они будут целей. Не переживай, ведь ты не в лесу остаёшься, среди людей со святым крестом на груди.

– Что я здесь буду делать? – подняв голову, наконец спросил Антони.

– Работы хватит. Гляди, какой огромный у Акопа самовар. Надо его начищать до блеска, наполнять водой, старым сапогом раздувать угли. За это будут платить тебе по рублю в месяц. Харчи бесплатно.

С грустью в глазах смотрел Антони вслед своим землякам-счастливцам, возвращавшимся в родной посёлок.

Новый хозяин улыбался во весь рот и что-то говорил тем, кто подходил к прилавку.

На Антони никто не обращал внимания. Когда народ разошёлся, Акоп показал пальцем на место, по которому следовало пройтись веником. Антони старательно подмёл помещение и прилегавшую к нему часть двора, предварительно полив пол и землю из чайника, чтобы меньше поднимать пыль.

Одно было плохо: Антони почти не знал ни армянского, ни русского языка. Хозяину приходилось по несколько раз повторять фразы и дополнительно объяснять свои распоряжения жестами.

Спать Антони определили под стойкой на старом половике. Несмотря на усталость, долго не мог уснуть. Разные думы лезли в голову. Сначала он вспомнил своих товарищей и Михело, которые, по его предположению, с утра начнут восход на Мамисонский перевал. Потом представил, как их будут встречать земляки, поздравляя с благополучным возвращением, расспрашивая о делах и новостях в чужом краю. Как огорчится мать Антони, узнав, что сын её остался на чужбине.

При этих мыслях у него заныло в груди. Он лежал с открытыми глазами, рассеянно глядя в окружающую тьму прислушиваясь к торопливым шагам прохожих, среди которых он различал чёткую поступь военных. Их на этой маленькой станции было немало.

Ещё в Паравнеши слышал Антони от взрослых о начавшейся где-то там, за дальними далями, войне с германцами. Но то были лишь приглушённые окружавшими посёлок взгорьями слухи. Тут же, на железнодорожной станции, они воплотились в реальность. Реальность тревожную, непонятную, настораживающую.

Антони точно не знал, что такое война. Но представлял себе, как массы вооружённых людей, сталкиваясь в гневе, уничтожают друг друга. Он образно представлял себе это в виде схватки пчёл, когда идет рой на рой, усыпая землю мёртвыми медоносами.

Непонятно, правда, почему люди – разумные существа, способные преодолевать даже неодолимое, – так ожесточаются друг против друга.

На новом месте разве сразу уснёшь…

Что-то ждёт тебя, Антони, впереди? Как сложатся взаимоотношения с хозяином?

Ах, кто бы знал, как хочется домой, в Паравнеши…

Но возвращение в родительский дом теперь, видимо, состоится не скоро.

Поворочался Антони с боку на бок, стараясь заглушить подступившую к сердцу тоску, поворочался, только сна ни в одном глазу. Тихонько приподнялся на цыпочках, подобрался к окну. Несмотря на позднюю ночную пору, за окном действительно людно. А что, если выглянуть на перрон, подышать свежим воздухом? Нет, страшновато. Скрипнешь дверью, и все, кто на перроне, подумают, что буфет открывается, кинутся чайком побаловаться, не отобьёшься. Разнесут буфет, тогда от хозяина уж точно несдобровать.

Ну, нельзя открывать дверь так нельзя. Прильнув к оконному стеклу Антони почувствовал прохладу. Вместе с прохладой из окна донёсся приглушённый говор. Кто-то устроился прямо под окном и коротает ночь в разговоре.

– Куда путь держим? – услышал Антони неизвестно кем и кому заданный вопрос. Тому кто спрашивает, по голосу чувствуется, не столько ответ хочется услышать, сколько душу облегчить, выговориться, ощутить участие к своей судьбе.

– Мобилизация ж, известное дело. Куда везут – туда и едем, – охотно отозвался тот, к которому обращался неизвестный обладатель приглушённого, донельзя тоскующего голоса.

– Оно конечно, кто ж теперь волен в своей судьбе-кручине?

– Интересно знать, как там?

– Где?

– Ёлки-моталки, знамо где, на войне этой…

– Не знаю, – колыхнул темноту глубокий вздох.

– Убить ведь могут, как на передовой окажемся.

– Мужское дело, оно спокон веку такое.

– Так неохота ж умирать, ох как неохота.

– Кому ж это по душе, ни за что ни про что с жизнью распрощаться…

– На кой мне умирать, ежели у меня дома мал мала меньше по лавкам бегают. Легко бабе с хозяйством да с этакой оравой ребятни на ногах удержаться? Легко, я тебя спрашиваю?

– Умирать легче, когда за полезное дело, к примеру. А тут что получается? За что воевать? Какая мне корысть с германцем врукопашную хвататься?..

– От судьбы не увернёшься, – встрял чей-то голос, доселе не участвовавший в беседе.

– А кто знает-ведает, что такое судьба?

Проходящий эшелон, громыхая по рельсам, заглушил и без того неясно доносившийся из-за окна говор.

Тоскливо.

Ох как тоскливо.

И непонятного много.

Лежа под стойкой, Антони стал прислушиваться к шороху мышей. Он, встречавшийся с медведем, почему-то их боялся. И ещё боялся он темноты, веря в домовых, которые могут навалиться на спящего и душить, душить.

В страхе Антони принялся нашёптывать молитву. Хотел встать, зажечь лампу, но не решился – хозяин намекнул на необходимость экономить керосин.

Поутру раздался стук в дверь. Антони вскочил, увидел хозяина. Акоп был в хорошем настроении. Напевая какую-то восточную песенку, он стал возиться у стойки. Антони, вспомнив слова мастера Михело, схватил самовар, вынес во двор, начистил толчёным кирпичом. Вскоре блестящий медный вед ёрник загудел, выбрасывая из трубы языки алого пламени. Жар в самоваре нужно было поддерживать в течение целого дня.

Часть вторая

Акоп был доволен помощником. Уже через несколько месяцев Антони мог объясняться по-русски и заменять у стойки хозяина, когда тот отлучался. Однако внешний вид Антони был неприглядным, ветхая одежонка вся в заплатах. Возвратившись как-то из Владикавказа, Акоп подал Антони узел и сказал:

– На, это для тебя. Пойдешь вон туда, – при этом пальцем указав в сторону, где недалеко от железнодорожных путей виднелось приземистое здание, – там баня. Заплатишь две копейки, вымоешься, снятое барахло выбросишь в мусорный ящик, а новое, что лежит в этом узле, наденешь.

Антони взял узел и, держа наготове две копейки, направился к зданию, указанному хозяином. Оно оказалось довольно просторным, хотя и с маленькими тусклыми оконцами. У одной стены чугунный котёл с водой. Возле другой большая каменная плита. Купающиеся, если хотели попариться, плескали из ковша на плиту и, вертясь во взрывах пара, стегали себя веником.

В Паравнеши мылись по-другому. Нагреет мать в очаге ведро воды, выльет в корыто – и мойся сколько душа требует.

А тут – баня! Попав в неё, первый раз в жизни, Антони внимательно всё осматривал и делал то, что делают другие. К тому же он старательно натёр мочалкой спины нескольким старикам. Кряхтя, с трудом удерживаясь на ногах, старики подхваливали:

– Ай да молодец!

После бани Антони был доволен всем миром, но особенно хозяином. Не случалось в его жизни облачаться во всё новое с ног до головы. Обычно приходилось донашивать вещи старших братьев.

Акоп предупредил Антони, что одежду он купил на оставленные мастером Михело деньги. Это не огорчило парня, он надеялся заработать побольше того. Теперь, когда он овладел русским языком, узнал горожан, ему не страшно.

Оставляя Антони в буфетной на ночь, сам Акоп уходил куда-то на станцию. В один из вечеров, после того как хозяин ушел, а Антони собирался отправиться ко сну, кто-то сильно постучал в окно. Антони поднялся, зажёг керосиновую лампу, открыл дверь.

Перед ним стоял человек в офицерской форме. Лицо взволнованное.

– Где хозяин? – строго спросил он.

– Пошёл спать, – спокойно ответил Антони.

– Немедленно разыщи его! – велел неизвестный.

– Как я буду его искать, если не знаю, где он ночует, – невозмутимо ответил Антони.

Офицер задумался. По всему видно, он очень торопился.

Воспользовавшись паузой, Антони спросил:

– Зачем вам мой хозяин в такое позднее время?

Незнакомец раздражённо ответил:

– Чемодан я оставил у него на хранение, теперь надо забрать. Очень тороплюсь – мой поезд отходит.

Какой-то чемодан Антони видел под стойкой, но промолчал. Откуда знать, может, это чемодан Акопа. Хозяин ничего не говорил, что кто-то оставлял у него на хранение вещи.

«Вдруг передо мной жулик какой-нибудь… Хотя нет, не похоже. Офицер как-никак», – размышлял Антони, не зная, на что решиться.

– Ступай и разыщи хозяина, хоть под землёй, – снова повысил голос неизвестный.

Антони послушно побежал к дому станционного смотрителя. Разбуженный не вовремя, тот разгневался и сказал, что не знает, где Акоп, и знать не хочет.

Возвратившись в буфетную, паренёк увидел, как офицер вытаскивает из-под стойки злополучный чемодан, который Антони не хотел ему показывать.

– Не нашёл я хозяина, – крикнул Антони офицеру.

– И не надо! Вот он, мой чемодан, – отозвался тот, довольный.

– Без разрешения хозяина не отдам! – решительно сказал Антони, загородив собой дверь.

Незнакомец, бесцеремонно оттолкнув паренька, побежал с чемоданом к железнодорожным путям.

– Некогда мне, поезд отходит, – крикнул на бегу.

Антони хотел поднять крик, но передумал. К тому же офицер, по всей вероятности, забрал свой собственный чемодан.

А вдруг не свой?..

Как ни успокаивал себя Антони, успокоиться не мог. Утром, когда вернулся Акоп, он с мельчайшими подробностями рассказал ему о случившемся. Хозяин молчал, но лицо его постепенно стало искажаться от гнева. Не веря сказанному, он заглянул под стойку. Глаза его налились кровью.

Перепуганный Антони потянулся к двери. И хорошо сделал, ибо Акоп схватил с пола железную трубу от самовара, запустил её в Антони:

– Вон отсюда, паршивец!

Антони увернулся. Труба с треском ударилась об угол двери.

Обидно, ещё как обидно… Чей же всё-таки чемодан? Неужели Акоп хотел присвоить чужое?

Добежав до станции, Антони вскарабкался на первый попавшийся товарняк и покинул Эльхотово. «Разбирайтесь сами, чьё есть чьё, – обиженно стучало в висках. – Зачем же так оскорблять…»

Сидя на открытой платформе среди каких-то ящиков, он долго не мог отойти мыслями от злополучного чемодана. Что в нём могло быть? Может, золото? А может, ценные вещи или какие-нибудь важные бумаги?

Антони не считал себя виноватым в случившемся, в то же время не оправдывал. «Всё-таки без разрешения хозяина ни отдавать, ни брать даже самую безделицу я не должен был», – рассуждал он.

Товарняк делал множество остановок. На одной из них Антони спросил у копавшегося возле рельсов железнодорожника:

– Что за станция?

– Прохладная, – ответил тот.

– А где это?

– В Прохладной.

– А-а! – протянул отрешённо Антони и спрыгнул с платформы.

Ему теперь всё равно, где быть, куда идти.

На путях стояло несколько эшелонов. На перроне не протолкаться. Шум и гам царили около буфета и в ресторане. Большей частью здесь были люди в военной форме, отправлявшиеся на фронт. Немало также раненых, инвалидов на костылях. Те, кто выписан из госпиталей, выделяются не успевшими ещё потускнеть от пристанционной копоти белоснежными бинтами.

Стоп! Прохладная?..

Какая удача!

Это же здесь работает старший братишка Баграт, которого со слезами вроде бы так недавно и уже так давно всей семьёй провожали на чужбину.

Непросто было на незнакомой станции найти Баграта…

Нашёл.

У Баграта от удивления, как говорится, глаза полезли на лоб.

Долго стояли, без слов разглядывая друг друга. Рады встрече донельзя.

Сели за стол. Антони вмиг проглотил горячий борщ, кусок говядины с гречневой кашей. Баграт же все глядел и глядел на брата, ни о чём не расспрашивал. Успеют ещё наговориться, пусть братишка поест с дороги, отдохнет, осмотрится.

Работал Баграт в пристанционном ресторане. Заторопился на смену, сказал Антони с улыбкой:

– Отобедаешь, далеко от дома не уходи. Заблудишься – где искать буду? Вернусь – поговорим обо всём.

Баграт ушел. Аккуратно собрав крошки со стола, Антони не бросил их – съел. Не от голода, по привычке.

Хорошо, сытно у брата.

Антони вышел на свежий воздух, присел на свободную скамейку возле самого входа в вокзал.

Среди сидевших на соседних скамейках опять же много военных. В основном солдаты.

Где шинели, там жаркий спор, подкреплённый дымком махорочных самокруток. Говорили о войне, разрухе, неудачах на фронтах и открыто ругали царя. Народу царь – уже не батюшка. Именуют его запросто – Николашкой. Именуют презрительно, с превосходством – как не ровню себе. Вспомнились Антони слова гимна-молитвы, которые его, семилетнего, заставляли учить наизусть: «Боже, царя храни…» И вот эти люди в серых шинелях, с серыми выцветшими лицами поносят царя последними словами, обвиняя во всех земных грехах. Антони вспомнил годы детства, небольшое деревянное здание школы, расположенной недалеко от церкви, где обучались азам русской грамоты дети семи высокогорных поселений, где ему довелось проучиться три зимы, а в четвёртый класс отец не пустил – не было обуви, нужно было самому себе зарабатывать хлеб у Тедоре.

Совсем стемнело, когда Баграт вернулся со смены. Комната у него небольшая, но снимал он её за большую цену. Уступив брату топчан, Баграт бросил на пол полушубок, подложил под голову стёганку, задул свечу и, растянувшись на земляном полу, сказал:

– Ну, браток, теперь рассказывай, что нового в родных краях, как здоровье отца, мамаши и остальных?

Братку же не по себе, что старшой на полу, а он тут – на топчане. Словно фон-барон.

– Мне, Баграт, лучше бы на полу.

– Лежи, не привередничай, – отшутился Баграт. – Давай рассказывай обо всём и со всеми подробностями.

Проговорили, провздыхали едва не до зари.

Взволновали, встревожили Антони воспоминания. В его душе опять всколыхнулась боль обиды на Акопа, которому он служил верой и правдой и так незаслуженно был обижен им. «В конце концов, – думал Антони, – хозяин не понёс никакого ущерба из-за меня. И что преступного в том, что возмущённый владелец чемодана отобрал его насильно. Человек спешил на поезд. Это же был офицер, а не какой-нибудь босяк или жулик. Неужели Акоп впрямь хотел бессовестным образом присвоить чужую вещь? Иначе зачем бы он так возмущался и кричал…»

Повернулся на другой бок – и мысли перевернулись. Так-то оно так. Однако и он, Антони, виноват перед Акопом. «Нельзя же без хозяина отдавать вещи, кому бы они ни принадлежали. Этак могут растащить весь буфет…» – снова корил себя за оплошность.

В конце концов беспечный отроческий сон одолел парня, вернул душевный и телесный покой. «Не буду я унижаться перед Акопом, нет моей вины», – беззвучно шевелил губами, засыпая.

Работы в прохладненском пристанционном ресторане было много. Эшелоны, пассажирские поезда, товарные составы с различными грузами прибывали и отправлялись беспрерывно, днём и ночью.

Эшелоны с солдатами не задерживались. В таких эшелонах была своя хозяйственная служба с кухней, поварами. Новобранцев же, проезжающих через Прохладную, приходилось кормить в ресторане. Конечно, не порционными блюдами по меню. Но для варки щей и каши тоже нужны были люди и время. Рабочих рук не хватало, и потому хозяин ресторана охотно принял Антони помощником повара. Тем более когда узнал, что тот является братом Баграта, которого ценил.

Шумно и хлопотно было на новом месте, однако Антони это нравилось. Никакого сравнения с Эльхотовом, где посетителей в буфет приходилось зазывать.

На перроне в Прохладной всегда людно. Толпа разномастная. Первым классом едут господа – нарядные, чопорные. Кто с тростью, кто с собачкой в руках. Вроде солидно, и смешно одновременно.

В вагонах третьего класса тесно, суетливо. Пассажиры не выходят – выскакивают на стоянке и всё больше бегом, бегом.

Особенно одолевали ресторан нищие и беспризорные. Чумазые, полураздетые ребятишки, прокатившись с ветерком на крышах вагонов, стаей голодных воробьёв слетались на запах борщей, свежеиспечённого хлеба. Они становились у входа с протянутыми ручонками, испачканными в мазуте. Их глаза буквально обстреливали пустые столы, с которых не успели убрать посуду. Стоило швейцару отвернуться, как они влетали в зал всей массой, и, пока официанты отбивали атаку одних, другие успевали похватать крохи и облизать тарелки.

Такие картины удручающе действовали на Антони, выглядывавшего из кухонного окна. В свободные минуты, подойдя к швейцару, он говорил:

– Фомич, генацвале, ты отворачивайся или отходи в сторону, если на каком-нибудь столе остаются объедки, пусть пацаны доедят. Как ни говори, грешно отказывать несчастным сиротам. Смотреть на них больно.

Сам Антони не выбрасывал ничего из отходов, что можно было употребить в пищу. Капустные кочерыжки, мелкую картошку, морковь тайком выносил беспризорным. Завел специальные банки, куда собирал всё, что соскребал и вычерпывал со дна котлов. Судомойка, тоже питавшая пристрастие к отходам из-за своих поросят, часто ворчала на Антони:

– Всех не накормишь. Для всего мира добрым не сможешь быть, иначе сам подохнешь с голоду.

– Безбожница ты, тёть Наташа, – отшучивался Антони.

– Сам антихрист! Коли Бог не милует голытьбу, нечего нам становиться поперек Его воли.

– Нехорошо так говорить, тёть Наташа. У тебя самой муж на фронте, троих детей своих кормишь. Случись с тобой беда – и они пойдут по миру. Если им не подадут милостыню, хорошо будет?

– Типун тебе на язык, азиат! – отплёвываясь, ругалась судомойка.

Непонятна была Антони эта женщина.

Но он убеждался, что таких, как посудница тётя Наташа, было немного. Даже роскошно одетые русские барышни хоть и морщились брезгливо, но всё же протягивали копейки бездомным мальцам, назойливым, как осенние мухи.

Ворчанье другого рода, «не по тёте Наташе», Антони нравилось. Он охотно прислушивался, как на перроне ругали правительство. Это и пугало, и волновало. Он стал даже свидетелем забастовки железнодорожников Прохладной. Бросив кухню, Антони примчался вслед за всеми на митинг, стихийно возникший возле паровозного депо. Какой-то здоровенный машинист, стоя на ступеньках паровоза, держал речь. Среди шума и возгласов одобрения Антони слышал непривычные слова:

– Надо требовать повышения заработной платы. Наши жёны днями простаивают в очередях за хлебом. Полуголодные железнодорожники по двенадцать – четырнадцать часов вкалывают. Пусть установят восьмичасовой рабочий день!

– Молодец, Семеныч! – кричала толпа.

Но где-то раздавались и такие голоса:

– Безбожник, ишь разболтался. Поди, из большевиков, крамольник…

Вскоре отдельные вспышки недовольства превратились в водоворот бурных, следовавших одно за другим событий. Нелегко разобраться в них Антони. Однако слухи о поражениях на фронтах войны, о голоде, разрухе по всей России тревожили мысли, сердце. И вот весть об отрешении от престола самого императора России!

Февральская революция. Временное правительство. Керенский.

И, наконец, Октябрь семнадцатого!

Прохладная бурлила. Народ, с которым встречался Антони на станции, ликовал. Солдаты митинговали. Пассажиры первых классов почти не выходили на перрон.

На составах, проходивших через станцию, Антони не без волнения читал плакаты и призывы: «Долой войну!», «Вся власть Советам!», «Землю крестьянам!», «Хлеб голодным!», «Долой всех временных правителей!».

Несмотря на голод и разруху, всюду чувствовался подъём и оживление. Все ждали ещё каких-то перемен.

Хозяину ресторана Степанову нравилось трудолюбие Антони. Однажды Степанов даже попросил его поработать буфетчиком вместо заболевшего. Антони с радостью согласился. Он был польщён, когда хозяин, вручая ключи буфета, сказал:

– Вижу, ты честный парень, не сопрёшь выручку.

В то время странная неразбериха творилась с деньгами. Николаевская золотая валюта, бумажки – екатериновки, денежные знаки Временного правительства – керенки, бумажные марки «буачки» за подписью Буачидзе – председателя Совнаркома Терской республики. И всё это было в ходу одновременно.

В один из дней, когда Антони стоял за буфетной стойкой, к нему подошёл человек в военной форме, но без знаков отличия. Протягивая новенькую, сложенную вдвое екатериновку, он сказал:

– Будьте любезны, разменяйте.

Глянув на изображение русской императрицы, Антони кинул бумажку в выдвижной ящик стойки и выдал просителю разные знаки, соответствующие достоинству екатериновки.

Поблагодарив, человек ушёл. Но через некоторое время вернулся, предельно возмущённый:

– Полчаса назад вместо одной я дал вам на размен две екатериновки. Немедленно верните одну.

– Вы дали одну, – растерянно возразил Антони.

– Нет, две! – отчеканивая каждое слово, стоял на своём военный.

«Жулик», – решил Антони, но выдвинул ящик, вынул обратно екатериновку.

– Смотрите сами, одна! – сказал Антони, пытаясь успокоиться.

Лицо военного моментально изменилось, потеплело. Он схватил екатериновку, медленно развернул, поплевал на указательный и большой пальцы правой руки, потер между ними купюру. Екатериновок на самом деле оказалось две. Обе новенькие, хрустящие, они плотно прилипли друг к другу.

– Прошу извинения, теперь у меня нет претензий. Эта ваша, – военный бросил одну екатериновку на стойку, – а это моя. Извините за недоразумение.

Антони сдружился с железнодорожником Око Гогричиани.

Око был постарше. Как многие безземельные горцы, он также сызмальства скитался по белому свету в поисках заработков.

От него, бывалого рабочего, Антони узнавал много. Око приносил ему затёртые страницы газеты «Русское слово», обрывки листовок и прокламаций, распространявшихся большевиками.

– Антони, ты занимаешься не тем, чем нужно, – говаривал Баграт, когда младший стал частенько задерживаться где-то после смены.

– Я был с Око, – оправдывался Антони. Хотя в общем-то старший не возражал против этой дружбы.

В один из дней поздней осени все сослуживцы Баграта и Антони тоже затеяли собрание. Присутствовал и хозяин ресторана Степанов. Из-за стола поднялся повар Метревели и так складно начал говорить:

– Власть в Петрограде взяли в руки народные представители. Всё, что принадлежало частным владельцам и предпринимателям, по новым законам передаётся в руки тех, кто работает и производит. Все вы об этом слышали. Нам, трудящимся Северного Кавказа, неплохо бы намотать всё это на ус и последовать примеру питерцев.

Метревели покрутил свой ус и продолжал, обращаясь к хозяину ресторана:

– Вы, господин Степанов, не обижайтесь на нас и не пытайтесь противостоять законам новой власти. Мы от зари до зари гнули спины на вас. Платите же вы нам гроши, прибавляя в праздничные дни жалкие дары, как Божью милостыню. Мы не разбойники, не собираемся грабить вас, но предупреждаем: будем делать то, что делает русский пролетариат и крестьянство под руководством большевиков, ибо это во имя всеобщего блага.

После Метревели выступили другие повара и официанты. Своё недовольство они высказывали хозяину в ещё более решительных словах. Антони, слушая их, глядел на сидевшего с опущенной головой Степанова и испытывал двойственное чувство. В глубине души он сознавал правоту товарищей, но в то же время, воспитанный в духе почитания старших, жалел владельца ресторана. Ему и брату Баграту Степанов сделал добро, принял на работу. Да и не обижал.

– Кто ж теперь будет распоряжаться мною и моим барахлишком? – не без ехидства, но тихо-тихо спросил Степанов.

– Артель создадим ресторанную, – за всех ответил Метревели.

– Ну-ну… Валяйте, – выдавил из себя хозяин, не повышая голоса.

Вечером Антони поделился новостями с Око, высказал свои сомнения относительно правомочности отбирать что-то у кого-то.

Око рассмеялся и сказал:

– Добрая душа у тебя, Антони, только жалеть надо достойных жалости, а хозяин твой не пропадёт. Нагрёб он под себя немало.

Вскоре очередная новость: владелец ресторана Степанов, бросив всё, уехал куда-то «навсегда» – так он сказал сторожу, садясь в фаэтон.

В конце месяца, когда члены артели сообща решили все хозяйственные вопросы и разделили доход поровну на всех, Антони, держа в руках сумму, которую прежде мог заработать лишь в течение трех-четырех месяцев, понял, какие барыши клал в карман хозяин Степанов.

Однако торжество прохладненских артельщиков было недолговечным. Не успела ещё новорождённая народная власть в России стать на ноги, как тучами саранчи взвилась контрреволюция. Гражданская война охватила все уголки страны. Кавказ, до которого начавшаяся в четырнадцатом году война докатывалась отзвуком далёкого эха, теперь сам превратился в извергающий громы и молнии очаг сражений. Белые, меньшевики, монархисты и анархисты, кадеты, эсеры и местные националисты – каждый драл глотку и бряцал оружием за своё.

Не замедлил вернуться и заявить свои права на частную собственность – железнодорожный ресторан – хозяин Степанов. Красная артель поваров и официантов распалась. Хозяин уволил неугодных ему «шибко грамотных». Среди уволенных оказался и Антони.

Как быть? Выручил Око.

– Подадимся в Котляревскую. Путь не близкий, зато, по слухам, там поспокойнее. С кухонным искусством ты теперь в ладах, а в Котляревской у меня кунак в буфетчиках. Подсобит на работёнку устроиться, – сказал он Антони.

Молодость легка на подъём.

В Котляревской Око бывал и раньше. Сразу по прибытии он уверенно направился к пристанционному зданию, где помещался буфет – небольшой зал ожидания, часть которого была занята столами, длинной стойкой с полками, где стояли различной формы и величины стеклянные и фарфоровые бутылки с винами, водкой, коньяком, ликёрами. На тарелках – селёдка, солёные огурцы, помидоры, овечий сыр.

По теперешним временам – просто шик.

В углу стойки блестели никелем два изящных самовара.

Увидев буфетчика, Око крикнул:

– Бурдули!

Буфетчик оглянулся. Его лицо расцветила улыбка. Рослый, румяный, черноусый, он радостно двинулся навстречу.

– Знакомься, Бурдули, с моим другом Антони, – сказал Око.

– Твой друг – мой друг, – отозвался Бурдули, улыбаясь Антони.

Как истинный кавказец, Бурдули тут же наполнил три бокала сухим кахетинским вином, положил на тарелки бутерброды с вяленой бастурмой, сыром и свежей зеленью.

Утолили голод и жажду. Око поведал буфетчику о том, что произошло в Прохладной. Рассеянно слушая рассказ товарища, Антони блуждал взглядом по полупустому залу. Взор его отчего-то задержался на деревянной лестнице, поднимавшейся в верхнее помещение. Под лестницей, завешенной сбоку мешковиной, виднелась часть винной бочки, веник, ведро и ещё какой-то хлам.

Вдруг в зал вбежал человек в железнодорожной форме, гаркнул:

– Казаки!

Со стороны перрона впрямь послышалось цоканье копыт. Антони, повернув голову к окну, увидел несколько лошадиных морд.

– Наверх! – кивнув в сторону лестницы, тихо произнёс Бурдули.

Око, вскочив со стула, побежал к лестнице. Антони кинулся за ним. В дверях уже гудели казаки.

«Не успею, заметят», – подумал Антони.

Юркнув под лестницу, он спрятался за бочку. Вытянул ноги и притворился спящим. Появившиеся в зале казаки, услышав топот шагов взбегавшего вверх по лестнице Око, кинулись за ним.

Казаков было пятеро. Но скованному испугом Антони почудилось, что за Око погналась целая сотня.

Послышалась площадная брань белоказачьих молодчиков, которые стаскивали Око вниз.

Тщетно пытался Бурдули доказать, что Око – гость.

– Откуда нам знать, может, он шпион большевистский, – тыкнул один из самых рослых казаков, – вон глазищи нахальные какие.

– Никакой он не шпион и не большевик. Крестом клянусь – гость он мой, – божился Бурдули.

Но трудно убедить казаков. Око вывели.

Антони, откинув мешковину, глянул в окно. Око конвоировали два казака, трое других вели следом коней, держась за уздечки.

Растерянный, расстроенный Бурдули вернулся в зал, беспомощно развёл руками. Обеспокоенный за судьбу Око, Антони сделал шаг к выходу на перрон.

– С ума сошел? Убьют, как собаку, – дёрнув за руку, остановил его Бурдули. – Сейчас же наверх!

Едва передвигая трясущиеся ноги, Антони поплелся по лестнице. Страх, предчувствие ещё большей беды не покидали его.

– Нос на улицу не смей выставлять. А я сбегаю к одному знакомому из местных казаков. Покладистый мужик. Сын у него казачий офицер – то ли сотник, то ли есаул. Авось поможет через сына.

Бурдули торопливо ушел. Но на сердце у Антони не легчало, тревога не отпускала. Несмотря на усталость, он даже не присел. Поминутно прислушиваясь и поглядывая на дверь, вышагивал по комнате. Наконец буфетчик вернулся. Ободрённый, улыбающийся, он воскликнул:

– Собирайся! Согласился на доброе дело казаче. Пойдём Око вызволять.

Через минуту двое в кавказской одежде, сопровождаемые широкоплечим седоусым казаком, быстро шли мимо гущи станичных хат с камышовыми крышами.